CreepyStory

Кровь имеет особый запах. Металлический, сладковатый, липкий. Этот запах преследовал меня с детства, но тогда я ещё не понимал, что он значит.

Отец рассказал мне эту историю только один раз, когда был очень пьян. Его собственный отец работал фотографом-криминалистом в милиции. Маленький Андрей часто видел снимки с мест преступлений — изуродованные тела, застывшие в последней агонии лица.

— Красота смерти, — говорил дед, показывая ему фотографии. — Только в последний момент человек показывает, кто он на самом деле. Всё остальное — притворство.

Дед умер, когда отцу было пятнадцать. А через год случилось то, что изменило его навсегда. Отец фотографировал бездомного для школьного проекта о социальных проблемах. Старик попытался отобрать дорогой дедовский фотоаппарат. В драке он ударился головой о камень.

Отец смотрел, как жизнь медленно уходит из глаз старика, и вдруг понял — вот оно, то самое искусство, о котором говорил дед. Он поднял фотоаппарат и сделал последний снимок.

— Фотография останавливает время, — объяснял он мне много лет спустя. — Но только смерть останавливает его навсегда. Все остальные кадры — ложь, маски. А в момент смерти маска спадает.

Мой отец стал фотографом. Не простым свадебным фотографом, а художником, как он сам себя называл. Он снимал людей в моменты их настоящих эмоций — боли, страха, отчаяния.

«Только в такие моменты человек показывает свою истинную суть», — говорил он, проявляя очередные снимки в красном свете своей лаборатории.

Я помню, как в детстве он водил меня туда, в эту тёмную комнату, пропахшую химикатами. Фотографии висели на верёвочках, как выстиранное бельё. Лица на них были искажены гримасами боли, глаза полны ужаса. Отец гладил меня по голове и шептал:

«Смотри, сынок. Вот она — настоящая красота».

Мама боялась отца. Она никогда не говорила об этом прямо, но я видел, как она вздрагивает, когда он входит в комнату. Как прячет глаза, когда он достаёт фотоаппарат. Как дрожат её руки, когда она готовит ему завтрак.

— Почему папа такие странные фотографии делает? — спросил я её однажды.

— Не обращай внимания, — прошептала мама, оглядываясь на дверь лаборатории. — У него просто... особое видение мира.

Но я уже тогда понимал, что дело не в видении. Дело было в том, что отец получал удовольствие от чужой боли. Но не подозревал, что рано или поздно эта боль коснётся и нас.

Это случилось, когда мне было четырнадцать. Мама решила уйти. Она собрала вещи, пока отец был в лаборатории, и взяла меня за руку.

— Мы уезжаем, — сказала она. — Прямо сейчас.

Но отец услышал шум. Вышел из лаборатории с красными от химикатов руками и посмотрел на нас. На его лице была та самая улыбка, которую я видел, когда он рассматривал свои фотографии.

— Куда это вы собрались? — спросил он тихо.

— Мы уходим, Андрей, — сказала мама, стараясь говорить уверенно. — Больше я не могу.

— Не можешь? — отец наклонил голову.

То, что произошло дальше, врезалось мне в память навсегда. Отец схватил нож для резки бумаги — тот самый, которым он обрезал свои проклятые фотографии. Мама даже не успела закричать. Лезвие вошло ей под рёбра так легко, словно она была сделана из масла.

Хорошо, что наш дом стоял возле леса, вдали от людей — даже если бы она успела, никто не услышал бы.

Кровь хлынула тёплой струёй, забрызгав пол и мою школьную форму. Мама опустилась на колени, прижимая руки к животу, из которого сочилась тёмно-красная жизнь. Её глаза были широко открыты от удивления.

— Видишь? — прошептал отец, поднимая фотоаппарат. — Вот она, настоящая эмоция.

Щёлкнул затвор. Потом ещё раз. И ещё.

Мама умерла на полу нашей прихожей, а отец фотографировал её последние судороги. Потом он повернулся ко мне и улыбнулся.

— Теперь ты понимаешь, сынок? Смерть — это самое честное, что может показать человек.

Я стоял в луже маминой крови и кивал. Что ещё мне оставалось?

После этого мы стали жить вдвоём. Отец никогда не говорил о том, что случилось с мамой. Соседям он сказал, что она ушла к другому. Тело он закопал где-то в лесу — я не знаю где, и не хотел знать.

Но фотографии остались. Весь альбом, посвящённый последним минутам маминой жизни. Отец хранил его в своей лаборатории и иногда доставал, чтобы полюбоваться.

— Лучшие кадры в моей карьере, — говорил он, перелистывая страницы. — Посмотри, как искренне она умирала.

Я смотрел и учился. Учился понимать красоту чужой агонии. Учился различать оттенки страха в человеческих глазах. Учился получать удовольствие от того, что раньше вызывало у меня отвращение.

Когда мне исполнилось семнадцать, отец дал мне свой старый фотоаппарат.

— Пора и тебе попробовать, — сказал он. — Только помни — настоящее искусство требует жертв.

В колледже я познакомился с Леной. Она была тихой, застенчивой девочкой из деревни. Круглая отличница, которая мечтала стать учительницей. Когда она смеялась, её глаза становились совсем маленькими, а щёки краснели.

Она мне понравилась. Не как объект для фотосъёмки — просто понравилась. Впервые в жизни я почувствовал что-то похожее на любовь.

Мы встречались полгода. Я водил её в кино, покупал мороженое, дарил цветы. Обычные вещи, которые делают обычные парни. Лена была счастлива, и я тоже. Почти.

Единственное, что меня беспокоило — она хотела познакомиться с моей семьёй.

— Почему ты никогда не рассказываешь о семье? — спрашивала она. — Ты ведь с отцом живёшь, я хочу с ним встретиться.

— Он очень занят, — отвечал я. — Работает фотографом.

— Тем более! Я давно хочу сделать профессиональные фотографии.

В конце концов, я не выдержал её уговоров. В субботу вечером я привёл Лену домой.

Отец встретил нас в гостиной. Он был вежлив, обаятелен, интересовался её учёбой и планами на будущее. Лена была в восторге.

— Какой у тебя замечательный папа, — шептала она мне на ухо.

После ужина отец предложил показать ей свою лабораторию.

— Хотите увидеть, как работает настоящий художник? — спросил он с улыбкой.

Лена кивнула с энтузиазмом.

Мы спустились в подвал. Отец включил красный свет и начал рассказывать о процессе проявки. Лена слушала, затаив дыхание. Я стоял рядом и чувствовал, как внутри меня нарастает тревога.

Что-то было не так. Отец слишком долго возился с оборудованием, слишком внимательно смотрел на Лену. Я видел этот взгляд раньше.

— Пап, может, поднимемся? — попробовал я. — Лене пора домой.

— Нет-нет, — замахал руками отец. — Самое интересное впереди.

Он достал нож.

— А теперь, — сказал он, — покажем девочке, что такое настоящее искусство.

Я понял всё мгновенно. Схватил Лену за руку и попытался оттолкнуть отца.

— Беги! — крикнул я ей. — Быстрее!

Но она не понимала, что происходит. Думала, что это какая-то игра, смеялась. А отец оказался сильнее. Одним движением он повалил меня на пол и прижал коленом к груди.

— Не порти кадр, сынок, — прошептал он.

Лена поняла не сразу. Только когда лезвие коснулось её горла, в её глазах появился страх. Тот самый страх, который так любил фотографировать мой отец.

Она застыла от ужаса. Шок парализовал её — она не могла ни кричать, ни двигаться. Только глаза метались в панике.

Почему я не смог её защитить?

— Не двигайся, — прошептал он, поднимая фотоаппарат. — Сейчас будет больно, но зато красиво.

Нож медленно прошёлся по её коже. Кровь закапала на бетонный пол. Лена хотела закричать, но отец зажал ей рот ладонью.

— Снимай, сынок, — сказал он мне. — Снимай, как она умирает.

Я поднял фотоаппарат и навёл объектив на лицо Лены. Она смотрела на меня широко открытыми глазами, в которых читалось только одно: «Почему?»

Щёлкнул затвор.

Отец продолжал резать. Медленно, аккуратно, наслаждаясь каждым движением лезвия. Кровь текла по рукам Лены, капала с её подбородка, образовывала лужи на полу.

Щёлк. Щёлк. Щёлк.

Когда всё закончилось, отец похлопал меня по плечу.

— Отличная работа, — сказал он. — Из тебя получится настоящий мастер.

Тело Лены мы закопали рядом с мамой. Отец показал в лесу место, где земля была мягкой, а деревья росли так густо, что туда никто не заходил.

Фотографии её смерти заняли целый отдельный альбом. Отец поставил его на полку рядом с альбомом мамы и каждый вечер пересматривал снимки.

— Видишь, как по-разному они умирали? — говорил он мне. — Твоя мать даже не поняла, что происходит — всё случилось слишком быстро. А эта девочка... она видела смерть приближающуюся медленно.

Я кивал и учился различать оттенки смерти.

Через месяц в нашем доме появилась новая гостья. Отец познакомился с ней в парке — молодая женщина, которая работала медсестрой. Он сказал ей, что хочет сделать портретную фотосессию бесплатно для своего портфолио.

Анна согласилась.

Когда она пришла к нам, отец был особенно любезен. Угощал чаем, расспрашивал о работе, обещал сделать самые красивые фотографии в её жизни.

— Спустимся в лабораторию, — предложил он. — Там лучшее освещение.

Женщина доверчиво кивнула.

То, что произошло дальше, было ещё ужаснее, чем с Леной. Отец решил экспериментировать. Он начал с мелких порезов, фотографируя, как страх медленно нарастает в глазах жертвы.

— Смотри, сынок, — говорил он, не отрываясь от видоискателя. — Видишь, как она пытается понять, что происходит? Вот это — настоящая человеческая природа.

Анна сначала думала, что это какая-то ошибка. Что сейчас всё прекратится, что это недоразумение. Но когда лезвие пошло глубже, когда кровь начала течь струйками по её рукам, она поняла всё.

Крики женщины отражались от стен подвала, создавая жуткое эхо. Отец работал методично, делая паузы между порезами, чтобы сделать серию снимков каждого этапа агонии.

— Чувствуешь? — шептал он мне. — Это называется творчество.

Когда всё закончилось, подвал выглядел как бойня. Кровь покрывала стены, пол, даже потолок. В красном свете лаборатории она казалась чёрной, как дёготь.

— Шедевр, — прошептал отец, рассматривая последние снимки.

Но что-то во мне изменилось в ту ночь. Глядя на искажённое болью лицо Анны, я вдруг понял — я не хочу больше этого видеть.

Отец заметил мои сомнения.

— Ты слабеешь, сынок, — сказал он. — Но ничего, это пройдёт. Искусство требует жертв, помнишь?

На следующий день он привёл новую жертву — молодого парня, студента, которого подобрал возле университета. Обещал ему работу фотомодели за хорошие деньги.

— Готовь фотоаппарат, — сказал мне отец. — Сегодня ты будешь работать сам.

Я взял нож и посмотрел на студента. Тот сидел на стуле, привязанный к спинке, и недоумённо смотрел на меня.

— Это что, какая-то шутка? — спросил он.

— Ну что ж ты медлишь? — поторопил отец. — Режь!

И тогда я понял, что больше не могу. Не хочу убивать. Не могу фотографировать смерть. Не могу быть таким, как он.

Я повернулся к отцу и вонзил нож ему в грудь.

Его глаза расширились от удивления. Он посмотрел на рукоятку, торчащую из его рёбер, потом на меня.

— Ты... — прохрипел он. — Ты портишь кадр...

Кровь хлынула изо рта, забрызгав объектив его фотоаппарата. Отец упал на колени, потом на бок, и затих.

Я развязал студента и выпустил его. Он убежал, даже не оглянувшись.

Три месяца после смерти отца я жил как обычный человек. Ходил в колледж, делал домашние задания, даже пытался найти работу. Альбомы в лаборатории пылились — я туда не спускался.

Мне казалось, что я свободен. Что смерть отца разорвала проклятую цепь.

Незадолго до ареста я познакомился с девушкой в кафе. Светлана, двадцать два года, работает в библиотеке. Мы разговорились о книгах, она рассказывала о своей работе. Обычная девушка, добрая, открытая.

Я встречался с ней неделю. Водил в кино, дарил цветы. И всё это время не думал о фотографии, о крови, о смерти.

Но когда она смеялась в тот последний вечер, запрокидывая голову, я вдруг представил, как будет выглядеть её лицо, искажённое страхом. Как красиво будет смотреться кровь на её белой шее.

— Что с тобой? — спросила она, заметив, что я замолчал.

— Ничего, — ответил я, улыбаясь. — Просто думаю, какая ты красивая.

А сам уже планировал пригласить её домой. Показать лабораторию. Познакомить с искусством.

Студент, которого я отпустил, исчез в ночи. Я думал, что он просто убежал и забудет обо всём как о кошмарном сне. Но я ошибался.

Видимо, студент всё это время мучился, не решаясь идти в полицию. Или ходил к психологам, пытаясь понять, что с ним произошло. Но в конце концов не выдержал и рассказал всё. Не знаю.

Они приехали через три месяца — полиция, скорая, следователи. Меня нашли в лаборатории, где я перебирал фотоаппараты отца и планировал встречу со Светланой.

Когда полицейские спустились в подвал и увидели альбомы, один из них выбежал наружу и его вырвало. Другой долго не мог говорить, только повторял:

«Господи... Господи...»

Я пишу эти строки в палате областной психиатрической больницы. За окном — решётки. За дверью — санитары.

Врачи говорят, что у меня «острое психотическое расстройство с галлюцинаторным синдромом». Что всё, что я им рассказываю — бред больного воображения.

— Ваш отец был обычным человеком, — говорит доктор Петрова. — Инженер-конструктор, работал на заводе. Фотографией увлекался как хобби. Соседи характеризуют его положительно. Мать жива, живёт в Самаре с новой семьёй.

Она показывает мне справки, документы, характеристики с работы.

— В подвале вашего дома не было никакой лаборатории, — продолжает она. — Обычный подвал с консервами и старой мебелью. Никаких альбомов, никаких фотографий смерти.

— А тела? — спрашиваю я. — Лена, Анна...

— Лена Сомова учится в педагогическом институте в Воронеже. Анна Краева работает в городской больнице. Обе живы и здоровы. Вы их выдумали.

Но я-то помню запах крови в лаборатории. Помню мамины крики. Помню снимки в альбомах.

Или мне только кажется, что помню?

— Вы страдаете от тяжёлого психотического эпизода, — объясняет врач. — Ваш мозг создал целую историю, чтобы объяснить травму детства. Отец действительно умер, когда вам было семнадцать. От инфаркта. Вы нашли его тело и не смогли это принять.

Я слушаю и понимаю — они правы. Альбомов не было. Убийств не было. Была только смерть отца и моё больное воображение, которое превратило горе в кошмар.

Врач сказал, что через полгода меня могут перевести на амбулаторное лечение. Если буду хорошо себя вести.

Я буду.

Но ночью, когда санитары уходят, я закрываю глаза и всё равно вижу лабораторию. Спускаюсь туда и перелистываю страницы альбомов. Мама на фотографиях смотрит на меня с упрёком. Лена плачет. Анна кричит беззвучно.

— Зря ты поверил им, сынок, — говорит отец, сидя в своём кресле рядом с моей больничной кроватью.

Я поворачиваюсь к нему. Он выглядит живым, здоровым, улыбается.

— Ты же знаешь правду. Видишь? Ты снова пришёл сюда. Снова смотришь на фотографии.

— Но врачи сказали...

— Врачи лгут, — шепчет он. — Они хотят, чтобы ты забыл наше искусство.

Он достаёт старый фотоаппарат — тот самый, дедовский.

— Когда выйдешь, найдёшь Светлану, — говорит отец. — Она работает в библиотеке. Ты помнишь её адрес.

Щёлк.

— Я помню, — шепчу я.

Щёлк. Щёлк.

Может быть, врачи правы. Может быть, отца действительно нет, а альбомы — плод больного воображения.

Но когда я выйду на свободу, я обязательно проверю.

Светлана ведь существует, правда?

Отец больше не говорит. Он просто сидит и щёлкает затвором старого фотоаппарата. Снимает меня. Снимает, как я планирую будущее.

Может быть, врачи правы. Может быть, отца действительно нет.

Но фотоаппарат-то настоящий.

Смех над поляной затих. Игорь разворошил угли в костре. К ночному небу взвились мухами красные искорки, пахнуло теплом, затрещали в кустах кузнечики…

– Да, фигня всё, – усмехнулся Влад. – Кровавый пионер, тайная вожатская, пересменка с призраками…
Карина закатила глаза:
– Я старалась, между прочим! Страшилки вспоминала, те самые!
– Не, Карин, молодчина, – поддержал Игорь, разливая по стаканам коньяколу. – Без них вообще не та атмосфера была бы.
– А ведь мы так и познакомились, – мечтательно вздохнула Лида. – Помните? Детский лагерь, костёр, страшилки… Романтика!
– Не, на собственной даче поприкольнее будет, – Игорь оглянулся на добротный деревянный дом. – И комфортно, и шашлычки можно забахать, и друзей пригласить. Двадцать лет прошло, кто бы мог подумать!
– И приехать можно на своей, а не на автобусе, – довольно поддержал Влад. – Кстати, обмоем мою ласточку?

Четыре стакана сдвинулись с негромким “дзынь”.

– А всё-таки жаль, что теперь ничего не пугает, – вздохнула Карина. – Было в этом что-то…
– Да ну! – Влад притворно удивился. – Из всего отряда этих страшилок у костра только Нюня-Дрюня боялся.
– “Нюня” – это Андрей? – уточнила Лида. – Такой худой, в очках? Ещё параноил, что у него сто рублей украли?

Влад поставил стакан на стол:
– Ну вообще-то… Если честно, не так уж параноил.

Лида вытаращилась на него, как на призрака:
– В смысле? Ты что?..
– А что? Он так носился с этой заначкой, всё книгу свою проверял, ну я и не выдержал. Залез ночью – и… Кстати, потом на эту сотку Карине бусы купил из ракушек. Первый подарок, помнишь?

Карина улыбнулась, погладила рукой золотистую цепочку с увесистым кулоном:
– Ну, потом-то покруче были…
– И ты знала? – ошалело спросила Лида.
– В смысле “знала”, Лид? Ты чо? Мы же потом всем отрядом до конца смены в это играли: кто у Дрюни из книжки сотку стырит. Он так ржачно ревел и вожатым жаловался, а мы придумали, что это дух лагеря крадёт деньги у тех, кто плохо спрятал…

– Вы чего, народ? – Лида потрясённо смотрела на друзей. – Он же из бедной семьи был… Его только бабушка воспитывала, вы же знали!

Даже в темноте было заметно, что Игорь покраснел – до корней волос.
– Да знали, вроде… Но это был такой азарт!
Лида смотрела на мужа, как будто видела его впервые:
– Гарь, ты что? Ты тоже?..
– Да господи, Лид! Я на эту сотку купил тупо колы на весь отряд. И Дрюня тоже пил. И ты, кстати, тоже!
– Да ладно, – примирительно вздохнула Карина. – Наверняка он сейчас какой-нибудь крутой бизнесмен, олигарх, по иронии судьбы всегда так бывает. Вспоминает тот лагерь и смеётся, как его в конце смены на скорой увозили из-за истерики…

Лида растерянно переводила взгляд с одного на другого:
– Ребят, вы чего… Он же умер в больнице. Сердце. Вы что, не знали? Он из моей школы был, все обсуждали, когда уроки начались...

В костре что-то вспыхнуло, грохнули друг за другом три хлопка.
Карина схватилась за сердце – прямо около дорогой подвески. Игорь и Влад повернулись к ней и вдруг повторили её жест, один за другим.

Лида сидела, придавленная к месту, и не могла пошевелиться. Только смотрела, как падают со стульев и замирают тела друзей…

В пепле догорающего костра проступили три новеньких сторублёвых купюры.

Группа автора:
Сны многоэтажек || Анастасия Кокоева

X.

Вот и закончился ритуал. А синих пиджаков всё так и не было. Мне было неведомо, почему они отсутствовали. Почему они не послушали наводку своего бывшего сотрудника, так ещё и по невероятно интересной для них теме Культа Уо.

Всё закончилось. Культисты начали включать свет по фабрике и тушить свечи. Они начали снимать свои балахоны и вновь представать перед моими глазами в своих обычных одеждах. Они начинали двигать мебель в центр, как раз где проходил ритуал. Им не пришлось ничего убирать, они просто смели все остатки плоти в углубление окружности и прикрыли всё большой деревянной крышкой. Теперь это вновь был лишь обычный пол.

Культисты только притронулись к камням для казни, как снаружи фабрики послышался грохот, послышался топот множество армейских ботинок. В тот момент я подумал, что Синие Пиджаки, наконец, прибыли и был совершенно прав, так как отправленный человек из культистов, чтобы проверить, что происходит на улице, пулей бежал назад к пастору с ошарашенным лицом.

Культисты встали в большую толпу. Часть из них попряталась за мебелью на фабрике, другая часть стояла недалеко от желоба и камней, что так и не успели убрать. Другие, что проверяли оставшиеся пути отхода из фабрики, возвращались обратно в основное здание и старались разбрестись по большому залу, попрятавшись, кто куда. Они понимали, что им не спастись, и только чудо может спасти их.

Синие Пиджаки постепенно начинали заполонять зал мебельной фабрики. Все в армейской форме, что конечно было удивительно бы для кого-нибудь другого, кто подумал бы, что это подразделение армии, но нет, я знал, что это группа захвата Синих Пиджаков. Они образовали чёткую линию, закрыв собой вход. Может показаться, что это глупо стоять открытыми, но они совсем уж не были глупы и прятались за щитами, таким образом, было нечто похожее на древнее римское построение со скутумами.

В воздухе повисла тишина. Слышались только редкие протяжные вздохи кого-нибудь из культистов. Пока не послышались тяжелые шаги, а после показался он - Голиаф.

Массивный, высокий, под два с половиной метра ростом, а то и больше. Он шёл, как гигант среди простых людишек, и чуть ли не сотрясал своими шагами землю под собой. Он был всё таким же, как и раньше, бронированный в непробиваемую любыми способами корку после несчастного случая в лаборатории. С одной простой рукой, не защищённой коркой, и по совместительству его слабостью. При этом и его слабость - простая рука, была защищена металлическим экзоскелетом и энергетическим щитом, так же похожим на армейский щит, как и у других оперативников из Синих Пиджаков.

Мне довелось однажды с ним вместе работать, когда я был ещё полноценно в рядах Синих Пиджаков, когда мы вместе с ещё парочкой ребят расследовали исчезновение молодого парня из их обсерватории на краю мира. Такого человека не забыть никогда в жизни. Можно было бы сказать, а является ли он ещё человеком, но да, он всё ещё человек, пускай внешне и не выглядит как человек из-за своей бронированной корки и защищенной экзоскелетом руки. Но он думает и чувствует как человек.

Голиаф перебросился парой слов с пастором на расстоянии и попросил его и всех его последователей сдаться, чтобы предотвратить кровопролитие. Пастор согласился, но, то лишь было притворство, так как в следующее мгновение из-за одного из собранных шкафов выбежал с криком культист. Он, конечно же, тут же получил пулю в лоб, но при этом прекрасно справился со своей задачей и отвлек взор шеренги щитов полностью на себя. Пока с обратной стороны тихой поступью вышел другой и прогремел взрыв.

Несколько тел оперативников разлетелись в разные стороны. Понятное дело, что они уже были мертвы. Некоторых просто откинуло, а иных даже и не зацепило, как впрочем, и Голиафа, хотя он и стоял в непосредственной близости к смертнику. Но, на, то он и Голиаф.

И началась вакханалия из крови, мертвых, выстрелов, взрывов и криков. Оперативники практически не имели потерь. Они так же стояли шеренгой из щитов, прикрывая стрелков за собой, пока те в свою очередь один за другим отнимали жизни у культистов. Последние же пытались отстреливаться и как раз таки применяли гранаты и зажигательные снаряды, чтобы хоть как то избавиться от бронированной шеренги. Да даже, если бы они и смогли избавиться от шеренги, у них ещё оставался Голиаф.

Голиаф, недолго думая направился в самое пекло и просто сокрушал, кого видел голыми руками и своим щитом. Ему более и не требовалось ничего, это и понятно с такой-то силой в руках и броней по всему телу.

Так бы всё и продолжалось и это совершенно явно выглядело, как полное поражение и истребление культистов, пока не случилось одно но. Совершенно неожиданное но. Я уверен для любого обычного не причастного к культу человека.

Пастор что-то бросил прямо на деревянную крышку, что прикрывала место проведения ритуала. Следом достал фолиант и произнёс несколько протяжных гласных слов своим резонирующим голосом.

А дальше... Дальше случилось то, что перевернуло мою жизнь. Из-под крышки начали выбираться потоки крови и плоти. Они образовывали неясный силуэт бордового цвета. Оперативники пытались что-то с этим сделать, но у них ничего не получалось, кровь продолжала образовывать силуэт своими потоками, а плоть продолжала крепиться к бесформенной массе. Одна из пуль, которой они пытались остановить неизвестный для них процесс, пролетела сквозь кровь силуэта, оставив дыру в нём буквально на пару секунд, вылетела навылет и попала прямиком в голову одному из культистов.

Когда же бесформенный силуэт полностью собрался... Тогда уж извините, но я не могу сказать, что произошло. И я не могу этого сказать, не по той причине, что я скрываю того, что я видел, или потому что я не помню. Вся причина в том, что у меня было ощущение в тот момент времени, когда последняя капелька крови закончила силуэт, что моя душа покидает тело. Было ощущение, что я хочу умереть. Я хотел просто скинуться с перекрытия крыши, чтобы закончить все эти страдания. Мне это напоминало ощущения, что я испытал в квартире Вирсавии, когда раздавил личинку.

Впервые в жизни меня накрыла истерия. Я никому и никогда не пожелаю испытать этого чувства в жизни.

Я начал рвать на себе одежду. Меня выкручивало во все стороны, все мои конечности и в том числе шею. А в конце прямо на перекрытии потолка я образовал из себя некое подобие дуги, опершись на пятки и на голову, и выгнувшись в спине, устремил живот вверх. А дальше я просто свалился на перекрытие и отключился.

Последнее, что я видел перед тем как потерять сознание, весь в слезах и соплях - я видел, как неведомый бордовый отросток, состоящий только из плоти и крови, ударил по оперативнику с такой силой, что тот разбился в лепёшку о стену. Более я не помнил ничего, абсолютно ничего.

Квартира, раскалённая за день солнцем, напоминала гигантскую печь. Воздух - спёртый, густой, пропитанный запахом перегретой пыли и выгоревшего лака, стоял неподвижно, будто его залили в комнаты, как расплавленное стекло. Каждый вдох обжигал лёгкие, оставляя на языке едкий привкус металла, словно во рту рассыпали ржавые скрепки.

Пот, едва проступив на коже, тут же высыхал, оставляя липкую соль. Даже тени здесь казались горячими - полосы света, падающие сквозь занавески, жгли пол как узкие лезвия. Окна, запертые наглухо, не спасали, а лишь консервировали духоту, превращая комнаты в герметичные банки с душным маринадом.

Давление в висках нарастало, пульсация сливалась с тиканьем перегретых часов на стене. Казалось, ещё немного и воздух вспыхнет, как бензиновые пары.

- Парник херов - сипло выдохнул мужчина, ощущая, как раскалённый воздух вползает в лёгкие густым смогом. Его веки подергивались от едкого пота, солёные реки которого разъедали глаза, заставляя моргать с болезненной частотой.

Пальцы нервно дёргали мокрую ткань футболки, отлипающую от спины с противным чмокающим звуком. Казалось, даже рёбра пропитались этой удушливой сыростью — каждый вдох отдавался в груди тягучей болью, будто лёгкие налиты горячим сиропом.

На шее пульсировали вздувшиеся вены, как канаты на перегруженном пароме. Даже ресницы были мокрыми - когда он зажмуривался, мелкие солёные капли впивались в глаза жгучими иголками.

Монотонное тиканье секундной стрелки настенных часов, висящих на стене у старого обшарпанного шкафа, еще больше тянуло и без того удушливо текущее время. Каждое "тик-так" утяжеляло воздух, делая его густым, сквозь который приходилось продираться, стараясь не потонуть в вязкой, беспокойной тишине. Из окна едва доносился уличный шум: проезжающие автомобили, отдаленные голоса, лай собак, но все это звучало приглушенно, словно через слой ваты.

По краю окна лениво ползала муха, иногда взлетая и вновь возвращаясь на подоконник. Мужчина проследил за ее движением с почти завистливым равнодушием, думая о том, как бы ему самому хотелось выбраться наружу, на свежий ветерок.

Мобильный телефон лежал на столе, как немой свидетель его тревог. Сердце мужчины билось так же быстро, как и его мысли, переполненные страхами и подозрениями. Он вспомнил, как вчера вечером, пряча лицо в капюшон, подошел к торговцу у метро и купил новую сим-карту. В тот момент ему казалось, что никто на свете не замечает, не смотрит и не следит, но теперь каждая мелочь оборачивалась в его сознании факелом возможной опасности.
Он потер ладонями лицо, пытаясь унять дрожь в пальцах. Каждый раз, когда глаза его падали на черный прямоугольник телефона, внутри все сжималось. Что, если они все же найдут его? Что, если их сети раскинуты шире, чем он может себе представить?

Он встал, прошелся к окну, осторожно отодвинул штору и взглянул наружу. Сердце пропускало удары при каждом случайном движении мимо проходящих прохожих. Возвращаясь к столу, мужчина сел на стул и посмотрел на телефон с новым витком недоверия. В его сознании он был уже не просто устройством, а потенциальным порталом для его обнаружения.

Молчание тянуло за собой череду домыслов и опасений, готовых в любую минуту перерасти в панику.

"Грей Вульф" – фальшивое имя, под которым он теперь существовал в сети. Будто этого достаточно, чтобы стереть себя.

Он распластался на полу, наивно ища спасения от духоты. Телефон в дрожащих пальцах обжигал кожу. Большой палец дергано скользил по экрану, раз за разом обновляя ленту - с каждым движением сердце билось чаще, глухо отдаваясь в висках.

Что-то должно было появиться.
Скоро.

Он знал.

Глаза вылавливали каждую строчку, выискивая знакомые имена, напряженно цепляясь за каждую новость. Глотали слова, перемалывали заголовки - нет, нет, еще нет...

Но это всего лишь вопрос времени.

"Найдены зверски убитыми" – рано или поздно эта фраза всплывет. Черным по белому. Официально. Окончательно.

А пока – только потные ладони, судорожное дыхание и эта проклятая пустота в ленте, которая сводит с ума.

Он снова пролистал ленту - пальцы скользили по экрану с лихорадочной жадностью, выискивая, выцеживая, впитывая каждую строчку.

Ждал.

Ждал, когда же всплывёт его имя. Или описание. Или, что страшнее, уже готовый портрет, аккуратно составленный свидетелями, с точными деталями, которые не отмыть, не спрятать, не забыть.

Но лента молчала.

Ни намёка. Ни шороха. Ни тени.

И это не успокаивало. Наоборот.

Где-то там, за пределами экрана, кто-то уже искал. Кто-то сопоставлял факты. Кто-то понимал.

Вопрос был лишь в том - сколько времени у него осталось?

Квартира дышала затхлостью, словно её никогда не проветривали. Старый паркет, потемневший от времени, скрипел под ногами, выпуская из щелей тяжёлый запах заплесневелого дерева - густой, сладковато-гнилостный, как в подвале, где годами хранятся ненужные вещи.

Мебель, покрытая пожелтевшими кружевными салфетками, пахла тем же - застоявшейся сыростью, нафталином и пылью, осевшей за десятилетия. Шкафы с помутневшими стеклами хранили в себе ароматы старых шерстяных кофт, журналов советских времён и забытых лекарств, выцветших на дне ящиков.

На подоконниках - горшки с вялой геранью. Их липкие листья собирали пыль, как паутина. Обои, пожелтевшие по швам, отслаивались углами, обнажая сырую штукатурку под ними.

Даже свет здесь казался старым - желтоватым, вялым, будто и он пропитался этой застойной атмосферой.

Он встал и прошелся взад-вперед по комнате, вспоминая детали прошлого дня. Внешне всё выглядело спокойно, но в голове закручивался настоящий вихрь опасений. Делая очередной шаг, он вдруг зацепился взглядом за свое отражение в зеркале: казалось, что в глаза ему смотрит совершенно другой человек, измученный и потерянный.

- Еще и двух суток не прошло, - внутренний голос нервировал, раздражал и без того натянутые нервы, - обязательно найдут.

Солнце скрылось за горизонтом, утонув в багрово-оранжевой дымке, но даже с наступлением вечера, когда обычно приходит долгожданная прохлада, в воздухе сохранялась томительная душность.

В безмолвии, когда город готовился ко сну, он лежал на кровати, глядя в потолок, который давно стал его единственным собеседником. В эти часы жажда приходила к нему особенно остро - тягучая, как разлившийся по венам яд, грозящая разрушить стены, которые он так долго строил вокруг своего сознания.

Тихий, но настойчивый стук в дверь заставил его вздрогнуть всем телом, словно невидимые пальцы пробежали по спине. Сердце заколотилось с такой силой, что казалось, эхом раздаётся по всей маленькой, захламленной комнате. Вчера это место казалось идеальным - заброшенная квартира, с перекошенными дверьми, стенами в паутине трещин, пятнами чужой жизни, въевшимися в облупленные обои. Никто не должен был знать...

Но теперь - этот стук.

Методичный.

Знающий.

Как будто тот, кто за дверью, уже видит его сквозь прогнившую древесину.

Каждый удар в дверь отдавался болезненным ударом в висках. Кто там мог быть? Он судорожно огляделся вокруг в поисках возможного выхода, но кроме запертого окна и старого шкафа, втиснутого в угол комнаты, ничего не смог заметить. Его охватила парализующая тревога от мысли, что он может быть раскрыт. Взгляд метнулся на затёртые обои, на которых от времени проступали тени прежних жизней, и ему показалось, что они тоже смотрят на него вопрошающе.
Что делать? Стук был настойчивым, но всё же не грубым, и это придавало ему какую-то странную неотвратимость. Он ощущал, как внутри разрастается паника, обволакивая разум, превращая мысли в бессвязный шум. Вариантов скрыться не было, и с каждой секундой ожидания, его страх только усиливался, накрывая липкой волной.
Замерев, мужчина старался даже дышать тише.

- Тихо... тихо, - шептал он себе. Дыхание превратилось в мелкую, прерывистую дрожь.

Стук повторился - теперь чёткий, требовательный.

- Менты? - мозг лихорадочно перебирал варианты.

Как? Кто мог знать? Может, камера в подъезде? Зачем, если дом наполовину заброшен и готовится к сносу? Или соседи заметили?

Лоб покрылся ледяной испариной. Капли пота скатились за воротник, мурашки побежали по спине.

- Пятый этаж... вышибу ноги... или шею... - глаза метались по комнате, цепляясь за глухие стены, бесполезную вентиляцию. Ни щели.

И вдруг тоненький голосок, как лезвие бритвы, прорезал тишину:
- Откройте, пожалуйста

Лёд в животе. Ребёнок? Серьёзно?!

- Подстава... Выманивают. Проклятая дверь без глазка! Какой идиот так строит?! Он бы сейчас заплатил миллион, чтобы просто увидеть, кто там.

Сжав зубы, прижался плечом к косяку, голос сорвался хрипло:
- К-кто там?.."

-Это я! - прозвенел за дверью тоненький голосок, словно колокольчик в пустом подъезде.

Мужчина стиснул зубы, пытаясь выдавить из себя грубость:
- Ч-что тебе надо? - но голос дал трещину, выдав внутреннюю дрожь.

- Я к бабушке, -  завозились за дверью, - а её нет дома. Можно у вас подождать? Тут темно и дверь не открывает никто.

Лёд под кожей. Слишком чистый сценарий. Слишком удобный.

В памяти всплыло собственное детство: соседская кухня, запах пирогов, добрые руки, приютившие на час. Но сейчас-то всё иначе. Сейчас он не тот мальчишка. Он добыча.

-Ну дяденька, - голосок за дверью вдруг стал мокрым слезливым, - ну пожалуйста-а. Я постучалась ко всем. Все двери закрыты.

Пауза.

Тишина густела, как кровь.

Что, если это правда? Что, если там действительно просто девочка?

Но если нет?

Если за этим голоском стоят они? Если сейчас дверь откроется — и в проёме окажется не детское лицо, а дуло пистолета?

Ладно. Мужчина осторожно приоткрыл дверь. В подъезде было действительно темно.

В слабом луче света из квартиры он увидел маленькую девочку. В красивом белой платьице, белых сандаликах с бусинами и огромной красной шапке с помпоном девочка была похожа на куклу. Шапка была ей настолько велика, что сваливалась на нос, закрывая глаза.

- Ты одна? - спросил мужчина.

Девочка, вытерев нос рукавом, согласно кивнула. Выглянув на всякий случай за дверь, мужчина повертел головой, вглядываясь в темноту. Вроде никого.

- Заходи, - открыв дверь пошире, он отступил в сторону, освобождая проход.

Топ-топ-топ. Звонкие бусинки на сандалиях отбивали беззаботный ритм, пока девочка, сгибаясь под тяжестью розового рюкзачка с пони, переступала порог.

Дверь захлопнулась с глухим щелчком, словно захлопнулась клетка.

Мужчина замер, впиваясь взглядом в ее затылок. Девочка присела на корточки, аккуратно расстегнула пряжки. Сандалии шлепнулись на пол - звук эхом отозвался в пустой прихожей.

Ловушка?

Он прислушался - не донесется ли снаружи шуршание радиопередатчиков, щелчок затвора?

- Почему одна? - его голос пробило хрипотой.

- Мама на работе, сказала сходить к бабушке, передать торт - она замялась, поправляя лямку рюкзака.

Врет.

Камера? Проводок? Миниатюрный передатчик в этом дурацком пони?

Его рука сама потянулась к рюкзаку - проверить, нащупать, найти.

- Дяденька, больно!

Он вздрогнул - его пальцы впились ей в плечо.

Где они? На крыше напротив?

- Кто тебя прислал? - прошипел он, пригибаясь, чтобы смотреть в глаза.

Ее зрачки расширились.

- Мама.

Врет. Врет. Врет. Или нет?

Но если она подослана, почему ребенок?

Взгляд скользнул вниз по ней:

- белые носочки,
- розовые коленки.

Слюна во рту стала горькой.

"Не смотри. Дыши. Просто дыши. Ты же обещал, стены помогут, просто представь их!"

Эти стены были возведены годами: бесконечной цепочкой переездов, болезненными шагами к исцелению и горстями таблеток, добываемых из темных закоулков психиатрических диспансеров. Казалось, что каждое новое лекарство, каждый новый угол чужого города, давали ему краткую передышку, позволяли дышать чуть свободнее. Но жажда всегда находила щели в этих стенах. Она была невидимой, как воздух, но ощутимой, как цепи.

Каждая таблетка была маленьким предательством — он глотал их, зная, что они не лечат, а лишь откладывают неизбежное. Его тело стало химической свалкой: антипсихотики, транквилизаторы, препараты, которые врачи прописывали наугад, словно тыкая пальцем в темноте.

Жажда жила в нем, как паразит.

Она просыпалась ночью, шевелилась под кожей, напоминала о себе вспышками ярости, которые оставляли после себя разбитые зеркала и окровавленные кулаки. Он смывал кровь в раковине, а она смотрела на него из стока — его тень, его альтер эго, его единственный настоящий друг.

Каждый город оставлял на нем шрамы.

Там — след от ножа в подворотне. Здесь — ожог от сигареты, которую он потушил о собственную ладонь, сдерживая голод. Он менял имена, как перчатки, но монстр внутри всегда оставался тем же.

Он боялся спать.

Во сне они все приходили к нему. Они шептали ему на ухо, смеялись, просили его проснуться и закончить то, что он начал.

А потом — утро.

Солнечный свет, словно нож, резал глаза. Он пил воду из-под крана, выплевывая в раковину собственные зубы, но это снова оказывалось галлюцинацией. Он смотрел в зеркало — а оно смотрело назад другим лицом.

Выбор?

Какой выбор?

Он уже давно не выбирал. Он подчинялся.

- Какая ты красивая, - сглотнув, произнес мужчина, - у тебя день рождения?

- Нет, - хихикнула девочка в кулачок, - у бабушки. Я ей тортик принесла, ведь в день рождения всегда приятно есть торт. А ее дома нет.

- Кстати, ты не знаешь, куда она могла уйти? Когда вернется?

- Неа, - девочка беспечно передернула худенькими плечиками, отчего мужчине снова пришлось, нервно сглотнув, взять себя в руки.

- Проходи на кухню, - махнул он рукой вперед, - налью тебе чаю. Ты голодная?

- Не голодная. Я покупала пирожок с малиной и наелась. Мама ругается, когда я ем сладкое, говорит порчу себе аппетит и желудок, - девочка по-хозяйски прошла вперед, вертя головой в поисках кухни, - а я люблю сладкое. А малина вообще ягода и она полезная. Верно же?

Повернув голову на мужчину, она изобразила самую милую и заискивающую улыбку, ища у него поддержки.

- Ты очень смышленая, - без тени улыбки произнес он, - и очень хитрая. Проходи правее.

Недовольно сморщив носик, девочка вприпрыжку побежала на кухню.

Идиот! Идиот, идиот, идиот! Зачем ее впустил? Как теперь возвращать ее бабушке? Она придет сюда за ней или вести к ней? Или к маме? Форменный придурок. Прятаться от ментов, потратить столько сил и денег, чтобы так глупо все разрушить? Теперь точно придется уходить из квартиры и искать новую. Но это меньшая из бед. Главное не сорваться. А если сорвусь? Мамочка, что же я натворил!

Слезы подкатили к глазам мужчины. Он не хотел сорваться, он боялся сам себя во время срыва.

- Возьми себя в руки, тряпка! Что сложного в том, чтобы себя контролировать? Не паникуй. Девчонку не обязательно провожать. Достаточно одеть и выставить за дверь. Сама дойдет. А вот квартиру придется поменять, но это не проблема. А сейчас иди на кухню и налей ей чай.

Собственные мысли успокоили. Он даже почти улыбнулся им.

Действительно, девчонка сама в состоянии дойти до бабушки и, если та не вернется через полчаса, отправить ее домой. Здесь ей не прибежище и не ночлежка, пусть катится на все четыре стороны.

На кухне громко зазвенела посуда. Мужчина бросился туда и застал перепуганную девочку, у ног которой лежали осколки блюдца.

- Ничего, - процедил он сквозь зубы, - я уберу.

- Простите пожалуйста, - плаксивым голосом сказал девочка, но ее тон показался странным. Что-то неуловимо-неприятное проскользнуло в нем.

- Я же сказал, ничего страшного!

Его голос прорвался сквозь зубы, резче, чем он планировал. Девочка вздрогнула, но тут же ухмыльнулась - слишком быстро для испуганного ребенка.

Она тянулась к верхней полке, вставая на цыпочки. Ее пальчики скользнули по краю тарелки с неестественно громким лязгом.

- Я хотела кусочек торта. - она повернулась к нему, и в ее глазах что-то мелькнуло - слишком осознанное, слишком... взрослое.

Раздражение вскипело, горячей волной подкатив к горлу.

- Сиди спокойно! - он шагнул вперед, не осознавая, как его рука сама потянулась к ее плечу.

Девочка отпрянула, но не испугалась. Напротив - губы растянулись в улыбке.

- Дяденька, а тебе нравится торт? - она наклонила голову.

- Угу.

Он наливал чай, и каждая капля падала в чашку с глухим щелчком, будто крошечный молоточек стучал по наковальне его нервов.

Девочка сидела, сложив ладони на коленях. Ее поза была слишком правильной, словно кто-то аккуратно расставил куклу. Глаза - стеклянные, с неестественным блеском, не отрывались от его рук. Он чувствовал их прикосновение, холодное и липкое.

Она не моргала. Совсем.

Ложка звякнула о фарфор и звук прокатился по комнате. Он отрезал кусок торта и нож с хрустом прошел сквозь крем. Что-то внутри поддалось с сопротивлением, слишком плотное для бисквита.

- Я сейчас вернусь, - сказал он, и слова повисли в воздухе.

Он не вернется. Вещи собирались быстро, на автомате, он делал это уже много раз. Старая кожаная куртка. Паспорт с поддельной пропиской. Пачка денег, засунутая в носки. Ничего лишнего. Ничего, что могло бы его выдать.

Он не оглядывался.

Кухня осталась позади - там, где девочка сидела за столом, ее чай уже остывал, а кусок торта так и не был тронут. Она не ела. Она ждала.

Но ему было плевать.

Дверь в прихожую приоткрылась с тихим скрипом. Чемодан стоял у выхода, аккуратно упакованный. Никаких следов. Никаких ошибок.

Он натянул кепку пониже, проверил карманы - ключи, телефон, нож. Все на месте.

Осталось только уйти.

И пусть потом кто-то другой разбирается с этой тихой, странной девочкой. Пусть соседи заметят, пусть вызовут ментов, пусть она расскажет им что угодно - его уже не будет здесь.

Он приоткрыл дверь, впуская в квартиру холодный воздух подъезда.

Последний шаг, за ним - свобода.

- Дядя, ты уже уходишь?

Голосок прозвенел прямо в его черепе, будто кто-то провел ледяным пальцем по извилинам мозга. Он резко обернулся - в пустом коридоре качалась лишь одна лампочка, отбрасывая длинные тени.

Чемодан вдруг стал мокрым.

Липкая, темная жидкость сочилась сквозь ткань, оставляя на полу следы, похожие на детские ладошки. Он попытался отшвырнуть сумку - пальцы прилипли к ручке и удалось только с третьей попытки.

- Ой, дядя испачкался.

Смешок раздался прямо над ухом. Теплое дыхание коснулось шеи.

Он не оборачивался.

Нельзя оборачиваться.

Он рванулся к окну. Единственный выход.

Руки дрожали, когда он распахивал створку. Холодный ночной воздух ударил в лицо. Пятый этаж. Высоко. Но лучше разбиться, чем остаться здесь.

- А если я упаду?

Его собственные губы шевельнулись её словами.

Ледяная волна прокатилась по спине, когда мозг наконец сложил кусочки воедино.

- Чего ты хочешь? - голос сорвался, раздваиваясь странным эхом, будто его повторили десятки ртов где-то в пустоте квартиры. Спина вжалась в стену, но она вдруг стала мягкой и теплой, как живая плоть. Ладонь скользнула по ножке старого торшера, ища опоры - металл пульсировал, будто это была чья-то артерия.

Тишина.

Не просто отсутствие звука, а гулкая пустота, будто весь воздух выкачали из комнаты.

Шаги. Не шорох босых ног. Хлюпающие звуки, будто кто-то идет по луже. По тёплой луже.

- Поиграть.

Голосок не просто звучал отовсюду - он вибрировал в костях, будто его источником были его собственные зубы. Из щели под дверью ванной показались пальцы, но не пять. Семь. Девять. Слишком много, переплетающихся, как корни. Показались и пропали.

Он сглотнул, и в горле что-то шевельнулось в ответ.

- Хорошо, выходи. Поиграем.

Пол под ногами задышал, поднимаясь и опускаясь, как грудь спящего гиганта. Обои слезали со стен, открывая под собой кожу - бледную, с синими прожилками.

А потом появилась она. Она ползла по потолку.

Не так, как ползают живые. Ее движения напоминали прерывистую перемотку старой кинопленки - рывками, с неестественными паузами между кадрами. Ее голова вывернута под невозможным углом, подбородок упирался в позвоночник, а лицо оставалось обращенным к нему. Глаза - совершенно круглые, без ресниц, без век, будто кто-то вставил в глазницы стеклянные шарики и залил их густой черной жидкостью. Шея хрустела при каждом движении, издавая звуки ломающегося мокрого дерева. Кожа натягивалась, трескалась, но крови не было. Только что-то белесое, похожее на размоченную бумагу. Рот раскрывался шире, чем возможно, обнажая два ряда зубов - верхние детские, молочные, а нижние старые, желтые, изъеденные кариесом.

- Дяденька, а зачем мне такие большие глаза?

Ее зрачки, широкие и черные, как две лужицы ночи, неотрывно смотрят на него. Они дрожат, будто отражая что-то далекое, недоступное человеческому взгляду.

- Чтобы лучше видеть тебя, — шепчет она, и ее голос звучит слишком звонко, словно раздается не из горла, а из самой глубины комнаты.

- А зачем мне такие уши?

Они неестественно вытянуты, будто прислушиваются не только к его ответу, но и к чему-то еще - к скрипу половиц под полом, к шороху паутины в углу, к тихому стуку, повторяющемуся в такт его сердцу.

- Чтобы слышать тебя, - отвечает она сама, и ее губы растягиваются в улыбке. Слишком широкой. Слишком много зубов.

Тень скользит по стене. Девочка сползает вниз, ее пальцы цепляются за обои, оставляя за собой влажные полосы. Она уже движется плавно, слишком плавно, как будто костей в ее теле вовсе нет.

Вот она у его ног. Поднимается. Карабкается на колени и теперь она - просто девочка. Милая. Прекрасная. С пухлыми щечками и аккуратными косичками.

Только в уголках ее рта - капельки чего-то темного.

И если приглядеться - ее глаза все еще слишком большие.

Девочка сидела у него на коленях, теплая, почти настоящая. Ее пальчики впивались в его рукав, легкие, как птичьи коготки.

- В какую игру ты хочешь поиграть? - его голос был бесцветен.

- Ты помнишь Веронику? - ее палец, холодный и склизкий, тычется в его губы.

-Ты засунул ей в рот шланг от стиральной машины и включал воду, пока ее живот не лопнул, как воздушный шарик. Помнишь, как кишки плавали в луже?

Из темноты выплывает запах - хлорки и ржавой воды.

- А Настю? Ты же любил Настю.

Ее рука впивается ему в живот.

- Ты привязывал ее к батарее и отрывал ногти пассатижами. Один за другим. А потом их, вырванные с мясом, аккуратно раскладывал на газете в форме цветка, потому что это красиво. Пока она не начала грызть собственные запястья, чтобы истечь кровью поскорее.

Во рту у него появляется вкус меди.

- Катю ты закопал живьем. Помнишь полоски ее кожи, снятые бритвой, спиралью выкладывал на блюде?

Пол под ногами вдруг становится мягким, как свежая могила.

- Но самую долгую игру ты устроил с Мариной.

Ее лицо трескается, как фарфоровая кукла, и из трещин выползают личинки.

- Ты держал ее в подвале три месяца. Отрезал по кусочку. Сначала пальцы. Потом губы. Потом веки, чтобы она не могла закрыть глаза, когда ты...

Ее шея вытягивается и рот оказывается вплотную к его уху.

- Теперь моя очередь играть.

- Я не виноват, - его шепот сорвался в хрип, когда по щекам потекли слезы. Сначала прозрачные, потом розоватые, и наконец густо-алые, будто вымывая из глазниц всю накопившуюся грязь.

- Я знаю, дяденька, - прошептала она, и ее дыхание пахло формалином, - оно живет прямо здесь.

Ее указательный палец ткнул его в грудь. Кожа под нажатием прогнулась, как гнилая пергаментная бумага.

- Ты кормил его двадцать семь лет, три месяца и четырнадцать дней.

Ее рука вошла в его грудную клетку без сопротивления. Не было крови - только черная, липкая масса, тянущаяся за ее пальцами, как расплавленный пластик.

- А помнишь ту, что жила в подвале дома на Вязовой?

Внезапно он увидел: ее сломанные пальцы, зажатые в тисках. Язык, проткнутый вязальной спицей и глаза, залитые кипящим маслом, пока роговица не свернулась, как яичный белок

- Ты назвал это экспериментом. Но мы-то знаем правду, да?

Ее пальцы нащупали внутри него ЭТО - пульсирующий, жирный комок тьмы, испещренный жилками и покрытый сотнями микроскопических ртов, которые шептали на разных голосах:

«Еще один кусочек... еще один пальчик... еще один крик..."

- Оно выросло таким красивым, - восхищенно прошептала девочка, сжимая черную массу в руке, - ты так старался - столько лет, столько жертв.

Резким движением она вырвала это наружу.

Мужчина рухнул на пол, из разорванной груди хлынул поток черных, вязких личинок.

- Спасибо...

Его голос был едва слышен - хриплый выдох, смешанный с пузырящейся в легких кровью. Но губы дрогнули в улыбке. Первой настоящей улыбке.

Девочка обернулась. Черная масса в ее руке вздрогнула, будто почуяв страх.

- За что?

Мужчина медленно опустил голову.

- За тишину...

Его рука безвольно шлепнулась на пол. Глаза закатились, но на губах так и осталось это странное, мирное выражение.

Девочка подняла добычу к губам и слизнула с поверхности каплю темной жидкости.

- Это тебе спасибо, дяденька. Мы будем играть теперь очень долго.