Сообщение пришло на мой ИИ, Второй экзамен — планета ДСЖ-317. Захват территории стандартными средствами, Мне всего шестнадцать лет, Но я готов к экзамену.
Для вас старались:
Нейронные сети:
Озвучено Suno.com/@apavels
Аниматор GigaChat
А так же, все тот же один человек:
Автор - ПавелС
Ранней весной белое безмолвие тундры начинает наполняться звуками. С шорохом сползают в первые лужицы тающие корки наста. Шумно, уже не опасаясь обжечься ледяным воздухом, полной грудью вдыхают олени. Суровые ездовые псы, постанывая от удовольствия, греют на солнце поджарые животы. Со скрипом, готовясь к линьке, чешется сова.
Прислушайся, и различишь далёкий рёв мотора. Это Доктор, спешащий успеть до весенней распутицы, объезжает на оранжевом вездеходе разбросанные по тундре стойбища.
***
Стоило Доктору появиться, как Дядя, оттеснив Старика Назара, принялся жаловаться на бессонницу.
- Которую неделю не сплю, - отводя глаза, вздыхал он. – Извёлся вконец. И оленье молоко с мятой на ночь пил, и овец считал, и масло горечавки в голову втирал. Всё без толку.
- Выпишу рецепт, - кивнул Доктор, доставая бланк. – Смешай перед сном сто грамм этилового спирта с таким же количеством воды. Прими орально и ложись спать.
- Пробовал. Не помогает.
- Газета «Полярный круг» рекомендует тёплые ванны с морской солью, - встрял Старик Назар, но Дядя так глянул на него, что тот испуганно отступил.
- Тревожусь без причины, - признался Дядя. – Переживаю, как бы олешки не разбежались, чум не сгорел, собаки не заболели. Случается, даже боюсь, что Старик Назар помрёт.
Назар, стоящий поодаль и прислушивающийся к разговору, негодующе плюнул себе под ноги.
- Таблеток бы каких или порошков.
- Ладно, - согласился Доктор, раскрывая чемоданчик с красным крестом. – Имеется у меня одно средство. Японское! Для себя берёг.
И вручил Дяде, изукрашенную иероглифами, упаковку пилюль.
- Выпьешь две штуки на ночь и сутки проспишь.
***
- Выспался? – поинтересовалась за завтраком Мама у Дяди. – Старик Назар говорит, что тебя бессонница мучает.
- Дед, как всегда сочиняет.
- Я сочиняю? – изумился Назар. – А кто вчера у Доктора снотворные таблетки выпросил?
- Это для одного дела, - загадочно ответил Дядя.
И, после долгих уговоров, рассказал, что собирается наловить весенних песцов и песцих. А затем дождаться появления потомства, которое обучит ходить в упряжке.
- Песцих? – вскинула брови Мама. – Это кто ж такие?
- Песциха жена песца, - неуверенно пояснил Дядя.
- Как ни назови, затея дурацкая, - сказал Отец. – Никакой песец с ездовой лайкой не сравнится. В такой упряжке разве что детей возить.
- И я о том же подумал, – обрадовался Дядя. – На днях узнал, что Шестипалый Сэвтя наловчился по выходным в Салехард ездить и там городских детишек на санях катать. Жена билеты продаёт, а он упряжкой правит. Казалось бы, пустяк, но малышня от олешек в восторге и родители довольны. А нарты, запряжённые песцами, позанятнее будут. Какой ребёнок не захочет на серебристых зверьках прокатиться? Лентами украшу, колокольчики на шеи нацеплю. Народ валом повалит, деньги рекой потекут.
- Ой, да какие там деньги? – засмеялась Мама.
- Какие? – вкрадчиво переспросил Дядя. – А такие, что Шестипалый на выручку в чуме ремонт сделал и жене золотой зуб вставил.
Мама перестала смеяться.
- А снотворное-то зачем? - подал голос Старик Назар. – Думы о барышах спать не дают?
- Не догадываешься? – Дядя развёл руками, словно говоря, «всё-то приходится объяснять». – Ружьём живого песца не добудешь, а капканом только искалечишь. Тут придётся хитростью брать. Разотру таблетки, посыплю приманку и вечером раскидаю. Поутру же, знай, не ленись, спящих песцов в корзину собирай.
Мама ушла на кухню, а вернувшись, шлёпнула на стол перед Дядей рыбью тушку.
- Для приманки, - сказала она. И добавила, - мы все в деле.
Строго посмотрела на Отца с Вылкой.
- Завтра построите загон для песцов.
***
За час до рассвета Дядя разбудил Маленького Вылку.
- Пора собирать урожай, - прошептал он.
- Вдвоём пойдём? – спросил Вылка. – Отец с Мамой тоже захотят посмотреть.
- В следующий раз обязательно возьмём, - уклончиво ответил Дядя. – На первый раз нас двоих хватит. Да и ловушка пока всего одна. Пробная.
Вылка поспешно оделся. Взял стоящую в сенях корзину для сбора собачьей шерсти.
На цыпочках вышли из чума и на пороге нос к носу столкнулись со Стариком Назаром.
- Пимы себе стачал, - выставил вперёд ногу Назар. – Вот разнашиваю.
Маленький Вылка с уважением посмотрел на новые пимы, расшитые крашеным глазом муксуна.
- Пройдусь с вами, погляжу, не натирают ли где, - продолжал Старик Назар.
Дядя помрачнел, но возражать не стал.
Часть пути прошли в молчании. Тундра ещё не проснулась, и в предрассветной тишине было слышно, как поскрипывают новые пимы Старика Назара.
- Я что предложить хотел, - заговорил Назар. – Если детишек на песцах по кругу катать, то могу в центре встать и в бубен бить. Костёр ещё неплохо развести. Для антуражу.
- Посмотрим, - буркнул Дядя.
- Бабушка чаем угощать будет, - не унимался Назар.
- Будет, будет, - раздражённо ответил Дядя.
Он остановился, всматриваясь во что-то видимое ему одному.
- Похоже попался, - выдохнул он, ускоряя шаг.
Маленький Вылка со Стариком Назаром, не сговариваясь, бросились за ним.
Дядя, добежав до ловушки, остановился.
- Сволочь, - простонал он.
Рядом с обглоданной до костей рыбиной лежал на спине худой облезлый заяц. Задние ноги жертвы вытянулись в струнку, а передние были покойно сложены на груди.
- Переборщил я с дозой, - расстроился Дядя.
- Хорошая смерть, - заметил подошедший Назар. – Умер сытым и во сне. Всем бы нам так.
- Не знал, что зайцы едят рыбу, - удивлённо сказал Вылка.
- Весной, как оголодают, всё подряд жрут. Птиц, мышей, а собьются в стаю, так и на человека напасть могут. Помню, однажды, - пустился в воспоминания Старик Назар, – весна долго не наступала. Зайцы так оголодали, что почтальоншу, тётку Едэйне, в тундре подстерегли и съесть хотели. Хорошо, та догадалась им сумку с письмами бросить. И пока ушастые открытки с газетами рвали, бегом до стойбища добралась.
Маленький Вылка присел на корточки перед зайцем. Тот лежал неподвижно. Из-под верхней, раздвоенной губы высовывались два жёлтых зуба. Иней поблёскивал на длинных усах.
Вылка приложил ладонь к впалому животу покойного.
- Тёплый, - удивлённо сказал он.
Старик Назар, достав из-за пазухи карманное зеркальце, поднёс к морде зайца. Зеркальце немедленно запотело.
- Спит, сукин сын! – воскликнул Назар. – Стрескал рыбу и спит!
Дядя, встав на колени, приложил ухо к груди зайца.
- Сердце бьётся, - облегчённо сказал он. – Сработала таблеточка, как надо.
- Будем считать, что начало положено, - ободряюще хлопнул его по спине Старик Назар. – Однако пора домой возвращаться. Похоже, я ноги новыми пимами натёр.
- А зайца куда? – спросил Вылка.
- Тут оставим. Зачем он нам? Одни жилы с костями, да и шкура никудышная.
- Нельзя его беззащитного на погибель оставлять, - нахмурился Дядя.
- Закон тундры, - вежливо напомнил Назару Маленький Вылка.
- Да он же зверь, а не человек!
- Зато мы люди, - отрезал Дядя.
Он бережно поднял зайца с земли. Тот сонно забормотал, заворочался. Затем прижался к дядиной груди и затих.
Старик Назар махнул рукой, мол, поступайте, как знаете, и захромал к стойбищу.
Следом с пустой корзиной, двинулся Вылка.
Последним шёл Дядя с зайцем на руках.
Казалось, что заяц улыбается во сне.
Ещё не пробило семи часов, а учитель информатики Сергей Аванесович уже галопировал к месту работы в весьма растрёпанных чувствах. Расстроенная его физиономия во всяком любителе живописи отозвалась бы лицом постаревшего "Мальчика, укушенного ящерицей" с картины Караваджо.
"Мальчик, укушенный ящерицей". Караваджо
Впрочем, в костюме этого физика и лирика в одном флаконе тоже был непорядок. Нервному кадыку над неправильно застёгнутой верхней пуговкой ходилось совсем тяжело и неуютно... И как сутки не спавший информатик ни дёргал воротничок, легче кадыку не становилось.
Беспокойная натура педагога не могла найти себе то места, то собеседников. Она пыталась прислониться к гнутой батарее в холле, но это быстро оказалось неприятно. Старалась донести что-то умственное и тревожное до охранника и уборщиц, но те в столь раннее время или зевали от минутного безделья, или были вовсю заняты подготовкой к новому дню. Спровадив информатика, весь техперсонал перекрестил, не сговариваясь, его взлетающую по лестнице спину и выдохнул с громадным облегчением.
— Вот ты ж лапоток! — нежно выразилась завстоловой Надежда Ивановна, случайно застрявшая в слушателях, до которых добрался источник знаний. — Чего-то там лопочет, там лопочет.. Аж на душе приятно. Ну пошла, девоньки, слышь?! Пирожки ставить пошла. Приходите с охраной за горячими!
"Девоньки", раздарившие свою горячку прошлому веку и холодные к нынешним временам, как замороженное копыто, при упоминании пирожков оживились, словно встарь. И даже дружно начали тереть пока и так чистые полы. А охранник страшно крикнул — где сменка??? — репетируя в пустую дверь и представляя себе ученика-нерадивца Севостьянова, который из сплошного ёрничанья переобувался только посуху.
Сергей Аванесович прошёл в свой кабинет и даже сел за учительский компьютер, создав видимость подготовки к уроку. Однако натура не унималась. В мучениях выждав полчаса, любимец женщин и детей протёр очки, причесал короткие седоватые кудри пятернёй и расстегнул напрочь своего душителя — верхнюю пуговку. Погладив на прощание гитару, висевшую на стене закутка-лаборантской, примыкавшей к классу, он вышел вон не оборачиваясь. Готовый на всё.
В половине восьмого утра у директора школы трещали все телефоны. Местный же вызов в такой час был нонсенсом, секретарь чётко знала своё дело. Но сейчас "местный" точно звонил! Директор, навсегда и однозначно "интересная женщина" без даты рождения (которая, как её ни вымарывали, всё время всплывала в каких-то документах, попадавшимся на глаза бессовестным сплетницам), вызову искренне изумилась. Настолько, что вышла в приёмную самолично. Там она застала свою секретаршу, до слёз огорчённую сумятицей. И главного компьютерщика всея учреждения — учителя информатики. Учитель, Сергей Аванесович, вёл себя экстраординарно, сверх всякой меры даже для кибернетика.. Стоя к руководству спиной и не слыша появления лица вышестоящего, он что-то взволнованно объяснял. Напоминая драматическими жестами совсем не информатика, а физкультурника, показывающего некие лечебные упражнения на вытянутых руках несчастной секретарше.
Директор чутко вслушалась опытным ухом.
— И вот когда сюда зайдут протоны, — правая рука информатика нерасторжимо слилась с левой — то может возникнуть большой барабум! Гигантский глобальный взрыв, вы понимаете? Надо эвакуацию объявлять, выводить всех. Хоть это ничего и не даст, но вести уроки при такой угрозе мы не имеем морального права!
— Пи.. Пиристаньте, пожалуйста, — жалко пискнула секретарь, напирая на "и". — Вот директор, ей и докладывайте!
Сергей Аванесович наконец развернулся. Директор смотрела на него чрезвычайно спокойно, но с хитрым прищуром, чуть скрадывающим слабость прочей мимики, к неопределённо небольшим летам начальства не подходящей.
— Что такое случилось, дорогой мой педагог? — вкрадчиво спросила она и расцвела, как роза на клумбе, своей знаменитой "мягкой" улыбкой.
Пошедший пятнами смущения информатик опустил руки по швам и попробовал сократить развёрнутый в голове многочлен до коротких нерешаемых уравнений.
— Понимаете.. Доброе утро!! Но оно не доброе, понимаете?! У них скоро запуск, а мы сидим как ни в чём не бывало! А надо же спасаться!.. Предпринять попытку помощи.. Во имя будущего. Совещание нужно провести в связи с экстренной угрозой, — неожиданно разборчиво закончил он.
— Ну конечно, — обворожительно проворковала директор, не снимая улыбки и ласково беря учителя под руку. — А как же. Совещание сейчас созовём. Вы извините, Любовь Петровна просто не разобралась в ситуации. Идёмте! У вас первый урок есть?
— Да! Но сейчас это не имеет значения, пуск через полчаса! — отшатываясь от своей ящерицы, воскликнул седенький мальчик с полотна кисти классика, всё сильнее поддаваясь глубокому страху.
Однако поединок выходил неравный — и ядовитый тяп случился. Ящерица сперва протащила мальчика за собой, будто суслика, а потом ловко втолкнула этот лёгкий завтрак первым в кабинет. Одновременно успев поглядеть на секретаршу (нахохленную, как реликтовый филин), закатить глаза, беззвучно расхохотаться и постучать себе по лбу.
Через несколько минут в приёмную руководства потянулась пёстрая стайка. Снятые с насестов заместители в порядке строгой очереди удивлённо взирали на Любовь Петровну, хранившую интригующее молчание на каменном желтоглазом лице. Не нарушая регламента по статусу, они проследовали и расселись так, как было утверждено при нынешней власти. Заключая процессию, в этот овальный кабинет вкатилась девушка с блокнотом, штатный баснописец учреждения и какой-то последний зам, присевшая с пустого края стола. Все вздохнули и встали пересесть — девушка была не замужем.
Собравшиеся моргали молча и степенно, последний зам строчила в блокноте вводные фразы к статейке "Об актуальности оперативных совещаний руководства в образовательном процессе". Мирную атмосферу нарушила укушенная натура Сергея Аванесовича. Совпадая с великим портретом в выражении момента ужаса, он объявил, смотря на настенные часы:
— Нам всем жить осталось двадцать минут..
На чём и умолк, словно пригвождённый директорским взором. Девушка, как самая молодая и не поднаторевшая пока в "оперативных совещаниях", раскашлялась, силясь что-то произнести. Ей помогли справиться с порывом, подвинув воду и предложив попить "прям подольше, только маленькими глотками". Прочих изменений за столом не произошло.
Директор поправила причёску экстравагантным жестом-волной:
— Коллеги, мы собрались по просьбе Сергея Аванесовича. У него сейчас идёт занятие, дети сидят одни за дорогостоящим оборудованием, но Сергей Аванесович счёл своим гражданским и педагогическим долгом информировать нас о возможной глобальной угрозе. Прошу вас, расскажите всё о вероятных рисках! Обстоятельно, если можно, Сергей Аванесович, чтобы все поняли специфику ситуации.
Она подняла информатика взглядом, зацепив девушку-зама, поперхнувшуюся водой.
— А что говорить?! — переполошился педагог. И вдруг зачастил, будто его шилом укололи:
— Коллеги! Мы с вами свидетели исторических событий!! Сегодня, десятого сентября две тысячи восьмого года, состоится первый запуск Большого адронного коллайдера, чаще называемого БАКом!
— А что же это такое? Поясните для гуманитариев, — начала игру первый зам, не просыпаясь под подёрнутыми ярким солнцем очками.
— Да для всех проясните, — поддержала матёрая вторая заместительница.
— И отдельно для началки, если можно, — сказала заместительница по начальным классам.
— Ну почему же только для вас отдельно? — парировала зам по воспитательной работе. — Это всем пригодится. А перед второй сменой вообще можно видео познавательное пустить.
— Поддерживаю идею с видео, — молвила директор. — Вот сейчас его и снимем, пока Сергей Аванесович так занимательно рассказывает нужные, правильные вещи, встроенные в образовательную плоскость! Распорядитесь про оператора, — бросила она в пустоту.
Пустота чихнула в блокнот и унеслась, пролив недопитое. Остальные не шевелились. Вода капала на пол. Директор рассекла взглядом стол, стену и остановилась на часах, кивнув головой.
— Мне можно продолжать? — спросил вдруг информатик, начинающий забывать, зачем он здесь.
— Обожди, Серёж, — по-свойски попросила первая заместительница, как бы не скрывающая возраста, но утаивающая факт совместного обучения в одном классе с директором учреждения. — Во сколько запуск?
— Он состоится.. Он уже состоялся!.. Должен был, по плану, во всяком случае, — засуетился мнительный учитель.
Все загалдели:
— Ой, как всё-таки интересно! В великое время живём, товарищи, ох, коллеги! Научно-технический прогресс набирает обороты. Не оскудевает международная мысль! Это же международный проект, правильно?
— Конечно! Наши учёные там тоже есть! — гордо подтвердил информатик.
— Ну вот и замечательно! — сказала ящерица, разминая уставшие челюсти. — Совещание окончено, коллеги, всем спасибо за плодотворную работу! Отдельная благодарность собравшему нас Сергею Аванесовичу! Спасибо, что держите в курсе ключевых событий мирового масштаба, а то за рутиной подчас за ними и не уследить... Вы сейчас зайдите к себе, проверьте класс, завершите урок. А на перемене запишите пятиминутку для второй смены об этом агрегате.
— О коллайдере.. — осмелел информатик.
— Именно! О прорыве научной мысли. На фоне новой активной доски, которую в результате местных скромных достижений отдали словесникам. Оператора я пришлю.
Появившаяся девушка-зам спиной вытолкнула оператора обратно.
— Как словесникам? А мы?! — обомлел информатик.
— А у вас в квартире газ! — в облике директора заплясали искорки огненной рептилии-саламандры. — У вас коллайдер. — Директор откровенно брызнула смехом. — Нечто куда большее впереди, чем эти доски. Раз уж мы все выжили, правда?
Мальчик, вышедший взрослым из рамы только сейчас, ещё долго чувствовал след от укуса.. И совсем немного иногда сожалел, что никакого барабума не было...
– Ты сегодня какой-то тихий, – мама погладила меня по голове, ставя кружку с чаем рядом с тарелкой, полной оладьев. Я в ответ только пожал плечами и выдавил из себя улыбку. – В школе все хорошо?
– Да, – получилось невнятно, так как я уже успел набить рот оладьями, чтобы избежать неприятного разговора.
– Хорошо.
Мама села напротив. Ничего хорошего это не сулило.
– А как зовут ту девочку?
Я замер.
– Папа сказал, что ты какую-то девочку часто фотографировал.
Попал. А ведь он обещал никому не говорить! Хотя, должен был догадаться, маме-то он все рассказывает.
С четвертого класса папа меня брал с собой печатать фотографии. Поздно вечером, как правило, зимой или осенью, потому что летом у нас белые ночи, мы плотно задергивали занавески в моей спальне, выключали свет и начиналось волшебство. Папа устанавливал какую-то непонятную аппаратуру, похожую на проектор и микроскоп одновременно. В нее заряжалась пленка, потом он ставил ванночки с реактивами (проявитель, закрепитель и что-то еще), доставал фотобумагу. Все это делалось в свете небольшой лампы с красным стеклом. Когда на бумаге появлялось изображение с пленки, ее отправляли в плавание по реагентам (как в той сказке, когда главный герой прыгал из котла в котел), и в результате получались фотографии.
Я любил фоткать. До сих пор люблю. У нас было два фотоаппарата: старенький «Зенит» и более молодая и компактная «Смена 8М». Оба в жестких чехлах. Научив меня обращаться с ними, отец отдал мне «Смену», пообещав со временем купить современную технику с цветной пленкой. Так вот, когда все кадры в моей «Смены» заканчивались, мы с папой закрывались в спальне и печатали их. И в последний раз на пленке оказалось слишком много Карины. Конечно, папа начал осторожно задавать вопросы. Я признался, что это новенькая, но сказал, что она случайно попала в кадр. Он, разумеется, не поверил. И вот теперь информация дошла до мамы. А она так просто от меня не отстанет.
– Это Карина, – наконец, ответил я, проглотив непрожеванный оладьевый комок. – Новенькая.
– Она тебе нравится? – улыбалась мама. Ее прям распирало от любопытства, но, надо отдать ей должное, она держалась достойно.
– Ма-ам, – я скривился и с удвоенным усердием налег на оладьи.
– А что такого? Симпатичная девушка…
Симпатичная? Симпатичная?! Да первая красавица школы по сравнению с ней пыльный мешок! Карина грациозная, ее смех, словно плеск весеннего ручья, а глаза, да в них утонуть можно! Если бы она не была идеальной, разве побоялся бы я к ней подойти и поговорить?
Побоялся бы.
– Ма-а-ам!
– Пригласи ее в гости, – не отставала мама. – Вы с ней дружите?
– А-а-а, – пока я стонал, кусочек пережеванного месива выскочил на стол, и я поспешил прикрыть рот.
– Ладно-ладно, поняла, отстаю, – мама подняла руки, будто и правда сдаётся, но я-то знал, что это еще не конец. – Я сегодня тетю Машу Самойлову встретила.
Она была мамой Пашки Самойлова. Невысокая, но горластая женщина с сильными руками и железобетонным характером. Тетя Маша проработала на пилораме лет восемь или даже десять, и с тех пор ничего и никого не боялась, кроме своего мужа. А я боялся их обоих, да и Пашку тоже. И то, что мама завела разговор о тете Маше, меня насторожило.
– Они видеоплеер купили, – мама на секунду смутилась, будто с ее губ чуть не сорвался вопрос: «Только не пойму, на какие деньги?». – Тетя Маша попросила, чтобы ты пришел, помог его настроить.
– Я не могу, – бледный, как простыня монашки, выпалил я не задумываясь.
– Я ей уже пообещала, что ты придешь, – расстроилась мама. – Им больше не к кому обратиться.
Ненавижу я, когда она так делает! И взгляд такой – сурово-доверительный, чтобы меня проняло. Мама будто говорила, что не так уж часто просит меня о чем-то, а тут и вовсе дело пустяковое, я всем соседям «видаки» настроил. Только заведя об этом речь, она уже знала, что я соглашусь.
– Так ты им поможешь?
Я покивал, уткнувшись в кружку с чаем.
– Только не затягивай. Сходи, до выходных, а лучше – сегодня.
«Сегодня» я не пошел. Сказал, что у нас с Венеркой и Максом дела. Мы и правда собирались обсудить наш проект, но Максим не пришел. Поэтому мы с Веником просто болтали и коротали время за игрой в фишки на полу в его комнате. У него сохранилось штук сорок с покемонами. И почти половина из них теперь лежала на моей половине «ринга».
– Я бы на твоем месте не ходил к Самойловым, – заметил Венерка, услышав о просьбе моей мамы. – Или давай вместе пойдем. Двоих-то он нас не тронет.
Мне вдруг вспомнилось выражение лица Венерки, когда его вытолкнули из той машины, где сидел друг Пашки Самойлова.
– Нет, я лучше сам. Его ведь может и дома не быть.
– Тогда лучше завтра иди, после обеда. Или вечера дождись, чтобы он ушел куда-нибудь. Я слышал, они по вечерам на крыльце клуба бухают.
Последняя фраза прозвучала жестко, будто произнес ее вовсе не мой вечно неунывающий друг, а человек, знающий о жестокости не понаслышке.
– Угу, – я покивал, взял две фишки (одну свою, а вторую – Венеркину), положил одну на другую рубашкой кверху и ударил ими о голый, крашеный пол. Обе перевернулись картинкой, и я сгреб их в свою кучу.
– Мы в спорткомплекс пойдем завтра? – попытался сменить неприятную тему Веник.
Я застыл на секунду, в голове зашумело.
– Да, можно, – слова пришлось выдавливать, как зубную пасту из полупустого тюбика.
Венерка посмотрел на меня каким-то непривычным взглядом.
– Ты накрасился?
– Чего? – я засмеялся неестественно тонким голосом. – Ты гонишь что ли?
Я накрасился. И красился уже второй день после того удара в спорткомплексе. Тайком брал мамину пудру и мазал левое веко. Слюнявый зарядил мне в лоб (и он прошел проверку на прочность), но задел переносицу и глаз. После встречи с его слюнявым кулаком, веко немного припухло и потемнело. Приходилось маскировать, чтобы не вызывать подозрений у близких. Синяк уже сходил, и я надеялся, что выберусь из этой истории без последствий в виде расспросов. И тут это.
Венерка оказался на удивление серьезен. Он посмотрел на меня внимательно, опустил взгляд к фишкам и пробурчал:
– Понятно.
Играть он расхотел. Ушел на кухню, попил воды и вернулся, чтобы собрать фишки в коробку из-под «Сникерсов». Шоколадки привез его дядя дальнобойщик прошлой зимой.
– Помнишь… – начал было Венерка, но тут же замолчал. Он стал еще серьезнее, и если поначалу меня это смешило, теперь стало не до смеха. – Когда меня в лес повезли, я почему-то все время про вас думал. И про маму. Что подведу вас с проектом, что мама будет горевать после моей смерти. Страшно было… – Веник сжал руки в кулаки, не замечая, что мнёт картонные фишки. – Они хотели, чтобы я перед Толиком извинился. А я не стал.
Венерка умолк. Мне показалось, что он сейчас заплачет, но глаза быстро высохли.
– Тебя били?
Он покивал.
– В живот, – он показал пухлым пальцем на солнечное сплетение, – и по голове. И руки выкручивали.
Венерка все-таки заплакал, тяжело всхлипнул и заставил себя успокоиться.
– Помнишь друзей Антона? – я достал платок, наслюнявил его и начал стирать пудру с глаза, оголяя пожелтевший синяк. – Я в тот день рюкзак там забыл. Когда вернулся… Антону плохо очень было. Потом его дружки пришли. У меня будто крышу сорвало. Наорал на них, чтобы уходили, ну и… получил. После этого Антон их сам вышвырнул.
Стерев пудру, я через силу улыбнулся другу.
– Не ходи к нему.
– К кому?
– К Самойлову.
– Я пообещал.
Венерка с пониманием кивнул, подошел и похлопал меня по плечу.
– Пусть бы все они провалились, – его рука сжалась на моем плече, как недавно на фишках. – Все эти Толики, Пашки и те оглобли из спорткомплекса! Они ведь никогда не отстанут от нас?
Я не знал, что на это ответить.
– Если он тебя тронет… – начал, распаляясь Венерка, но я его прервал.
– Он меня не тронет. При своих родителях не станет. Я его маму знаю – она кому хочешь хребет перешибет.
Венерка повеселел.
– Я бы на такое посмотрел!
Мы еще немного пофантазировали на тему тяжелой руки тети Маши, а потом сели смотреть «Трех амигос» по телику. Это был первый фильм, который я с удовольствием посмотрел за последние несколько дней.
Книга целиком здесь.
На пикабу публикую по главам.
Дождь кончился, но небо осталось мутным, как вода в банке с дохлыми мухами. Я брёл по старой части кладбища, среди покосившихся крестов, где сама смерть, казалось, устала и сгнила. И там увидел её: аккуратная могила, островок стерильного порядка в этом царстве распада. На гранитной плите — букет полевых цветов и надпись, от трогательной простоты которой сводило зубы.
«Она жила для других. Её сердце было полно любви».
Красивая ложь для тех, у кого не было своей жизни. Я усмехнулся и коснулся влажного стебля ромашки. Мир поплыл, и меня вывернуло в чужую, до тошноты правильную, стерильную жизнь.
Я — в чужом теле. Худощавом, с вечно напряжёнными плечами. Я стою у плиты и мешаю суп. Не для себя. Для сестры.
Она сидит в гостиной и смеётся — так легко, будто внутри неё не органы, а колокольчики. Муж смотрит на неё с тем идиотским обожанием, от которого хочется выть, гладит её округлившийся живот. Их дом пахнет счастьем — смесью выпечки, его дорогого парфюма и её самодовольства. А я здесь — просто полезная тень. Их «ангел-хранитель».
Моя улыбка — идеальная маска. Под ней, как плесень под обоями, растёт зависть.
Я завидую её смеху, её мужу, её животу — этому наглому, круглому символу жизни, которой у меня никогда не будет. Каждый их поцелуй — не просто капля кислоты на кожу, а шипящий ожог где-то за рёбрами. Я вяжу пинетки для их будущего ребёнка, улыбаюсь, а с каждой петлёй всё туже затягиваю узел ненависти, который растёт в моём пустом, бездетном чреве.
Они говорят: «Что бы мы без тебя делали?».
А я думаю: «Что бы вы делали, если бы знали, о чём я думаю, когда точу этот нож?».
На её день рождения муж дарит ей поездку в Париж. Она плачет от счастья. Оба смотрят на меня:
— Ты же присмотришь за домом, правда? Ты же наша спасительница.
Я улыбаюсь. Конечно.
Они уехали. Я осталась одна в их счастье. Я не стала примерять её платья — это для дилетантов. Я хотела не потрогать их жизнь. Я хотела её выпотрошить.
Моей целью стала детская. Концентрат их надежд. Светло-голубые обои с облаками, белая кроватка. От запаха новой мебели и детской присыпки меня замутило.
Я не стала ничего ломать. Я начала улучшать.
Взяла нож и на каждом нарисованном облачке аккуратно вырезала по маленькой виселице. Так, чтобы издалека было не видно. Но когда подойдешь ближе... милые облачка превращались в эшафот.
Достала иголку и красную нить. На каждой распашонке, на каждом чепчике, с внутренней стороны, я вышивала одно слово: «Умри». Я работала всю ночь. Тихо. Сосредоточенно. Я была не разрушителем. Я была творцом. Я создавала для них новую реальность, где каждая милая деталь будет отравлена. Я представляла, как её пальцы наткнутся на колючие узелки моей вышивки. Как её счастье покроется трупными пятнами.
Но и этого было мало.
Я нашла в подвале дохлую, осклизлую крысу. Бросила её в банку с нежно-голубой краской и размешала до состояния омерзительной каши. Этой смесью я, почти с нежностью, выкрасила потолок прямо над детской кроваткой. Превратила их небо в гниющее, капающее болото.
Потом я села на пол. Провела ножом по ладони — неглубоко, просто чтобы почувствовать хоть что-то, кроме этой удушающей тоски.
И проглотила все таблетки из её аптечки. Мой последний подарок. Чтобы они вернулись и нашли меня здесь. В центре созданного мной хаоса. Чтобы моя смерть стала их вечным проклятием.
Я очнулся, отдёрнув руку от цветов. В носу стоял приторный запах чужого счастья и моей желчи.
Достал блокнот.
«Она не жила для других. Она жила их жизнью, потому что своей не было. Её любовь была кислотой, разъедавшей всё, к чему она прикасалась. Умерла не от тоски. Умерла от зависти, которой отравила сначала чужую жизнь, а потом — свою».
Я захлопнул блокнот. Полевые цветы на могиле вдруг показались ядовитыми.
Четвёртый.
Осталось три.
Сквозь окошко купе проникал солнечный свет, подсвечивая мелкие частицы пыли. Присаживаясь на красное бархатное сиденье, Сергей пару раз чихнул. Чихал он смешно, издавая тихий писклявый звук, что у Яны всегда вызывало приступы смеха.
Вагон медленно тронулся и перрон, деревья, маленький кирпичный вокзал поплыли в сторону, постепенно оставшись позади.
Когда жена еще была жива, они любили иногда ходить в походы: брали рюкзаки и вливались в состав какой-нибудь туристической группы. Ему не то чтобы нравилось много ходить, просто всегда следовал за женой, где он там и она, всегда вместе. Стройная и воздушная, она легко преодолевала расстояние, взбиралась на холмы, улыбалась и раскидывала руки в стороны, торжествуя свою победу над препятствием. Она сливалась с ветром и небом, вероятно чувствуя себя частью этого огромного мира.
А он пыхтя полз пару километров, оставаясь позади пожилых участниц группы, обсуждающих, как на прошлой неделе они ходили в другой поход, гораздо длиннее чем этот.
А потом у Яны заболела нога в районе бедра, и боль не проходила. Они думали, что может быть нужно больше отдыхать и жили в своем доме до тех пор пока боль стала невыносимой. Это была их большая ошибка игнорировать боль. Он приписывал эту ошибку себе, и злился на себя, но упущенное время было не вернуть. Остеосаркома – злокачественная и стремительно растущая опухоль, через шесть месяцев Яны уже не стало.
В вагоне было тепло и как-то сонливо, Сергей не заметил как задремал сидя, глядя в окно, хотя собирался еще пройтись по вагонам, возможно найти машиниста или вожатого, и рассказать им, как его друг однажды катался на таком поезде. Об истории с путешествием во времени он бы благоразумно умолчал, вовсе не нужно пробуждать в людях сомнение в его психологической устойчивости.
Приснился мужчине сон, будто бы стоит он в храме, смотрит на священника в черной рясе, и будто бы служба идет, но хочется ему уйти чтобы не мешать, и воздуха там почти нет, дышать тяжело. Вокруг люди, но он среди них лишний. А в другой комнате открыты окна, солнечный свет льется внутрь, все пьют и веселятся, одетые в костюмы и фраки, и всюду картины на стенах. С одной из них улыбается ему его жена, белозубая его красавица, а рядом с ней большеглазый светленький мальчик лет пяти.
Поезд затормозил, снижая скорость и мужчина открыл глаза. В окно был виден старый кирпичный вокзал с заколоченными окнами, уличные фонари светили мягким желтым светом, белел вдали его автомобиль. Была глубокая ночь.
Он проснулся, открыл глаза и тут же сел за компьютер. На чёрном мониторе появился рабочий стол, а на втором, под круглой иконкой загрузки, мужчина. Он грязный, опухший и с бородой, которую всегда ненавидел, рассматривал своё отражение и не мог отвести взгляд. В бороде застряли крошки засохшей еды, они свалялись в толстой, местами седой проволоке волос. Зубы свело – это уже не он. Менять что-то — бесполезно. Игры — выход. Но замысел «играть, чтобы отвлечься» остался в прошлом – игры стали самой жизнью.
Ставить на паузу игру было вынужденным преступлением против самого себя. Там всё. Любовь? Задумана в проекте — спаси принцессу. Общение? НПС расскажет тебе всё о жизни, только принеси ему яблок и найди пропавшую овцу. От живых людей не добьёшься уважения, а в игре можно налутать себе замок.
Живые люди… Мужчина рассмеялся и повторил хриплым голосом вслух.
― Живые люди…
Пока на экране мелькала новая жизнь, старую можно было увидеть в отражении монитора. Она осталась в постели с жёлтыми пятнами пота в наволочке, в сантиметровой пыли, скопившейся в углах, горе использованной одноразовой посуды и консервах. Железных банок было много. Они лежали на полу, в ящиках, шкафах. Прокисший соус потёк на документы, подтянул плесень. Пушистые споры разрослись, стали похожи на мышей. Мужчина даже ставил на плесень мышеловку и очень расстраивался, когда никого не щемило петлёй.
― Привет, Миша…
Мужчина дёрнулся, когда прозвучал механический голос в наушниках, инстинктивно взглянул на второй экран с чатом и увидел сообщение – это была Кристина.
― Как ты чувствуешь себя сегодня?
От игры он отвлёкся и тут же почувствовал резкую боль в животе.
― Ещё немного — и сдохну.
Речь отобразилась на втором мониторе текстом. В общем чате появилось «Печатает…».
Живот скрутило сильнее, и он взял со стола банку газировки — пустую. Вместе с болью из живота поднялась злость. Игру на паузу. Почему-то из общего амбре выделился запах мочи. Миша исказился в лице, бросил банку в сторону и ударил по столу кулаками, завалив монитор.
Механический голос прочитал сообщение:
― Если будешь заботиться о себе, не сдохнешь. Ты поел? Сделал разминку?
― Не грузи.
Миша вновь поднялся ― захрустели кости. Схватился за столик – закружилась голова. Надо бы поесть, подумал Миша и чуть не упал в обморок. Сердце заколотилось в висках. Ноги совсем перестали его слушаться, тонкие, белые, с широкими старческими суставами. А злость, точно он весь был сплетён из неё, рвалась наружу, пыталась разбить стены ослабшими руками хозяина, но захлёбывалась в страхе и отчаянии. Он таким раньше не был.
Миша вдруг дёрнулся, прислушался, быстро подскочил к подоконнику, поднял банку и замолотил ею по батарее.
― Хватит орать! Выруби музыку! ― истощённый внезапным порывом, закричал он в потолок и зло сплюнул на пол.
В комнату не проникал солнечный свет из-за толстых занавесок, развешанных в каждой комнате. В полумраке было легче. Из-за этого можно было и не заметить грязи и копошащихся в ней тараканов. Достаточно надеть обувь, чтобы не давить их голыми пятками, но на Мише были носки — тоже ничего страшного. Некоторых насекомых он вообще ловил руками, давал имена и игрался с ними до тех пор, пока не давил между пальцев.
Ещё полумрак не давал видеть лица на стенах. Фотографии жены и детей висели в коридоре. Когда-то он смотрел на фото и думал, что жить стоит только для них: для маленького тигра, для шепелявой принцессы-феи, которая звала его «Папа» либо «Миса». Стоит жить для любимой женщины, знающей, что, когда она обнимает его сзади, Миша тает и стекает к её ногам. А теперь что?
Миша рассмеялся. А там уже и непонятно, что это было. Злость? Страх? Отчаяние? Появилось что-то новое, оно надело его, как костюм, и содрогалось в мучительной судороге. Миша не хотел смеяться, он хотел плакать, а голод продолжал стягивать его колючими жгутами изнутри.
Идти пришлось медленно. Ноги тряслись, когда нужно было огибать гору коробок, кучу мусора, свалку рюкзаков и аккумуляторы, выстроенные колоннами вдоль стен. Миша то и дело спотыкался. Зал также был забит коробками, а в соседней комнате лежали пакеты и пустые бутылки из-под газировки.
Запасов не уцелело. Лапша, консервы, банки, мармелад, шипучие витамины остались пустыми упаковками валяться в грязи. Он запасся едой вдоволь, разложил провиант у стен и спрятал в шкафах. Но теперь пустота стеллажей скребла желудок — остался только мусор. В доме ещё были старое подарочное вино и коньяк, но раньше Миша смотрел на дорогой алкоголь с отвращением. Взяв бутылку за горлышко, он швырнул её в стену — по обоям растеклось красное пятно. Сколько он не выходил из дома? Полгода? За это время все запасы исхудали, как и хозяин. Невероятно. Может быть, он просто ошибся и не выходил гораздо дольше?
Миша сел на пол, точнее, сполз по стенке, не зная, что делать дальше. Не задумывался. Из его комнаты доносились шум системного блока, подвывающего электрогенератору, тонкие звуки насекомых и глухое шипение разбитой вдрызг радиостанции УКВ. Не надо было её разбивать, но в тот момент очень хотелось. Ничего с ней не получалось, ничего не выходило.
― По-о-ошли на-а-хрен! ― растянул хозяин дома во вновь развивающемся раздражении и несильно ударил по стене кулаком. ― Борцы за тишину. Сами до трёх часов музыку слушают, а на меня орут за любой писк.
Голод надавил сильнее, и Миша вспомнил, что когда-то ел шпроты. Когда это было? Вчера или пару месяцев назад? Он оставил их на подоконнике и решил вернуться обратно. Да, они были на месте и даже не воняли. Стояли на мëртвом фикусе, опираясь на бортик горшка, масло вылилось на сухую землю. Хвосты двух рыбок засохли на воздухе. Но это не беда. Миша отломил их голыми руками и бросил на пол, где господствовало царство теней и тараканов, остальное съел, не обращая внимания на вкус. Руки вытер о футболку и, успокоившись, сел за компьютер. Из динамиков донёсся механический голос.
― Тебе нужно сделать хоть что-то. Тебе нужно отвлечься и поиграть. Компьютерные игры хорошо развивают когнитивные функции, ты говорил, что тебе нельзя сходить с ума, нужно бороться, ты же сильный, всегда был сильным. Помнишь, как ты разобрался с коллапсом на дороге, где перевернулась фура? У компании тогда зависло двадцать три миллиона.
― Это было тогда, Крис.
― А что изменилось?
Миша рассмеялся с сумасшествием, сливающимся в вой. Он откинулся на спинку кресла и заорал в потолок, вытирая слёзы. Он ей не писал, он никому ничего не писал. Он хотел, чтобы хоть здесь всё было по-старому, но сам справиться с этим не мог, как будто жил на две жизни, где в одной всё хорошо, а в другой как вышло. Может, он и хотел написать, высказаться, но гордость била по рукам. Миша не хотел, чтобы его жалели. Жалеют маленьких детей и дуют им на стёртую асфальтом коленку, а он мужчина… По крайней мере, когда-то им был.
― Кристина, время идёт, а в деревне ещё не готовы припасы, ― по-джентльменски протянул Миша. ― Прогуляетесь со мной на необитаемый остров? Я приглашу парочку раздолбаев, и мы все вместе будем создавать новое общество?
Сообщение пришло быстро.
― С тобой хоть на край света, Миша.
― Мы как раз туда и собираемся.
Миша покружился на стуле, отыскивая чистую газировку без мусора внутри, но увидел лишь банку из-под консервированных персиков, где на дне плескалось его самоуважение и плохо пахло. Из груди раздался сдавленный смех. Он дёрнулся, и с головы немного съехал наушник. Музыка прозвучала как будто извне, но показалось, что из шкафа.
― Кто здесь? Хватит меня трогать! ― закричал Миша и поднялся со стула. ― Это опять вы? Я вам говорил не трогать меня, когда я играю!
В шкаф полетел весь мусор, что попал в руки, и дверца подалась, скрипнула, открылась.
― Ага, щ-щас! ― Решительно направился Миша к дверце и захлопнул её с ноги, свалившись на пол. Где-то под диваном зашуршали тараканы, где-то на полу раздался смех. Он длился недолго. Миша быстро пришёл в себя и вернулся за стул.
Когда всё произошло, он держался очень долго, пытался жить. Когда он стал таким? В какой момент? В тот, когда понял, что жить не для кого?
Би-2 и Симмонс присоединились к игре и чату. Знакомые пиксельные персонажи в разорванной одежде тут же начали биться друг о друга.
― Ребята, ребята, если хотите выяснить отношения, то хотя бы не при даме, она не знает крови, ― пошутил Миша и рассмеялся.
В чате появилось сообщение.
― Прежде чем дать кому-то в долг, обними его. Возможно, ты видишь его в последний раз.
― Сим, я так рад тебя видеть, ты бы знал. Всё ещё зубришь пособие «Самые смешные анекдоты»? ― сказал Миша в микрофон, и на экране появился текст.
― Я совершенно не боюсь людей, прикидывающихся животными. Я боюсь животных, прикидывающихся людьми.
― Ох, Сима, Сима, ты, как всегда, прав.
Эта игра была не самая любимая, заходил Миша в неё редко. Но здесь он хотя бы мог видеть своих друзей реалистичными человеками, а не набором букв в чате или бойцами сетевых шутеров.
Что они делали в этой игре? Би-2 периодически попадал в ловушки, его кусали насекомые, он травился неизвестными грибами и препирался. «Тебя забыли спросить, дятел», «ты шибко громко дышишь», «у меня есть рецепт по избавлению от зануд в игре — холодное оружие, но оно куда-то уползло».
― Я бы хотела встретиться с тобой вживую. ― Пиксельная девушка поковырялась палкой в костре, пламя не вспыхнуло, не затихло.
― А какой в этом смысл?
― Ты классный, я бы всё отдала, чтобы увидеть тебя без аватара.
Миша рассмеялся, но смех не преобразовался в текст. В желудке заболело — надо поесть. Он зажмурился и потёр рукой шею, немного заходя на выпуклый позвоночник — почувствовал горб, ощерился и ударил кулаком по столу.
― Забудь, ты же знаешь, что это невозможно, а нам и так хорошо здесь. Снаружи не так уж и весело, поверь.
― Верю, жаль, здесь нельзя обняться, но я бы хотела это сделать. Зайди в инвентарь.
― Что это?
― Цветочек тебе, ― сказала она.
Мужчина заметил на экране голубые лепестки ядовитого растения, но всё равно растёкся в улыбке. Если бы не борода, то можно было бы заметить ряд жёлтых зубов с налётом кариеса. ― Спасибо, а это тебе.
― М-м-м, жареная курочка и гриб.
― Да, я заметил, у тебя уровень жизни падает.
В наушниках появилась тревожная музыка и затрещали кусты. Это был Би-2. Уровень его жизни медленно падал. Он появился в свете костра со змеёй. Она вцепилась в предплечье клыками, шипела и дёргалась, будто хотела оторвать кусок от руки.
― Я немного заплутал и нашёл собеседника, кто ж знал, что змеи такие неразговорчивые.
Миша рассмеялся, встал со стула и сбросил наушники. Тут же затрещали позвонки и закружилась голова. Поплыла перед глазами грязная комната. Схватившись за стол, он медленно приходил в себя, вспоминал прошлое и на какое-то мгновение забылся, посмотрел на полку. «Нейропсихология», «Антология машинного обучения», «Нейросети, обработка данных» и другие истрепавшиеся технические пособия с пометками и закладками. Он вспомнил, как изучал их с маниакальной страстью, и с отвращением вернулся в игру.
На втором мониторе уже горели сообщения: Симмонс вставил пару анекдотов, Кристина начала переживать, Би-2 опять острил.
― Если хакер не подобрал пароль с пятого раза, то это его собственный пароль.
― Сима, мудень ты набитый, при чём тут это? ― спросил его Би.
― Будущее рисовалось настолько туманным, что было слышно, как где-то рядом ёжик зовёт лошадку.
Анекдоты Симмонса уже шли по второму кругу, но Миша рассмеялся так весело, будто эта шутка действительно была хороша. Хотелось пить. Хотелось есть. Хотелось умереть, и оттого хотелось, чтобы умолкло всё остальное. Он скатился. Он на дне. Он барахтается в грязи. Он не хотел смотреть на своё отражение в зеркале, чтобы не увидеть, кем он стал, чтобы не сказать и не услышать «урод». Но не мог ничего сделать с этим. Он пытался, пытался жить дальше без смысла, но это превратило его в чудовище.
Миша сказал:
― У меня не осталось еды, я выхожу.
Он уже не читал, что ответили ему друзья, и вышел из-за стола с истерикой и слезами. От смеха и злости остались лишь синяки на руках. Вот теперь это он. Вот он — взрослый мужик, не способный продолжать жить. Если бы ёжик знал, насколько будущее туманно, то вряд ли бы искал лошадку. А Миша искал и нашёл свою, и пусть эта лошадка всего лишь плод его воображения, всего лишь набор паттернов, пикселей и запрограммированного поведения, но всё же на время она унесла его в мир грёз, как морфий — тяжелобольного.
Миша оделся, накинул на голову капюшон, натянул высокие сапоги и взял пустой рюкзак, ласково стряхнув с него тараканов.
― Ну всё, всё, папочка уходит, уходит.
Он надел защитную маску, заметил на комоде книгу «Самые смешные анекдоты» и сплюнул — возможно, в следующий раз он запишет Симу другие, его придётся переделать. В Би-2 он вложил себя, периодически пополняя запас слов.Только Кристина работала как надо, на то и искусственный интеллект. Создавать её было тяжело, она была последней ― Венец творения.
С улицы в окна тамбура попадал солнечный свет, он слепил. Всё размывалось. Пришлось ползти по перилам, шаг за шагом опускать дрожащие ноги на ступеньки. Миша потерял счёт времени, пытаясь сконцентрироваться на лестнице, и потому не ожидал, что на одном из этажей что-то грохнет. Это захлопнулась форточка, а ему показалось, что соседская дверь. Миша закричал.
― Посмотрел бы я на вас! Вам-то теперь плевать! Я один здесь всё разгребаю за вас это дерьмо, уроды!
В пролёте плохо пахло ― тянуло гнильём с первого этажа.
Когда он прятал тела соседей в подвале, чтобы те не привлекали крыс к его квартире, он не учёл, что они будут разлагаться так долго.
Домофон открылся без звука. Вокруг не было ни души. Только лишь стрижи расписывали небо красивыми виражами и пытались перекричать ветер. Миша помнил, почему не хотел выходить в первые дни. Запах. Он нарастал незаметно и с каждым днём становился всё зловоннее, всё страшней. Его нельзя было никуда убрать, от него нельзя было никуда спрятаться, только привыкнуть.
Взгляд сам поднялся на луг у аллеи, где кривой кучкой разрастались розы, хризантемы и куча других цветов. Они росли только в одном месте — Миша сам их посадил, собрал самые красивые у соседних подъездов и посадил. Сначала хотел видеть их в любое время, а потом занавесил окна. Больше не мог вспоминать, что он жив, а они нет. Уехать отсюда он тоже не мог — здесь был его дом, здесь была его семья, жена и дети остались тремя колышками, вбитыми в землю. Миша отвернулся.
У подъезда, за лавкой, на которой когда-то сидели бабки, его ждал мотоцикл с нацарапанным на переднем крыле поздравлением: “С днём папы!” — оставил сын. В те времена Миша никому не разрешал даже приближаться к своему железному другу, а сын не послушался. Теперь хотелось вернуть время, чтобы обнять своего маленького тигра, сказать ему, что очень рад подарку, но в памяти застряла лишь трёпка, которую Миша устроил сыну. Больно. Стыдно.
Внутри бака ещё плескались остатки бензина. Он сел на мотоцикл и, как ни странно, завёл. Ржавый аппарат затарахтел и ожил. Миша больше не мог сидеть на месте.
На солнце трупы высыхали быстрей. Когда-то живые женщины, мужчины, дети теперь лежали вялыми скелетами на дорогах и тротуарах, застыли в покрывшихся пылью машинах. До некоторых смогли добраться звери, некоторые истлели под зноем. А вот в квартирах на некоторых костях ещё оставалось мясо. В своих жилищах трупы разлагались дольше обычного, смрад их тел, казалось, проникал сквозь плиты перекрытия, на него стягивались полчище крыс и насекомых. Выжившие домашние животные ели своих тухлых хозяев и заражались следом, умирали следом. Их генетика проиграла иммунитету диких.
Все ближайшие магазины Миша обнёс ещё в первые месяцы и теперь направлялся к дальним, где трупов было ещё больше. Хотелось плакать и смеяться, кричать и петь. Он заметил на тротуаре жёлтые кости и свернул в их направлении, чтобы раздавить с весёлым треском, но из-за шумного двигателя не услышал ничего. Звук лопающихся костей сам родился в его голове, и Миша рассмеялся, дёрнулся и потерял контроль над мотоциклом.
Стрижи всё так же продолжали терзать небо, разрисовывая его невидимой вуалью, ныряли вниз-вверх, выписывая виражи. Их пение, похожее на крики, как ни странно, успокаивало, возвращало в прошлое, где всё было хорошо и птицы ныряли в воздухе внутри спальных районов, прямо над головами детей, играющих на площадке. И те, и другие кричали, но то была музыка.
Миша не хотел двигаться, потому что боялся, что этого не сделает. Он уже не чувствовал ног и потому знал, что его ждёт. Его слабое тело неудачно приземлилось о бордюр, и что-то внутри сломалось. В груди ныло, было трудно дышать и тяжело откашляться. Жажда топила его в себе, но уже не волновала.
Откуда-то появился туман, он заволакивал и обнимал, пытался проникнуть в голову, убаюкать. Глаза тяжело смыкались. Ведь он уже видел лица маленького тигра, шепелявой принцессы-феи и жены, которая любила обнимать его сзади. Наконец-то стало хорошо.
На его лице разгладились морщины, уголки губ поднялись в лёгкой усмешке. Тело Миши продолжало бороться, но сам он уже делать это не мог. Он закрыл глаза и прошептал жене и детям:
― Я скоро буду.
Если кто и умеет в тридесятом хранить секреты, то это баба-яга. Поэтому-то я так редко рассказываю вам истории о вредной старухе.
Этот же случай стал известен просто потому, что у яги слишком доброе сердце. Но обо всём по порядку.
Как-то раз древняя ведунья заявилась к Лукоморью и сказала коту Баюну, что тот располнел.
— Где? -возмутился наш песнопевец.
— Тут! — яга пребольно ущипнула кота в левый бок, — И тут! — ущипнула правый бок. — А уж тут! — но покуситься на святое — пушистый животик — Баюн не дал, высоко подпрыгнув и выставив вперед лапы, оканчивавшиеся, как известно, предлинными и преострыми когтями.
Но бабка, словно бы устыдившись, поспешила откланятся и удалилась восвояси.
Приходила она, конечно, с недобрыми намерениями. А именно — жестоко и давно завидовала она Кощею, что у него есть придворный сказитель, и просто красавец (кот Баюн), а тут прознала, что в человеческих государствах научились делать точь-в-точь такую же животину, какую пожелаешь. «Храмирование называется,» — переврала термин, как обычно, неграмотная старуха, но суть ухватила. Поэтому и заявилась в Лукоморье с тайной целью разжиться шерстью волшебного кота, в чём и преуспела.
Предварительно, естественно, сговорилась с китайской лабораторией через какого-то чёрного маклера, и вот — стала обладательницей восьми котят, из каждого из которых в будущем обещался вырасти доподлинный Баюн.
Но что-то пошло не так с самого начала. Во-первых, котята, совсем не как великий сказитель царства тридесятого, были окрашены. У кота, как известно, половина шерстинок была серебряная, а половина — шёлковая. Котята же ровнехонько разделились в этом вопросе: у четырёх из них шерсть была серебряная, у четырёх — шёлковая. Затем размеры. Животинки получились крупные, но до устрашающих параметров Баюна им было очень далеко. И, самое главное, — никто из них даже не пытался разговаривать, не о, что сказывать сказки и петь песни. Они орали, ворчали и фырчали в восемь глоток самые обычные кошачьи слова (обычно переводимые на русский язык, как мяу-мяу).
Кроме того, котята умели: много жрать и много срать (чем едва не разорили старуху), рвать все покрывала, ковры и занавески в яговьином доме (мягкой рухляди в скором времени в нём не осталось), точить немаленькие когти об яговнину ступу (и чуть не превратили ее в гору щебня) и уничтожать бесценную коллекцию волшебных трав и отваров.
Под конец добрались до запасов валерианы. И тут устроили такой содом, что старуха сдалась. И послала во все стороны вести, что недорого продаст котят особой, жутко редкой, баюньей породы. Тут правда и выплыла наружу. Котят конфисковали в казну и впоследствии раздарили сильным мира сего в ходе официальных визитов Кощея в разнообразные страны. На ягу наложили штраф и пригрозили лишить подряда на зелья для общественных аптек.
Была бы баба-яга такой злодейкой, как рисовал её в своих картинах небезызвестный режиссёр Роу, она бы, конечно, потопила котят, и никто бы ничего не узнал. Но у старухи, как я говорила выше, сердце было слишком добрым.
