CreepyStory

Недавно, раздумывая над тем, что и как я пишу, пыталась ответить себе на простой вопрос: «Почему ужасы, Екатерина Александровна? Других жанров не существует?» Ну, это как раз понятно. Детство в затерянном таёжном поселке, юность, прошедшая в середине девяностых, выбор профессии журналиста и первая практика в отделе криминальной хроники (это в 90-е, только представьте!), о чем ещё я могу писать? Хардкор у меня в крови. Я пишу о том, что хорошо знаю. Но если копнуть глубже, откинуть сказочную призму, через которую маленькая горожанка смотрела на мир сибирского лагеря с его человеческой жутью, забыть про расчлененку, морги, психушки, тюрьмы, на которые я насмотрелась, пока строчила незатейливые статейки, в чем главная причина? Почему из меня лезет наружу вся эта потусторонняя дрянь? Ведь не верю же я сама в возможность существования паранормального? Или всё-таки верю?

Как и любой современный человек, я не верю ничему и верю во все сразу. Ничего не боюсь, ни темноты, ни маньяков, ни темных чащ, ни заброшек, ни кладбищ, ни высоты, но живу, тем не менее, с постоянным ощущением тревоги. Да и как, скажите, можно оставаться стабильным в мире, где существуют ипотека, панические атаки, кальянный рэп, самокаты и Пикабу? На какой же такой главный вопрос (а я не верю, что люди могут писать просто так, от нечего делать) я пытаюсь найти ответ? Было или не было?

Все мои монстры приходят из глубин. Памяти, болота, земли. Может, в этом все дело, в глубине?

Лето 1999 года. Август. Закончив летнюю практику, я помогала маме в школе. Она преподавала русский и литературу. Предвидя усмешку на губах моих постоянных читателей, соглашусь: да, жаль, что грамотность не передается по наследству. Мама готовила большую экскурсию для старшеклассников. Ехали на большом автобусе, в планах было посещение имения Лермонтова в Тарханах, музея Бунина в Ефремово, музея Белинского, если не ошибаюсь (всегда терпеть его не могла, душный тип), и вишенка на торте — Сканов подземный монастырь в Пензенской области. Это, вроде как, мамин педагогический метод: хочешь полазить по пещерам, будь добр, выслушай нудную лекцию от восторженной бабульки. Лермонтов «зашел на ура»; музей, склеп, сады и окружающие пейзажи имения действительно великолепны. Бунин с Белинским оказались пыткой, но заявленный пикник на природе и вожделенные пещеры помогли пережить и их.

Наконец мы приехали в сам монастырь, расположенный недалеко от поселка Наровчат. Места там своеобразные, населенные суровыми людьми со своим особым видением мира и склонностью решать проблемы радикально. Это нашло отражение и в местных преданиях, и в реальной истории края. Излюбленная легенда местных повествует о битве княгини Норчатки с монголами. Силы были неравными, монголы смяли сопротивление, а саму княгиню загнали на скалу, стоящую над озером. Дабы избежать позорного плена, гордая княгиня бросилась с обрыва, как была на коне, и по сей день ее можно встретить в утреннем тумане, скачущей верхом вдоль воды. Это, возможно, и сказка. А вот история монахов-отшельников, добровольно замуровавших себя на нижнем ярусе монастырских пещер во имя избавления Руси от смутных времен и ради спасения православных от грехов, самая что ни на есть быль. И произошло это не более трехсот лет назад. Слушая этот рассказ, я думала: а разве самоубийство не смертный грех для христианина? Впрочем, я не сильна в знании подобных тонкостей.

Монастырь вырыт в горе под названием Плодская. Вроде бы, давным-давно жил здесь отшельник, молился, вырыл себе яму и начал в ней жить. Звали его Скан. К Скану присоединились единомышленники и накопали в итоге кучу пещер общей протяженностью около 700 метров и глубиной, как четырнадцатиэтажный дом. На гору к обзорной площадке ведет металлическая лестница. Вход в монастырь располагался ниже — обычная дыра, уходящая под землю.

Погода была паршивая. Солнце, сиявшее посреди безоблачного неба в Тарханах, скрылось за пеленой туч. Накрапывал мелкий, противный дождик. На мне была новая белая куртка, которую я решила оставить в автобусе, вопреки маминым возражениям. Нас предупреждали, что независимо от времени года, в пещерах температура колеблется от 7 до 11 градусов, в зависимости от яруса. Всего ярусов было пять, два нижних по сей день еще не расчистили, верхние были доступны для посещения, но школьные экскурсии водили только по самому первому.

Согнуться и влезть в дыру было само по себе делом не легким, но, как оказалось, и продвигаться по вырытым в известняке ходам нужно было пригнувшись и выстроившись в цепь по одному. Нора, петляя, вела в сердце горы. По бокам шли ответвления, перекрытые натянутой бечевой. Каждые три метра к коридору лепились крохотные камеры, кельи, как объяснил проводник. Это было чудовищно и бесчеловечно, невозможно было и помыслить, что в каменном мешке в кубический метр размером год за годом жили разумные существа, жили люди. В этих кельях не то что лечь, сидеть было невозможно. Кое-где в кельях стояли потемневшие от времени иконы. Горели керосиновые лампы. Часто попадались углубления, в которых собиралась сочащаяся из стен вода. Если ад существует, подумала я, то он вовсе не жаркий и пылающий, он такой вот — тесный, сырой и холодный каменный мешок.

С особой восторженной радостью экскурсовод останавливался возле выдолбленных ниш, в которых, со скрещенными на ткани костями пальцев, лежали иссохшие мумии с черепами, обтянутыми пергаментной кожей. В некоторых углублениях помещались фрагменты мумий или просто голые черепа. Все это называлось нетленными мощами и вызывало кучу вопросов. Почему нетленные, если мощи истлели до жёлтой кости? Почему, мне, малолетке, понятно, что здесь холодно, и стены плачут известковой водой, соли которой способствуют мумификации, а взрослые бородатые мужики списывают всё на чудо? Наконец, зачем выставлять трупы на обозрение? Неужели, сами мертвецы желали себе такого посмертия? Ведь никто не приходит сюда дабы преисполниться благолепия, все лезут поглазеть на полуразложившиеся останки, ведь смерть так пугающа и, вместе с тем, так таинственно-притягательна.

Мы шли и шли, где-то сгибаясь пополам, где-то перемещаясь на четвереньках. А потом я решилась сама исследовать один из боковых проходов и незаметно скользнула за веревочное ограждение. Шла в темноте. Долгое время до меня ещё доносились звуки голосов и отблески света керосинок, а потом я очутилась в полном безмолвии. Какое-то время я ещё ползла по проходу, но мне это быстро наскучило и я повернула назад.

Где-то я ошиблась, где-то пропустила нишу и ответвление, обсчиталась, и теперь мне пришлось признать, я заблудилась. Заблудиться в пещере совсем не то же самое, что заблудиться в лесу или в коридорах недостроя. Там, наверху, на поверхности, у тебя есть главный твой союзник — зрение, и его помощник — слух. Под землёй ты совершенно один, зрение покидает тебя, а слух капитулирует и переходит на сторону тьмы. Я шла и шла. Правило левой руки работающее в лабиринте, в этом проклятом улье святош было совершено бесполезным. Постоянно мне попадались ступени, все они вели вниз и вниз, а мне нужно было наверх, к солнцу. Хотелось курить. Я нащупала сигареты и, к ужасу своему поняла, что зажигалка, мое карманное солнышко, жёлтый ласковый язычок пламени, сделавший из обезьяны человека, построившего автобус, который смог привезти меня сюда, в дикие ебеня, моя надежда на кусочек тепла и света, остался наверху, в куртке, забытой на сиденье из дерматина. Отбросила пачку и зарычала. В ярости пинала тесные стены моей темной тюрьмы. Потом обессиленно сидела на камне. Сколько времени прошло? А здесь существует время?

Встала и пошла дальше, я шла и шла, а норы, щедро вырытые одержимыми монахами, уводили меня все ниже. Не странно ли это: верующие в царствие небесное, с таким остервенением вгрызаются в землю, пытаясь докопаться до глубин ада? Некстати в памяти всплыли нетленные лица этих копателей. Что если они до сих пор здесь, где-то подо мной, шаг за шагом все глубже зарываются в земную кору, а я иду за ними, и буду вечно идти след в след, а мое тело останется лежать в одной из этих нор и никогда не истлеет, кожа обтянет череп, глаза ввалятся, а волосы превратятся в рыжую паклю и врастут в камни стен?

Отчаяние сменялось периодами бешенной активности. То я, свернувшись в клубок, лежала в одной из боковых келей, то ползла, сбивая колени и локти, ощупывая стены перед собой. Зубы стучали от мертвенного холода и это помешало мне услышать сразу. Где-то внизу пели на церковнославянском. Два курса филфака помогли мне определить язык. Да, ради этого стоило идти на журфак, чтобы перед смертью от разрыва сердца определить, что именно тебя испугало до чертиков. Пение было не самым ужасным из того, что мне довелось услышать в тот день. Поющие рыли норы. Судя по звуку, делали они это ногтями и зубами.

Нашли меня через шесть часов на третьем, самом глубоком из доступных уровней, в малоизученной его части. Особо не ругали, святые ж люди. Я не переохладилась, не заболела и не была обезвожена. Даже шока, и того у меня не было. Я просто окончательно и наглухо ебанулась.

И ничего, как-то живу.

Это перевод истории с Reddit

Моя жена Ана умерла незадолго до седьмого дня рождения нашего сына. Она гостила у родных в Мексике и вдруг почувствовала себя плохо. Спустя семьдесят два часа после первых симптомов мне сообщили, что она скончалась. Я не могу как следует описать, насколько это оказалось разрушительно. И не собираюсь — не здесь.

Я всю жизнь прожил в Гватемале. Пару раз бывал и севернее, и южнее границы, но меня всегда что-то тянуло назад. С тех пор как родился Гаспар, мы с Аной жили в Антигуа, хотя постоянно говорили о переезде на восточное побережье. Она родилась там и всегда считала, что это идеальное место для воспитания детей. Нам удалось завести лишь одного, но я решил дать ему всё, что смогу. Мы и не то чтобы не пытались обзавестись вторым — просто не вышло.

Стоило мне взглянуть на сына, как я видел её: такие же глаза, такие же каштановые волосы. Я не мог смотреть на него и не вспоминать данные Ане обещания. Поэтому через пару месяцев после её смерти я собрал вещи и переехал. Хватит ждать.

Если ехать от Пуэрто-Барриоса дальше на северо-восток, будет крошечный прибрежный городок. Понимаешь, что подъезжаешь, когда асфальт заканчивается, а деревья жакаранды тянутся выше. Будто природа знает: людям под солнцем стоять дольше, — и ветви вытягиваются, давая плотную тень.

Я вырос, работая на лодках, так что с работой проблем не было. Пара местных знала семью Аны, и дверь была приоткрыта ещё до знакомства. Я купил дешёвый дом из гладкого белого камня; одна стена там была вовсе из неоштукатуренного кирпича — точь-в-точь как сам городок: потрясающе красивый, если смотреть под правильным углом.

Переехали мы поспешно. Дом пустовал с тех пор, как умер прежний хозяин, а наследники решили его продать. Он был неплох, но ощущалось: история у него длиннее, чем хотелось бы. Едва заметные зарубки на полу, тёмные пятна на стенах, кухня, откуда не выветривался запах жареной рыбы.

Неприятно? Нет. Просто непривычно.

Смерть Аны далась тяжело всем. Мне приходилось держаться ради Гаспара, но стоило обжиться на новом месте — всё стремительно менялось. Он пошёл в школу, обзаводился друзьями. Наверное, и я должен был — смешно переживать, понравлюсь ли коллегам, но от этого порой зависит вся социальная жизнь, а с годами её и без того крохи.

Я часто зависал у моря. Лодки приходили и уходили в любое время суток. У причала круглые сутки работал пункт регистрации — в будке всегда дремал безразличный подросток, готовый расписаться в бумажке.

Сложнее всего привыкнуть к запаху: соль, рыба, пена. Сладковато-тошнотворный солёный ударяет сразу с трёх сторон, точно левша-боксёр.

В первый рабочий день я пришёл рано — успел увидеть, как первые рыбаки причаливают. Уставший мужик лет пятидесяти тащил тележку с четырьмя холодильниками и махнул дежурному школьнику. Опустился на скамью рядом. То ли переработал, то ли выпил, но ясно было: человеку плохо. С тяжёлыми кругами под глазами он взглянул на меня.

— Новенький, — констатировал он.

— Да. Чиню лодки.

— И правильно. Моя держится на воде только потому, что океан брезгует таким дерьмом.

— Она неразборчива, — улыбнулся я.

— Что?

— Говорю, она неразборчива. То есть океан.

— Не говори так, будто знаешь её, — холодно отрезал он. — Ты не знаешь, приятель. Не притворяйся.

— Просто поддержал беседу.

— А я хочу, чтобы беседа была хорошей, — ткнул он пальцем. — Не думай, что за пару дней разберёшься. У этой земли своя история. В этом море кости. Понимаешь?

— Понимаю. Уважаю.

Мужик встал, поволок тележку, шваркнув по стене соседнего дома. Его уже встречали две женщины — помогали занести холодильники, весело болтая, а он лишь отмахивался.

— Не обращай внимания на Симона, — услышал я голос. — Сумасшедший.

Оборачиваюсь — хозяин мастерской Лино. Стоял, наблюдал. Я вскочил, протянул руку, он улыбнулся и пожал её.

— Ему лет на тридцать больше, чем выглядит, — продолжил Лино. — С детства ворчал, говорят.

— Мне ворчуны не мешают, — улыбнулся я. — Из них город и сложен.

— Вот и будем надеяться, что и мы станем ворчливыми стариками.

Мастерская Лино напоминала гостиную: снимки на стенах, из колонок музыка, пахло поровну моторным маслом и ромом Zacapa. Сам Лино — настоящее сокровище. Если у фразы «не парься, будь счастлив» есть лицо — это он. Трёхдневная зелёная футболка старше моего сына, растрёпанные усы-подковы, которые он поглаживал, пытаясь сделать серьёзный вид. Я всё время думал, что он похож на более смуглого Фредди Меркьюри, только зубы другие.

В тот день мы ковырялись в двигателе частной прогулочной лодки. Хозяин жаловался, что мотор глохнет. Лино решил: забиваются винты мусором у берега, но я настоял на полном осмотре. Нашли надрыв, который через пару выходов развалил бы движок. Починили быстро и дёшево, а Лино содрал сущие копейки, хотя угрохали полдня.

— Сделаешь богача счастливым — он больше ни к кому не пойдёт, — сказал он. — Это не просто дружба. Это выгода.

Вечером мы вышли покурить у мастерской. Я не брал сигарету с тех пор, как встретил Ану, но теперь не видел смысла держаться. Затянулся — тут же закашлялся. Лино заметил, но промолчал. Только кивнул на сарай у причала.

— Видишь? Приглядись. Что на крыше?

— Сарай. Дешёвый настил.

— Нет, на крыше.

— Две чайки.

— Верно. Две чайки. Замечаешь странное?

— Разве что не срут на меня.

— Вот-то и странно. Чаек полно. Прислушайся.

Я затянулся, закрыл глаза, вслушался. Лишь пульс моря да гомон домов. Чайки молчали.

— Тут они не кричат и не атакуют, — сказал Лино. — Молчат.

— Чушь.

— Серьёзно. Говорят, столько людей утонуло, что даже чайки перестали смеяться.

— Говорят, да?

— Ну, Симон говорит. А он их любит — должен знать. Перед выходом каждую ночь кормит.

Я и не спорил. Ворчуны часто больше любят зверей, чем людей.

По соседству с мастерской продавали дешёвый тападо. Я купил нам с Гаспаром, пошёл длинной дорогой, привыкая к улицам. Кто-то косился, кто-то махал. Привыкнут.

Когда дошёл до своей улицы, заметил чаек на крыше — штук тридцать, тихие. Подошёл ближе — они сгрудились на карнизе, глядя вниз. Гаспар уже ждал у двери. Не успел я поздороваться, как одна чайка раскрыла клюв и закричала.

Остальные подтянулись. Это был не привычный клёкот, а смех. Короткий, вздрагивающий.

Мы ужинали в гостиной, смотрели мультики. Я расспрашивал про школу — он стеснялся. Суп ему не понравился, но я пообещал: привыкнет, вариантов полно.

— Если попросим, нас покатают на лодке, — сказал я. — Тебе бы понравилось.

— Не люблю океан. Слишком большой. Страшный.

— В этом и прелесть. Плывёшь часами — всегда что-то новое.

— Я лучше YouTube.

— Остроумник.

Он ушёл в комнату. Я присел на кухне, открыл «Гайо», расслабился. И увидел чайку на заборе: уставилась в окно. Как только наши взгляды встретились — рассмеялась.

И вовсе не по-чайочьему.

Утром, отправив Гаспара в школу, я снова встретил Симона у причала. Пять холодильников — удачная ночь. Он сел на ту же скамью, вздохнул, усталый взгляд. Я начал первым:

— Говорят, ты знаешь чаек. Правда?

— Ещё бы, — кивнул он. — Они мои дети.

— А что значит, когда они смеются надо мной?

Он повернулся, обеспокоенный.

— Над тобой смеются?

— Да, куча их вчера.

— Значит, беда идёт, cuate. Рisas del mar. Чуют.

— Смех моря?

— Они чувствуют тьму в тебе. От других спрячешь, их не обманешь.

— Зачем смеяться?

— Может, хотят, чтоб выпрямился. Может, ты им порчу наводишь. Может, не вписываешься. Всякое бывает.

Он поднялся, поволок тележку.

— Думаешь, тебе место тут? — усмехнулся он. — Думаешь, это твоё?

Я молчал. Вдалеке смеялась чайка.

Следующие дни мы с Лино втягивались в работу. Как он и говорил, богач вернулся с другой лодкой — чистка и косметика, за пару часов заплатили вдвое больше. Лино знакомил меня со всеми рыбаками. Имена сыпались, как рыба из сети. Город историй, а я прыгал сразу с двух ног.

Я вышел из мастерской легче, чем был за недели. Заметил лучик будущего. Поднял глаза на крыши — там сидели чайки и смеялись.

Улыбка увяла. Они видели боль под маской. Другие не слышали — только я. Risas del mar. Видно, несчастье не терпит компании, она просто селится у моря.

Иногда смех усиливался: ушиб ногу — взрыв хохота; заглох мотор — ещё громче. Я ждал их звука, отвлекался, из-за чего случалось новое несчастье. Пытался подкупить: миска варёного несолёного риса — не тронули, только кружили, хихикая. Ни разу не видел, чтобы птица отказалась от дармовой еды.

Ночью, ложась спать, я думал о прежних жильцах. Они мечтали в этой комнате. Представил себя через тридцать лет — те же стены, те же мечты. Но место рядом холодило сильнее прежнего. Я скучал по Ане каждым выдохом, а ночью особенно болело. В моменты слабости, когда слеза тянулась к глазам, снаружи смеялись чайки.

«Пожалуйста, хватит», — шептал я в подушку. — «Пожалуйста, не смейтесь».

Они лишь заливались громче.

У местных на всё был ответ: «El que mucho se ausenta pronto deja de hacer falta» — кто часто отсутствует, того быстро перестают ждать. Надо показываться, если хочешь быть частью. Вместо саможалости я начал выходить в люди. Рыбалка с кузенами Лино, ночи в баре за ромом и спортом. Гаспар ночевал у «друзей» — он быстрее сходился, чем я. Лино знакомил меня со свободными женщинами — и тут же отступал, видя мою неготовность. Но какое бы веселье ни было, домой я шёл один, и каждый раз чайка смеялась, напоминая: комната будет такой же тёмной и холодной.

Как-то утром я плохо спал. Чайки кружили особенно громко. Я сорвался на Симона — три холодильника в тележке:

— Что мне сделать? Долго они будут смеяться?

— Ты злишься на птиц, cuate?

Он смеялся, как они.

— Серьёзно! Это бред!

— В зеркале себя тоже винишь, что урод?

— Заткнись.

Он поглядел, покачал головой.

— Знаешь, над кем они смеялись в последний раз? Над женщиной, что жила в твоём доме. Вскоре умерла.

— Пугаешь?

— Спроси кого угодно. Перед смертью они облепили её. А муж? Кто знает. Из дома не выходил. Забыли про него.

— Хочешь сказать, я помру?

Симон закатил глаза.

— Говорю, перестань быть слабым. Выпей, постригись, поцелуй женщину.

Он швырнул монеты, ушёл, смеясь. Как чайки.

День вышел паршивый: сломал дорогую деталь, порезал ладонь. Когда Лино пришёл помочь, я отмахнулся. Хоть уши молчали, сердце слышало чайкин хохот. Сел отдышаться, Лино присел рядом.

— Знала ли ты людей, что жили в моём доме? — спросил я.

— Сеньора Де Леон? Помню.

— Симон говорит, чайки смеялись перед её смертью.

— Верно. Не удивились — стара была. А скучаем.

— А её муж?

Лино удивился, потом кивнул:

— Точно! Я частенько забываю. Он не выходил, но красную нелепую шляпу видно было в окне.

— Он тоже умер?

— Наверное, — пожал плечами. — Не помню.

Вечером я ждал чаек на крыше — готов издеваться. Но их не было.

Дом стоял пустой, тихий. Казалось, впервые я увидел его настоящим. Спать было спокойней, но что-то не так: после недельного кошмара внезапная тишина страшит сильнее.

— Гаспар! — крикнул я. — Делаю креветки. Рис с кокосом или обычный?

Тишина.

Я обошёл дом. Ни в гостиной, ни на заднем дворе, ни в комнате. Пульс участился.

— Гаспар!

Его нигде. Я позвонил в школу — нет. Попросил имя друга — странный ответ: «Какого друга?».

Оказалось, сыну тяжело с одноклассниками. Он терялся, они забывали о нём. Он не дрался, просто растворялся. Учителя редко замечали его отсутствие.

Я обзвонил всех детей. Большинство не знало имени. Никто ничего не видел — вроде бы он ушёл как всегда… или им так казалось.

Я позвонил Лино:

— Сын пропал. Помоги.

— У тебя есть ребёнок? — удивился он.

— Конечно! Гаспар!

— Ты никогда о нём не говорил.

— Есть у меня сын!

— Хорошо. Как он выглядит?

На стене фото: мы втроём, выцветшее.

— Каштановые волосы.

— И всё?

Больше ничего не вспоминалось: ни глаз, ни улыбки, едва ли голос. Я повесил трубку. За окном на заборе сидела одиночная чайка, голову склонила — не смеялась, будто сочувствовала.

Я колесил по городу, спрашивая. Никто не видел, не слышал. Наконец подъехал к облезлому домишке: Симон в гамаке слушал радио. Я выскочил:

— Ты подговорил их? Это ты?!

— Что? — крикнул он. — Чего тебе?

— Тебе не нравлюсь я, значит и чайки! Теперь сын пропал!

Симон спрыгнул, выключил радио. Смотрел не сердито, а с тревогой — как чайка.

— Он не пришёл домой. Я не знаю, что делать.

— Они смеются от боли, — сказал он. — Боль для живых. Ушедшие уже не страдают.

— Хватит загадок! — взорвался я. — Скажи, что они сделали!

Симон поднял какую-то вещь, вышел к машине. Всё ещё без злости. Посмотрел в небо.

— Не думаю, что они смеялись, — сказал он. — Они пытались предупредить.

— Ты говорил наоборот!

— Могут быть оба правы. Они птицы, несложно. Знаешь, что я думаю?

Он хлебнул из бутылки, указал на восток. Вдалеке чайки кружили над чем-то.

— Может, всё ещё предупреждают. Слушай.

Я сел в машину, высунулся, но угол плохой. Он открыл дверь, протянул руку:

— Пойдём на моей лодке.

Лодка Симона требовала ремонта: двигатель хрипел, едва мы отчалили. Шли на восток — чайки всё кружили. Я сомневался: вдруг я вновь надумываю? Но нет — Симон вёл сердцем. Когда беда, нужен не тот, кто обещает, а тот, кто плюёт в проблему и делает.

Солнце садилось. Ветер трепал пуговицы моей бледно-оранжевой рубашки. Океан я уже не чувствовал — привык.

Что-то ударило лодку — камень или волна. Симон не удержал курс, я вылетел за борт.

Кто не плавал в открытом море — не поймёт. Бесконечная изумрудная глубина, на закате мерцающая оранжевым. Рыбы размером с ладонь кажутся пятнышками. Но вниз лучше не смотреть: в лучшем случае — бездна, в худшем — что-то поднимается.

Я вынырнул. Солнце село, лёгкий туман над водой. Кругом лишь волны. Я кричал Симону — впустую. Двигателя не слышно. Может, он уплыл или утонул.

Но я услышал чаек.

Я плыл, пока руки не ныли, пока соль не жгла глаза. Ноги тонули, голова всё ниже. Захлебнулся, сбился, ещё два взмаха — подо мной песок.

Я выполз на забытый пляж. Птиц нет, насекомых нет. Листья голубых подсолнухов под сикморой шуршали, как сухие аплодисменты.

И я увидел людей.

Пара стояла у кромки деревьев: тёмные глаза, высохшие губы. Мужчина с порванной рубахой, женщина в народном платье. Я попросил помощи — они отступили в тень и исчезли, не оставив следов.

Чем дальше, тем больше молчаливых фигур. Подходишь — отступают. Старые не по возрасту, а по одежде: век давности, два, может — тысяча. Один старик в странной красной панаме. Я вгляделся — не мог вспомнить, кого он напоминал. Наверное, забыл.

Я был занят собой и не задумался о Гаспаре. Не проверял, как он. Как и город, как и школа, я забыл о сыне. Может, вот над чем смеялись чайки: не над моими промахами, а над тем, что я забывал сына.

— Прости, Ана, — пробормотал я, волоча ноги по остывающему песку, потеряв один ботинок. — Я смотрел только на себя. Забыл.

Впереди полыхал костёр. На бревне сидели двое: высокий мужчина и мальчик. Я не узнал их.

Мужчина менялся: то высокий и стройный, то низкий и полный, то юный, то старый, красивый — уродливый. Он отказывался соответствовать ожиданию. Я вдохнул и подошёл.

Голос раздался не от него, а из чащи. Сотня диалектов, хором.

— Я не могу заботиться о тебе.

— Я ищу одного человека, — ответил я. — Мне не нужно, чтобы вы обо мне заботились.

— Кого ты ищешь?

— Сына. Я ищу сына.

— Это он? — спросили.

Я посмотрел на мальчика у огня. Не мог сказать. Не мог представить. Помнил лишь слова о нём, не образ. Ана любила его кудрявые каштановые волосы — но я их не видел.

— Я забочусь о нём, — сказали они. — Я не забываю.

Голоса трещали.

— Меня бросили в лесу, — сказал один.

— Я уснул в горах. Никто не пришёл, — другой.

— Я упал за борт. Они продолжили плыть. В воде были молоты.

— Они не спросили моего имени.

Брошенные. Забытые. Оставленные умирать.

— Если он здесь, тебе придётся искать, — произнёс хор. — Будешь?

— Буду. Везде буду.

— Придётся остаться надолго. Пока, может, и тебя не забудут.

— Мне всё равно.

— Хорошо.

Мгновение — и я на сельской дороге, сломанная нога, крики помощи, мухи на лице, ночь холода и жара. Потом — лодка вдали, силы уходят, вода поднимается, что-то шершавое трётся о ногу, глаз акулы в лунном свете. Жизнь за жизнью, забытая. И каждый раз, когда дыхание кончается, вдалеке смеются чайки — пытаясь заставить других услышать. Бесконечно.

Я умираю в ванне с бутылкой, потом с ножом у бара, потом в горящем доме. Смерть, смерть, смерть. Но я продолжаю.

Наконец — мальчик. Он не хотел, чтобы папа беспокоился, и сказал, что останется у друга. На самом деле прятался в комнате, смотрел фото матери, сам стелил постель, сам готовил. В школу ходил редко. Будущее не видел. Прокормится или нет — всё равно.

Ещё один голос в хоре ненужных.

Жестокая ирония: я не мог его вспомнить. Но мог вспомнить Ану. В её глазах, её волосах — и он. Я вспомнил её шёпот, когда она держала его. И крупицы сложились: имя, лицо, голос.

— Он боится моря, — сказал я. — Ему… больше нравится YouTube.

— Так можно? — спросил мальчик у костра.

— Можно, — заплакал я. — Будем смотреть вместе.

Я взял его за руку. Люди в темноте расступились. Мужчина у огня молчал, провожая взглядом. Вдалеке смеялись чайки.

Не со зла.

От облегчения.

С тех пор жизнь лёгкой не стала. Мы с Гаспаром лечились. Нужно было говорить об Ане и будущем без неё. Больно, но необходимо. Мы обсуждали, где проведём праздники, куда поедем, и строили планы, а не надеялись.

Может, у него будет новая мама. Может, брат или сестра. Он бы хотел. Когда я буду готов — у меня будет его благословение.

Однажды я взял его на лодку Симона. Сначала помог подлатать мотор. Старик солонее моря, но честен. Удивительно, как Гаспару он полюбился. Думаю, у Симона тоже мягкое место к ребёнку. Может, дети похожи на чаек — простые.

Чайки больше не смеются. Ни надо мной, ни над кем.

Теперь, когда Симон их кормит, я сижу рядом. Гаспар тоже.

И они покорно принимают всё, что мы даём.

Читать эксклюзивные истории в ТГ https://t.me/bayki_reddit

Подписаться на Дзен канал https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Это перевод истории с Reddit

Я не из тех, кто пугается легко. Я работал ночные смены, ходил в одиночные походы по глуши, целый год волонтёром принимал звонки на телефон доверия. Но то, что я увидел две ночи назад… у меня до сих пор нет слов.

Я пытался звонить друзьям, пытался объяснить, но каждый раз, как начинаю, чувствую, будто расплетаюсь. Поэтому пишу здесь.

Потому что если не напишу, начну верить, что ничего этого не было. Так оно и подбирается.

Всё началось с короткого пути.

Я ехал домой после визита к маме — маленький городок посреди нигде, две часа по петляющим горным дорогам. Было поздно. Туманно. Заряд телефона — четыре процента. GPS отключился через десять минут после того, как пропал сигнал, и где-то я промахнулся с поворотом.

Я решил просто повернуть обратно.

Тогда я увидел старую деревянную табличку, прибитую к сосне: «Тропа Миллера — лесовозная дорога, проезда нет».

Я раньше слышал о Тропе Миллера. Дядя рассказывал, когда я был ребёнком. Говорил, что это старый лесовозный маршрут сороковых. Заброшенный. «Ведёт в никуда, ещё и быстро, — говорил он. — Не ищи коротких путей через кости».

Я думал, он драматизирует.

Я свернул на тропу.

Дорога была едва шире моей машины — колея, ветки царапают стёкла, туман такой густой, что я полз вперёд со скоростью пять миль в час. Время от времени я видел между деревьев огоньки. Вспышки. Ничего постоянного. Ровно столько, чтобы почувствовать: я здесь не один.

Потом двигатель захрипел.

Без предупреждения. Ни лампочки «Check Engine». Просто дёрнуло, и звук, будто кто-то втягивает воздух сквозь мокрую ткань.

И тишина.

Я повернул ключ. Ничего.

Посмотрел на телефон — мёртв. Ни сигнала. Ни деления. Ни заряда.

Тогда я услышал это.

Не животное. Не ветер.

Музыка.

Слабая, словно со старого патефона. Тонкая и далёкая.

Женский голос, медленный и дрожащий: «Пусть сосна станет колыбелью, пусть мох будет постелью…»

Я подумал, может, тут кто-то живёт. Лесная хижина. Сторожка рейнджера.

Я взял фонарик и вышел.

Лес был слишком тихим.

Ты не замечаешь, сколько шума обычно делают деревья, пока он не пропадёт. Ни шелеста. Ни сверчков. Ни ветра. Только мои сапоги по земле да тот голос, становившийся громче.

Я пошёл за ним.

Тропа извивалась глубже в лес. Туман не рассеивался. Наоборот, густел — будто лип ко мне. Кожа зачесалась. Горло пересохло. Чем дальше, тем сильнее чувство, что за мной наблюдают.

Тогда я увидел дом.

Два этажа. Белая краска сходит длинными, скрученными полосами. Крыльцо прогнулось посередине. Окна слишком тёмные для света, который исходил изнутри.

А свет был. Свет свечей, мерцающий через щели в ставнях.

Входная дверь распахнута настежь.

Песня звучала громче, доносилась изнутри.

«…поднимутся корни, и черви насытятся…»

Я позвал. Ответа не было.

Я переступил порог.

Воздух был неправильный. Тяжёлый. Влажный, как в леднике, который не открывали десятилетиями. Обои сгнили, вздулись швами. Половицы выгибались. Но всё остальное выглядело… не тронутым.

Не пыльным. Не заброшенным.

Жилым.

У двери стояли ботинки. На вешалке висело пальто. В кухне тихо свистел чайник на дровяной плите.

Я вошёл в гостиную.

Там я увидел её.

Она сидела в качалке, лицом к окну. Светло-голубое платье. Длинные спутанные волосы. Кожа выглядела неправильно — слишком тонкая, почти прозрачная, как воск над пламенем. Песня выходила из её рта, но губы не двигались.

Только голос, медленный и далёкий.

«…закрой глаза да ляг во тьму, где время спит и тени растут…»

— Мэм? — позвал я.

Она не повернулась.

Тогда кресло перестало качаться.

Просто… застыло.

Песня тоже оборвалась.

Я уже собирался уйти, когда она заговорила.

Не ртом. Слова были не звуком. Они прозвучали у меня в голове, словно давление за глазами.

«Тебя не приглашали».

У меня встали дыбом все волосы.

Я отступил. Пол скрипнул под ногами.

Тогда стены вздохнули.

Клянусь, они вдохнули — выпятились наружу, обои пульсировали, как кожа. Свет мигнул, и из углов хлынули тени, будто разлитые чернила.

Я развернулся и побежал.

Но двери не было.

Только стена. Без шва.

Я закружился, пытаясь найти выход, но каждое окно оказалось заложено изнутри кирпичом. Дом изменился. Вырос. Мебель исчезла. Половицы под ногами шевелились, будто живые.

Тогда я услышал шаги.

Не её.

Что-то тяжёлое. Волочащееся. Сверху по лестнице.

Каждая ступень стонала под тяжестью того, что спускалось.

Я нырнул в коридор, сердце грохотало. Нашёл дверь. Захлопнул, щёлкнул фонариком.

Не помогло.

Комната была обшита зеркалами. От пола до потолка. Дюжины их. Но ни в одном не было меня.

Они отражали комнату — но без меня.

Другие люди. Стоят одни. Бледные и дрожащие. У одного нет руки. У другого кровь из глаз. Один выглядел почти как я — но старше. Усталый. Глаза были неправильные. Пустые.

Тогда они задвигались.

Не зеркала. Люди внутри.

Все одновременно подняли головы.

И улыбнулись.

В этот момент я снова услышал её.

«Спи теперь, дитя, под сосной…»

Она стояла позади.

Я обернулся. Женщина из кресла была в комнате. Но рот всё ещё не двигался. Её лицо… оно было неправильным. Чем дольше я смотрел, тем меньше оно имело смысла. Черты плавали — глаза там, где должны быть щёки, слишком много зубов, без носа.

Она тянулась ко мне руками, слишком длинными.

Я бросился на ближайшее зеркало.

Оно треснуло — но не разбилось.

Версия меня внутри смотрела в ответ. Беззвучно сказала что-то.

«Проснись».

Я ударил фонариком по стеклу.

Зеркало разлетелось — и стена за ним раскрылась.

Я побежал.

Дом не сопротивлялся на этот раз.

Двери открывались там, где их раньше не было. Лестницы вели вниз вместо вверх. Не знаю, как долго я бежал. Время потеряло смысл. Везде пахло ржавчиной и прокисшим молоком.

Когда я наконец вырвался в лес, тумана не было.

И дома тоже.

Ни следа. Ни фундамента. Только деревья.

Я добежал до дороги.

Моя машина была на месте. Всё ещё холодная. Всё ещё мёртвая. Но настоящая.

Я сел внутри и дождался утра.

Когда взошло солнце, двигатель завёлся с первого раза.

Я ехал, пока не появился сигнал, и позвонил дяде.

Он слушал. Не перебивал.

Когда я закончил, он спросил только: «Как пахла сосна?»

Я не ответил.

Я уже знал, что он тоже там был.

Я не знаю, что это за дом. И почему он отпустил меня.

Но прошлой ночью я нашёл у себя в квартире кое-что.

Кусок обоев.

От него пахнет землёй.

А утром мой коридор стал на два фута длиннее.

Я измерил.

Дважды.

Думаю, дом пришёл со мной.

И, похоже, он ещё не закончил.

Читать эксклюзивные истории в ТГ https://t.me/bayki_reddit

Подписаться на Дзен канал https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Когда луна рухнула за крышу параллельной пятиэтажки, мы решили продолжить. Рассвет душным июлем давал тот воздух, которого от эмоций особенно не хватало. Между тем на кону - второй раз в жизни - стоял парень, нравящийся нам обеим.

Мы с Ладой, я зову ее просто Ла, метали дротики в фотки мальчиков с десяти, наверное, лет. Обычно отбирали пятерых: из школы, со двора, с дополнительных занятий... Трое - самых уродских, типа «фу-у-у». И двое - ну более-менее. Правила два. Второе: чья фотка упадет с дартса, того придется любить или чморить. Например, я кидаю дротик, чья-то фотка падает. Ла говорит, там, допустим, "чморить". И всё, хода назад нет, не переигрываем никогда - это первое правило.

Все фотки вешаются одинаково, на скотч и рубашками вверх, изображения тоже закрываются бумажками и скотчем, перемешиваются с закрытыми глазами. Принтер у меня давно, дешманский, но с казенной краской, мать таскает... Иногда обходимся и без самих снимков. Особенно в детстве прокатывало: на листочке рисуем человечка и имя или кликуху пишем. Ща-то попроще, сетки у всех есть, фоток навалом. Иногда посмотришь, что с обычным хмырем фотошоп делает, прям дротик жалко. Лучше такую картинку на ночь под одеялко взять..

Тема, конечно, кучерявая, но придется ее оборвать на интересном месте. Потому что шутить про Сережу Бушмина не хотелось. У нас в восьмом классе был похожий «инцидент», как сказал мой очередной отчим, толстомордый конторский бубнилка, юрист или кто он там. Нам обеим нравился Кирилл Ковригин, но скрывали мы это плохо. Потому что его фотка - ухмыляющаяся рожа с сигаретой - из ментовки (реально, он постоянно курил у школы, а школа стояла напротив районной ментовки, вот отец Ла его и сфоткал, чтобы она классухе передала) была немного другого размера. Когда она упала у Ла, я заорала «чмориииить» так, как соседка, иногда выходящая из психушки, звала кота в палисаднике. Ладка всё тут же просекла и вцепилась мне в длиннющие волосы. Отчим не смог нас разнять и вызвал ментов, ну не дебил?! Хорошо, отец Ла в наряде был... А он увидел, как мы по полу катаемся, и давай ржать.

(Он сам-то странный тоже - пипец. Начал слушать «Нирвану», у кого-то плеер еще изъял с кассетой. Слушал лет пять, наверное. Потом впервые в интернеты вышел и узнал, что Кобейн еще в 94-м кокнулся. Так он забухал на весь месяц отпуска, мать с Ла сплавил к бабке, а сам засел на балконе с гитарой, пил и пел Высоцкого. Его свои же охраняли - честно!)

Вот, когда мы не поделили Ковригина, тогда договорились, что в таком случае будем чморить пацана вместе. Кирилл был «проблемным подростком», поэтому фантазия не понадобилась. Он спер горелку из лаборатории у химички, о чем сам всем и растрепал. Химичка была хитрющей теткой, сразу пообещала «отлично» тем, кто донесет. Мы с Ла стуканули первыми и получили свои пятерочки, растопив мамкины сердца на фоне безутешных троек.

Но теперь нам было по двадцать, и чморить симпотного мажорчика Бушмина, сынка заводского начальника, не хотел никто. Его фотка, кстати, всё не падала. Раунд вообще получился длинным, думали, не доиграем вовремя и опять опоздаем на практику. Наконец-то у меня упало одно фото, Ла тихо прошептала «любить». Иду переворачивать, сердце аж в руках стучит - он!!! Кое-как прячу улыбку. Ла рыдает и говорит, абсолютно несправедливо, что вечно мне всё лучшее достается. Опять придется договариваться: это же Ла, куда я без нее..

Я предложила несколько вариантов: давай обе подкатим к Сереже, но вразнобой и не строя общих планов. Посмотрим, что выйдет, кого он выберет... Может, вообще Ленку постарше, он вроде с ней тусит сейчас. (При упоминании Ленки Ла начала громко материться.) Или обе отходим в сторону, не чморим, а просто не трогаем Бушмина. Или каждая действует на свое усмотрение.

Ла утерла кое-как сопли и ответила, что мы-то рассоримся в любом случае. Но ей бы очень хотелось попробовать «поладить» с Бушминым. На ее криповом жаргоне (она же Лада, помните) это ничего приличного и нормального не обозначало. С последним своим зайкой она «поладила» так, что ему тянуть теперь пятнашку на зоне! Папочке слила своего айтишника с вскрытием и подделкой лицензионных программ, как только он жениться отказался.

Поэтому со мной случился «инцидент». В палящем солнце, уже заливающем и плавящем комнату, меня начал бить дикий колотун, а в глазах запрыгали какие-то черные точки. Я схватила ничего не ожидающую Ла и толкнула ее к дартсу. Взяла все дротики из коробки и начала швырять ими в нее, дико крича «чмориииить!!!», как в восьмом классе. Ла отмахивалась от них, как от комаров, и уже бежала на меня. Но я ждала этого и схватила ее за волосы при первой удобной возможности, просто наматывая их на руку и осаживая Ла на пол. Теперь она у нас носила длинную стрижку...

Ногой я отшвырнула древний стул к окну и, не выпуская ее космы, не реагируя на извороты, пинки и попытки захвата руками моих ног, подтащила Ла к стулу. Пока тащила упирающуюся и воющую подружаку, схватила со своего стола баночку с клеем для скрапбукинга. Клей вылила на самую верхнюю жердочку, за которую таскают стул, и на высокую мягкую спинку. Затем ударила ее ногой в лицо, чуть не перегнув от напряжения палку, и перемотала волосы с руки на эту жердочку. Дальше было проще, потому что она совсем перетряслась и затихла.

Я спокойно подняла ее с пола, поддерживая стул. Тихо спросила, уступает ли она мне Бушмина и не будет ли у меня проблем после сегодняшнего. Но она опять начала орать, теперь на тему, что я - почти убийца и меня закроют надолго. Я отпустила стул и отошла сама. Понимаю, невыносимо больно, но можно же договориться! Ладка так покраснела от натуги, аж села на этот стул чертов, положив голову на спинку и еще сильнее обмазываясь клеем. Ну, говорю, может, прекратим пытки? Всё лишнее отстрижем, голову помоем, только обещай.

И тут эта больная дура бросилась к раскрытому окну, свесилась туда с воплями про "спасите, убивают" - и стул ее догнал, естественно... Она, тухлая худышка, упала с 9-го этажа. От упавшего стула было больше шума, чем от шлепка ее тельца в страшный палисадник с выеденными молью безглазыми мишками и разноцветными покрышками.

«Твой дом был под самой крышей, в нем немного ближе до звезд»... Такие песни из детства сейчас вот вспоминаются. Батя, когда из Чечни вернулся, матери пел под окнами, в подъезде, у двери в квартиру. А она ни хера его не пустила, сука. Говорила, припадки у него. Ко мне его не привозили, он вроде недееспособный давно, в каком-то спеццентре в Ленобласти обитает. Отчим говорит, что это хороший козырь, может помочь в суде.

Кстати, черные точки в глазах у меня теперь постоянно. Яркий свет не выношу, так что в камере мне норм. Правда, ночами точки превращаются то в маслянисто-черных летучих мышей с хитрыми мордочками Ла, то в очень больших серых мотыльков с пятнистыми крылышками и кучей ножек. Банально, но я слышу, как Ла командует ими, кричит «чмориииить!».

Но они всего лишь возвращаются в мой мозг, к себе домой. Ла, да ты тоже здесь, ты дома, подруга, не парься.

Любить, Ла, любить - запомни и жди. Думаю, я уже скоро.