Следы привели к старому дубу на краю леса — огромному, с корнями, что выпирали из земли, и корой, поросшей мхом. Трава у его подножия была примята, ветки обломаны, будто кто-то рухнул здесь и пытался подняться. Всеслав опустился на колено, коснулся земли — кровь, ещё тёплая, липкая, и клочок ткани, серый, пропитанный грязью и пеплом. Он поднял его, поднёс к глазам: сорочка, тонкая, рваная, пахла кровью и травами, что цеплялись за неё.
— Она здесь была, — сказал он, голос его звучал твёрдо, как удар молота по наковальне. — Упала. И ещё жива.
Ярослав шагнул ближе, нахмурился, глядя на обрывок. — Женщина? Откуда она взялась? Деревня пуста, все мертвы.
— Не знаю, — ответил Всеслав, поднимаясь. — Но она пила мальчика. Она — отголосок той силы, что рвала их. Может, жертва, что сама стала такой.
Он повернулся к лесу, рунный камень задрожал сильнее, обжигая грудь теплом, и вдруг — шорох, слабый, как чьё-то дыхание, за дубом. Всеслав сжал топор, махнул рукой дружинникам. Те окружили дерево — медленно, настороженно, копья подняты, щиты тускло блестели в лунном свете. Ярослав двинулся вперёд, меч в руке, но Всеслав остановил его, подняв ладонь.
— Тише, — шепнул он, голос острый, как клинок. — Она здесь.
Он обошёл дуб, ступая мягко, как волк на охоте, и увидел её. Она сидела, прижавшись к стволу, дрожала, как лист, что вот-вот сорвёт ветер. Сорочка, изорванная в клочья, едва держалась на ней — тонкая ткань свисала лохмотьями, открывая худые плечи, бёдра, грудь, что вздымалась с каждым слабым вдохом. Кожа её была белой, как свежий снег, но гладкой, не тронутой морозом. Волосы, чёрные, как ночь, падали на лицо, а глаза горели красным — не ярким, как угли в костре, а тусклым, как тлеющий пепел.
Всеслав замер, топор в руке дрогнул. Ярослав за спиной выдохнул:
— Как дева из сказок, — хрипло пробормотал Гордей, но тут же добавил, плотоядно ухмыльнувшись: — Только такую бы не в избу вести, а прямо тут…
— Молчи, — резко оборвал его Всеслав, голос его стал холодным, как лёд. — Не смей.
Владко попятился, копьё в его руках задрожало. — Тварь… но… как такая может быть? — прошептал он, и в голосе его слышался страх.
Она была прекрасна — лицо острое, молодое, с тонкими чертами, будто вырезанными мастером. Кожа гладкая, как у девы в цвете лет, губы алые, с них капала кровь, что стекала по подбородку. Сорочка цеплялась за её тело, почти не скрывая его — грудь вздрагивала с каждым вдохом, бёдра дрожали толи от холода толи от напряжения, ноги, длинные, были перепачканы грязью и кровью. Но красота её была жуткой, неживой — как тень, что манит в бездну.
— Кто ты? — спросил Всеслав, шагнув к ней. Топор был наготове, но голос его звучал ровно, без угрозы.
Она подняла голову, красные глаза встретили его взгляд, и в них мелькнул ужас, смешанный с чем-то голодным, диким.
— Я… — голос её был слабым, надломленным, как шёпот ветра в золе. — Я не знаю… он… что он сделал…
— Кто? — Всеслав сжал рунный камень, тепло обожгло пальцы. — Кто сделал тебя такой?
Она задрожала сильнее, сорочка сползла с плеча, открыв рану — глубокую, рваную, будто от зубов. — Он… тень… что рвала нас… он пил меня… и я стала…
Ярослав шагнул вперёд, меч блеснул в его руке. — Тварь! Кончай её, Всеслав, пока она нас не схватила!
— Стой, — рыкнул Всеслав, вскинув руку. — Она не та, что жгла. Она жертва. Говори, — обратился он к ней, голос стал твёрже, но не жестоким. — Кто он? Где он?
Она сжалась, красные глаза мигнули, и по её лицу потекли слёзы — не вода, а кровь.
— Он… высокий… с когтями… его шепот ломал нас… он ушёл… к лесу… к горам… — она задрожала сильнее, сорочка сползла ниже, обнажая грудь, но она не замечала, глядя в пустоту. — Я не хотела… мальчик… он был жив… я не могла остановиться…
Всеслав нахмурился, рунный камень гудел, и он понял — она говорит о Мише. Она пила его, но не с яростью, как та буря, а со страхом, с болью. Он шагнул ближе, но тут Гордей хмыкнул, перехватывая копьё:
— Да что с ней говорить? Красота красотой, а тварь. Дай я её прикончу, а то Владко уже трясётся.
— Назад, — рявкнул Всеслав, глаза его сверкнули. — Ещё раз увижу, как ты к ней тянешься, Гордей, — и топор мой найдёт твою шею. Нам нужно её допросить.
Девушка вдруг дёрнулась, посмотрела на дружинников — и в её глазах вспыхнул животный ужас. Она вспомнила, как Гордей и ещё двое, когда нашли её следы у реки, отпускали сальные шуточки, как Владко, хихикая, предлагал "погреть её", пока Всеслав не пригрозил вырвать им языки. Теперь она видела их взгляды — жадные, тяжёлые, — и сжалась ещё сильнее, вжимаясь в дуб, словно он мог её укрыть.
Всеслав заметил это, шагнул между ней и дружинниками, закрывая её собой.
— Говори, — мягче сказал он ей. — Ты знаешь его. Где он?
Но она вдруг рванулась — не к нему, а к Владко, что стоял сзади. Глаза её вспыхнули, голод пересилил страх.
— Кровь… — прохрипела она, и слабые, но острые когти блеснули в лунном свете.
Владко вскрикнул, копьё выпало из рук, но Всеслав среагировал мгновенно — ударил её древком топора, руны на нём вспыхнули, и она отлетела к дубу, рухнула, задрожала. Сорочка сползла ещё ниже, обнажая тело, слишком совершенное для нечисти. Она не умерла — руны лишь отбросили её. Шатаясь, она вскочила и бросилась в лес, тени поглотили её.
— За ней! — крикнул Ярослав, вскинув меч, но Всеслав остановил его.
— Нет, — сказал он, голос твёрдый, как камень. — Она не главная. Она жертва, что стала тенью. Тот, кто рвал деревню, ушёл к горам. Она знает его.
— Боги, какая краса… — пробормотал Гордей, глядя ей вслед, но тут же сплюнул. — И какая мерзость. Что она такое?
— Нечисть, — ответил Всеслав, глядя в лес. — Но не как упыри. Она пьёт кровь, но не рвёт кости. Красива, как человек, но живёт их смертью. Я не знаю, как её уничтожить, но найду решение.
Владко подобрал копьё, руки его тряслись, лицо побелело.
— Она хотела меня… — прошептал он. — Я видел её глаза… она не человек…
— Была человеком, — сказал Всеслав, сжимая топор. — Теперь — нет. Но она боится. Она не хотела пить мальчика. Тот, кто сделал её, заставил.
Ярослав нахмурился, шагнул к нему.
— К горам, говоришь? День пути, если не больше. Что он там ищет?
— Не знаю, — ответил Всеслав, глядя на следы, что терялись в лесу. — Она сказала — тень. Может, там его логово. Может, там тот, кто старше его. Я должен найти его.
Он повернулся к дружинникам, глаза его были острыми, как лезвие.
— Она ушла, но следы свежи. Мы идём за ней. Она приведёт нас к нему.
— А если вернётся? — спросил Владко, голос его дрожал. — Если она сильнее, чем кажется?
— Тогда я найду, как её остановить, — ответил Всеслав, сжимая топор. — Но не сейчас. Она — ключ.
Лес молчал, ветер выл, пепел кружился в воздухе. Всеслав повёл дружину дальше — за следами, что растворялись в тени. Она была красива, как дева из легенд, но тварь, что пила мальчика, и он знал: её красота — ловушка, что манит и убивает. Тьма шевелилась впереди, и он шёл её ломать, шаг за шагом, к горам, где ждала буря.
Лада бежала, босые ноги её месили снег и грязь, цеплялись за острые камни, ветви хлестали по лицу, оставляя тонкие царапины, но она не замечала ни боли, ни холода. Зима была где-то далеко, словно чужая тень, а внутри неё горело что-то тёмное, горячее, что толкало вперёд. Её сорочка, изорванная в лохмотья, цеплялась за кусты, трещала, открывая худые плечи, грудь, бёдра, но мороз не трогал её — тело было холодным, как речной лёд, и всё же живым, движимым силой, что гудела в венах вместо крови. Она прижала руку к груди — там было пусто, сердце не билось, и эта тишина пугала её сильнее, чем крики, что остались в прошлом.
Она не понимала, что с ней стало. Лес кружился вокруг, тени метались в лунном свете, каждый звук — треск ветки, вой ветра, шорох листвы — отдавался в ней, как удар. Глаза её, красные, как тлеющие угли, видели слишком много: каждый лист, каждую жилку на коре, каждую каплю росы, что дрожала на траве. Это резало её разум, путало мысли. Она слышала их — людей с копьями и мечами, что стояли у дуба. Их голоса, тяжёлые шаги, дыхание, что гудело в ночи, доносились до неё, как зов. Они гнались за ней, она знала это, чуяла их запах — пот, железо, страх, — и что-то внутри неё рычало, рвалось к их крови. Но она не хотела, не могла себе этого позволить, цеплялась за остатки себя, как за обрывки сорочки.
Её разум трещал, как старое полотно под ветром. Она помнила деревню — избы, объятые пламенем, крики, что гасли в ночи, его тень, высокую, с когтями и клыками, что рвали всё живое. Он был бурей, что унёс Радомира, Иванку, Олену, а потом и её саму. Она была знахаркой, травницей, что гнала его настоем полыни и древними словами, но он сломал её. У реки он пил её кровь, шептал что-то, от чего разум трещал, как лёд под ногами. Теперь она была… чем? Не человеком — она чувствовала это в пустоте груди, в голоде, что грыз её изнутри. Но и не мертвецом, не тенью из бабкиных сказок. Слёзы — горячие, солёные, с привкусом крови — катились по её лицу, и она бежала, не зная куда.
Она споткнулась, рухнула на колени, корень врезался в кожу, сорочка сползла с плеча. Лада замерла, глядя на свои руки — белые, гладкие, без когтей, без клыков, почти человеческие. Но она помнила: они были другими, когда она пила Мишу, сына кузнеца. Он лежал в избе, слабый, но живой, с глазами, полными ужаса. Она хотела укрыть его, спасти, но голод накрыл её, как волна, и пальцы стали когтями, зубы — клыками. Она рвала его шею, пока он не затих, а на его губах застыла странная, улыбка. Теперь руки её дрожали, холодные, как камень, и она не понимала, когда они меняются, почему она снова выглядит как человек.
— Нет… — выдохнула она, голос её был хриплым, чужим, словно не её собственный. — Я не хотела… я не такая…
Она вскочила, бросилась дальше, лес гудел вокруг, ветви расступались перед ней, будто боялись её коснуться. Она бежала от них, от себя, от того, что натворила. Люди с копьями были близко — она чуяла их. Тот, с глазами волка, что ударил её древком, и другие, что дрожали, но шли за ней. Они хотели её убить, она знала это, видела их страх и ярость у дуба. Но она не хотела их крови, не хотела слышать их крики, как не хотела крика Миши. Голод рвался из неё, шептал, звал, и она боялась, что если они найдут её, она не удержится.
У ручья она рухнула на колени, чёрная вода отражала луну, и Лада посмотрела на своё лицо — слишком красивое, с алыми губами, с глазами, что горели красным, как огонь в ночи. Кожа её была белой, гладкой, холодной, но живой. Она не понимала, откуда эта сила, почему она бежит быстрее ветра, почему тело её не устаёт. Пальцы коснулись воды, задрожали, и отражение смотрело на неё — не Лада, знахарка с добрыми руками, а что-то чужое, с красными глазами, что пугали её саму.
— Кем я стала? — прошептала она, голос дрогнул, как сухой лист. — Что он со мной сделал?
Она вспомнила его — тень с когтями и клыками, что рвала деревню, что пил её у реки, что шептал слова, от которых разум гнулся, как ветка под снегом. Он ушёл, бросив её в грязи, но она не умерла — стала этим. Она не знала, как гасить голод, что гудел в венах, не понимала, откуда эта сила, что гнала её вперёд. Она пила зверей — оленя у воды, волка в чаще, — когти и клыки рвали их шкуры, но жажда не уходила, тянула к людям, к их тёплой крови.
Шаги — тяжёлые, уверенные — раздались за спиной. Лада вскочила, сорочка сползла ниже, но она не замечала, глядя в лес. Они были близко, их запах бил в ноздри — железо, пот, жизнь, что текла в их жилах. Она могла броситься на них, рвать, пить, но сжала кулаки, ладони задрожали от напряжения, и она побежала дальше. Ноги несли её быстрее, чем она могла осознать, сильнее, чем она могла поверить.
— Уходите… — прошептала она, голос был слабым, но острым, как лезвие. — Я не хочу… я не буду…
Она не знала, откуда эта сила, почему лес расступается перед ней, почему она бежит, как ветер. Она знала одно — они идут за ней, и если найдут, она станет тварью, что рвёт их, как он рвал её деревню. Она не хотела этого, цеплялась за остатки себя, но голод шептал, звал, и она боялась, что он возьмёт верх.
Где-то далеко, за реками и лесами, у подножия гор, где тьма стелилась, как плащ, Велемир стоял на холме. Его когти блестели в ночи, глаза горели, как угли, что пожрали деревню. Он шёл к горам, к алтарю Даромира, где тьма ждала его, но вдруг замер, тени вокруг дрогнули, как живые. Он чуял её — Ладу, свою кровь, свою тень, что текла в её венах. Её страх резал его, как нож, её голос дрожал в его разуме — слабый, но живой.
Он рассмеялся — тихо, холодно, как ветер над могилами. Она боялась, бежала, не понимала, что стала его частью, его даром, его местью. Он дал ей тьму, что росла в ней, как росла в нём у алтаря Даромира, но она сопротивлялась, как он когда-то. Её страх был сладким, как кровь, что он пил, и он знал — она не одна. Кто-то шёл за ней, кто-то с силой, что резала его тень, и он чуял — это враг.
— Беги, Лада, — прошептал он, голос гудел в ночи, как далёкий гром. — Беги, но ты моя. Они не возьмут тебя, пока я жив.
Он повернулся к горам, тени вились за ним, как плащ, когти резали воздух. Её страх приведёт их к нему, к его мести, к его триумфу. Даромир ждал, алтарь гудел, и Велемир шёл к нему, чувствуя, как тьма в Ладе растёт, как она станет его бурей. Он не видел её, но знал — её красота, её голод, её страх — всё это его, и она не уйдёт от него, как он не ушёл от Даромира.
Лада рухнула у пещеры, что темнела у ручья. Колени её дрожали, сорочка висела лохмотьями, ладони сжались в кулаки, дрожали, но крови на них не было — только холод, что пробирал до костей. Она не знала, как здесь очутилась, но пещера манила её, как дом манит уставшего путника. Лада заползла внутрь, тьма обняла её, укрыла, и она сжалась в комок, слыша шаги — далёкие, но твёрдые, что шли за ней.
— Я не хочу… — прошептала она, глаза её горели красным, голод рвал её изнутри, но она стиснула кулаки сильнее, ладони оставались холодными и чистыми. — Я не буду… как он…
Она не знала, как гасить тьму в себе, не понимала, что делать, но чувствовала — они идут. Если найдут её, она станет тем, чего боится больше всего. Она закрыла глаза, слёзы крови катились по её лицу, и лес молчал, пряча её от них, но не от него — тени, что шептала в её разуме, что звала её к горам.
