Недавно, раздумывая над тем, что и как я пишу, пыталась ответить себе на простой вопрос: «Почему ужасы, Екатерина Александровна? Других жанров не существует?» Ну, это как раз понятно. Детство в затерянном таёжном поселке, юность, прошедшая в середине девяностых, выбор профессии журналиста и первая практика в отделе криминальной хроники (это в 90-е, только представьте!), о чем ещё я могу писать? Хардкор у меня в крови. Я пишу о том, что хорошо знаю. Но если копнуть глубже, откинуть сказочную призму, через которую маленькая горожанка смотрела на мир сибирского лагеря с его человеческой жутью, забыть про расчлененку, морги, психушки, тюрьмы, на которые я насмотрелась, пока строчила незатейливые статейки, в чем главная причина? Почему из меня лезет наружу вся эта потусторонняя дрянь? Ведь не верю же я сама в возможность существования паранормального? Или всё-таки верю?
Как и любой современный человек, я не верю ничему и верю во все сразу. Ничего не боюсь, ни темноты, ни маньяков, ни темных чащ, ни заброшек, ни кладбищ, ни высоты, но живу, тем не менее, с постоянным ощущением тревоги. Да и как, скажите, можно оставаться стабильным в мире, где существуют ипотека, панические атаки, кальянный рэп, самокаты и Пикабу? На какой же такой главный вопрос (а я не верю, что люди могут писать просто так, от нечего делать) я пытаюсь найти ответ? Было или не было?
Все мои монстры приходят из глубин. Памяти, болота, земли. Может, в этом все дело, в глубине?
Лето 1999 года. Август. Закончив летнюю практику, я помогала маме в школе. Она преподавала русский и литературу. Предвидя усмешку на губах моих постоянных читателей, соглашусь: да, жаль, что грамотность не передается по наследству. Мама готовила большую экскурсию для старшеклассников. Ехали на большом автобусе, в планах было посещение имения Лермонтова в Тарханах, музея Бунина в Ефремово, музея Белинского, если не ошибаюсь (всегда терпеть его не могла, душный тип), и вишенка на торте — Сканов подземный монастырь в Пензенской области. Это, вроде как, мамин педагогический метод: хочешь полазить по пещерам, будь добр, выслушай нудную лекцию от восторженной бабульки. Лермонтов «зашел на ура»; музей, склеп, сады и окружающие пейзажи имения действительно великолепны. Бунин с Белинским оказались пыткой, но заявленный пикник на природе и вожделенные пещеры помогли пережить и их.
Наконец мы приехали в сам монастырь, расположенный недалеко от поселка Наровчат. Места там своеобразные, населенные суровыми людьми со своим особым видением мира и склонностью решать проблемы радикально. Это нашло отражение и в местных преданиях, и в реальной истории края. Излюбленная легенда местных повествует о битве княгини Норчатки с монголами. Силы были неравными, монголы смяли сопротивление, а саму княгиню загнали на скалу, стоящую над озером. Дабы избежать позорного плена, гордая княгиня бросилась с обрыва, как была на коне, и по сей день ее можно встретить в утреннем тумане, скачущей верхом вдоль воды. Это, возможно, и сказка. А вот история монахов-отшельников, добровольно замуровавших себя на нижнем ярусе монастырских пещер во имя избавления Руси от смутных времен и ради спасения православных от грехов, самая что ни на есть быль. И произошло это не более трехсот лет назад. Слушая этот рассказ, я думала: а разве самоубийство не смертный грех для христианина? Впрочем, я не сильна в знании подобных тонкостей.
Монастырь вырыт в горе под названием Плодская. Вроде бы, давным-давно жил здесь отшельник, молился, вырыл себе яму и начал в ней жить. Звали его Скан. К Скану присоединились единомышленники и накопали в итоге кучу пещер общей протяженностью около 700 метров и глубиной, как четырнадцатиэтажный дом. На гору к обзорной площадке ведет металлическая лестница. Вход в монастырь располагался ниже — обычная дыра, уходящая под землю.
Погода была паршивая. Солнце, сиявшее посреди безоблачного неба в Тарханах, скрылось за пеленой туч. Накрапывал мелкий, противный дождик. На мне была новая белая куртка, которую я решила оставить в автобусе, вопреки маминым возражениям. Нас предупреждали, что независимо от времени года, в пещерах температура колеблется от 7 до 11 градусов, в зависимости от яруса. Всего ярусов было пять, два нижних по сей день еще не расчистили, верхние были доступны для посещения, но школьные экскурсии водили только по самому первому.
Согнуться и влезть в дыру было само по себе делом не легким, но, как оказалось, и продвигаться по вырытым в известняке ходам нужно было пригнувшись и выстроившись в цепь по одному. Нора, петляя, вела в сердце горы. По бокам шли ответвления, перекрытые натянутой бечевой. Каждые три метра к коридору лепились крохотные камеры, кельи, как объяснил проводник. Это было чудовищно и бесчеловечно, невозможно было и помыслить, что в каменном мешке в кубический метр размером год за годом жили разумные существа, жили люди. В этих кельях не то что лечь, сидеть было невозможно. Кое-где в кельях стояли потемневшие от времени иконы. Горели керосиновые лампы. Часто попадались углубления, в которых собиралась сочащаяся из стен вода. Если ад существует, подумала я, то он вовсе не жаркий и пылающий, он такой вот — тесный, сырой и холодный каменный мешок.
С особой восторженной радостью экскурсовод останавливался возле выдолбленных ниш, в которых, со скрещенными на ткани костями пальцев, лежали иссохшие мумии с черепами, обтянутыми пергаментной кожей. В некоторых углублениях помещались фрагменты мумий или просто голые черепа. Все это называлось нетленными мощами и вызывало кучу вопросов. Почему нетленные, если мощи истлели до жёлтой кости? Почему, мне, малолетке, понятно, что здесь холодно, и стены плачут известковой водой, соли которой способствуют мумификации, а взрослые бородатые мужики списывают всё на чудо? Наконец, зачем выставлять трупы на обозрение? Неужели, сами мертвецы желали себе такого посмертия? Ведь никто не приходит сюда дабы преисполниться благолепия, все лезут поглазеть на полуразложившиеся останки, ведь смерть так пугающа и, вместе с тем, так таинственно-притягательна.
Мы шли и шли, где-то сгибаясь пополам, где-то перемещаясь на четвереньках. А потом я решилась сама исследовать один из боковых проходов и незаметно скользнула за веревочное ограждение. Шла в темноте. Долгое время до меня ещё доносились звуки голосов и отблески света керосинок, а потом я очутилась в полном безмолвии. Какое-то время я ещё ползла по проходу, но мне это быстро наскучило и я повернула назад.
Где-то я ошиблась, где-то пропустила нишу и ответвление, обсчиталась, и теперь мне пришлось признать, я заблудилась. Заблудиться в пещере совсем не то же самое, что заблудиться в лесу или в коридорах недостроя. Там, наверху, на поверхности, у тебя есть главный твой союзник — зрение, и его помощник — слух. Под землёй ты совершенно один, зрение покидает тебя, а слух капитулирует и переходит на сторону тьмы. Я шла и шла. Правило левой руки работающее в лабиринте, в этом проклятом улье святош было совершено бесполезным. Постоянно мне попадались ступени, все они вели вниз и вниз, а мне нужно было наверх, к солнцу. Хотелось курить. Я нащупала сигареты и, к ужасу своему поняла, что зажигалка, мое карманное солнышко, жёлтый ласковый язычок пламени, сделавший из обезьяны человека, построившего автобус, который смог привезти меня сюда, в дикие ебеня, моя надежда на кусочек тепла и света, остался наверху, в куртке, забытой на сиденье из дерматина. Отбросила пачку и зарычала. В ярости пинала тесные стены моей темной тюрьмы. Потом обессиленно сидела на камне. Сколько времени прошло? А здесь существует время?
Встала и пошла дальше, я шла и шла, а норы, щедро вырытые одержимыми монахами, уводили меня все ниже. Не странно ли это: верующие в царствие небесное, с таким остервенением вгрызаются в землю, пытаясь докопаться до глубин ада? Некстати в памяти всплыли нетленные лица этих копателей. Что если они до сих пор здесь, где-то подо мной, шаг за шагом все глубже зарываются в земную кору, а я иду за ними, и буду вечно идти след в след, а мое тело останется лежать в одной из этих нор и никогда не истлеет, кожа обтянет череп, глаза ввалятся, а волосы превратятся в рыжую паклю и врастут в камни стен?
Отчаяние сменялось периодами бешенной активности. То я, свернувшись в клубок, лежала в одной из боковых келей, то ползла, сбивая колени и локти, ощупывая стены перед собой. Зубы стучали от мертвенного холода и это помешало мне услышать сразу. Где-то внизу пели на церковнославянском. Два курса филфака помогли мне определить язык. Да, ради этого стоило идти на журфак, чтобы перед смертью от разрыва сердца определить, что именно тебя испугало до чертиков. Пение было не самым ужасным из того, что мне довелось услышать в тот день. Поющие рыли норы. Судя по звуку, делали они это ногтями и зубами.
Нашли меня через шесть часов на третьем, самом глубоком из доступных уровней, в малоизученной его части. Особо не ругали, святые ж люди. Я не переохладилась, не заболела и не была обезвожена. Даже шока, и того у меня не было. Я просто окончательно и наглухо ебанулась.
