– …он мальчик особенный, судьбой и без того обиженный, поэтому постарайтесь вести себя с ним тактично.
Работником Серёжа оказался исполнительным, к поставленным задачам подходил дотошно и в должность санитара при ветклинике вписался идеально. Ну а то, что плачет иногда, если животные умирают, ну с кем не бывает? Значит, эмпатичный. А у нас доброе отношение к пациентам приветствуется – ветеринарная клиника, как-никак. Хотя за годы работы там большинство из нас эмпатию подрастеряло. Да и, какая разница кто будет драить полы, поливать цветы, мыть инструменты и относить их в стерилизатор, пенсионерка, которой скучно на пенсии или парень с задержкой психического развития, если эта самая задержка не влияет на выполняемые им задачи?
Тем более, у особенности его этой был ещё один плюс, который обнаружился в первый же день, как парень у нас появился, хотя тогда мы и не подозревали, что именно эта его особенность сделает легче некоторые моральные аспекты нашей работы, которые он возьмёт на себя. Он находил слова для тех, для кого их не могли найти мы. Не могли потому, что подрастеряли эту самую эмпатию, а на курсах актёрского мастерства никто из нас не учился и сыграть сочувствие с сопереживанием так, чтобы это выглядело естественно, не умел.
Коты и кошки перестают за собой ухаживать, когда серьёзно болеют и становятся похожими на грязный меховой воротник с безразличными пуговками глаз, если в состоянии держать их открытыми. На последних стадиях почечной недостаточности они теряют в весе, шерсть выглядит будто натёртая салом, дёсны становятся бледными, глаза тусклыми.
В тот день десятилетняя Вера принесла именно такого кота. Она нашла его где-то неподалёку от клиники и решила, что здесь котика вылечат, она заберёт его домой и уговорит маму с папой на то, чтобы завести питомца. Но почечная недостаточность на последней стадии не разделяла планов девчонки.
Почки – это фильтры организма, очищающие кровь и удаляющие из неё лишние элементы. С мочой из организма выходят такие яды как, например, фосфор и аммиак. Именно поэтому она так воняет. Если фильтры перестают выполнять свою функцию, организм достаточно быстро перенасытится этими веществами в количествах, не совместимых с жизнью. Беда кошек ещё и в том, что почки у них очень маленькие, а внешние признаки проявляются только после того, как эти фильтры приходят в негодность в среднем на шестьдесят шесть процентов. У каких-то пород чуть больше, у каких-то чуть меньше… но в среднем на шестьдесят шесть.
Ну, то есть, понимаете? Хозяева слишком поздно замечают, что с питомцем что-то не так, потому что внешне кошка начинает меняться только тогда, когда больше половины больного органа уже не работает. И вот тогда шерсть у больных животных начинает выглядеть так, будто по ней прошлись куском сала, а сами животные становятся вялыми, потому что избыток фосфора травит организм, а избыток аммиака – мозг.
Людям в таких ситуациях делают гемодиализ – откачивают кровь, фильтруют её и возвращают обратно в организм. Ну или пересаживают почки, давая фору перед смертью лет в десять-пятнадцать. А вот котам… Котам тоже можно сделать гемодиализ при наличии оборудования и денег. Но это если у кота есть владелец, а у владельца – деньги.
Ну и ещё два важных аспекта – в клинике должно быть необходимое оборудование, а владелец должен быть готов потратить деньги.
У Верочки не было денег, хотя она принесла в клинику именно такого кота.
Она пришла к нам в первую смену нашего нового санитара. Это был какой-то предпраздничный день и все свинтили из ветклиники пораньше. А я остался, как не обременённый семьёй холостяк, досиживать пару оставшихся часов. Да и новенького нужно было проконтролировать.
– Я котика нашла, помогите котику, пожалуйста, – с мольбой в голосе произнесла вошедшая в холл маленькая девчонка, прижимая к груди рыжее нечто, грязное и взъерошенное.
Дети, по простоте душевной, иногда появляются у нас с вот такими вот просьбами. Кто-то приносит слётка-птенца, кто-то найденного в подвале, изъеденного блохами котёнка со слезящимися глазами или истощённого щенка. И каждый из них верит, что вот-вот сейчас найдёныша спасут, и у них появится лучший друг, которого, конечно же, мама с папой обязательно разрешат оставить дома. Мы стараемся не отказывать таким. Кто-то же должен растить в новых поколениях веру в то, что не все люди – мрази. И давать возможность понять, что родители – не бесконечное добро.
Да потому что в большинстве случаев бесплатно обработанные от блох, получившие дозу витаминов в холку и накормленные таблетками от глистов животные не остаются на попечении у таких вот сердобольных малышей. Родителям не до того, чтобы поддерживать веру ребёнка в лучшее. Им некогда. Их цель – свести количество второстепенных забот к минимуму, чтобы не отвлекаясь на эти самые второстепенные заботы, зарабатывать деньги для решения того, что в их понимании является первостепенными проблемами. А найдёныш для них, чаще всего, такая вот, второстепенная вещь и возможный источник проблем.
Тот кот не стал второстепенной вещью для родителей принёсшей его десятилетки. Он вообще перестал быть проблемой спустя пять минут после того, как попал на смотровой стол. Ветеринар, у которого на руках умирает животное, в глазах десятилетней девочки явно не выглядит волшебником, а этот кот должен был умереть, и не выглядеть волшебником предстояло мне. Но за годы работы в ветклинике я уже привык к такому, как привыкают к неприятной обязанности, когда нет выбора.
– Тебя как зовут? – спросил я, принимая у неё из рук обмякшее тельце.
Так я и узнал имя девчонки.
– Где ты его нашла такого…
Я сдержался, не сказал «больного».
– Он за гаражами лежал. Тут, недалеко.
– Посиди здесь, Вера, пока я буду котика осматривать, – сказал я ей, мысленно прокручивая в голове, какие слова подобрать для того, чтобы объяснить девчушке, что она сегодня вытащила не очень счастливый билет.
Вера осталась в предбаннике, а я занёс кота в кабинет и положил на железный стол, даже не удосужившись подстелить под него пелёнку, включить лампу или подвинуть «гусак» с инструментами к столу. Потому что я видел слишком много котов с запущенной почечной недостаточностью, чтобы отдавать себе отчёт в том, что здесь любые телодвижения бессмысленны.
Ветеринары постепенно становятся такими же циничными, как и обычные врачи, которые лечат людей. Причина та же самая: если будешь впускать в сердце каждый случай – тебе не место в профессии. Ты можешь и должен сделать всё, что от тебя зависит, но также ты должен понимать и принимать то, что ты не всесилен и в любой ситуации обязан трезво оценивать шансы. И если они ниже нуля…
Предложить девчонке усыпить кота, чтобы он не мучился последние минуты своей жизни? И положить в кассу свои деньги за использованные лекарства? А потом ещё и историю болезни сочинить, потому что применение таких медицинских препаратов должно быть обоснованным. Кремацией тоже не мы занимаемся. Сопроводиловку писать… Долбаный «закон о ветеринарных правилах сбора и утилизации биологических отходов».
После смерти это уже не питомец, а биологические отходы. Даже если рядом стоят его хозяева. И как бы мы ни были уверены в том, что животное не было заразным, мы обязаны сдать его в крематорий, а не выдавать на руки.
Но вы же понимаете, что и у циничности ветеринаров есть свои границы? Поэтому чаще всего приходится заканчивать историю болезни тяжёлых пациентов фразой «от дальнейшего лечения отказались» и как-то выкручиваться с наркозом и сопутствующими препаратами, которые вводят для того, чтобы животное покинуло этот мир безболезненно. А где его будут хоронить хозяева – это уже не наша проблема. Официально они подписали все бумаги и забрали своего питомца ещё живым, и заплатили за лечение.
А тут – малявка нашла кота. Кота на последнем издыхании. Не отдавать же ей едва живое тельце и не говорить, что он скоро сдохнет? Дождаться, пока издохнет сам? Он может тяжело дышать и готовиться к отходу в мир иной несколько суток. Сказать, что убежал, пока я его осматривал? Десять лет, тот возраст, когда дети уже легко сопоставляют увиденное со сказанным взрослыми. В этом возрасте подавляющее большинство из них только делает вид, что верит в Деда Мороза. На самом же деле вера в чудеса покидает детей где-то в первом классе.
И тут я краем глаза заметил Серёжу, замершего в углу кабинета со шваброй в руке, и повернулся в его сторону, словно ища ответа на вопрос, что мне делать.
Уборщик стоял истуканом и на его лице, так и не приобретшим взрослых черт, была странная гримаса, эдакая смесь недоумения с решимостью. Не знаю, как это передать словами. Как будто ему показали хитроумный карточный фокус, но он догадывается о механизме этого фокуса и если этот фокус повторить, то он обязательно отследит то, что осталось скрытым от его глаз в первый раз, но фокус повторять никто не собирается.
А ещё я видел, как по его щеке, не оставив мокрой дорожки, скользнула слезинка – будто метеор чиркнул по ночному небу и исчез.
Я повернулся к лежащему на столе коту.
– Котик ушёл на радугу, – пробормотал Серёжа и, тяжело вздохнув, принялся елозить шваброй по полу.
– Ушёл, – сам того не осознавая, я повторил Серёжин вздох. – Как теперь девчонке это сказать…
Серёжа перестал драить полы и прислонил швабру к стене.
– Я ей скажу, – сказал он и выскользнул за дверь.
Я даже не успел открыть рот, чтобы возразить.
Странноватый парень, отстающий в развитии, первый день у нас работает, и вдруг пойдёт сообщать о смерти питомца? Да ещё и десятилетней девчонке?
Я решительно подошёл к двери кабинета, открыл её, готовясь к самому худшему, и замер…
Уборщик говорил. И делал это искренне.
– …это он тут умер. А его душа отправилась на радугу. Котики, после того как проживут девятую жизнь, всегда уходят на радугу. Этот мир злой, здесь были собаки, которые его гоняли, у него не было хозяев, которые всегда наливали ему молочко. Он мало кушал и поэтому заболел. Сильно заболел. А с тобой встретился поздно. Так бывает, что мы не спасаем тех, кого любим. Но если мы их любили тут, – он приложил ладонь к груди, – то наша любовь поможет им попасть на радугу. Там всегда есть с кем играть, там его обязательно будут кормить досыта и чесать за ушком.
– А ты не врёшь? – печально спросила Верочка.
Судя по всему, ещё минуту назад она была готова разрыдаться, но теперь её лицо, хоть и было печальным, светлело.
– Я лучше других знаю, что там и как устроено, – уверенно сказал Серёжа. – Я же его душу туда сам проводил.
Верочка с сомнением посмотрела на уборщика. Но тот продолжал объяснять.
– Видишь я какой немножко отсталый? У меня часть ума не работает, потому что в ней дар поселился. Провожать животных на радугу.
– Правда? – спросила девчонка.
И я почувствовал, как у меня по спине пробежался морозный холодок.
Дальше я не слушал, но Серёжа разговаривал с Верой ещё минут пять. Я думал о том, что замотаю трупик в пакет, пойду после работы через дворы и выброшу его в ближайший мусорный бак, который встретится по пути. Не отдавать же его Вере. Такое слишком даже для меня.
В общем, тогда я не придал значения этой истории, потому что обрадовался, испытал облегчение от того, что ситуация разрешилась.
Нам, взрослым, и позже казалось, что Серёжа говорит что-то несуразное, что-то такое, что даже для детей звучало как ложь, но дети, слушая его, переставали плакать и в их глазах начинали искриться отблески веры в то, что всё так и есть, как он говорит.
Да, да, да. Иногда родители бывают настолько глупы или настолько в стрессе, что умудряются прихватить с собой в клинику ребёнка, тогда, когда не нужно быть даже мало-мальски связанным с медициной человеком, чтобы понять, что животное может умереть. Такое случалось не часто, но случалось. И Серёжа стал нашим спасательным кругом, утешителем детских сердец, рассказывавшим свою историю настолько искренне, что ему верили всегда.
Сопоставили мы его слёзы со смертью питомцев гораздо позже, месяцев через десять после того, как Серёжа у нас появился. Точнее, каждый для себя отмечал, что наш уборщик замирает на несколько секунд и пускает одинокую слезу перед тем, как смерть касается своей мягкой лапой кого-то из питомцев, но никто не озвучивал своих наблюдений, боясь, что всего лишь разыгравшееся воображение. Зато когда одна из наших медсестёр решилась сказать это, все как с цепи сорвались.
В обеденных чаепитиях Серёжа никогда не участвовал. Обычно он забивался в свою каморку-кладовую и кушал там то, что принёс с собой из дома. Несколько раз мы пытались звать его за общий стол, но он постоянно бормотал какие-то извинения и упорно отказывался обедать со всеми. Было видно, что он заметно нервничал, если его пытались уговорить, поэтому наши попытки очень быстро сошли на нет. Парнишка и без того обижен жизнью, зачем добавлять в эту жизнь лишнюю нотку дискомфорта?
Однажды Маринка – самая молодая из наших медсестёр, задумчиво вертя в руке печенюшку, пробормотала:
– Хороший мальчишка. Жалко, что у него с головой вот так.
– Ну а чего ты хочешь? – пожала плечами Анна Павловна. – Стеническая олигофрения. Но он, несмотря на это, очень ответственный паренёк. Делает всё дотошно и качественно. Инструменты сразу после операции моет и в стерилизатор несёт.
– Ага, – Марина откусила от печенья и продолжила с набитым ртом, – а ложкой-вилкой пользоваться не умеет.
– С чего ты взяла? – удивился я.
– Я пару раз случайно заглядывала в каморку к нему, когда он обедает. Рукой кашу из контейнера цепляет и в рот.
Она даже продемонстрировала, как это происходит, зачерпнув рукой воздух, поднеся пальцы к открытому рту и, наконец, принявшись жевать то, что откусила от печенья.
– Так вот почему он быстрее всех с едой справляется и сразу в санузел бежит, – осенило меня. – Руки мыть, чтобы никто не видел, что они у него в еде испачканы.
– У них по-разному это проявляется, – пожала плечами Анна Павловна. – Кто-то шнурки завязывать не может, кто-то ложкой пользоваться. По некоторым и не скажешь даже, что отсталость в развитии, пока такую вот деталь не подметишь и сопоставлять не начнёшь.
– А то, что он замирает вот так, – Марина скорчила гримасу, сделав вид, будто держит швабру в руках, – и плачет всегда, когда у нас умирает кто-то, тоже деталь диагноза?
– Повышенная эмпатия у таких тоже встречается, – кивнула Анна Павловна.
– Да у него эта эмпатия как предчувствие какое-то, – заметила молчавшая до этого Валентина. – Он же замирает не тогда, когда умирает кто-то, а немножечко раньше, секунд за пятнадцать до… А вот когда слеза у него, это значит всё. Издох пациент.
На несколько мгновений за столом воцарилась тишина.
– Погодите, мы что, все это заметили? – нарушил я эту тишину, в которой пульсировали нотки мистической жути.
– Я… я замечала, – ответила Анна Павловна. – Но я думала, что это я сама себя накручиваю, а Серёжа просто жалеет так зверушек. Сами понимаете, когда у тебя уходит пациент, ты обычно не по сторонам головой вертишь. Но то, что он плачет, когда у нас умирает кто-то, это я точно подмечала.
Я чуть было не сказал, что это с первого дня началось, но вовремя вспомнил, что трупик рыжего кота прошёл мимо отчётов и если это откроется, то могут начаться вопросы, на которые мне не хотелось бы отвечать.
– А ещё он всегда потом хозяев успокаивает.
– Это у него отлично получается. По нему видно, что он отсталенький немножко, но говорит искренне. И, видимо, людям как раз кто-то такой и нужен в момент, когда всё случилось. По крайней мере, за это я ему очень благодарна. Никогда не любила хреновые новости сообщать. А Серёжа эту обязанность на себя добровольно взял. Да к тому же у него это прямо вот всегда получается как нужно.
Иногда, когда операция была бесперспективной (а такое бывает, если владелец готов платить, не хочет слышать о рисках и подписывает необходимые бумаги), Серёжа отлипал после смерти животного, и, для верности вытерев слезу рукавом, шёл сообщать плохие новости хозяевам, и говорил:
– Не вините себя. Мы с ними отличаемся, и поэтому нам бывает непонятно, что с ними что-то не так. Вы ведь не знаете языка зверей, вы не могли его понять, как правильно…
– У вас обязательно будет другая кошка. Вы сейчас думаете не так, но все заводят новую кошку. Любить её, так как эту вы, не будете, но заботиться будете лучше. Потому что теперь знаете, как бывает…
Удивительно, но на взрослых это действовало точно так же, как действовала на детей история о том, что он провожает животных на радугу.
В общем, после того обеденного перерыва мы стали внимательнее наблюдать за нашим уборщиком и теперь уже делились своими наблюдениями друг с другом, а Анна Павловна ввела новое правило: никаких посторонних во время тяжёлых или экстренных случаев. Только медработники. Это означало, что Серёжа, который раньше мог сидя в углу обрабатывать инструменты, должен был выйти.
Официальное объяснение было о том, что по правилам, при работе с пациентом в помещении должны находиться только медицинские работники. И что это правило вводится в основном для того, чтобы ни у кого не было искушения из жалости позволить владельцам наших пациентов находиться рядом во время операций и прочих процедур, чтобы не мешали работать. Но мы-то понимали истинную причину – Анне Павловне очень не хотелось увидеть во время операции уборщика, застывшего в оцепенении со слезинкой на щеке, ведь такое его состояние было приговором для животного. Но это не отменило того, что Серёжа, даже не видя пациентов, каким-то образом чувствовал, что они умирают, отрывался от своего текущего занятия и шёл объяснять хозяевам, что с питомцами иногда такое случается.
Даже если у этих чудес жуткий оттенок.
И спустя ещё несколько месяцев мы принимали его поведение как должное. Серёжа застыл как истукан – можно прекращать возиться. Единственное, о чём мы между собой договорились, так это не заводить с Серёжей разговоров на тему его «залипаний» и всячески стараться не подавать виду, будто мы что-то замечаем.
Но человек так устроен, что иногда нарушает договоры. Пусть даже это происходит случайно. И расплачивается за это порой не тот, кто этот договор нарушил.
У девчонок вошло в привычку сваливать с работы раньше в те дни, когда у Анны Павловны выпадали выходные. Компанией мы были дружной, друг друга не сдавали, а если кому-то нужно было взять выходной, не ломая график, то девчонки приходили друг другу и мне на выручку. Я, естественно, тоже не оставался в долгу. Девчонки экономили пару часов, а мы с Серёжей оставались додежуривать.
Я помогал ему с наведением порядка, когда не было клиентов, а он мог без проблем ассистировать на несложных операциях. Ну, как… ассистировать – громко сказано, но положить в лотки нужные инструменты, придержать животное, пока я подсоединяю катетер, выбрить кошке или собаке живот, положить в лоток чистые тампоны и прочее, по мелочи. К этому шло постепенно, но он буквально расцветал, если ему выпадала возможность побыть чем-то большим, чем уборщик. А ещё он с радостью надевал белый халат. Может быть, поэтому между нами завязались отношения наподобие дружеских, а может быть, они завязались потому, что я не пытался говорить с ним как с отсталым, подбирая слова попроще.
Естественно ни Анне Павловне, ни девчонкам он об этом не рассказывал, потому что, несмотря на то, что его мозг застрял в развитии, прекрасно понимал, что ни меня, ни его по голове не погладят, если узнают о том, что мы нарушаем установленные правила.
В общем, как-то постепенно мы прониклись друг к другу чем-то вроде дружеской симпатии, и ни я, ни он не расстраивались из-за того, что клиника пустеет раньше положенного.
Тот день был жарким, как большинство дней августа. В это время года в нашей ветклинике большую часть времени пусто – в Рудоже, как, собственно, и во всей стране, время отпусков, которое большинство старается не упустить и урвать себе хотя бы пару недель отдыха, будь то море, речка или загородная дача с прудом неподалёку. Вот в конце августа и начале сентября клиенты идут нескончаемым потоком, приличная часть которого состоит из владельцев бульдогов и чихуахуа, перекормленных шашлыком, померанских шпицев, нахватавшихся в деревне блох, хромающих из-за заноз в лапах спаниелей, самок той-пуделя, сбежавших прямо с пляжа и успевших погулять с кем-то беспородным… А ещё будут домашние барсики и мурзики, ввязавшиеся в драку с деревенскими котами, и множество комбинаций из вышеперечисленного и неупомянутого.
А пока была середина августа, выходной у Анны Павловны, сбежавшие пораньше с работы медсёстры и тишина в клинике.
Серёжа старательно мыл полы в приёмной, когда в клинику вошла Вера, вызвав у меня приступ дежавю. В её руках был точно такой же, как и год с лишним назад, засаленный пушистый воротник, со свисающими лапками, болтавшимися из стороны в сторону в такт шагам девчонки.
Кот, конечно же, был другим – покрупнее того, которого она притащила прошлым летом и не рыжий, а белый с чёрными пятнами, но состояние его было ничем не лучше состояния того, рыжего.
– У меня тут котик, он ещё дышит. Может ему можно помочь? – спросила Вера, и добавила, вызвав у меня ещё большую оторопь: – У меня есть деньги.
За долю мгновения у меня в голове промелькнуло, что девочка повзрослела и внешне и внутренне. Она уже не просила помочь котику, как год назад, она спрашивала, можно ли его спасти, и давала понять, что понимает, что это не бесплатно. Меня выбила из колеи её серьёзность и решимость.
– Давай посмотрим, что можно сделать, – сказал я растерянно, принимая из её рук вялое тельце.
– Операция? – настороженно спросил Серёжа, прислоняя швабру к стене.
Я кивнул, думая о том, что проще было бы честно сказать Вере, что кот – не жилец. Но весь мой цинизм сдуло, как сдувает пыль со стола внезапный сквозняк. В книгах говорят в таких случаях «что-то в нём надломилось». Вот и во мне, что-то надломилось, как в герое какого-нибудь рассказа.
Я занёс животное в операционную, положил на стол, на автомате взял двумя пальцами за холку и, вытянув, повернул на девяносто градусов. Кожа так и осталась изогнутым горбиком, не спешащим вернуться на место. Заглянул животному в пасть, пропальпировал, продолжая испытывать дежавю, смешанное с какой-то детской досадой.
Пока я измерял коту температуру, Серёжа надел халат и деловито расставлял на «гусаке» лотки с инструментами и тампонами.
– Погоди, Серёжа, не надо этого всего, – сказал я, глядя на градусник.
Тридцать пять ровно – очень, очень низкая для кота температура.
– Почему? – удивлённо уставился на меня уборщик.
Я вздохнул, собираясь с мыслями.
– Бессмысленно. Она поздно его принесла. Коту недолго осталось. Его уже не вытащишь.
– Жалко, – вздохнул Серёжа. – А почему ты ей это не сказал?
Уборщик молчал, непонимающе глядя на меня. И я объяснил:
– Я ей однажды уже говорил.
– Говорил? – переспросил Серёжа с интонациями и выражением лица недоумевающего ребёнка.
– Ты разве не помнишь? Ты к нам только пришёл работать, и эта девочка принесла кота.
Серёжа нахмурился, вспоминая. И вспомнил.
– Я тогда впервые увидел, как ты застываешь и плачешь, когда они умирают.
– Я провожаю их. Это тяжело, – как о чём-то само собой разумеющемся сказал он.
Думаю, он пошёл на эту откровенность потому, что я заговорил об этом первым. Или потому, что за год с небольшим мы стали если не друзьями, то близкими приятелями. Или потому, что я не относился к нему, как к умственно отсталому. Но даже тогда я не принял его слова всерьёз. Потому что в реальной жизни, в материальном мире такого не бывает.
– И этого проводишь? – грустно спросил я, до конца не понимая, почему спрашиваю.
– Мне тоже. Но слишком поздно. У него почки уже не работают.
– Жалко, – повторил Серёжа.
– Да ну конечно жалко! Представляешь, девчонка второй раз к нам пришла и второй раз вот такое. Она такая серьёзная сегодня. Ничего от той девчушки, которая в прошлом году приходила, не осталось.
– Думаешь, она такая потому, что тогда котика не спасли?
– Не знаю, Серёжа. Не знаю. Но хреново мне от всего этого.
Я замолчал, глядя на то, как брюхо кота едва приподнимается при каждом вдохе. Вдохи кот делал всё реже.
Сергей несколько секунд стоял рядом, переводя взгляд с меня на кота и обратно. А потом заискивающе, как будто приглашал меня принять участие в заговоре, спросил:
– Если я его верну, ты никому не скажешь?
Он задал этот вопрос серьёзно. Настолько серьёзно, что у меня по спине будто бы пробежал рой ледяных насекомых.
– В смысле, вернёшь? – спросил я, пытаясь собрать хоть немного слюны во рту, чтобы сглотнуть и промочить внезапно пересохшее горло.
– Я умею, – будто бы извиняясь, произнёс он. – Просто нельзя. Нужен обмен. А получится, что мы украдём. Самому нельзя и нести и переходить. Ты понесёшь, а я переведу.
– Погоди, погоди, ты о чём? Кого украдём? Что нести? Куда переходить?
Уборщик не ответил. Он замер в ступоре и по его щеке скатилась одинокая слезинка. Я перевёл взгляд на лежащего на столе кота. Его вытянуло в агонии.
Почки переставшие фильтровать кровь. Избыток фосфора, циркулирующего по крови и аммиака, травящего мозг, сделали своё дело. Не только они, но…
Я почувствовал, как Серёжа взял меня за руку. Его ладонь была тёплой, а пальцы по детски припухлыми.
– Ты просто стой. А я возьму и передам, – донеслось до меня словно через слой невидимой ваты, которой как будто обмотали мою голову.
Реальность вокруг стала рассыпаться на разноцветные искры, которых становилось с каждым мгновением всё больше. Мерцал, пропадая в этом ярком свете стол, стены, лоток с инструментами, кошачий труп. А потом всё это пропало, уступив место каменному выступу, из которого куда-то вверх уходила радуга.
Я почувствовал, как Серёжа отпускает мою руку и всё также, сквозь вату, услышал его голос:
И он пошёл, а потом и побежал, прямо по этим лучам света, перетекающим из одного в другой. Где-то впереди по той же радуге шёл такой же прозрачный, как и сама эта радуга, кот. Тот самый кот, который только что издох прямо у нас на столе.
Это было неожиданно, немыслимо и страшно.
Я обернулся, чтобы понять, где мы находимся. В трёх-четырёх метрах за моей спиной, стеной клубился туман, серый и вязкий. И я готов поклясться, что в этом тумане что-то жило, хлюпало, чавкало, перетекало, меняя форму, как и сам туман. А в тумане что-то тёрлось чешуйками само об себя и едва слышно дышало сотней пастей. Очень больших, и наверняка зубастых.
Я стоял не в силах пошевелиться и наблюдал за тем, как стена серого густого марева, покачиваясь, перетекает, являя мне калейдоскоп бесконечных ассиметричных серых узоров, а мозг в это время пытался найти какое-то логичное объяснение случившемуся. Возможно, я заснул прямо в приёмной, сидя на стуле и появление девчонки с котом, подготовка к операции и то, что начало происходить дальше, невероятное, немыслимое, всё это – сон, навеянный августовской духотой.
Не знаю, как долго я стоял, заворожено разглядывая постоянно меняющую форму стену живого тумана, но, в конце концов, обернулся, продолжая цепляться за спасительную мысль о сне, и увидел бегущего назад Серёжу. Он тоже был прозрачным и переливающимся, как и кот, которого он нес в руках. Но с каждым шагом, приближающим его к тому месту, где радуга только начиналась, и парень и кот становились всё более реальными, теряли прозрачность, сгущались.
Они перестали светиться и обрели свой обычный облик тогда, когда парень ступил с радуги на край скалы, на которой стоял и ждал его я.
– Надо быстро, – сказал Серёжа, передавая мне кота. – Они могут понять, что это не обмен.
– Те, кто на другом краю радуги, – невнятно объяснил он. – Держи котика крепко. Давай мне руку.
(Окончание комментом, лимит знаков в посте, бессердечная сука)
