Возвращение из Буэнос-Айреса было похоже на высадку на чужую, слишком яркую и шумную планету. Москва гудела, сверкала, жила своей лихорадочной, поверхностной жизнью. Иван Колосов нес в себе тишину Большого Бора. Он проходил сквозь толпу, как призрак, и ему казалось, что люди должны чувствовать исходящий от него холод, должны слышать шелест архивных листов и далекий, утробный рык из 1943 года. Но никто не чувствовал это, мир был глух.
Он попытался говорить. Сначала осторожно, в курилке института, за чашкой кофе: «Вот, нашел любопытные документы… наши и немецкие архивы… необъяснимые потери… следы, похожие на…» Коллеги-историки кивали, смотрели в экраны телефонов, переводили разговор на гранты, конференции, межкафедральные дрязги. Его «любопытные документы» были для них пылью, не стоящей внимания.
Тогда он написал статью. Сухую, академичную, с массой отсылок к источникам, с анализом немецких и советских отчетов. Он назвал ее скромно: «К вопросу о нестандартных факторах потерь вермахта на Восточном фронте (на примере инцидента у д. Вельдхейм)». Он заменил «чудовище» на «неустановленный фактор агрессии», «следы когтей» на «механические повреждения невыясненной природы», «поедание трупов» на «посмертные повреждения, возможно, нанесенные местной фауной».
Статью вернули без рецензии. Сопроводительное письмо от редакции научного журнала было образцом вежливого уничижения: «Уважаемый Иван Петрович, представленный материал, безусловно, интересен, однако его предмет лежит вне рамок современной исторической парадигмы и более соотносится с областью фольклористики или популярной культуры».
Он не сдался. Он пошел выше. Написал заявку на грант. Предложил организовать междисциплинарную экспедицию: историки, биологи, криминалисты - для изучения аномальной зоны. Он уже видел ее в мечтах: палатки, оборудование, осторожные шаги по краю Черной Топи…
Ответ из фонда был еще короче: «Проект не соответствует приоритетным научным направлениям».
Он пытался говорить с людьми от науки - те смотрели на него с вежливым скепсисом. С военными - те пожимали плечами: «Партизаны, товарищ Колосов. Бывало всякое». Мир выстроил стену из равнодушия, прагматизма и глупой уверенности в том, что все уже изучено и объяснено. Его одержимость стала его клеймом.
- Колосов? А, это тот, что про оборотней под Смоленском. За его спиной коллеги посмеивались, в их глазах читалось: «Съехавший». Даже уборщица в архиве, Марья Ивановна, которая обычно всегда с ним советовалась по простым бытовым вопросам, стала смотреть на него с опаской.
Он сидел в своей каморке-однушке. Папки с делами лежали на столе, как урна с прахом его репутации. Он провел пальцем по знакомой уже наизусть готической букве «W» на немецком документе. Waldgeist - лесной дух, он существовал, Иван знал это так же ясно, как знал, что дышит, но это знание стало проклятием. Оно отделило его от всего человечества непроницаемой стеной непонимания.
Он смотрел в окно на убогий московский двор, на голые деревца, на мусорные баки. Руки опускались. Что он мог сделать один? Поехать в тот лес с палаткой и фотоаппаратом? Это было бы самоубийством. Он представлял, как бродит по опушке, а из глубины доносится тихий, издевательский хохот Хозяина Топи.
Он уже почти смирился, почти решил, что сжечь все копии, забыть, запереть этот ужас в самом дальнем чулане памяти и жить дальше. Быть просто чудаковатым историком, который иногда слишком много пьет на корпоративах.
И вот в один из таких вечеров, когда он уже мысленно составлял заявление на отпуск «по семейным обстоятельствам», на его рабочую почту пришло письмо.
Адрес отправителя ничего ему не говорил, но тема письма была острой и точной, как скальпель: «К вопросу о биохимическом анализе образцов из дела W-Wald/Geist 43». Сердце его дрогнуло. Он открыл письмо, ожидая спама, розыгрыша. Текст был лаконичным, лишенным эмоций, но каждое слово било в одну точку.
«Уважаемый Иван Петрович, прочла в интернете вашу неопубликованную работу по инциденту у д. Вельдхейм. Позволю себе отметить, что ваша интерпретация механических повреждений излишне осторожна. Представленные в приложенных вами архивных данных (за что отдельная благодарность) химические анализы тканей и металла указывают на использование высококонцентрированных протеолитических ферментов и сильных кислот, нехарактерных для известной фауны. Гипотеза о «местных падальщиках» не выдерживает критики. Меня интересует предполагаемая физиология субъекта, ответственного за инцидент. В частности, механизм выработки и устойчивости к собственным пищеварительным секретам, а также природа покровных тканей, демонстрирующих аномальную устойчивость к механическому воздействию. Готов обсудить возможные биологические модели. С уважением, к.б.н. Алиса Воронцова (НИИ Биологии Экспериментальной )».
Иван перечитал письмо. Потом еще раз. Он встал, подошел к окну, закурил. Внутри у него все замерло. Это был не спам, не розыгрыш, это было письмо коллеги, который разделял его точку зрения. Того, кто смотрел на него не как на «сумасшедшего Колосова», а как на ученого который провел огромную работу по поиску, изучению и консолидации данных по инциденту у д. Вельдхейм. Тот, кто видел в этих отчетах не мистику, а научную загадку, тот, кто говорил на его языке, но на другом его диалекте - диалекте плоти, химии, биологии.
Он не видел ее, не знал, кто она, но в этих строках, в этом холодном, точном интересе сквозило нечто родственное. Та же одержимость, та же готовность смотреть в бездну, не отводя глаз.
Он потушил сигарету. Впервые за долгие месяцы он почувствовал не тяжесть своего знания, а его ценность. Он был не один, где-то там, в огромном, равнодушном мире, был еще один человек, который тоже был заинтересован. И который был готов говорить об этом не как о сказке, а как о факте.
Он сел за компьютер и начал набирать ответ. Его пальцы, привыкшие к осторожному, академичному стилю, теперь летали по клавишам с новой силой. Он писал не оправдываясь, он писал, как пишут единомышленнику, прикрепляя файлы, сканы, свои заметки прикладывая все материалы которые были у него.
Стена непонимания и одиночества дала трещину, и сквозь нее потянуло ледяным, опасным ветром из Большого Бора, но теперь это был ветер надежды.
