Серия «КРИПейник»

Мечтающих об участии в ток-шоу я делил всегда на две категории. Ненормальные и потухшие звёзды, свет от которых - обман зрения.

Но нашёлся и третий уровень - мой. Отказаться нельзя совсем. Я первым в своём регионе получил корочку пилота-аэронавта. И ещё сконструировал воздушный шар.. Ровно один раз он поднялся; оказалось, что и того достаточно, так как старт снимали телевизионщики из Москвы. Ну, нарядили меня всем аулом - и полетел я. Не, самолётом, вы чего?!

Стою в аэропорту, в терминале этом, то ли "бе", то ли "цэ". Тулуп на ватине, берданка торчит - узнать нетрудно. Подбегает какой-то кучерявый в девчачьих штанах и сажает в авто с двумя дверками. Едем в лес подмосковный, вроде там снимать будем. А в лесу ещё десять человек жмутся, напряжённые какие-то.
Тут двое выходят, в гольфах с блёстками. Обоих я по ящику видел, мамаша моя их смотрит. И им блондинки ростом с сосну сети подают. Настоящие неводы рыбацкие, плетение с палец!! Десятка этих, к которым меня поставили, как завоет в голосину: Андрюшенька-душенька, хотим к тебе!!

А ко второму (забыл, как его звать) никто не хочет.. Тогда Андрюша говорит: друзья мои, нам придётся вас поделить, ничего не попишешь. С болью в сердце скажу - пятеро из вас отойдут другому каналу. Но удача улыбнётся счастливчикам! Вы сейчас побежите, прям быстро-быстро, а мы с этим (забыл я кого) будем сети забрасывать. Так вас и разгребём. Родные, только мухлевать нельзя. Тут по всей площадочке проводочки натянуты, как в розеточку пальчик сунуть. Но вы ж всей харей туда умудряетесь.. По бокам за деревцами тоже ускорители стоят, с кнутиками электрическими, чтоб вы не притормаживали..

Пока они сети разматывали, я свой рюкзак размотал охотничий. Достал берданку - да и пальнул в воздух. И сразу на этого душеньку дуло наставил..

Второй забухтел, что где это твои редакторы таких настойчивых находят? А Андрюшенька прям расцвёл весь - и на ружьё идёт. В слезах весь, обниматься лезет. Вот мой герой, говорит, вот как надо славы искать. Пошли рейтинги делать, а эти дуралеи пускай побегают!

Уехать не могу домой, даже на праздники. Сейчас подлодку изобретаю, чтобы столичную канализацию чистила. Выпусков на пять потянет, а дальше по рейтингам смотреть будем. Или по канализации..

Он поправил низко натянутую проволоку. Остался доволен — тугая и жёсткая! Отошёл так, чтобы дверь раскрылась, не задев его. Взял в руку шнурок, спущенный сверху, с пумпочкой. Собранный, волевой и немножко осторожничающий, выключил свет. С закрытыми жалюзи в кабинете наступила тёмная и вполне зловещая ночь.

Дверь распахнулась сразу широко, в неё заходило нечто крупное, ломясь большим смелым шагом. Но проволоки оно не миновало. По звуку тетивы, спустившей стрелу, спрятавшийся сориентировался безошибочно. Дёрнул за пумпочку и отскочил. Упавшее лежало на полу, всё в белой обсыпке. И дико хохотало под включившийся свет, в унисон с покинувшим укрытие.
— Придурок ты, Стас Петрович, а если б я ногу сломал!..
— На такую удачу, Дрюнь, розыгрыш не рассчитан! И так манку пришлось из столовки поднимать вместо муки. Мука у них кончилась, зато манки-просрочки завались!
Хохочущий Дрюня, теперь абсолютный блондин в рваном ботинке, встал с ламината, держась за стол. Стас Петрович закончил смеяться и прищурился, выжидая в стойке. Дрюня обтёр лицо, отряхнулся и сказал:
— Праздник-то у тебя, а разыгрываешь меня.. Ты чего кулаками машешь, ещё бой задумал? Дай хоть размяться тогда!

Но Стас Петрович ждать не собирался и всадил Дрюне в подбородок так, что у того, простёртым ангелом рухнувшим назад в крупу, череп скрипнул от натуги. Стас сел сверху на поверженного, вращая стёсанным кулаком. Плюнуть бы на него — мечта, ультиматум — но нечем, слюна присохла вместе с языком к обозлённо шипящему горлу. Пришлось смириться, взять воду со стола.

В разлепившиеся сырые Дрюнины глаза Стас Петрович, не отводя своих, впечатывал слова, тут же разминая пальцы:
— Ты уволен. Никогда больше не пиши мне и не звони. Решишь ответить, тряпка, я тебя в чёрный список сотрудников пристрою.. Если пришлёшь своих недомужиков сюда или ко мне домой, зарою без похорон.
Дрюня просипел:
— Что ты творишь, Стас? Ты пил?? Полгода же продержался!
— Вот именно, что "продержался". А больше не могу. Не я это. И хватит нудить "пил — не пил".. Задрал ты уже со своим нытьём! Достал меня, понимаешь ты, кругом правильный, как мертвяк, о чём я? Я жить хочу!!

Стас продохнул, вдавив кулак в грудину Дрюни, и продолжил:
— Да, ты помог тормознуться, когда это было необходимо. Но дальше так нельзя. Я хватку теряю, способен ты это уловить?! Я же не на отгрузке стою, кнопку "можно" нажимаю. Я продавец, торгаш, переговорщик на проценте, а не чмошник на ставке! Мне зубы нужны, мясо рвать, я дёснами траву жевать не умею!! Вали, короче, из компании, волшебного пенделя не дожидайся..

Станислав Петрович, зафрахтовавший сегодня только на окрепшем самогоне, выданном за импортную текилу, троих поставщиков, неожиданно рыгнул самым натуральным кактусом, укушенным в бойком детстве на спор. И устало слез с помощника оператора цеха отгрузки Андрея (фамилиё, как и отчество, не прочтёшь на засаленной карточке), трезвого, но побитого, грязного и в наискось продранном ботинке. Не поворачиваясь больше к Андрею, Стас Петрович открыл ящик стола и достал набор щёток для одежды и обуви. Потянулся к кнопке вызова уборщицы, но вдруг прилёг мордой в пол в самом беззащитном положении.

— Ты ещё не знаешь, что мы делаем с отказниками. К тому же пьяными.
— Нэ-э знаму, — неразборчиво, но как-то жалобно и вопросительно сразу провыл Стас в самый ламинат.

— Мы их едим, — просто и спокойно проговорил Дрюня, прижимая Стаса коленями и снимая местную спецовку. Под ней на упругих кольцах мышц, как снаряд гимнастический распирающих уютную маечку-алкоголичку, искрил чистый бейджик.

Серебряная надпись на нём торжественно и длинно провозглашала:
Андрей Викторович Гладышев, заместитель руководителя некоммерческой организации на вольных началах "Как стёклышко".
Боремся за трезвость, навсегда избавляем от любых зависимостей, а ещё помогаем бездомным. Поддержка круглосуточно. Волшебный пендель с необратимым перевоспитанием — по острой необходимости.

Больше всего к концу этого выступления по скайпу ждали супругу выступающего. Её оттенённых дверью появлений в кадре. Она робко заглядывала в комнату, нараспев зовя мужа кушать: "Вадичка, к столу бы. Ну прервись, родненькай!". Без забот и сознания, что видна в камеру, простоволосая милая женщина в халатике с васильками. С чистосердечными намерениями, народным говорком. Естественная, как старое и тёплое семейное воспоминание.

Двухметровый громогласный "Вадичка" даже не отмахивался — он не слышал жены. А на теме про переход страны от горбачёвщины к ельцинизму впал в такой раж, что забегал по комнате, задевая этажерки и давая в кадр мозолистые голопятные ноги в сланцах. Доказательстве на пятом про "серых кардиналов из преступных кланов, вытеснивших партийно-военную верхушку из власти" он стал показывать в камеру какие-то протоколы о чьём-то сговоре. Приближая, делал их совершенно нечитаемыми, однако кричал всё сильнее. И вдруг умолк на полуслове, а бумажка поползла из кадра навроде замедленной съёмки.

Когда камера освободилась от расплывшихся букв — в комнате стояла жена. Она гладила Вадичку по лысине, заслоняя его от эфира. Скромность, простота, миловидность её исчезли, как с отредактированной картинки, тепло с домашним уютом тоже отправились в корзину! Это была продувная, пожившая такая женщина, в халате абсолютно новом, ещё со складками из упаковки. Вблизи слишком синие васильки проиграли щёлочкам млечных глаз, гипнотизирующих мужа, и словно засоленным на утончённом лице белым жгутикам-морщинкам. И вдруг она отходит, и все зрители, я уверена, сначала проводили её до видной в камере двери. А только потом посмотрели на Вадика.

Великан сидел за столом, развалясь обмякшей тушей и мокря слюной опущенные безвольные губы. С остекленевшим, пустым, бесфокусным взглядом. Издавая лишь один звук — и тот своей большой лапищей. Шмок-шмок, шмок-шмок... Курная руку в низком широком стакане с простоквашей или кефиром. Проливая, брызгая, но продолжая быть этим безъязыким, беспамятным, перегоревшим поршнем. Работающим на чистой механике: вверх-вниз, вверх-вниз. Создавая воздушный пузырь выпирающей, не влезающей в стакан ладонью: шмок-шмок.

Этот "стрим" продолжался до темноты, завесившей комнату, и после тоже. Опустевший стакан квакал полоумной лягушкой. Она больше не заходила.

Молоденькую жену, сиротку бесприютную, семья мужа окрестила растратчицей. Шагнула, мол, из грязи в князи и пустилась в расточительство. А пришла-то, полторы босоножки на голы ножки.. Без приданого — ладно, оденем — но ведь и без мозгов! Их же не вставишь!! Всех угощает, всех привечает, а сама ни разу сдачи с магазина до дома не донесла. Куды деньги деёт, вот куды, вопрошал у сына рачительный свёкор.

Свекровь тоже всю голову сломала. Поведение участливой невестки не казалось ей дурным, не настолько она была тупа. Но острое недержание денег в женских руках пугало семейным разорением, отсутствием смысла в заработках, неспособностью накопить на тот же телевизор! Неприятные мысли о сыновней жизни в нищете одолели мать...

А свекровь была на пенсии, но таскала на рынок "фрукту" на продажу. Наложит сумку (из такой плащевины в крупную клетку) на колёсиках и везёт. Круглый год торговала, выращивала и дома, и в тепличках. Сумок было две — вторую на осень она отдала снохе. Что ж, говорит, сношенька, раздавать-то всё? Ты попробуй набрать чего-нибудь, а перед зимой посмотрим на запасы. Чего ж, изумилась молодуха, я наберу?! А ты подумай, свекровь ей советует, как следует. Может, лучше где-то не отдать, а сюда складывать?

И оставили они женщину в покое на целую осень. Сыну внушили, которого до этого раздраконили так, что аж до рукоприкладства довели: с "воспитанием" жены не спеши, а то ещё покалечишь; дадим ей время.

Вот и зима в окошки стала заглядывать, захолодало концом ноября. Сноха сама к свекрови пришла, без напоминаний. Опрокинула без разговоров сумку на пол — а оттуда колёсики покатились. Маленькие, как игрушки, сменные на такие же сумки. Много-много, женщина вообще-то на заводе подшипниковом работала, всю осень брак по цехам копила, чтоб колёсики целиком собрать из запчастей... Свекровь от оскорбления побагровела, но сказала только: погоди, девка, прикатится ещё к тебе моя сумка!

Сорок лет спустя, в наши дни, немолодая женщина, уже вдова, прощалась с домом давно умерших родителей мужа. Наконец на рухлядь эту, а больше на землю здешнюю, нашёлся покупатель. И с обветшалых верхних полок на неё упала клетчатая плесневелая сумка с ржавыми колёсиками... Накрепко уложила сношеньку и выкатилась в коридор. Забрал сумку много позже разнорабочий (здесь стройка началась), навалил в неё мусора и откатил от себя. Она поехала. Упала в свежий раствор под новый фундамент. И осталась на старом — своём — месте. Может быть, успокоилась навсегда.

История не нашла бы слушателей, если бы не сын своих родителей и не внук той свекрови. Он параноик, так по диагнозу. Но с момента бабушкиной смерти видел её постоянно за спиной своей матери. Катящей сумку с гнусным скрипом плохо проворачиваемых колёс... А на них земля с волосами налипла, вот и не крутятся. Волочатся, как бабушка, и дальше наматывают...

На сковородке шкворчал чёрный глаз. Всё, что удалось собрать в бумажный стаканчик.

Когда в отделение заскочили вооружённые люди, никто и испугаться не успел. Скоростью ошарашили, как снежком в лицо. (И ты не вовремя развернулся, и он уже кинул — фаталити.) Всех положили, «деньги на базу», никаких проходов к хранилищу или ячейкам. Чётко шли, потому что доллары только привезли. Она сама была бухгалтером, процедуру понимала. Затор возник на кейсах с пломбами-замками, которые ещё не убрали от операционисток. Пломбы из гнутой нехилой арматуры опоясывали пластик так, что чемоданчик не испортить, а снимались по коду, приходившему на пейджер какому-то Кондратенко, уехавшему с инкассаторами...

Старший завёлся. Проорал, что сейчас застрелит самую красивую бабу. Выберет — и застрелит. Все заскулили. Но он уже переворачивал женщин ногой. Перевернув всех, крутанулся на месте, играя в бутылочку, и хлопнул одну из своего обреза. Сократил её на половину черепа. И неожиданно махнул рукой с чем-то белым, выбросил ещё снежок в немом общем ужасе. Его люди с мешками тотчас покинули отделение, так и бросив кейсы. Он, ставший самым страшным, отходил последним. Прыгнул прямо из дверей в поданный фургончик.

Она, лежавшая рядом, загородилась удачным рукавом «летучая мышь» и подхватила стекающий глаз, убрала в сумочку. Встающие, кряхтящие, рыдающие — все старались не смотреть, но взглянуть на убитую. И только женщины, которых было ещё шесть, даже пожилые, не могли скрыть идиотской зависти. Почему самая красивая здесь — она?! Да, мы уходим отсюда живыми, но униженными! До конца мирных, может, дней своих знающими, что предпочли, выбрали, определили «самой» другую. Это хуже смерти. Это мука остаться второй.

«Чёрная глазунья» любимому не понравилась. Чего-то, сказал, сладит блюдо странно.

С чего бы ему сладить? Маслины, взбитые с белками, такого привкуса не дают. Ах ты, стаканчик-то был из-под эклера, она пирожное уже в очереди в банке доедала, не успевая на свой обед!

Даже глаз у неё сладкий... Вот стерва. Зато теперь самая красивая — я. И для своего, и для того была бы, и вообще.

Самую красивую убитую, невинную жертву неизвестных гастролёров, похоронили только зимой. Так и не смогли опознать, на прощание скидывались (естественно!) мужчины, бывшие в отделении во время налёта. Сливочные желтки искусственных астр, закупленных кем-то из мужиков по скидке, напоминали нормальную яичницу на нежно пузырящейся белым земле.

Припираются же люди даже в банк без документов! Думают, раз красотка, то всё можно. И она швырнула липкий тугой снежок в овальный портрет глазастой Незнакомки, наполовину додуманный художником.

В жестяной кофейной банке стояло "квадратное" лебединое перо, чётко подстриженное по верхним кончикам. Белизны постели дорогого отеля, оно перекрывало мышиный "дизайн" низкой комнаты. А рядом со ржавой банкой на тухлом столе росла гора. И какая - живая, из песен и слёз! Пластинки, CD, аудиокассеты Тани Булановой - этот бедлам весь без пыли, постеры певицы вывешены или в аккуратных рулонах, пронумерованных и с надписями. Я прониклась ситуацией и поняла, зачем меня позвали в эту глушь.

Я работаю двойником Булановой по крупным русским ресторанам и мероприятиям для немолодого ностальгирующего комьюнити. Раз вышла под неё - да так и косплею, застряла в образе. Зато сменила размытое и дешёвое амплуа певички-кафешантан. (Это значит то "Валенки" поёшь, то говно про "мой ларёчек с пивком барыжным".. Тоже не айс, тут и Буланова за счастье.) Так меня и пригласили выступить аж в Луизиану, на псевдорусском вечере, к какому-то богатому ненормальному фанату певицы.

Дом у него невероятный, прямо стадион. Я и не видела подобных, хотя живу в стране с четырёх лет, но всё в крупных городах. А этой провинциальной постройке с голубой колоннадой "в самом глубоком болоте Америки" два века. Была ещё часть с южного крыла, выгоревшая дотла. Там теперь джунгли с ядовитыми лужами, тигровыми котами и мохнатыми лилиями с человечью голову. Зной повсюду изнуряющий.

Музыканты настраиваются в убранной "бронзовой зале" с роялем размера моей квартиры. Потолки в зале метров десять, куполом, с фресками в бронзе, а акустика - как в Гранд-опера, где я не бывала, конечно... Собираюсь на саундчек, смотрю на комнату со странной коллекцией в последний раз. На этом этаже все семнадцать помещений были открыты, вот я и совершила экскурсию.

Я на выход, но в комнате стоит, оказывается, низенький пухленький мужичок. Весь дрожит, на меня глядя. А я уже в концертном: платье-шифончик с воланами, укладка, макияж, родинка Булановой. Короче, лицо с верхней пластинки на столе.

Он хватает меня за руки: мол, потрясён, восхищён! Разрешите... Что?! А-а.. Нажимает кнопку на пульте, что на кресле валялся, льётся музыка из колонок под потолком - и мы вальсируем под грустную песню моего оригинала.

Дотанцовываем до ширмы во всю стену, он её сдвигает. За ней выход во внутренний дворик с нерабочим фонтаном.

Пляшем по дорожке, к чаше фонтана. А она со дна засыпана снежно-белыми перьями, до рези сверкающими на солнцепёке. В огромном количестве, словно с опрокинутого самосвала, они слоями устилают гранит. Поэтому настолько ясно видно, что перья все в крови.

Я отшатнулась так сильно, как вышло, и побежала, крича благим матом своим ребятам. Мы бросились в наш благоразумно нанятый минивэн и свалили оттуда. Напоследок на машину громко рыкнула из доморощенных джунглей клыкастая тигровая кошка в массивном ошейнике с блестящими камнями. (Кстати, ни одного автомобиля по единственной дороге до центральной развязки нам не встретилось, хотя на званом вечере ожидались гости.)

Квадратное перо из комнаты, только в пути рассмотрели, он умудрился вставить в петельку на моём платье. Вязаная веточка сирени из петлички была срезана чем-то под корень, да так гладко - ниточки не осталось.

1. — Вы гляньте, на монете живой Ленин, что ли? Это что же за монеты пошли, новые? А тяжёлая... Из чего такая? Вить, иди подержи хоть в руке-то.
   
   К Зоиньке, всегда незамужней и потому от комариного зуда возбуждавшейся аптекарше с заразным равнодушием к профессии (после двадцати лет в ней путавшей на слух физраствор с антифризом, который тоже почему-то продавался в местной фармацее, пугая синюшными баклажками покупателей нежных ампул: "вроде в тот раз другой был..."), стянулась элита посёлка.
   
   Почта, библиотека, универсам, салон красоты, учётчик с тока и сварщик шестого разряда. Все в количестве по одному, все работают в упразднённой овчарне, в одном длинном коридоре с перегородками. (Новую перегородку, металлическую, вроде для банковского отделения, "сварной" холостяк Витёк только делает. Облизываясь на металл.) При осмотре тяжеленной вдавленной, как между кирпичами жатой, монеты команда выглядела так, будто набрела на Макдональдс в джунглях, где не ступала нога белого человека.
   
   Устаканили одно — отчеканен на кругляше без суммы не Ленин, этот волосатей и моложе. Да и вместо орла нашего (или уж серпа с молотом) какие-то змейки перекручены. Вроде небольшие, типа полозов, но с маракасами на перекрестии. "С погремушками такими, трещотками для танцев", — отметил познавший мир учётчик, бывший хлебороб и аграрий, спалившийся на конопле средь колосьев могучих..
   
   Он же объяснил, что денег без достоинства не бывает, хоть рупь, хоть пятак возьми. И год не проставлен, не монета это, подсунули тебе, Зой, наверняка заезжий кто, за антифриз.
   
   Нехотя Зоинька раскололась: был с утра один городской, умнищий, как Ленин, но очень неженатый, что и столкнуло их на почву общих интересов... Народ бы послушал про интересы ещё, но по кассе "не билось" всего десять рублей. Со стоном опять одинокой и снова обманутой женщины Зоинька доложила десюнтик и закрыла богоспасаемую аптеку, голубевшую пластиком, наставленным на днём и ночью, с сентября по май, включённый масляный обогреватель античной конструкции.
   
   2. Явно импозантный и очень плечистый мужчина выпустил из квадратного контейнера много мелких змеек и бросил тару в багажник неразличимого в темноте автомобиля, здорового, как странствующее шапито. Чем-то потрясывая в руках, издавая трескучие звуки, пошёл вперёд, светя фонарями со лба и из петлиц люксовой кожанки. Змейки шелестели за ним по жухлой листве-падалице, шокируя незаснувших ежей.
   
   Инкогнито, родственная душа Зои-аптекарши, повторял утренний променад. Но вот и аптека, это длинное здание. Он обшарил старое крыльцо, обделанное в складчину от сырости картонными коробками салона красоты и универсама. Клейма нет... Верные спутники, видящие всё внизу, тоже с пустыми руками. (Не нашли, точнее.)
   
   Мужчина выключил фонарики и щёлкнул погремушками коротко, пронзительно; змейки сразу застыли, подняв головки. Он прилёг пластом на картон и всмотрелся в значительную щель между развалюшным крыльцом и входной дверью. Привстав, дал команду "вперёд!", как костяшками хрустнул, своим тишайшим подружкам. Змейки свободно заползли внутрь и растворились в этом странном торговом центре.
   
   3. Горевшее синим огнём разливного антифриза, клеймо извивалось в центре прогорклого чёрного пятна на кукурузном поле. Там, где дети после случайной искры ещё месяц собирали готовый попкорн, перерождалась озабоченная счастьем Зоя. Она, не заслужившая встречи с чистым сердцем, заслужила чистое прощание с участью, что мертвее самой смерти, — стареющей поселковой крали. На треск, который, словно сухое поленце, издавало шипящее в своём огне клеймо, стекались маленькие змейки. Они обвивали аптекаршу так туго и так долго, пока она не затрещала сама. И её высушенная головка оттенка "шмель во хмелю" не превратилась в дребезжащий маракас...
   
   Спортивно раздвигая чёрные стебли, на естественное капище прорвался импозантный незнакомец. Без куртки, растрёпанный и — напуганный. Он приближался к светящемуся клейму в одной футболке, щёлкая руками изо всех сил, но змейки не реагировали. Вытянув ладони к голубоватому сиянию, как к камину, вдруг в секунду остановился, не завершив шага.
   
   На сухих руках его, почерневших и безжизненных уже до локтей, исчезал оттиск со змейками. Редкая татуха, как он с хохотком трепал девицам, обозначает такого факира, что змей заговаривает.
   А позади клейма, из свежезеленеющих вдруг стеблей, восставала новая Зоя. Враждебная, зомбическая, страшная не только на первый взгляд. Дёргая звенящей головой, будто глиняной свинкой-копилкой с катучей мелочью, она несла на себе полчище змеек. Гадов земных, приговорённых к иллюзии управления ими. И на клейме, которое на самом деле — тавро, хозяина метящее, сам собой выдавливался её обыкновенный курносенький профиль.
   
   А рассыпающийся по полю мужчина, правда, стал сильно похож на официозного Ленина, со статно-волевым чеканным ликом, не лишённым любовного прищура.. Когда-то он крутил как с неба посыпавшихся змеек руками, чистый циркач, не пускавший рептилий выше и превративший свои кисти не в маракасы — в кастаньеты.
   
   Щёлкнуть бы сейчас, подумала ненадолго задержавшаяся над кукурузой голова вождя-факира, да ведь нечем, пальцев-то нет. Новой хозяйке в этом смысле поудобнее будет..
   
   4. Зоя-Горгона, извиваясь гибким чудищем, танцующим шагом под музыку, лившуюся сверху (с — а не из — собственной головы), передвигалась по ультрамариновым лужам. Изображая и дальше пазл от Дали, она психоделически растекалась на сбегающих змеек. Потёкшая из расплавившихся уже баклажек незамерзайка пучилась по всему центру поселка, треща как-то иначе. Скромный проводок, отпавший от щитовой сзади аптеки, заставил маракас исполнить свою последнюю мелодию.
   
   Клеймо, не шевелясь, остывало в луже, теряя очертания владелицы. Десятки глазок пристально следили за манким фетишем из кисловатого перегноя.
   
   Прищёлкивая пальчиками и присвистывая, на расползавшуюся синевой площадь вышел пьяненький и залюбленный сварщик Витёк. В лиственной прели началось великое движение.
   
   Клеймо забилось гремучей сердечной жилкой опытного хищника.