Такси пришлось ждать целых сорок минут под пронизывающим ветром, впиваясь взглядом в пустынную грязную улицу. Когда я наконец втиснулся в салон, там пахло удушливым дешевым ароматизатором с приторным запахом ананаса и одиночеством, таким густым, что его можно было потрогать. Водитель — мужик с потертым лицом цвета асфальта — хранил гробовое молчание всю дорогу, будто вез не пассажира, а гроб. Именно тогда, мельком взглянув в грязное стекло, я увидел Его.
Мужчина неспешно выходил из подъезда — высокий, до противоестественности бледный, закутанный в длинное тёмное пальто, сливающееся с наступающими сумерками.

Он не курил, никуда не спешил, не смотрел на часы — просто застыл у крыльца, становясь живой частью унылого пейзажа. И в тот самый миг, когда машина поравнялась с ним, он мгновенно развернулся и уставился прямо на меня. Лицо растянулось в жутковатой, широкой улыбке — натянутой, искусственной, похожей на маску, прилепленную к коже. В этой улыбке не было ни тепла, ни дружелюбия, лишь ледяная, абсолютная пустота.

Самое странное заключалось в другом: прохожие демонстративно отворачивались, игнорировали и автомобиль, и этого мужчину, и меня самого. Я словно превратился в призрака, в невидимую тень в их скучном, привычном вечере.

Подхожу к стойке отеля «Рассвет», стараясь стряхнуть с себя налипшее оцепенение, и сладко зеваю.

— Здравствуйте. Меня интересуют Чернооковы, точнее их история, — обращаюсь к пожилой администраторше, чьё лицо напоминало высохшую глиняную маску.

Она медленно поднимает на меня взгляд, в котором читается вековая усталость, смешанная с лёгким презрением.
— Опять вы, любопытные?.. — её голос — скрип несмазанной двери. Без единой эмоции она швыряет на стойку ключ с тяжёлой бляхой «131». — Здесь их всех хорошо помнили. Шептались, будто колдуны были. До сих пор ребятня по подворотням шарахается, коли слово «Чернооков» услышит. Говорят, похоронены они там, на старом кладбище, где-то рядом с руинами «Прогресса». Заводик тот, проклятый, уже тридцать лет как пустует, а всё равно дышит смертью. Сколько горя он людям принёс... Нет, место там недоброе. Не ходите.

Ожидаемо. Все местные легенды как под копирку: сектанты, проклятое место, несчастные случаи. Стандартный набор для привлечения любителей острых ощущений.

Номер, вопреки ожиданиям, оказался на удивление уютным: чистым, пропахшим слабой пылью и старым деревом, с благородно потрескавшимся паркетом и скромным видом на мрачный переулок за окном. Но едва я переступил порог, как на меня обрушилось тяжелое, навязчивое чувство дежавю. Оно накатило волной, сдавив виски. Казалось, я знаю каждую щель в этом паркете, каждый скрип половицы, каждый оттенок света на потолке от уличного фонаря. Будто я уже жил здесь когда-то, впитывая эту тишину, этот воздух. Такое чувство охватывало меня всякий раз, стоило лишь подобраться слишком близко к правде, которую кто-то очень постарался похоронить под слоем вымысла.

— Сектанты, кладбище... Скукотища какая, — бормочу я себе под нос, скорее для ритуала, и открываю крышку ноутбука, нуждаясь не столько в информации, сколько в привычном шуме вентиляторов, в маленьком кусочке знакомого мира.

Перед визитом в архив решил перехватить кофе в забегаловке неподалёку. Бариста, молодой парень с эффектным пирсингом в брови и усталыми глазами, протянул мне стаканчик с американо и вдруг, исподлобья глянув, спросил:
— Прогулочку до «Прогресса» замышляете? Там нынче сталкеры тусят пачками, атмосферу ловят.

Я лишь коротко кивнул, пригубливая обжигающую жидкость.

— Смотрите там в оба, реально советую, — парень понизил голос, становясь серьёзным. — Местные туда ногой не ступают. Только ушлая молодёжь — адреналина искать. И ещё... — он оглянулся и сделал паузу для драматизма, — поговаривают, будто воздух там насквозь пропитан тихим гулом. То ли ветер в трубах старых свистит, то ли... то ли кто-то тихонько усмехается. Постоянно.

«Хватит, Артём, — строго сказал я самому себе. — Ты уже сотый раз слушаешь один и тот же детский лепет. Никакой мистики. Только факты».
Поблагодарил парня сдержанным кивком и вышел на улицу, где серый свет уже начинал растворяться в сумерках.

В редакции газеты витал знакомый дух — раздражение, замешанное на хронической усталости. Старый архивариус, человек с лицом, хранящим отпечаток тысяч прочитанных, но никому не нужных строк, даже не взглянув на меня, молча вручил стопку пожелтевших подшивок и одну тонкую, потрёпаную папку.

— Вас Чернооковы интересуют? Вот, всё, что у нас есть. Вы далеко не первый журналист, который приезжает сюда в поисках сенсации… — Он на мгновение поднял на меня взгляд, и в его глазах мелькнуло нечто похожее на жалость. — А потом вы все куда-то… пропадаете. Странно это. Очень странно. — Он глухо фыркнул, развернулся и удалился, оставив меня наедине с немым криком старых газет, запахом пыли и внезапно сдавившим тревогой сердце.

И именно в этих записях я нашёл то, что заставляло кровь стынуть в жилах. Дело было вовсе не в травмах, не в несчастных случаях. Люди на заводе не погибали — они пропадали целыми сменами, бесследно, без внятных причин. Отчёты читались словно сценарий абсурдного хоррора: «...вышел в уборную и не вернулся», «...отошёл попить воды — исчез», «...после обеда на рабочее место не вышел». Холодный, леденящий душу абсурд, на который кто-то сверху наложил резолюцию: «Прекратить расследование за отсутствием состава преступления».

Так-так. Похоже, я зря не стал пренебрегать дешёвыми байками. Может, и не зря я сюда «приперся».

Владельцем предприятия с момента его основания числился некто Воронцов. Позже бразды правления перешли к его отпрыску — другому Воронцову. Старик, судя по всему, изо всех сил пытался замять историю: давил на родственников пропавших, откупался деньгами, использовал связи — лишь бы спасти фамильное дело от краха. Но после исчезновения целой ночной смены тихо замять дело не удалось даже ему. Производство встало, расследование зашло в тупик и повисло мёртвым грузом.
А вот младший Воронцов… Он не сбежал. Он спокойно остался здесь, в этом городе, завёл семью. Документов о кончине старшего владельца нигде не нашлось. Будто тот взял да растворился без следа.

День растворился в пыльном мареве архива, бесследно канув в щербатых папках и пожелтевших газетных вырезках. Я вынырнул из прошлого, как дайвер со дна, с онемевшей спиной и прилипшими к пальцам частицами вековой пыли. Только тогда заметил на краю стола остывшую кружку и бутерброд на салфетке — кто-то из местных подложил их тихо, почти благоговейно, словно совершал подношение духам, обитающим среди этих мёртвых букв. Перекусил наспех, машинально, почти не чувствуя вкуса, кивнул в сторону библиотекарши — та в ответ медленно моргнула, будто сова, — и выбрался на улицу, где день уже клонился к багровому закату.

В номере отеля, скинув пропылённую куртку, я достал из-под свитера небольшую кожаную сумку, протёртую до гладкости. Замок щёлкнул с тихим, деловитым звуком. Внутри, уложенные в бархатные ложементы, лежали скромные инструменты моего необычного ремесла: тактический фонарь с линзой, способной выявить невидимое, латунный компас со сложной розой ветров и астрологическими символами вместо стрелок, моток шёлковой нити, прочной стальной проволоки, и маленький пузырёк из тёмного стекла, от которого тянуло холодом полыни и окисленной медью. Стандартный боекомплект солдата, идущего на войну с тенью. Солдата, прекрасно знающего, что его оружие может оказаться бесполезным, а страх — единственным верным спутником.

За окном солнце тонуло в свинцовых тучах, растекаясь по небу кроваво-багровыми мазками, окрашивая уродливый пейзаж в апокалиптические тона. Я понял, что ещё успею добраться до фабрики до наступления полной тьмы. Хотя какая разница? В её провалившихся чревах даже в полдень царила кромешная чернота.

Территория «Прогресса» встретила меня гробовой, давящей тишиной. Она была настолько густой, что, казалось, поглощала звуки моего собственного дыхания, заставляя вслушиваться в стук сердца в ушах. К счастью, сегодня здесь не было ни души — ни любопытных подростков, ищущих острых ощущений, ни сталкеров с их камерами. Эти глупцы, порхающие по краю пропасти, даже не подозревают, что порой она тоже смотрит в ответ.

Воздух внутри был другим. Запах затхлой сырости и ржавого металла смешивался со сладковато-приторным, тошнотворным душком, который я узнал бы с закрытыми глазами — запах старой, въевшейся в бетон крови. Её не выветрить десятилетиями. Снаружи царил штиль, но мои уши, натренированные годами, уловили лёгкий шелест: то ли крысиные коготки скреблись по бетону, то ли где-то в глубине тихо скрипел металл, будто под чьим-то невидимым прикосновением.

Внезапно воздух глухо, на низкой ноте присвистнул, вырываясь из разорванной трубы где-то над головой. Звук оказался удивительно мелодичным и жутким — точь-в-точь приглушённый, далёкий детский смех.

— Забавно, — процедил я сквозь зубы, до белизны сжимая рукоятку фонаря. Костяшки пальцев резко обозначились под кожей. — Бариста оказался прав. Но это всего лишь ветер… Игра воображения.

Но одно совпадение уже не поддавалось рациональному объяснению. Согласно старым картам и планам, семейный склеп Чернооковых располагался ровно под основанием гигантского штамповального пресса. Чудовищная махина из чугуна и стали намертво вросла в укреплённый фундамент, навек запечатав могилу своей многотонной тяжестью. Кому понадобилось хоронить мёртвых под таким монументом индустрии? Такая архитектурная насмешка над памятью меня устраивала всё меньше.

Я шел вперед, и воздух густел, становясь тяжелым и влажным. Запах ржавчины и плесени теперь перебивался едва уловимым, но оттого еще более тревожным сладковатым душком — будто где-то рядом пролилась свежая кровь. Время растянулось, каждый шаг отдавался эхом в гулкой пустоте цеха. И вот впереди, в слабом свете фонаря, проступила трещина в бетонном полу, ведущая к участку свежевскопанной, неестественно рыхлой земли. Кто-то недавно и очень торопливо пытался что-то здесь скрыть.

Я замер, каждый мускул напрягся до предела, ожидая угрозы. Секунды тянулись в ледяной тишине. И тогда краем глаза я поймал быстрое, юркое движение в дальнем углу, за грудой искорёженного металлолома. Сердце ёкнуло, выбиваясь из ритма. Я резко развернулся, направляя туда ослепительный луч света.

Ничего. Лишь пустота и блики на острых углах ржавого железа.

Тишина. Гнетущая, абсолютная пустота. Сумрак сгущался, наползая из каждого угла.

Но образ уже отпечатался на сетчатке глаза. Мелькнувшая в темноте тень была низкой, ростом с ребёнка. И пара широко распахнутых глаз, которые поймал мой взгляд. Они не выражали ни злобы, ни любопытства. В них была лишь холодная, безвозрастная, абсолютно чуждая наблюдательность. Глаза не ребёнка. Глаза чего-то, что лишь притворяется ребёнком.

Жуть. Настоящая, пронизывающая до самых костей, леденящая душу жуть.

Я не побежал. Настоящий охотник не бежит сломя голову, выдавая себя паникой. Он отступает. Быстро, собранно, без суеты. Я развернулся и зашагал прочь твёрдым, решительным шагом, спиной чувствуя тяжесть этого места. Лишь на самом выходе позволил себе обернуться. Последняя алая полоса заката догорала на горизонте, как рана на теле неба, оставляя мрачный завод на растерзание сгущающейся тьме и тому необъяснимому, что притаилось в его глубине.

Вернулся в гостиницу с единственной мыслью — сбросить с себя липкую паутину заводского кошмара, как грязную, пропахшую смертью одежду. Холл был пустынен и погружён в сонную полудрёму, нарушаемую лишь потрескиванием ламп дневного света да кисловатым запахом хлорки, бессильно тонувшим в сладковатом духе старых ковров. Я уже сделал шаг к лестнице, как вдруг воздух изменился, стал плотнее, и я увидел их.

Тот самый мужчина с улицы. Теперь его лицо не было искажено той жуткой, натянутой ухмылкой. Он улыбался вполне естественно, даже приветливо. Но взгляд... взгляд оставался прежним — плоским, прозрачным и бездонным, как осколок стекла, лежащий на глубине. Возле него стояла женщина с безжизненными, кукольными чертами лица и девочка лет десяти — точная её уменьшенная копия. Идиллическая картинка: папа, мама, дочка. Представились скороговоркой, будто заученной ролью: Андрей, Ирина, Милана.

Все трое — до невозможности бледные, будто их кожа никогда не знала касания солнца, а лишь впитывала тусклый свет люминесцентных ламп. Их спокойствие было неестественным, отстранённым, но каждый поворот головы, каждое движение кисти выдавало сжатую, готовую распрямиться пружину скрытой силы.

Андрей завёл непринуждённую, отрепетированную беседу о потопе с верхнего этажа, его голос был ровным и бархатным. Затем, обернувшись ко мне, с той же лёгкостью предложил:
— А что, зайдёте к нам вечерком на чай? Ирина как раз пирог испекла.

Сердце моё замерло, а внутри всё сжалось в ледяной ком. Волна холода, острая и пронзительная, прошла от самого затылка до пят, сковав мышцы. Я поспешно, почти запинаясь, отказался, прячась за щитом срочной работы. Мысли же, сорвавшись с цепи, метались в панике: «Воронцовы... Завод... Целые смены, ушедшие в никуда... Они. Это должны быть они».

Пока они еще стояли здесь, в досягаемости, я решился на отчаянный шаг — притвориться простоватым журналистом, жаждущим местного колорита.
— Знаете, а можно договориться о небольшом интервью завтра? — мои губы растянулись в натянутой, дежурной улыбке. — Готовлю материал о вашем городе, очень важно услышать мнение коренных старожилов…

Согласие последовало мгновенно, слишком поспешно, почти вызывающе радостно.
— Да запросто! — Андрей ухмыльнулся, и в этот раз его улыбка показалась мне на пару миллиметров шире, чем должна быть. — Вот только небольшая загвоздка... Наши деловые партнёры работают по ночам, у них свой график. Так что мы сами днём обычно отдыхаем. Значит, встретимся вечером?

Мой голос едва заметно дрожал, но я продолжал держать маску.
— Конечно, вечером прекрасно, — я кивнул, и в этот момент мой взгляд скользнул вниз.

На рукаве его идеально чистого пиджака, зацепившись за шерстяную ткань, болталась свежая, бледно-желтая щепка. Осиновая. А на белоснежных носочках маленькой Миланы, выглядывавших из-под нарядного платья, алели комочки темной, влажной земли. Словно они только что вернулись не с прогулки по мостовой, а из-под свежего насыпного холма.

Я сделал вид, что ничего не заметил, но сердце уже колотилось где-то в горле, требуя кислорода. Когда я проходил мимо, Ирина на мгновение задержала на мне свой взгляд-пустоту. От неё пахнуло. Но не духами или косметикой. От неё тянуло холодным, горьким дыханием полыни и сырой, промозглой землёй из глубины могилы.

Инстинктивно я сунул руку в карман, пальцы нащупали холодный контур старого серебряного крестика — не религиозного символа, а инструмента, проверенного в десятках подобных стычек. Я переложил его в другой карман, и металл звякнул о связку ключей.

Взгляд Андрея молнией метнулся к источнику звука. Всё его напускное, пластиковое дружелюбие испарилось в одно мгновение. Его глаза сузились до щелочек, и в их глубине мелькнуло нечто древнее, дикое и... осознающее. Он не просто увидел металлический блеск. Он понял. Понял, кто я и зачем здесь.

По моей спине побежали ледяные мурашки. Это была уже не жуть от неизвестности. Это был чистый, животный страх охотника, который вдруг осознал, что стал дичью.

— До завтра, — выдавил я, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрогнул, и быстро зашагал к лестнице, чувствуя, как три пары глаз безжалостно впиваются мне в спину, в затылок, в самое нутро.

В номере я прислонился спиной к двери, закрыв глаза, и несколько минут просто дышал, пытаясь загнать обратно вырвавшееся на свободу сердце. Завтра. Завтра я устрою им последнюю, решающую проверку. В этом кафе. И я обязательно закажу что-нибудь с убойной дозой чесночного соуса. Шаурму, например. Посмотрим, как эти утончённые «гурманы» Воронцовы отнесутся к такому угощению.

На следующее утро я открыл глаза задолго до первых лучей солнца, когда улицы города всё ещё были окутаны густой, мягкой синью предрассветного покоя. Первым делом провёл рукой по карманам куртки, разложенной на стуле, привычным движением проверяя содержимое: холодный металл фонаря, шершавая поверхность мелового блока, твёрдый угол записной книжки. Всё на месте.

Подойдя к зеркалу, я долго всматривался в своё отражение. Сквозь мутное стекло разглядывал незнакомца с болезненно-худым лицом, будто высеченным из усталости. Глубокие морщины, словно трещины на старом холсте, прорезали кожу у глаз — зелёных, слишком ярких для этого серого мира. Взгляд был усталым, но острым, затаившимся, видевшим вещи, о которых нормальные люди предпочитают не думать. Русые волосы давно потеряли форму, пора бы уже привести их в порядок, но не сегодня. Сегодня всё решит именно этот собранный, настороженный взгляд, читающий тайные знаки.

Я вытащил свою замусоленную, затрёпанную до дыр записную книжку. Старая прорисовка знаков, выписки из запрещённых манускриптов, которыми обычные люди охотно пренебрегали, считая выдумками. Нервно перелистывал страницы, мысленно сопоставляя теории с событиями вчерашней встречи. «Кто же они всё-таки? Вурдалаки? Навьи? Чёрт возьми, даже не проверил, отбрасывают ли тени… Только не ругайся вслух, Тёма, — одёрнул я сам себя, — ещё привлечёшь сюда кого-то лишнего в нашу и без того богатую на незваных гостей компанию».

Несчастья, пропажи людей... Подходит под оба варианта. Если вурдалаки — нужен осиновый кол в грудь и вечный сон в освящённой земле. Если навьи — всё сложнее. Нужен обряд, знание их истинных имён, нужно дать им то, чего они лишены... покой, завершение. Но они же колдуны... Вдруг они нечто третье, о чём в моих книжках нет ни строчки? Я не настолько опытен, чтобы с первого взгляда разгадать всю подноготную этой тьмы. Оставалось надеяться на проверку чесноком и серебром.

Воспоминание ударило внезапно, как током. Администратор: её лицо за стойкой тогда. Не уважение, не настороженность — чистейший, животный, неконтролируемый страх застыл в её широких зрачках, в мелкой дрожи пальцев, перебиравших бумаги. Она не просто боялась их. Она знала что-то.

Я не стал ложиться. Спустился обратно, надеясь выудить хоть крупицу правды, задать наводящие вопросы. Но стойка администратора была пуста. Абсолютно. Словно женщина не ушла, а растворилась в спертом, пыльном воздухе холла. Ни звука, кроме мерного, гипнотизирующего тиканья старых настенных часов да жалобного скрипа пружин в развалившемся кресле. Я зашел в курилку, закурил, прислонившись к холодной кафельной стене. Ждал в холле минуту, пять, двадцать пять. Ни души. Тишина была звенящей, настораживающей.

«Нет, на улицу я сегодня не пойду», — твёрдо, почти инстинктивно решил я. Лучше уж попытаться поспать, собраться с силами. В номере я поставил простейшие, но надёжные ловушки у двери — натянул леску с парой пустых консервных банок, рассыпал у порога соль тонкой, непрерывной линией. Мало ли... Вдруг решат навестить? А если вампиры? Хотя нет, те вряд ли станут церемониться с дверьми. У них свои, куда более изощрённые правила проникновения. Кажется... В этом и был весь ужас — я никогда не мог быть полностью уверен.

Утром меня разбудил не солнечный свет, пробивающийся сквозь грязные шторы, а тяжёлый, настойчивый, металлический стук в дверь. На пороге стоял полицейский, мужчина с лицом, на котором вековая усталость боролась с глухим раздражением. Он явно не выспался и всей душой ненавидел этот вызов. Стандартные вопросы про администратора — оказалось, та пропала. Ну конечно, пропала. Как раз в ночь после того, как эти трое появились здесь.

Я осторожно, обёртывая намёк в шелковистые одежды предположений, навёл его на странную семью, на их ночной образ жизни. Полицейский посмотрел на меня устало-презрительным взглядом, в котором читалась вся история поселковых стражей порядка, видавших всяких сумасшедших.
— А вы тут, извините, не местный, да? — спросил он, и его голос стал на полтона ниже и опаснее. — И появились как раз накануне. Вообще-то, по логике вещей, это вас первым надо бы смотреть. Понимаете, о чём я?

Когда он ушёл, тяжёлые ботинки гулко стучали по лестничному пролёту, я окончательно понял — я здесь абсолютно один. Один со своей правдой, которая для всего остального мира была лишь бредом сумасшедшего приезжего.

(СТРАШНАЯ СКАЗКА)

Жил был мальчик Петя. И вот исполнилось ему 15 лет. Закончил он школу без двоек и троек. И за это подарили ему родители на День рождение, а было оно у него в самом начале лета, спортивный мотоцикл «питбайк», который ему уже давно-давно обещали.

Радости его не было предела. Носился он на нём с раннего утра до самого позднего вечера, с такими же, как он, сорванцами на мотоциклах. Но очень скоро они начали хулиганить и проказничать. И чем дальше, тем больше. А почувствовав свою безнаказанность, стала эта ватага вытворять всякие непотребства. Мешать дорожному движению, путаясь на трассе меж автомобилей, попутно хамя водителям машин, и даже иногда ломая боковые зеркала заднего вида, царапать двери и крылья авто. А уж пешеходам от них доставалось, особенно одиноким. То грязью и водой из луж обольют, то обругают почём зря. Да и ночью от них не стало покоя.

И вот однажды помчались они в пригород, туда, где среди болот стоят старые дачи. День был ясный и солнечный, ничто не предвещало беды. Но вот когда они не сбавляя скорости, проносились на своих мотоциклах по улице дачного посёлка, под колёса им угодила маленькая собачонка, которую они сбили насмерть. Тут же из калитки дачного участка с отчаянным криком выскочила старушка:

- Что вы наделали ироды? Вы убили мою любимую собачку, мою Белянку! – в отчаянии захлёбываясь слезами, голосила бабушка.

- Да она сама виновата! Не чего переходить дорогу, когда мы едим! На, забирай её обратно! – сказал Петька и тут же нагнувшись и не слезая с «питбайка», схватил за задние лапы окровавленную собачку и размотав её над своей головой бросил её в сторону старушки.

Та лишь вскрикнула в ужасе, но быстро придя в себя, неожиданно громким и грозным голосом крикнула ему:

- Чтоб твою голову так же размотало, оторвало на дороге подлец! Будь ты проклят, и чтоб тебе покоя и после смерти не было!

На что вся ватага мото-подростков лишь громко рассмеялась. А за тем осыпав несчастную бабушку самыми подлыми и гнусными оскорблениями подняв пыль столбом помчалась дальше.

Но как только они миновали дачи и поехали дальше, вдоль болот произошло страшное событие.

У всех на глазах впереди ехавшему мотоциклисту неожиданно отрезало голову натянутой проволокой, что осталась от старого проволочного ограждения болот. И она тут же вместе со шлемом, словно мяч отлетела в ближайшее болото, и, плюхнувшись в трясину, моментально скрылась в нём.

Это была голова Пети. Но к всеобщему удивлению и ужасу его мотоцикл не сбавил обороты и не упал, да и тело с него тоже не свалилось. Наоборот, он придал газу и помчался по лесной трапе со всей мочи,  унося вдаль своего всадника без головы.

Пока весь остановившийся молодняк испуганно смотрел на это, мотоцикл окончательно унёсся  в неизвестном направлении. Да так, что когда кинулись его искать, так и не нашли ни его, ни его следов, ни тела без головы. Да и голову потом полиция вместе со спасателями искали–искали в болоте, но так и не нашли, говорят там болото какое-то особое, глубокое и гиблое.  

Была и ещё одна странность в этом деле. Когда полиция прибыла на место и начала расследование, то ни нашла старушку, про которую рассказали им подростки. Стали опрашивать дачников, но ни кто из них никогда не видел в этом дачном посёлке этой старушки с белой собачкой. Да и дача оказалась полузаброшенной, её последний владелец умер четыре года тому назад, и на даче с тех пор никого не бывало. Даже бродяги и дачные воры почему-то обходили её стороной.  

Примчавшееся в полном ужасе ватага юнцов оповестила всю округу о случившейся беде. Тут же были организованны поиски, но как говорилось раньше, поиски не дали никаких результатов. И мотоцикл, и тело словно канули в болото…

Но в городе с тех пор начали происходить странные и страшные происшествия. Многие кто не спал по ночам стали замечать одно странное явление, как только на пустынной, ночной улице раздаётся рёв проносящегося питбайка, которого никто не может разглядеть, ибо он почти невидим, то быть беде! В ближайшие дни на этой улице или дороге, обязательно какой-нибудь мотоциклист разобьётся на смерть или покалечится.

А когда прошёл ровно год после этого события, то произошло ещё одно страшное и таинственное происшествие, о котором заговорили не только в городе, но и далеко за его пределами.

Ранним туманным утром компания всё тех же ребят собралась на своих мотоциклах в поездку за город. Как тут же им на перерез из ближайшей  подворотни выскочил мотоцикл со всадником без головы. Все сразу узнали и мотоцикл, и всадника на нём. Это был Петька или то, что от него осталось. Мотоцикл с работающим мотором постоял одно мгновение, а потом, медленно развернувшись, поехал вдоль дороги и скрылся в густом тумане. Самые смелые ребята кинулись за ним, чтобы его догнать и тут же скрылись в том же тумане.

С тех пор их никто не видел …. 

ArKNsK (сентябрь 2025)

Крышка поддалась неожиданно легко. Виталий посветил фонариком внутрь и присвистнул. В темном провале гроба что-то блеснуло – и не одно. На почерневших пальцах покойника действительно были перстни, массивные, цыганские. На шее – толстая золотая цепь.

«Сука, не соврал Костя,» – пробормотал Виталий и потянулся за добычей.

Первый перстень снялся легко, второй застрял. Виталий выругался и дернул сильнее. Что-то хрустнуло – то ли кость, то ли ещё что. Он замер, прислушиваясь. Тишина.

Через десять минут карман куртки оттягивали несколько перстней и цепь. Виталий поморщился, вытирая руки о джинсы. Работа грязная, но прибыльная. Хватит месяца на два, если с умом распорядиться.

Когда он выбрался из могилы, луна уже скрылась за облаками. Стало еще холоднее и темнее. Виталий быстро забросал яму землей, кое-как разровнял холмик и направился к выходу.

На полпути его остановил странный звук – будто кто-то вдалеке играл на скрипке. Мелодия тихая, заунывная, незнакомая. Виталий замер, озираясь. Кто мог играть на кладбище в такой час? Но звук так же внезапно исчез, как и появился.

«Нервы шалят,» – подумал он, ускоряя шаг.

Утром Виталий проснулся от резкого запаха. Что-то горелое, приторное. Он открыл глаза и замер – на стуле возле кровати сидела мать.

– Ты где был ночью? – спросила она, не глядя на него.

– Выпивали с Игорем, – соврал Виталий, протирая глаза. – А что?

– Странный ты какой-то вернулся. Грязный весь. И говорил что-то непонятное.

Виталий нащупал под подушкой добычу. Все на месте.

– Перебрал немного, – отмахнулся он. – А что за вонь?

– Какая вонь? – мать посмотрела на него с недоумением. – Я борщ варю.

Виталий принюхался. Действительно, запах борща, привычный, домашний. Но откуда тогда это гнилостное амбре? Словно что-то протухло прямо под носом.

После завтрака он вышел во двор покурить и заметил нечто странное. На земле, прямо под окном его комнаты, виднелись следы – маленькие отпечатки босых ног. Детские, не иначе. Но в их дворе дети не бывали годами, да и кто станет бегать босиком в октябре?

Виталий затоптал окурок и подошёл ближе. Следы вели от калитки к дому, огибали его и терялись в высокой траве за сараем. Он проследил их путь и упёрся в старый забор, отделяющий их участок от соседского пустыря. Никаких следов с другой стороны забора не было.

Вернувшись в дом, он достал золото и разложил на столе. При дневном свете добыча впечатляла еще больше. Особенно выделялся один перстень – массивный, с красным камнем, похожим на рубин. На внутренней стороне была какая-то гравировка, но не на кириллице и не на латинице. Какие-то странные символы.

«Надо бы сегодня съездить в город, показать барыге,» – подумал Виталий, пряча золото обратно в тряпицу.

В автобусе, идущем в Кишинев, он ощутил это снова – тяжелый, удушающий запах гнили. Виталий огляделся – никто из пассажиров не морщился, не зажимал нос. Старушка напротив спокойно жевала пирожок.

– Извините, вы ничего не чувствуете? – не выдержал он.

– Что именно, молодой человек? – старушка подозрительно прищурилась.

– Запах. Будто что-то… умерло.

Женщина отодвинулась от него и перекрестилась. Виталий отвернулся к окну. За стеклом мелькали придорожные деревья, дома, поля. Обычный пейзаж. Но что-то было не так. Он всматривался, пока не понял – на каждом дереве и столбе, как ему казалось, сидели вороны. Десятки, сотни ворон, наблюдающих за автобусом, за ним.

Виталий протер глаза. Наваждение исчезло. Обычные деревья и столбы. Никаких птиц.

«Надо меньше пить,» – решил он.

В городе Виталий направился прямиком к своему старому знакомому, скупщику краденого. Саша Лунгу, бывший ювелир, держал маленький ломбард недалеко от центрального рынка.

– Откуда товар? – спросил Саша, разглядывая перстни через лупу.

– Нашел, – буркнул Виталий. – Сколько дашь?

Саша отложил лупу и посмотрел на Виталия странным взглядом.

– За это барахло? Тысячу леев, не больше.

– Ты что, охренел? Тут граммов семьдесят золота!

– Это не золото, Виталий. Латунь крашеная, да медь. Только вот этот, – он поднял перстень с красным камнем, – может, и стоит чего-то. Камень интересный.

Виталий выхватил перстень из рук ювелира.

– Не может быть. Я же…

Он осекся. Нельзя было говорить, откуда взял. Но как цыганский барон мог быть похоронен с фальшивками?

– Откуда у тебя это? – спросил вдруг Саша, глядя уже не на изделия, а прямо в глаза Виталию. – Я эту гравировку знаю. Это же… – он запнулся. – Слушай, забери свое барахло. Я не буду в этом участвовать.

– В чем? О чем ты?

Но Саша уже сгребал украшения обратно в тряпицу.

– Уходи. И не приходи больше.

Возвращался Виталий злой и растерянный. Как могли быть подделками украшения цыганского барона? И почему Саша так испугался? Что за чушь?

В автобусе запах гнили стал настолько сильным, что Виталия начало тошнить. Он зажал нос рукавом, но это не помогало. Казалось, смрад исходил не извне, а изнутри, будто что-то гнило в его собственной груди.

Когда он наконец добрался до дома, уже стемнело. Мать сидела на кухне, перебирая фасоль.

Виталий отправился в свою комнату, достал тряпицу с украшениями. И только теперь, разглядывая их при свете настольной лампы, он заметил, что Саша был прав – это не золото. Дешевый металл, местами уже начавший темнеть. Только перстень с красным камнем по-прежнему блестел, как новенький.

Виталий надел его на палец. Идеально подошёл, будто был сделан специально для него.

В ту ночь ему снился сон. Он стоял посреди поля, и вокруг него водили хоровод маленькие цыганята – черноволосые, босоногие, в ярких лохмотьях. Они пели и смеялись, но их голоса звучали как-то странно, искаженно, словно запись на замедленной пленке. Внезапно дети остановились и уставились на него черными, без белков, глазами. Один из детей, мальчик лет семи, подошёл ближе и протянул руку к перстню на пальце Виталия.

«Он хочет назад,» – сказал мальчик голосом взрослого мужчины.

Виталий проснулся в холодном поту. Первые лучи солнца уже пробивались через занавеску. Он поднес руку к лицу – перстень все еще был на пальце. И он был… теплым. Не просто от тепла его тела, а словно нагретый изнутри.

Виталий попытался снять украшение, но оно не поддавалось. Металл будто врос в кожу. Он дернул сильнее – безрезультатно. Паника холодной волной поднялась к горлу.

Весь день он провел в попытках избавиться от перстня. Мазал палец маслом, пробовал подцепить ободок ножом, даже нитку наматывал, как советовали в интернете. Ничего не помогало. Ближе к вечеру палец распух и покраснел, а перстень словно стал еще теснее.

Вечером Виталий решил пойти к Игорю. Может, тот знает что-нибудь об этом бароне и его украшениях.

Игорь жил на другом конце деревни, в покосившейся хибаре, которую унаследовал от родителей. Когда Виталий подходил к его дому, он снова услышал эту мелодию – скрипичную, тоскливую, но теперь громче и отчётливее. Звук шел откуда-то из-за спины, и Виталий резко обернулся.

Посреди пыльной сельской улицы стоял высокий человек. В его руках Виталий заметил что-то похожее на скрипку. Индивид стоял неподвижно, пялясь прямо на Виталия.

– Эй! – крикнул Виталий, чувствуя, как подкашиваются ноги. – Ты кто?

Однако тот не ответил, даже не шевельнулся. Но музыка стала громче, резче, словно скрипач злился. Виталий бросился бежать к дому Игоря. Не оглядываясь, он колотил в дверь, пока не услышал шаркающие шаги.

– Чего тебе? – Игорь выглядел удивленным. – Ты чего такой бледный?

Виталий оглянулся. Улица была пуста. Никакого человека, никакой музыки.

– Ты… ты ничего не слышал только что?

– Только как ты мою дверь чуть не выломал, – Игорь отступил внутрь. – Заходи, раз пришел.

В прокуренной комнате Виталий рассказал другу все – про могилу и поддельное золото, а так же про музыку и перстень, который не снимается.

Игорь слушал молча, потягивая самогон из мутного стакана. Когда Виталий закончил, он долго молчал, затем произнес:

– Плохи твои дела, брат. Очень плохи.

– Почему?

– Ходили слухи, что тот барон с нечистью знался. Колдун был, говорят. В девяностые многих порешил – и своих, и чужих.

– Какая связь? – Виталий нервно пытался крутить перстень, который по-прежнему не поддавался.

– А такая, что перстень этот не простой. У цыган есть поверье, что колдуны могут после смерти вернуться, если у них остались незаконченные дела. А чтобы душа не ушла далеко, ее привязывают к какому-нибудь предмету. Как раз к такому перстню, например.

Виталий хмыкнул.

– Ты серьезно веришь в эту чушь?

– А ты начал скрипку слышать, – огрызнулся Игорь.– Или думаешь, это нормально?

Виталий замолчал. Действительно, как объяснить все эти странности?

– И что мне делать?

– К священнику иди. Или лучше к старой Марии, что на холме живет. Она травы знает, заговоры. Может, посоветует что-нибудь.

Следующие два дня превратились в настоящий кошмар. Запах гнили преследовал Виталия повсюду. Он почти перестал есть – от любой пищи несло падалью. Мать обеспокоенно наблюдала за ним, но все его попытки объяснить ситуацию она воспринимала как бред.

Скрипка теперь звучала каждую ночь, прямо за окном. А когда Виталий выглядывал наружу, то видел темный силуэт, стоящий во дворе, неподвижный, как статуя. Он будил мать, но когда они выходили вместе, никого там не было.

– Сынок, тебе бы к врачу, – сказала мать на третий день. – У тебя жар, наверное. Бредишь совсем.

Она была права – Виталий горел. Лоб пылал, руки тряслись, а палец с перстнем распух ещё сильнее и,посинел. Казалось, металл врастал в плоть. В отчаянии он отправился в церковь. Старый священник, отец Михаил, выслушал его исповедь с каменным лицом.

– Осквернение могил – страшный грех, сын мой, – сказал священник, когда Виталий закончил. – Но Господь милостив к раскаявшимся.

Он окропил Виталия святой водой и прочел молитву. Рука с перстнем дернулась, словно от ожога.

– Мои усилия не помогут, – сказал вдруг отец Михаил, наблюдая за реакцией. – Это не христианское проклятие. Это… нечто иное.

– Что же мне делать? – отчаяние в голосе Виталия было почти осязаемым.

– Говорят, что такие проклятия можно снять, только вернув украденное и попросив прощения у того, кого ты обидел.

– Но он мертв!

– Значит, проси прощения у его родных. Или у него самого… там, где он сейчас.

По пути домой Виталий решил послушаться совета Игоря и зашел к старой Марии. Древняя, как сама деревня, знахарка жила в маленьком домике на окраине, окруженном огородом с лекарственными травами.

Мария долго рассматривала перстень, бормоча что-то на смеси румынского и какого-то другого языка. Наконец она покачала головой.

– Беда, парень. Большая беда.

– Можете помочь? – в горле у Виталия пересохло.

– Нет. Такое проклятие не снять травами или заговорами. Оно в крови уже, в костях твоих.

– Что же делать?

– Возвращайся туда, где взял. Верни все до последней крошки. И моли о пощаде.

Ночью Виталий вернулся на кладбище. Ноги подкашивались от слабости, в голове шумело. Боль в пальце стала нестерпимой, такое ощущение, будто перстень прожигает кость.

Могила выглядела нетронутой, словно никто и не раскапывал ее несколько дней назад. Земля поддавалась легко, слишком легко, будто сама расступалась. Добравшись до гроба, он с ужасом обнаружил, что крышка гроба немного сдвинута. Внутри лежало тело – почерневшее, но хорошо сохранившееся. Глаза покойника были открыты, и Виталию показалось, что они следят за каждым его движением.

Дрожащими руками он положил все украшения обратно в гроб, на их законные места. Затем попытался снять перстень с пальца – бесполезно. Он заплакал от бессилия и боли.

– Прости меня, – прошептал он. – Клянусь, я больше никогда… Пожалуйста, сними это проклятие.

В ответ – тишина. Только ветер шелестел листьями да где-то вдалеке завыла собака.

Виталий поднял голову и замер от ужаса. Вокруг могилы стояли дети – те самые, из его сна. Черноволосые, босые, с пустыми глазницами. Они не двигались, не издавали ни звука. Просто смотрел на него.

А за ними, чуть поодаль, возвышался знакомый силуэт в темном плаще до земли. Скрипка в его руках издавала теперь не мелодию, а пронзительный, режущий слух звук, словно кто-то проводил ножом по стеклу.

Виталий попятился и упал в открытый гроб, прямо на труп. Покойник вдруг схватил его за руку с перстнем. Пальцы мертвеца были ледяными, сильными, они сжимали запястье Виталия как в тисках.

С криком он вырвался и выскочил из могилы. Дети расступились, образуя проход, но не к выходу с кладбища, а в противоположную сторону, в глубину, туда, где стояли самые старые, заброшенные могилы.

Не помня себя от ужаса, Виталий бросился бежать. Он мчался между крестами и памятниками, спотыкаясь о корни и камни. Сзади слышался топот маленьких ног и эта жуткая, скрежещущая мелодия.

Он добежал до края кладбища, где земля обрывалась в глубокий овраг. Остановился, тяжело дыша, обернулся. Дети окружили его полукругом. За ними стоял высокий человек в плаще. Виталий попятился. Еще шаг – и за спиной пустота. Он чувствовал, как осыпается земля под ногами.

Дети двинулись вперед, синхронно, как единый организм. Скрипка взвыла с новой силой. Перстень на пальце раскалился докрасна, обжигая плоть до кости.

Виталий с ужасом взглянул на свою руку. Кожа вокруг перстня почернела, и чернота расползалась выше, к запястью и предплечью. Словно гангрена, но в сотни раз быстрее. Он мог буквально видеть, как его плоть разлагается на глазах.

Боль стала невыносимой. Дети подошли вплотную, их пустые глазницы уставились на него. Из-за их спин появился высокий человек, склонился над Виталием и протянул бескровную руку к перстню.

Виталий отшатнулся и почувствовал, как земля уходит из-под ног. Последнее, что он видел, падая в овраг, – черные, бездонные глазницы и ухмылку на безгубом лице существа со скрипкой.

***

Тело Виталия Морару нашли на следующее утро местные пастухи. Официальная причина смерти – падение с высоты в состоянии алкогольного опьянения. Но деревенские шепотом рассказывали другое – что тело было странно изуродовано, будто разлагалось несколько недель, хотя смерть наступила всего несколько часов назад. И что на правой руке трупа был странный ожог в форме кольца, будто кто-то надел на палец раскаленный металл.

Могила цыганского барона Цагара оставалась нетронутой. По крайней мере, так казалось всем, кто осмеливался подойти к ней достаточно близко. А таких было немного – после смерти Виталия люди старались обходить старое кладбище стороной, особенно после заката.

И лишь изредка, в особенно тихие ночи, самые чуткие могли услышать далекие звуки скрипки, доносящиеся оттуда, где земля смыкается с небом, а жизнь граничит со смертью.

Шериф посмотрел на отчет о женщине, Саре Ким, и на его лице залегли глубокие морщины.
— И вы думаете, что эта его «мастерская» находится в Диабло?
— Я почти уверен в этом. Бирюза, особые совы, последнее известное местонахождение Сары Ким — все указывает на каньоны вокруг Твистед-Систерс.
— Это самоубийство, Мак, идти туда за ним. Это его территория. Мы можем установить периметр, может быть, использовать вертолет для воздушной разведки…
— Если у него вообще есть постоянная база. Мы могли бы неделями обыскивать эти каньоны и ничего не найти. Он перемещает своих жертв. Он слишком хорошо знает местность. К тому времени, как будет организована и эффективно развернута полная поисковая группа, он исчезнет или, что еще хуже, заберет еще одну жизнь. Нет, если я пойду тихо, один, он может просто привести меня туда, где он чувствует себя наиболее комфортно, наиболее могущественно. Это риск, огромный риск, но…

Броуди положил руку на деревянный стол и уставился на нее. Через некоторое время он сказал:
— Но ты чувствуешь, что это единственный способ опередить его.

Он долго смотрел на меня.
— Ладно, Мак. Ладно. Но ты идешь с полной связью, пока она есть. Докладывай каждые тридцать минут, как только пройдешь начальную точку тропы. Одна пропущенная проверка — и я отправлю все, что у нас есть, и к черту протоколы.
— Понял, — сказал я.

Солнце садилось за западные горы, когда я повернул грузовик к хребту Диабло. Хорошая дорога закончилась, затем закончилась укатанная грязь, а затем и колея среди камней, которые царапали шины. Земля поднималась каменными стенами, старыми и задумчивыми, и воздух в этом месте казался древним, заряженным энергией. Я припарковал свой грузовик возле той же заброшенной тропы, где Сара Ким оставила свой, и сделал глубокий вдох.

Я взял свой рюкзак, винтовку, пистолет и запас воды. Я постоял немного там, где начиналась тропа, в слабозаметном углублении среди гравия и камней. Только ветер с вздохами проносился по узким скальным проходам. Следы шин Сары Ким были там, уже стертые этим ветром. Других следов не было.

Я вошел в каньон. Каменные стены поднимались в угасающем свете, пронизанные охрой, багрянцем и зеленым медным цветом там, где можно было найти бирюзу. Гравий катился под моими ботинками, и звук был громким в этой величественной тишине. Моя рация прошипела в последний раз, прежде чем камень заглушил сигнал.
— Подразделение 12, что у тебя по 20? — голос Сэнди.
— На тропе Твистед-Систерс, Сэнди, — сказал я. — Вхожу в каньон Диабло. Начинаем тридцатиминутные проверки.
— Поняла, Мак. Удачи.

Я подумал: да, Бог в помощь. Мне это понадобится. И я пошел в темноту, где он ждал меня, или не ждал. Но он знал, что я иду. Я шел в его страну, в каменное сердце его работы. Он выбрал место. И у него было видение того, что он сделает из того, что я ему принесу, то есть из меня.

Каньон стал узкой расщелиной в скале, и стены сомкнулись вокруг меня так плотно, что я мог дотронуться до камня по обе стороны, широко раскинув руки. Воздух был холодным, как в подвале, вырубленном в горе, тяжелым от сырого запаха земли, привкуса металла и химикатов, оседавших в горле, перекрывавших мертвую пыль этого места и дыхание его разложения. Ветер, который двигался с какой-то жизнью в верхних слоях, здесь был мертв. Была только великая тишина и звук воды, льющейся из скрытых трещин в камне.

Свет исчез в глубине каменного лабиринта. Я сменил ручной фонарь на более мощный луч винтовки, который копьём вонзился во мрак передо мной, но оставил мир по обе стороны в большей тени. Звук любого моего движения — шелеста ткани или скрипа подошвы о камни — отражался от каменных стен усиленным и зловещим, так что я двигался, как человек, бьющий в барабан в темноте, извещая о своем приближении.

Тридцатиминутные сообщения для Сэнди были краткими, мой голос звучал напряженно.
— Продолжаю двигаться на запад, в главное ущелье Диабло. Все спокойно.

Однако волосы на моей шее зашевелились, свидетельствуя о том, чего я не видел, и во мне росло понимание того, что за мной наблюдают.

Затем появились знаки, высеченные на скале в качестве указателей. Камень, округлый, как темное яйцо, на высокой полке, где его не должно было быть, и он испускал слабое свечение, как от какой-то тусклой лампы, или излучение самой могилы. Букет из сушеного пустынного шалфея, перевязанный той же скрученной старой проволокой, которая связывала женщину на руинах Хендерсона.

А затем скала резко повернулась, и луч упал на россыпь черных вороньих перьев на фоне бледного камня, приколотых осколками костей, вбитыми в щели, а на кончике каждого пера был прикреплен осколок синего камня, сверкавший, как безумный глаз.

Узкий проход сменился углублением в камне, своего рода гротом не более двадцати футов в длину, с крышей из самой горы. И я увидел его место.

У меня перехватило дыхание. Я готовил себя к тому, что там может быть, но само это свидетельство его присутствия было за рамками воображения любого здравомыслящего человека.

Это было небольшое пространство. Вдоль дальней стены стояли полки из выветренного дерева, пострадавшие от какого-то древнего наводнения, и камни, балансирующие друг на друге вопреки своей природе. Полки были нагружены инструментами его ремесла: зубила из какой-то старой шахты, отбитые и отточенные до невероятной остроты; сухожилия животных, высушенные и свернутые, как змеи; шила, сделанные из кости; ведра с глиной разных цветов — серо-коричневой, охристой и черной, как ночь; мешочки с порошкообразным пигментом.

Сегменты чоллы лежали рядами, их шипы были обрезаны с жуткой аккуратностью. И банки. Стеклянные банки с жидкостями странного цвета, и в них плавали предметы, которые я не смог бы назвать: фрагменты вещей, перья, зубы, волосы и то, что выглядело как обрезки человеческих ногтей.

Но алтарем этого места была плита из песчаника в центре, и на ней пульсировал свет не этой земли. Огромные грибы, которые он принес из какой-то глубокой тьмы, цеплялись за камень неподалеку, и их призрачное свечение освещало плиту и то, что лежало на ней: полированные камни, чешуйки обсидиана — черные и острые, и человеческие кости. Длинные кости ног: бедренная кость, большеберцовая кость. Ключица, похожая на кусок белого фарфора. Все очищено, отполировано, с маленькими отверстиями, просверленными на поверхности, как будто для нанизывания.

Из трещин в каменных стенах свисали другие его работы — наброски из плоти и костей. Туша койота, высушенная и растянутая, грудная клетка сломана и плотно набита сверкающими кварцевыми кристаллами. Нечто, сделанное из птичьих крыльев и черепов маленьких зверей, соединенное вместе, чтобы поворачиваться и двигаться в потоке воздуха, который я не мог почувствовать. Это был склеп и мастерская демона. Я чувствовал железный запах старой крови, резкий привкус его химикатов, а также сладкий, приторный аромат гнили, удерживаемой в тщательной неподвижности.

Я направил луч винтовки в самую глубокую тень.
— Хорошо, — сказал я. Мой голос хрипел в этой мертвой тишине. — Я знаю, что ты здесь. Покажись.

Ничего. Только непрерывное падение капель воды, отмеряющее вечность.

Затем позади меня раздался звук скрежета камня.

Я развернул винтовку, положив палец на спусковой крючок, и он стоял там, в проходе, откуда я вошел. Его фигура выделялась на фоне более темного каньона за ним. Он загораживал единственный выход. Он был высок и сложен из проволоки и костей, а его одежда была цвета высохшей земли, словно он вышел из самой скалы.

Он не держал оружия, насколько я мог видеть, но его руки были перед ним, темные от глины и от какого-то другого вещества, более старого и черного. Его лицо было скрыто в тени, но я чувствовал на себе его взгляд, давление.

— Вы ценитель, детектив.

Его голос был мягким и хриплым, не рычанием зверя, а сухим шелестом — голосом человека, уверенного в своем видении.
— Немногие могут увидеть красоту в трансформации. То, как пустыня забирает, и то, как я… помогаю ей.

— Красота, — сказал я, держа винтовку у его груди. — Эштон. Сара Ким. Это то, что ты называешь красотой?

Кивок из тени, медленный, как смена времен года.
— Теперь они постоянны, детектив. Вне досягаемости времени. Их разложение остановлено. Я дал им постоянство. Пустыня — медленный художник. Я ускоряюсь. Я совершенствуюсь.

Он сделал шаг, слегка переместившись вперед, в свечение грибов.
— Оставайся там, где стоишь, — сказал я.

Он не послушал и сделал еще один шаг.
— Вы, детектив Коул. Маркус. Вы понимаете землю. Вы видите закономерности. Я увидел это в том, как вы изучали Томаса. Вы выглядели… должным образом. Как знаток. Сара… она была предназначена для моей работы «Небесное подношение». Пугало Хендерсона, так вы ее назвали? По-своему подходящее. Она смотрит на звезды, которыми я ее украсил. Навсегда.

В крови заструился холод, не имевший ничего общего с воздухом пещеры. Он слышал меня. Он был там, в темном загоне у Хендерсона, и слушал.
— Это не искусство, — сказал я, и мой голос прозвучал глухо. — Это убийство. Это болезнь.

— Есть разница, — прошептал он, а затем двинулся не ко мне, а в сторону, быстрым и резким движением, как атакующая змея, протянув руку к каменной стене рядом с проходом. Его пальцы нашли там опору.

Стон истерзанного камня раздался надо мной — глубокий, гортанный звук горы, перемещающейся во сне. Нависшая скала, смещенная каким-то скрытым рычагом или веревкой, начала падать. Тонны камня и древней земли.

Не думая, я бросился в сторону. Я ударился о твердый пол пещеры, и винтовка выскользнула из моих рук. Пыль поднялась удушливым облаком, густым, как пепел, и пещера погрузилась в еще более глубокую черноту, когда свет грибов погас. Я закашлялся, вдыхая пыль, ослепленный.

Он был на мне прежде, чем я успел отдышаться. Я не видел его. Я чувствовал его запах — запах сырой земли и химикатов и более старую, более тяжелую вонь. С силой, подпитываемой безумием, его пальцы, как когти, вцепились мне в лицо. Я ударил в него, попав во что-то твердое, и услышал вскрик.

Мы катались по полу пещеры, сплетаясь телами в бьющийся узел конечностей в вонючей пыли. Его большие пальцы нашли сонные артерии на моей шее и сдавили их, и свет в моих глазах начал гаснуть. Я брыкался, извивался, моя рука шарила по разбитым камням, и мои пальцы сомкнулись на осколке камня, тяжелом и остром.

Я направил его вверх, туда, где, как мне казалось, должна была находиться его голова в этой черноте. Глухой удар. Сдавленный хрип. Давление на мое горло немного ослабло. Я снова ударил камнем. И снова.

Он зашипел и отпрянул от меня. Я откатился, глотая воздух, как выброшенная на берег рыба, шаря руками по полу в поисках винтовки, в поисках ручного фонаря. Где?

— Ты не понимаешь, — прохрипел он, голос его теперь был пронизан яростью. — Я собирался сделать тебя… великолепным!

Блеск в руинах, слабый свет потревоженных грибов все еще просачивался сквозь пыль. Он взял со своего стола длинный нож из обсидиана, отполированный и ужасно острый. Затем пошел на меня, как тень, держащая клык из черного стекла.

Моя рука потянулась к ботинку и нашла рукоять Ка-Бара. Я выхватил его, когда он бросился на меня.

Я встретил его атаку. Сталь ударилась о камень со скрежетом и брызгами крошечных искр, словно злые духи в темноте. Мы были слишком близко друг к другу, чтобы использовать любое оружие, сцепившись в этой смертельной схватке. Он двигался с бешеной скоростью: обсидиановый клинок рассек воздух перед моим лицом, затем огненной линией полоснул по моему левому предплечью, глубоко вонзившись в него. Вспыхнула боль, горячая и внезапная. Теперь он издавал низкие звуки, рыча, как зверь.

Я пригнулся, уклоняясь от широкого взмаха черного лезвия, который должен был перерезать мне горло, и сильно ударил его плечом в грудь. Мы вместе, спотыкаясь, отступили в глубокую часть пещеры, по рыхлому камню, и врезались в его верстак из песчаника. Его инструменты, сосуды, его отвратительные творения покатились и разбились об пол.

— Моя коллекция! — закричал он, на мгновение отвлекшись.

Это был тот самый момент, который мне был нужен. Он на долю секунды отвернулся, оценивая ущерб.

Я ударил Ка-Баром вверх. Он извернулся, как кошка, но лезвие нашло его — не идеально, скользнуло по ребру, а затем глубоко вонзилось в бок под рукой.

Он издал рев возмущения и боли и отшатнулся от меня, прижав руки к бокам. Темная жидкость, черная в этом тусклом свете, просочилась сквозь его пальцы.

Я не дал ему времени. Я бросился и повалил его среди руин его мастерской, среди осколков глины и разбросанных костей людей и животных. Он извивался подо мной, он все ещё был жутко силен, его дыхание горячо обжигало мое лицо, воняя собственной кровью.

Мой фонарь. Я видел его, наполовину заваленный камнями у входа в пещеру. Его луч криво указывал на крышу, сломанный, но рабочий. Я не мог до него дотянуться.

Он навалился на меня, нащупывая свободной рукой, и схватил одну из человеческих бедренных костей из своей коллекции. Он взмахнул ею, как дубинкой, и она с тошнотворным хрустом ударила меня по плечу. Белое и ослепляющее онемение пронзило мою руку. Моя хватка на ноже ослабла.

Он попытался перевернуть меня, чтобы оказаться сверху, его глаза горели диким огнем.
— Пустыня, — выдохнул он, кровь текла по его губам, — принимает твое подношение.

Он был силен. Боже, как он был силен. Я сильно ударил коленом в его раненый бок. Он вскрикнул, и его спина выгнулась. В этот момент мои глаза, уже привыкшие к слабому свету, увидели камень, сверкающий на полу рядом с его взметнувшейся рукой. Один из кусочков голубой бирюзы, которые он вставил в глазницы девушке у Хендерсона, тяжелый, угловатый.

Когда он замахнулся бедренной костью для нового удара, я схватил бирюзу. Она была тяжелой, с острым, сломанным краем. С рычанием, вырвавшимся у меня от боли и отчаяния, я обрушил ее не на его голову, а на запястье руки, державшей кость.

Он завыл, и этот тонкий, высокий и ужасный звук отозвался эхом от невидимой скалы.

Теперь ему было больно. Я надавил на него, нанося удары ладонью здоровой руки по его лицу, снова и снова, пока он не обмяк подо мной, дыша тяжело и прерывисто.

Я скатился с него. Все мое тело горело огнем боли. Моя рука. Мое плечо. Я лежал там, в пыли и руинах его безумия, и вдыхал воздух, заполненный песком, кровью и смрадом его химикатов. Камень надо мной был равнодушен к делам людей. Его дыхание рядом со мной было влажным и прерывистым, но постепенно затихало.

С трудом я нашел свой Ка-Бар. Затем ручной фонарь. Линза треснула, но свет не погас. Я направил его на него.

Он был моложе, чем я думал. Под грязью и дикостью глаз скрывался мужчина лет тридцати. Эти глаза, теперь пустые, все еще хранили какой-то призрак его ужасной преданности. Вокруг него лежали сломанные орудия его поклонения, разрушенные иконы. Бирюзовый камень лежал возле его разбитой руки, темный от крови.

Моя рация. Она лежала в обломках. Бесполезная.

Казалось, что мне потребовалась целая вечность, чтобы сквозь туман боли добраться до аварийного маячка в рюкзаке. Мои руки дрожали.

А потом было только ожидание. Я прислонился к холодному камню. Пустынный ветер нашел путь в эту гробницу и тихо завыл, пролетая, вздохнул через упавшую скалу. Это не было похоже на плач. Это вообще ни на что не было похоже.

Время не имело значения в этом месте. Возможно, прошли часы, прежде чем я услышал звук винтов вертолета, который доносился из мира за пределами камня, становясь все громче. Броуди сказал, что отправит то, что у него есть.

Они нашли меня там, среди обломков его видений, а сам он лежал подношением в нескольких футах от того места, где я сидел. Они использовали слова вроде «шок». Возможно. Я чувствовал лишь всепоглощающую пустоту, мне казалось, что я внезапно постарел на много лет.

Я жил. Он — нет. Но часть меня была похоронена в той темной расщелине скалы, с костями, глиной и бирюзой, окрашенной в темные тона. Пустыня взяла свое. И та красота, которую я знал в суровых и тихих местах, то скромное утешение, дававшее мне скалы и солнце, теперь омрачилась воспоминаниями об этом человеке и о том, что он сделал из этого одиночества.

Ветер все еще завывал в высоких скалах, но теперь у него был другой голос. И я знал, что в тихих местах, когда солнце клонится к закату, я буду искать знаки в пыли и прислушиваться к шагам, а рука будет привычно лежать на рукояти моего оружия.

Всегда.

~

Оригинал

Телеграм-канал чтобы не пропустить новости проекта

Хотите больше переводов? Тогда вам сюда =)

Перевела Худокормова Юлия специально для Midnight Penguin.

Использование материала в любых целях допускается только с выраженного согласия команды Midnight Penguin. Ссылка на источник и кредитсы обязательны.

- Это невероятно, - произнесла она, и в ее голосе впервые прозвучало нечто человеческое, не научное. - Это эмпирическое свидетельство высочайшего порядка. Паника, ужас - это понятно, но вот это... «оно учится»... Это меняет всё, это говорит о высшей нервной деятельности, о адаптивном поведении, это не просто зверь, это...

- Это разум, - тихо закончил за нее Иван. Она посмотрела на него, и в этот момент между ними что-то щелкнуло. Стена профессиональной сдержанности рухнула, они говорили уже не как исследователь и источник, а как два единственных человека в мире, которые видят один и тот же кошмарный сон наяву.

Они просидели в кофейне до закрытия. Перешли в его маленькую квартирку, заваленную книгами и копиями архивных дел. Они пили дешевое вино, разложив на полу карты Большого Бора, чертежи, распечатки. Он говорил об истории, о следах в документах. Она о биологии, о теоретических моделях, которые могли бы объяснить такое существо.

Он смотрел на нее, в ее светлые, ясные глаза, которые загорались огнем одержимости, когда она говорила о ферментах или кератиновых структурах. Он видел не красоту в обычном понимании, а красоту острого, отточенного ума, сфокусированного на одной цели. Она была его отражением, таким же одиноким фанатиком, запертым в границах своих фантазий, которые теперь, подтверждались холодной правотой документов.

Они стали встречаться регулярно. Их встречи всегда начинались с дела. С обмена новыми мыслями, с построения теорий, но постепенно эти встречи начали обрастать плотью человеческих отношений. Разговоры затягивались далеко за полночь. Они говорили не только о Большом Боре, они говорили о жизни, о своем одиночестве, о том, как странно - жить в мире, который считает тебя сумасшедшим за то, что ты видишь то на, что не обращают внимания другие, за то, что в итоге ты видишь правду.

Однажды поздно вечером, когда они в очередной раз сидели на полу среди разбросанных бумаг, Иван замолчал посреди фразы о тактике отряда «Йотун». Он смотрел на нее, она что-то чертила карандашом на полях карты, ее волосы упали на лоб, и она откинула их с легким раздражением. И он вдруг с абсолютной, ослепительной ясностью понял, что не просто нашел союзника, он нашел родственную душу. Единственную женщину, которая не смотрела на него с жалостью или насмешкой, которая видела ту же бездну, что и он, и смотрела в нее не со страхом, а с жадным, научным интересом. Его сердце, долгое время сжатое в комок одержимости и непонимания окружающих, вдруг болезненно и радостно расправилось. Это была любовь, нежная и жуткая, как сама их тайна, любовь двух людей, нашедших друг друга на краю пропасти.

- Алиса, - сказал он тихо. Она подняла на него глаза, все еще погруженная в свои расчеты. - Мы должны поехать туда, - сказал он. Это не выглядело просьбой или предложением, это была констатация факта, единственно возможное продолжение для них обоих.

Она не удивилась, не испугалась, она лишь внимательно посмотрела на него, оценивая не его эмоции, а решимость в его голосе. Потом ее взгляд скользнул по карте, по красным меткам, обозначавшим запретную зону.

- Да, - ответила она просто. - Конечно, должны.

В ее глазах горел тот же огонь, что и в его, не только научный азарт, не только одержимость, нечто большее…

Решение было принято без лишних слов. Они сидели молча, плечом к плечу, глядя на карту, которая была для них уже не куском бумаги, а билетом в их общее, страшное и прекрасное будущее. Они были больше чем влюбленными, они были единомышленниками или даже сообщниками. И предстоящая экспедиция была не просто научной поездкой, это было паломничество, как путешествие домой, к месту, где они вдвоем - ученый и историк, мужчина и женщина - наконец-то обретут смысл своего странного, одинокого существования.

Продолжение следует...

Предыдущие части:

1. Вельдхейм. Часть 1

2. Вельдхейм. Часть 2

3. Вельдхейм. Часть 3

4. Вельдхейм. Часть 4

5. Вельдхейм. Часть 5

6. Вельдхейм. Часть 6

7. Вельдхейм. Часть 7

8. Вельдхейм. Часть 8

9. Вельдхейм. Часть 9

10. Вельдхейм. Часть 10

11. Вельдхейм. Часть 11