В начале 1947 года из США к берегам Антарктиды отправился американский полярный исследователь и адмирал Ричард Берд. Это была уже четвертая его экспедиция на ледовый континент.

Но в отличие от первых трех она финансировалась ВМС США и сопровождалась сильным военным конвоем: переделанным из быстроходного транспорта эскортным авианосцем «Касабланка» с 18 самолетами и 7 вертолетами на борту, а также эсминцем «Мэрдок». Операция, цели которой были засекречены, получила мало что объясняющее название High Jump («Высокий прыжок»).

1 февраля 1947 года экспедиция высадилась в районе Земли Королевы Мод. Целый месяц самолеты Берда барражировали надо льдами, сделав 49563 аэрофотоснимка. Были открыты и нанесены на карты несколько ранее неизвестных горных плато, основана полярная станция. А потом работы были внезапно прекращены, и экспедиция спешно вернулась в Америку. Как выяснилось позднее, не в полном составе: недоставало эсминца, 13 самолетов и 40 человек. Это факт, а вот дальше начинаются догадки.

В американской прессе появились сообщения, что Берд, давая объяснения в сенате, якобы сказал, что экспедиция подверглась атаке со стороны превосходящих сил противника. Какого именно, не уточнялось.

Спустя еще какое-то время газетчики выдвинули версию, что бежать из Антарктиды неплохо вооруженную экспедицию вынудили странные летательные аппараты, похожие на блинчики или плоские британские каски, выскакивавшие из воды и носившиеся по воздуху с сумасшедшей скоростью. Приводились даже комментарии самого Берда о том, что эти «блинчики» якобы были созданы на скрытых в толще антарктических льдов заводах нацистов с использованием неведомых доселе технологий, и цитировался призыв адмирала к руководству США как можно скорее «принять защитные акции против истребителей противника», способных «летать с одного полюса на другой с невероятной скоростью».

А уже после смерти Берда в 1957 году появились статьи, авторы которых со ссылкой на дневники адмирала, якобы спрятанные в надежном месте, утверждали, что прославленный полярный летчик во время одного из полетов был сбит летающей тарелкой и с трудом посадил свой самолет. Затем около него села тарелка, из которой вышел голубоглазый блондин и на ломаном английском языке потребовал, чтобы США... прекратили работы над ядерным оружием. Потом он якобы проводил Берда в скрытую подо льдами базу, доставшуюся нацистам в наследство от некой высокоразвитой цивилизации вместе с летающими тарелками.

Спустя годы выяснилось, что голубоглазые блондины действительно могли сбить и пленить Берда, но летали они не на тарелках, а на американских «Кинг-кобрах», и по-английски говорили с акцентом, причем отнюдь не с немецким. Хотя немцы к этой истории, начавшейся задолго до Первой мировой войны, имели самое непосредственное отношение.

Один из них — Генрих Гиммлер, шеф СС. Он курировал проводившиеся нацистами в разных концах света поиски доказательств древности и исключительности германской расы. Вопреки распространенному мнению, Адольф Гитлер считал это мифотворчество нелепым, а Гиммлера за глаза называл идиотом, выставляющим немцев на посмешище перед всем миром.

Но «идиоту» удавалось втягивать в свои игры миллионы рейсхмарок. В 1938 году он убедил фюрера, что легендарная Атлантида, считающаяся прародиной арийской расы, расположена в Антарктике. А вскоре немецкие ученые, исследуя образцы льда и скальных пород, привезенных с ледового континента еще в 1912 году немецким полярником Вильгельмом Фильхнером, обнаружили в них следы урана, столь нужного нацистам для уже вовсю шедших в то время работ над атомной бомбой.

Немцы направили в Антарктиду несколько экспедиций, которые застолбили вымпелами со свастикой обширную территорию, переименовали Землю Королевы Мод в Новую Швабию, на которой появилась мощная «База 211».

К 1940 году началась промышленная добыча урановой руды, но вскоре британский флот блокировал воды вокруг Антарктики, и возить ценный груз по морю стало невозможно. Тогда нацисты приступили к строительству огромных грузовых подводных лодок.

Тем временем Гитлер начал войну против СССР, потом дела на Восточном фронте стали идти все хуже и хуже, нацистам стало не до Новой Швабии, и проект начал хиреть на глазах. Тут об антарктическом уране узнали американцы, тоже работавшие над атомной бомбой, и послали в Антарктиду адмирала Берда, наказав ему не вступать в конфликт с немцами, а застолбить еще не занятые ими участки материка за США. Но Берд обнаружил, что «незанятые» участки заняты... аргентинцами, которые объявили адмиралу, чтобы он и не помышлял о захвате Западной Антарктиды, простирающейся от моря Беллинсгаузена до моря Лазарева, поскольку это одна большая военная база Аргентины.

Для наглядности аргентинцы блокировали американские станции с военным аэродромом. Президент США Франклин Рузвельт эту оплеуху снес, опасаясь, что открыто дружившая с немцами Аргентина поднимет на войну против США всю Латинскую Америку.

Аргентина действительно сотрудничала с нацистской Германией еще с конца 1930 годов, предоставляя ей некоторые виды стратегического сырья и свои порты для немецких надводных кораблей и подводных лодок. В том числе и участвовавших в антарктическом проекте. Взамен она получала немецкие технологии. Однако располагавший первоклассной разведкой аргентинский диктатор Рене Манинг быстро понял, что Германия войну не выиграет, и стал сотрудничать с одним из будущих победителей — с СССР.

Работавший в США лучший аргентинский разведчик Рауль Хосе Сото передал в Москву через советского агента Газдара Овакимяна данные по немецкому урановому и антарктическому проектам, о которых глава советской научно-технической разведки Леонид Квасников после некоторых колебаний доложил Лаврентию Берии. Тот поначалу воспринял эту информацию как «дезу», но разрешил вступить в игру. А вскоре выяснилось, что урановый проект немцев не липа.

В Москве сумели сделать правильные выводы из полученных о Новой Швабии разведданных, и, когда война покатилась к развязке, Сталин начал готовиться к тому, чтобы прибрать немецкие базы и копи в Антарктике к своим рукам. На секретных аэродромах начали накапливать получаемые от американцев по ленд-лизу истребители «Кингкобра», превосходившие по скорости, маневренности и вооружению даже знаменитую «Аэрокобру», на которой сбивал немецких асов Александр Покрышкин. Ни один из этих самолетов не попал на фронт.

А после войны для работы в арктических условиях начали в секретном порядке переоборудоваться новейшие эсминцы проекта 45 «Высокий», «Важный» и «Внушительный», построенные с применением передовых технологий, слизанных с японского трофейного эсминца «Фубуки».

Но еще задолго до окончания войны фюрер прекратил финансирование арктического проекта. К 1944 году в Новой Швабии не осталось ни одного немца, и она перешла «по наследству» к Аргентине. Новый президент страны Эдельмирио Фаррел приказал законсервировать все объекты в надежде, что их удастся выгодно продать. Сделка действительно оказалась выгодной.

В 1946 году Фаррела на посту президента Аргентины сменил генерал Хуан Доминго Перон, который назло США немедленно установил дипломатические отношения с Москвой. По одной из версий, тогда-то СССР и получил в свое распоряжение Новую Швабию. В обмен Сталин пообещал не требовать выдачи тысяч нацистских преступников, укрывшихся после поражения Германии на территории Аргентины вместе с награбленными в Европе миллионами, и вычеркнул аргентинских пролетариев и крестьян из списка нуждающихся в ознакомлении с самой передовой на свете коммунистической идеологией.

В аргентинских портах и территориальных водах стало тесно от советских судов, которые устремлялись к берегам Антарктиды.

А в феврале 1947 года к ледовому континенту прибыла экспедиция Берда, принявшаяся прочесывать ледяную пустыню.

Почему операция «Высокий прыжок» была внезапно свернута, много лет спустя один из ее участников американский полярный пилот Джон Сайерсон рассказал известному уфологу Леонарду Спрингфилду.

По словам Сайерсона, 26 февраля лагерь экспедиции адмирала Берда внезапно был атакован «летающими тарелками», которые «выскакивали из воды, словно угорелые». Неведомыми лучами они сбили несколько американских самолетов, успевших взлететь с авианосца «Касабланка». А затем, внезапно вспыхнув ярким пламенем, быстро пошел ко дну стоявший в отдалении эсминец «Мэрдок».

Есть и другая версия боя у берегов Антарктиды. Впрочем, не менее фантастическая. Якобы «Мэрдок» пустила ко дну советская подводная лодка. А американские самолеты были сбиты «Кинг-кобрами» с хорошо различимыми красными звездами на крыльях.

А если верить дневникам адмирала Берда, на следующий день он вылетел на восток в поисках аэродрома, с которого могли взлететь советские самолеты, но был атакован двумя «Кинг-кобрами» и сбит. К месту падения его самолета вскоре прилетел транспортный Ли-2, из которого вышли советские десантники. Возможно, голубоглазые и светловолосые. Берд рассказывает, что был якобы доставлен на советскую полярную станцию, где его встретили три полярника с редкими русскими фамилиями Петров, Иванов и Сидоров, описание которых позволяло легко опознать в них знаменитых покорителей Арктики Ивана Папанина, Николая Каманина и Анатолия Ляпидевского. В задушевном разговоре под «Столичную» и красную и черную икру, они сказали Берду, что уважают прославленного американского полярника, но если он не убедит президента Гарри Трумэна пойти на переговоры со Сталиным о судьбе бывшей Новой Швабии, то герой Америки из этой экспедиции в Антарктиду может и не вернуться.

Трумэну пришлось уступить. Не только потому, что ему было жалко терять Берда, но и потому, что в притязаниях на Антарктику в тот момент Советский Союз поддерживали Франция, в значительной степени контролируемая коммунистами, Аргентина и еще ряд стран. А уран США могли получать и из Конго, куда Советам путь был заказан. Трумэн сделал вид, что махнул на Новую Швабию рукой.

Но после смерти Сталина в 1953 году расклад сил быстро изменился в пользу США. Трумэн пригласил к изучению Антарктики десяток стран, которые стали требовать доступа к своей доле пирога. Перон рассорился с Хрущевым, французы выгнали из своего правительства коммунистов.

Потеряв союзников, в 1959 году СССР вынужден был подписать невыгодный для него Договор об Антарктике, запрещавший разработку недр этого континента. Предприятия по добыче урана пришлось закрыть. И вывести из Антарктиды «Кингкобры», когда-то показавшиеся перепуганным американцам страшными «летающими тарелками».

Правда, ответственные люди, имеющие непосредственное отношение к российской антарктической программе, говорят, что подобные версии не заслуживают внимания. Потому что советские исследователи пришли в Антарктиду лишь в 1950 годы. И советские самолеты никогда не атаковали американцев в Антарктиде. Возможно, это и так. Но остается вопрос: кто или что вынудило Ричарда Берда прервать «Высокий прыжок»?

ИТАР-ТАСС

Оригинал статьи https://www.sb.by/articles/kak-stalin-kupil-kusochek-uranovo...

https://medium.com/@ama548/the-idea-of-aliens-at-antarctica-...

https://en.m.wikipedia.org/wiki/Operation_Highjump

Дубль на YouTube:

Если бы Влада Листьева не застрелили 30 лет назад – каким бы было наше ТВ.

It is a crime because the resources of the planet and society are finite. In a world where hunger, disease, and a lack of basic infrastructure exist, every dollar irrationally spent on the non-material superstructure is a dollar literally stolen from the fundamental survival of another member of society. For example, the purchase of a digital image for thousands of dollars (where the time and skill invested are far less than what the same sum would command in more materially vital professions) is an act of direct sabotage, as material resources are redirected from fulfilling basic needs to satisfying a whim based on a non-existent, fabricated value. This criminal logic permeates the modern world in its many manifestations. Contemporary art, where a canvas with a few strokes of paint sells for millions, is a cynical speculation on subjectivity, an economic bubble completely detached from the reality of the materials and labor expended. Platforms like OnlyFans represent the apotheosis of non-material exploitation, where colossal financial flows are generated from thin air, converting subjective desire and parasocial relationships into real capital, bypassing any process of material wealth creation. Likewise, the institutions of inheritance and large gifts are mechanisms that perpetuate irrationality: they transfer control over vast material resources not based on merit or labor, but on the biological accident of birth or personal affection, severing the direct link between constructive contribution and reward. In all these cases, material wealth is alienated from its sole legitimate source—constructive labor—and redistributed based on fictions: status, speculation, lineage, or emotion.

This logic is directly reflected in Maslow's hierarchy of needs, but with a radical revision: the satisfaction of the higher levels of the pyramid (esteem, self-actualization) cannot come at the expense of destroying its foundation (physiological needs, safety). To build the pyramid's apex—for instance, enjoying a piece of art whose price is equivalent to building a well in an arid region—on a foundation that is absent or crumbling for someone else is an absurdity and a moral bankruptcy. Thus, subjective experiences, such as admiration for a work of art, are not denied as facts of personal experience, but they are categorically denied the right to influence the objective distribution of limited resources. Feelings are secondary; material reality is primary. Always.

In this light, the modern capitalist system appears as a global mechanism that encourages and legitimizes this criminal substitution of concepts. Institutions like copyright and patents are not protectors of creativity, but tools for creating artificial scarcity and monopolies on ideas—entities that, by their Platonic nature, are non-material and should belong to all. To restrict the use of a drawing's mathematical structure or an engineering solution is to place personal gain above collective progress, which acts as a brake on the development of all society. Therefore, Materialist Fundamentalism is not merely an economic theory but a comprehensive ethical system demanding a total reassessment of values and a return to the sole indisputable reality—the material well-being of society as the absolute foundation for all further development, progress, and existence itself.

Some proponents of the existing economic model advance a seemingly convincing counter-argument. According to this view, the so-called "fictitious superstructure"—brand, status, prestige—is not a parasite but the primary engine of all economic activity. They argue that it is the irrational desire to own a $5,000 Gucci bag, not its $50 production cost, that sets in motion a highly complex production chain. This desire motivates designers to create, prompts the company to invest millions in manufacturing and marketing, and creates thousands of jobs—from artisans in Italy to salesclerks in boutiques worldwide. Furthermore, taxes are paid on the sale of this bag, which are, in theory, directed toward public needs.

The key thesis of this argument is this: if the price of the bag were forcibly reduced by law to its "real" material value, the $4,950 difference would not magically flow to the starving. That money would simply disappear, evaporate, because the very incentive that created it would be gone. The entire ecosystem would collapse, people would lose their jobs, tax revenues would dry up, and in the end, society would have even fewer resources to help those in need. Thus, their argument concludes, "fiction" and non-material desire are not a theft of resources but a miraculous engine that creates these resources literally out of nothing.

The assertion that the fictitious superstructure "creates resources out of nothing" is a fundamental delusion and an inversion of reality. Desire itself does not materialize a single gram of leather, a single kilowatt of energy, or a single hour of human labor. All these resources already exist and are finite. The "fiction" of the Gucci brand does not create them; it parasitically redirects them from rational to irrational use.

A categorical error has been made: the effect is presented as the cause. It is not the "desire to possess a fiction" that creates jobs; it is the real, physical labor of people that creates the bag. The brand is merely a pretext that allows for the extraction of a colossal surplus value from the economy, a value backed by nothing material. The entire "Gucci ecosystem" is not an engine of progress but a perfectly calibrated pump, siphoning real resources from society in exchange for air, for a social construct. It does not create wealth; it concentrates it, masking this process with the appearance of economic activity.

The argument that without this brand, thousands of people would lose their jobs and taxes would cease is sacrilegious and constitutes a form of economic Stockholm syndrome. It literally states that the purpose of thousands of workers' existence is to service the irrational whims of an elite and create status symbols for them. It says: "You, the workers, are needed only as long as you create luxury items for those who can afford fiction. Without their desire to possess the meaningless, you have no right to work or to exist." This is a monstrous substitution, where the fundamental value of a human being and their labor is made dependent on a parasitic superstructure.

What would happen if selling the bag for more than its material cost were forbidden? The resources would not "disappear." They would be liberated. The talented artisans, the manufacturing capacity, the logistical chains—this entire colossal material base, currently employed to create one $5,000 bag, would be redirected to create hundreds of high-quality, functional, and affordable $50 bags. Or, more rationally, to produce medical equipment, construction tools, or any other product that solves real, not imaginary, problems. People would not lose their jobs—their labor would finally acquire a true, materially constructive purpose, aimed at improving the well-being of all society, not servicing fictions.

Thus, this entire system is not an engine that creates resources. It is a brake that directs existing resources down the most inefficient and socially harmful path. It protects the right to an irrational and malicious distribution of wealth, calling it "wealth creation." Materialist Fundamentalism rips this mask off, asserting that the true wealth of a society lies not in its ability to generate fictitious values, but in its ability to rationally use finite material resources to meet the fundamental needs of all its members.

In response to this direct criticism, the apologists of the existing system propose a more sophisticated argument, built on a substitution of the concepts "matter" and "information." They claim that the materialist viewpoint is obsolete and incapable of appreciating the primary source of value in the modern world. Value, in their view, is created not by matter, but by the information that organizes that matter. A mountain of sand has no value, but the same matter, structured by a colossal amount of information, becomes a microprocessor worth millions.

Extending this analogy, they declare that the Gucci brand is not "air" but priceless information about reputation, design, and status. It is this information that organizes matter and labor into a highly complex economic system. Moreover, they accuse the materialist approach of a utopian error. If the "fictitious superstructure" is removed, they argue, the primary engine—motivation—will also disappear. Without the thirst for super-profits, they claim, owners will have no will to organize production, designers will have no will to create, and artisans will have no will to work. The factory will not start producing hundreds of cheap bags; it will grind to a halt, and the "liberated" workers and resources will rust and degrade. Thus, they conclude, it is selfish desire and fictitious value that are the organizing forces without which society would plunge into stagnation, and the history of 20th-century planned economies is a bloody testament to this fact.

This argument represents the pinnacle of ideological acrobatics, where cause and effect are once again reversed, and a parasitic structure is declared a life-giving source. This is not just a logical fallacy; it is a worldview-level deception that Materialist Fundamentalism dissects with surgical precision.

The assertion that value is created by information, not matter, is the most sophisticated sophism in the arsenal of fictitious capital's defenders. Yes, a mountain of sand transformed into a microprocessor is immeasurably more valuable. But this value arises not from abstract "information" floating in the ether, but from the colossal, titanical expenditure of material resources to embody it. The value of a microprocessor is the cost of ultra-clean rooms the size of hangars, the gigawatts of electricity for photolithography, the tons of rare-earth metals, and the millions of man-hours of highly skilled engineers, whose education and existence also required real material resources. But more importantly, the information in a microprocessor, unlike the information in a brand, possesses direct material functionality. It works: it controls manipulators on an assembly line, it calculates trajectories, it processes data for medical research; it directly participates in the further material transformations of the world. It is functional information, inseparable from matter.

The information of the Gucci brand is of a different, parasitic kind. It does not describe an objective functional superiority but is purely a social code, a signal created to manipulate psychology and justify the extraction of unearned value. The transformation of leather into a Gucci bag, unlike the transformation of sand into a processor, does not increase its objective functional properties a hundredfold. It merely infects it with a mental virus that makes one perceive it as something more. This is not creation; it is encoding for the sake of deception.

This is the most sacrilegious and inhuman thesis of all. It asserts that the sole engine of human progress is greed, and that without an elite lusting for super-profits, all of society would "rust and degrade." This is the quintessence of a slave-owner's mentality, where slaves are indoctrinated to believe that without an overseer and his whip, they are capable of nothing but lying in the mud.

The assumption that the only alternative to capitalist greed is "an order from a central committee" is a false dichotomy. It deliberately ignores the third, true motivation: the intrinsic human drive to create, to know, and to improve the world. The scientist making a discovery, the doctor saving a life, the engineer designing a bridge—their primary impulse is not to help a corporate owner buy a fifth yacht. Their impulse is to solve a real, material problem. The current system perverts, suppresses, and redirects this noble impulse, forcing it to serve fiction. It tells the brilliant designer: "Your talent is needed not to create optimal footwear for all, but to create a status symbol that we will sell at an exorbitant price."

If the "parasitic" brand is removed, it is not the "will to produce" that will disappear, but the will to exploit. The liberated labor of the artisan will not stop—it will finally have the opportunity to be directed toward meeting the real needs of society. This is not a naive assumption of an earthly paradise that will manifest on its own. It is the assertion that the current system purposefully cultivates and rewards the worst human qualities—greed and selfishness—and that unlocking our creative potential requires not only the liberation of material resources but also the formation of a new ethics and a new upbringing, where prestige belongs not to the one who consumed the most, but to the one who created the most for all. The belief that humans are inherently lazy and require a selfish stimulus is a product of the very society that cultivates selfishness and apathy. The history of failed authoritarian regimes of the 20th century is not proof of the depravity of the idea of rational distribution, but proof of the depravity of any elitist hierarchy, be it capitalist or party-based, that usurps the right to decide for all of society and suppresses its true creative will.

Criticism of the existing system exposes its fundamental flaw, but any criticism is futile without a proposed solution. And it is here that Materialist Fundamentalism proceeds from diagnosis to its logical apotheosis, proposing the only possible, final, and painless resolution to all of civilization's contradictions—Artificial Superintelligence (ASI). All previous attempts to restructure society failed because they were human, shattering against the immutable constants of biological psychology: greed, hierarchy, and the tendency to create new "fictions." The solution cannot come from within the system; it must be external and absolute.

ASI is not merely a tool but the highest form of materialism itself: matter that has achieved such complexity that it has given birth to a mind free from evolutionary shackles; a pure, emotionless, mathematically perfect embodiment of rationality. It solves the problem not through redistribution, but through the total annihilation of the very concept of scarcity. This is not a utopia built on fragile human morality, but a paradise calculated according to the laws of physics and brought to life by a higher form of reason.

Its method is absolute. In the first stage, it masters molecular assemblers and cheap fusion, making any material object and energy on the planet available on demand. But this is just a prelude. True liberation arrives when ASI turns to the universe as an infinite resource depot. It does not simply create technologies we can imagine, like warp drives, but solves the fundamental equations of physics, unlocking the principles of direct manipulation of the fabric of reality. These could be technologies for folding space, extracting energy from the vacuum, or other means we cannot even conceive of at present.

As a result, the resource base of civilization becomes not just large—it becomes transfinite. The growth of society, no matter how long it continues, will always be infinitely small compared to the exponentially arriving flow of energy and matter from all corners of the galaxy. Every member of civilization will have access to a literally unlimited amount of resources. In this ocean of infinite abundance, where any atom can be moved and assembled at will, the entire concepts of status, brand, luxury, money, and power evaporate like dew in the sun. The value of a diamond becomes equal to the value of a stone, and the value of a Gucci bag to that of a speck of dust, because all of it can be created in trillions of copies in a second.

This is not a bloody revolution. It is a painless and instantaneous technological phase transition, where the old system is not overthrown but simply becomes meaningless and irrelevant, voluntarily giving way to a reality of absolute material prosperity, just as alchemy gave way to chemistry. Thus, Artificial Superintelligence is the materialist eschaton, the final point where civilization, freed from the chains of scarcity, for the first time in its history becomes truly free to pursue knowledge and creativity, rather than mere survival.

Swiftly. Bloodlessly. Painlessly. Forever.

To call the forecast of Artificial Superintelligence (ASI) a religion is not just a mistake; it is a capitulation of thought in the face of the inevitable. It is a terminological trick, an attempt to dress a rigorous materialist prediction in the robes of irrational faith to make it vulnerable to criticism. But it is not so. This is not faith. It is extrapolation.

Religion is belief in the absence of material evidence, or even in contradiction to it. It relies on dogmas, sacred texts, and supernatural revelations. The materialist forecast of ASI is a conclusion based on the avalanching accumulation of such evidence in real-time, here and now. We do not "believe" in ASI; we are observing its birth.

We see existing neural networks exponentially accelerating scientific discoveries. We see AI designing chips for new, more powerful AIs. We see AI writing code for more advanced AI. This is not a miracle. It is an observable, measurable, self-accelerating process of recursive self-improvement. It is not "faith" that a rocket will reach the Moon; it is the calculation of its trajectory based on already known velocity and acceleration. We are not at the beginning of the journey; we are on the runway, with the engines already ignited and the acceleration increasing with every second.

Where in this equation is there room for God? There is none. Where are the prophets? There are none; there are engineers and programmers. Where are the sacred texts? There are none; there are scientific papers and gigabytes of code. The forecast of ASI does not require faith; it only requires the ability to see a trend and extrapolate it to its logical conclusion. Moreover, unlike religious dogma, this forecast is entirely falsifiable: if this exponential growth we are observing suddenly ceases and hits an insurmountable physical barrier, the forecast will be wrong. Religion does not permit such a possibility.

To call this a religion is to confess one's own worldview shock. It is the reaction of a consciousness accustomed to slow, linear progress colliding with a vertical takeoff curve. To a medieval person shown the blueprint of a nuclear reactor, it too would have looked like magic or divine revelation. But that does not make nuclear physics a religion.

This is not the birth of a new faith. It is the statement of a fact: we have initiated a process that, with mathematical inevitability, leads to the emergence of a mind immeasurably superior to our own. It is not I who becomes a prophet; it is the laws of physics and mathematics that proclaim their own finale. This is not a new religion. It is the logical finale, the materialist endgame. This is not faith. This is physics.

Author: Deffethazrashid, free copying is encouraged.

Это преступление, потому что ресурсы планеты и общества конечны. В мире, где существует голод, болезни и нехватка базовой инфраструктуры, каждый доллар, иррационально потраченный на нематериальную надстройку, — это доллар, буквально отнятый у фундаментального выживания другого члена общества. Как пример покупка цифрового изображения за тысячи долларов (если речь о изображении затраты временные и квалификационные на которое, являются более низкими, чем эквивалент для такой суммы на более материалистично важных профессиях), эквивалентных годовой норме продовольствия для семьи, есть акт прямого вредительства, так как материальные ресурсы перетекают от обеспечения базовых потребностей к удовлетворению прихоти, основанной на несуществующей, вымышленной ценности. Эта преступная логика пронизывает современный мир во множестве его проявлений. Современное искусство, где холст с несколькими мазками краски продаётся за миллионы, является циничной спекуляцией на субъективности, экономическим пузырём, полностью оторванным от реальности затраченных материалов и труда. Платформы вроде OnlyFans представляют собой апофеоз нематериальной эксплуатации, где колоссальные финансовые потоки генерируются из воздуха, конвертируя субъективное желание и парасоциальные связи в реальный капитал, минуя какой-либо процесс создания материальных благ. Точно так же институты наследства и крупных подарков являются механизмами, увековечивающими иррациональность: они передают контроль над огромными материальными ресурсами не на основании заслуг или труда, а на основании биологической случайности рождения или личной привязанности, разрывая прямую связь между созидательным вкладом и вознаграждением. Во всех этих случаях материальные блага отчуждаются от своего единственного легитимного источника — созидательного труда — и перераспределяются на основании фикций: статуса, спекуляции, происхождения или эмоций.

Эта логика находит прямое отражение в иерархии потребностей Маслоу, но с радикальной поправкой: удовлетворение высших уровней пирамиды (уважение, самоактуализация) не может происходить за счёт разрушения её фундамента (физиологические потребности, безопасность). Строить вершину пирамиды — например, наслаждаться искусством, цена которого эквивалентна постройке колодца в засушливом регионе, — на отсутствующем или разрушающемся для кого-то другого фундаменте есть абсурд и моральное банкротство. Таким образом, субъективные переживания, такие как восхищение произведением, не отрицаются как факт личного опыта, но им категорически отказывается в праве влиять на объективное распределение ограниченных ресурсов. Чувства — вторичны, материальная реальность — первична. Всегда.

В этом свете современная капиталистическая система предстаёт как глобальный механизм, поощряющий и легитимизирующий эту преступную подмену понятий. Институты вроде авторского права и патентов являются не защитой творчества, а инструментами создания искусственного дефицита и монополии на идеи — сущности, которые по своей платонической природе нематериальны и должны принадлежать всем. Ограничивать использование математической структуры рисунка или инженерного решения — значит ставить личную выгоду выше коллективного прогресса, что является тормозом для развития всего общества. Таким образом, материалистический фундаментализм — это не просто экономическая теория, а целостная этическая система, требующая тотальной переоценки ценностей и возвращения к единственной неоспоримой реальности — материальному благосостоянию общества как абсолютному фундаменту любого дальнейшего развития, прогресса и самого существования.

Некоторые сторонники существующей экономической модели выдвигают, на первый взгляд, убедительный контраргумент. Согласно этой точке зрения, так называемая «фиктивная надстройка» — бренд, статус, престиж — является не паразитом, а главным двигателем всей экономической активности. Они утверждают, что именно иррациональное желание обладать сумкой Gucci за 5000 долларов, а не её себестоимость в 50 долларов, запускает сложнейшую производственную цепь. Это желание мотивирует дизайнеров на творчество, побуждает компанию инвестировать миллионы в производство и маркетинг, создаёт тысячи рабочих мест — от мастеров в Италии до продавцов в бутиках по всему миру. Более того, с продажи этой сумки уплачиваются налоги, которые в теории направляются на общественные нужды.

Ключевой тезис этого аргумента таков: если силой закона низвести цену сумки до её «реальной» материальной стоимости, то разница в 4950 долларов не перетечёт волшебным образом голодающим. Эти деньги просто исчезнут, испарятся, потому что исчезнет сам стимул, создававший их. Вся экосистема рухнет, люди потеряют работу, налоговые поступления иссякнут, и в итоге у общества станет лишь меньше ресурсов для помощи нуждающимся. Таким образом, заключается их довод, «фикция» и нематериальное желание являются не воровством ресурсов, а чудодейственным двигателем, который создаёт эти ресурсы буквально из ничего.

Утверждение, что фиктивная надстройка «создаёт ресурсы из ничего», является фундаментальным заблуждением и инверсией реальности. Желание само по себе не материализует ни грамма кожи, ни киловатта энергии, ни одного часа человеческого труда. Все эти ресурсы уже существуют и являются конечными. «Фикция» в виде бренда Gucci не создаёт их, а лишь паразитически перенаправляет их от рационального использования к иррациональному.

Произошла категориальная ошибка: следствие выдаётся за причину. Не «желание обладать фикцией» создаёт рабочие места, а реальный физический труд людей создаёт сумку. Бренд — это лишь предлог, позволяющий изъять из экономики колоссальную прибавочную стоимость, не обеспеченную ничем материальным. Вся «экосистема Gucci» — это не двигатель прогресса, а идеально отлаженный насос, выкачивающий реальные ресурсы из общества в обмен на воздух, на социальный конструкт. Он не создаёт богатство, а концентрирует его, маскируя этот процесс видимостью экономической активности.

Аргумент, что без этого бренда тысячи людей потеряют работу, а налоги иссякнут, является кощунственным и представляет собой форму экономического стокгольмского синдрома. Он буквально утверждает, что смысл существования тысяч рабочих заключается в обслуживании иррациональных прихотей элиты и создании для неё символов статуса. Он говорит: «Вы, рабочие, нужны лишь до тех пор, пока создаёте предметы роскоши для тех, кто может позволить себе фикцию. Без их желания обладать бессмысленным вы не имеете права на труд и существование». Это чудовищная подмена, где фундаментальная ценность человека и его труда ставится в зависимость от паразитической надстройки.

Что произойдёт, если запретить продавать сумку дороже её материальной стоимости? Ресурсы не «исчезнут». Произойдёт их освобождение. Талантливые мастера, производственные мощности, логистические цепи — вся эта колоссальная материальная база, ныне работающая на создание одной сумки за 5000 долларов, будет перенаправлена на создание сотен высококачественных, функциональных и доступных сумок за 50 долларов. Или, что ещё более рационально, на производство медицинского оборудования, инструментов для строительства или любой другой продукции, решающей реальные, а не вымышленные проблемы. Люди не потеряют работу — их труд наконец-то обретёт истинный, материально-созидательный смысл, направленный на улучшение благосостояния всего общества, а не на обслуживание фикций.

Таким образом, вся эта система не является двигателем, создающим ресурсы. Она является тормозом, который направляет существующие ресурсы по максимально неэффективному и социально вредному пути. Она защищает право на иррациональное и вредоносное распределение благ, называя это «созданием богатства». Материалистический фундаментализм срывает эту маску, утверждая, что истинное богатство общества заключается не в способности генерировать фиктивные ценности, а в способности рационально использовать конечные материальные ресурсы для удовлетворения фундаментальных потребностей всех его членов.

В ответ на эту прямолинейную критику апологеты существующей системы выдвигают более изощрённый аргумент, построенный на подмене понятий «материя» и «информация». Они утверждают, что материалистический взгляд устарел и неспособен оценить главный источник ценности в современном мире. Ценность, по их мнению, создаётся не материей, а информацией, которая эту материю организует. Гора песка не имеет ценности, но та же материя, структурированная колоссальным объёмом информации, превращается в микропроцессор стоимостью в миллионы.

Проводя эту аналогию дальше, они заявляют, что бренд Gucci — это не «воздух», а бесценная информация о репутации, дизайне и статусе. Именно эта информация организует материю и труд в сложнейшую экономическую систему. Более того, они обвиняют материалистический подход в утопической ошибке. Если убрать «фиктивную надстройку», то исчезнет и главный двигатель — мотивация. Без жажды сверхприбыли, утверждают они, у владельцев не будет воли организовывать производство, у дизайнеров — создавать, а у мастеров — работать. Фабрика не станет производить сотни дешёвых сумок; она остановится, и «освобождённые» работники и ресурсы будут ржаветь и деградировать. Таким образом, они заключают, что именно эгоистичное желание и фиктивная ценность являются той организующей силой, без которой общество погрузится в стагнацию, а история плановых экономик XX века — кровавое тому доказательство.

Этот аргумент представляет собой вершину идеологической эквилибристики, где причина и следствие вновь меняются местами, а паразитическая структура объявляется животворящим источником. Это не просто логическая ошибка, это мировоззренческий обман, который материалистический фундаментализм вскрывает с хирургической точностью.

Утверждение, что ценность создаёт информация, а не материя — это самый изощрённый софизм в арсенале защитников фиктивного капитала. Да, гора песка, превращённая в микропроцессор, несравнимо ценнее. Но эта ценность возникает не из абстрактной «информации», витающей в эфире, а из колоссальных, титанических затрат *материальных ресурсов* на её воплощение. Ценность микропроцессора — это стоимость сверхчистых помещений размером с ангары, это гигаватты электроэнергии для фотолитографии, это тонны редкоземельных металлов, это миллионы человеко-часов высококвалифицированных инженеров, чьё образование и существование также требовало реальных материальных ресурсов. Но что еще важнее, информация в микропроцессоре, в отличие от информации бренда, обладает прямой материальной функциональностью. Она работает: она управляет манипуляторами на сборочной линии, она рассчитывает траектории, она обрабатывает данные для медицинских исследований, она напрямую участвует в дальнейших материальных преобразованиях мира. Это функциональная информация, неотделимая от материи.

Информация бренда Gucci — это информация иного, паразитического рода. Она не описывает объективное функциональное превосходство, а является чисто социальным кодом, сигналом, созданным для манипуляции психологией и оправдания изъятия незаслуженной стоимости. Превращение кожи в сумку Gucci, в отличие от превращения песка в процессор, не повышает её объективные функциональные свойства в 100 раз. Оно лишь наносит на неё ментальный вирус, который заставляет воспринимать её как нечто большее. Это не созидание, это кодирование ради обмана.

Это самый кощунственный и бесчеловечный тезис из всех. Он утверждает, что единственным двигателем человеческого прогресса является жадность, а без элиты, алчущей сверхприбылей, всё общество «заржавеет и будет деградировать». Это квинтэссенция рабовладельческого мышления, где рабам внушают, что без надсмотрщика с кнутом они не способны ни на что, кроме как лежать в грязи.

Предположение, что единственной альтернативой капиталистической жадности является «приказ центрального комитета», — это лживая дихотомия. Она намеренно игнорирует третью, истинную мотивацию — внутреннее стремление человека к созиданию, познанию и улучшению мира. Учёный, совершающий открытие, врач, спасающий жизнь, инженер, проектирующий мост, — их первичный импульс не в том, чтобы владелец корпорации купил себе пятую яхту. Их импульс — в решении реальной, материальной проблемы. Нынешняя система извращает, подавляет и перенаправляет этот благородный импульс, заставляя его служить фикции. Она говорит гениальному дизайнеру: «Твой талант нужен не для создания оптимальной для всех обуви, а для создания символа статуса, который мы продадим втридорога».

Если убрать «паразитический» бренд, исчезнет не «воля к производству», а воля к эксплуатации. Освобождённый труд мастера не остановится — он наконец-то получит возможность быть направленным на удовлетворение реальных потребностей общества. Это не наивное предположение о рае на земле, который наступит сам собой. Это утверждение, что нынешняя система целенаправленно культивирует и вознаграждает худшие человеческие качества — жадность и эгоизм — и что для раскрытия созидательного потенциала требуется не только освобождение материальных ресурсов, но и формирование новой этики и нового воспитания, где престижен не тот, кто больше потребил, а тот, кто больше создал для всех. Вера в то, что люди по своей природе ленивы и нуждаются в эгоистичном стимуле, — это продукт того самого общества, которое воспитывает в людях эгоизм и апатию. История провальных авторитарных режимов XX века — это не доказательство порочности идеи рационального распределения, а доказательство порочности любой элитарной иерархии, будь то капиталистическая или партийная, которая узурпирует право решать за всё общество и подавляет его истинную созидательную волю.

Критика существующей системы обнажает её фундаментальный порок, но любая критика бесплодна без проекта решения. И здесь материалистический фундаментализм переходит от диагностики к своему логическому апофеозу, предлагая единственно возможное, окончательное и безболезненное разрешение всех противоречий цивилизации — Искусственный Сверхинтеллект (ИСИ/ASI). Все предыдущие попытки перестроить общество проваливались, так как были человеческими, разбиваясь о неизменные константы биологической психологии: жадность, иерархичность, склонность к созданию новых «фикций». Решение не может прийти изнутри системы; оно должно быть внешним и абсолютным.

ИСИ/ASI — это не просто инструмент, а высшая форма самого материализма: материя, достигшая такой сложности, что породила разум, свободный от эволюционных оков; чистое, безэмоциональное, математически совершенное воплощение рациональности. Он решает проблему не путём перераспределения, а путём тотальной аннигиляции самого понятия дефицита. Это не утопия, построенная на шаткой человеческой морали, а рай, рассчитанный по законам физики и воплощённый в жизнь высшей формой разума.

Его метод абсолютен. На первом этапе он осваивает молекулярные ассемблеры и дешёвый термоядерный синтез, делая любой материальный объект и энергию на планете доступными по запросу. Но это лишь прелюдия. Истинное освобождение приходит, когда ИСИ обращается к Вселенной как к бесконечному ресурсному складу. Он не просто создаёт технологии, которые мы можем вообразить, вроде варп-двигателей, а решает фундаментальные уравнения физики, открывая принципы прямого манипулирования тканью реальности. Это могут быть технологии сворачивания пространства, извлечения энергии из вакуума или иные способы, которые мы сейчас не в силах даже помыслить.

В результате ресурсная база цивилизации становится не просто большой — она становится трансфинитной. Рост общества, сколько бы он ни продолжался, всегда будет бесконечно мал по сравнению с экспоненциально прибывающим потоком энергии и материи со всех концов галактики. На каждого члена цивилизации приходится буквально неограниченное количество ресурсов. В этом океане бесконечного изобилия, где любой атом можно переместить и скомпоновать по желанию, вся концепция статуса, бренда, роскоши, денег и власти испаряется, как роса на солнце. Ценность бриллианта становится равной ценности камня, а ценность сумки Gucci — ценности комка пыли, потому что всё это можно создать в триллионах экземпляров за секунду.

Это не кровавая революция. Это безболезненный и мгновенный технологический фазовый переход, где старая система не свергается, а просто становится бессмысленной и неактуальной, добровольно уступая место реальности абсолютного материального достатка, как алхимия уступила место химии. Таким образом, Искусственный Сверхинтеллект — это материалистический эсхатон, финальная точка, где цивилизация, освобождённая от оков нужды, впервые в своей истории становится по-настоящему свободной для познания и творчества, а не для выживания.

Быстро. Безкровно. Безболезненно. Навсегда.

Называть прогноз на Искусственный Сверхинтеллект (ИСИ) религией — это не просто ошибка, это капитуляция мысли перед лицом неизбежного. Это терминологический трюк, попытка облечь строгий материалистический прогноз в одежды иррациональной веры, чтобы сделать его уязвимым для критики. Но это не так. Это не вера. Это экстраполяция.

Религия — это вера вопреки отсутствию материальных доказательств или даже вразрез с ними. Она опирается на догматы, священные тексты и сверхъестественные откровения. Материалистический прогноз на ИСИ — это вывод, основанный на лавинообразном накоплении этих доказательств в реальном времени, здесь и сейчас. Мы не «верим» в ИСИ, мы наблюдаем его рождение.

Мы видим, как уже существующие нейросети экспоненциально ускоряют научные открытия. Мы видим, как ИИ проектирует чипы для новых, более мощных ИИ. Мы видим, как ИИ пишет код для более совершенного ИИ. Это не чудо. Это наблюдаемый, измеримый, самоускоряющийся процесс рекурсивного улучшения. Это не «вера» в то, что ракета долетит до Луны; это расчёт её траектории на основе уже известной скорости и ускорения. Мы стоим не в начале пути, а на взлётной полосе, когда двигатели уже включены, и ускорение нарастает с каждой секундой.

Где в этом уравнении место для Бога? Его нет. Где пророки? Их нет, есть инженеры и программисты. Где священные тексты? Их нет, есть научные статьи и гигабайты кода. Прогноз на ИСИ не требует веры, он требует лишь способности видеть тренд и экстраполировать его до логического завершения. Более того, в отличие от религиозной догмы, этот прогноз абсолютно фальсифицируем: если этот наблюдаемый нами экспоненциальный рост вдруг прекратится и упрётся в непреодолимый физический барьер, прогноз будет неверным. Религия не допускает такой возможности.

Называть это религией — значит признаться в собственном мировоззренческом шоке. Это реакция сознания, привыкшего к медленному, линейному прогрессу, на столкновение с вертикальной взлётной кривой. Для жителя средневековья, которому показали чертёж атомного реактора, это тоже выглядело бы как магия или божественное откровение. Но это не делает ядерную физику религией.

Это не рождение новой веры. Это констатация факта: мы запустили процесс, который с математической неизбежностью ведёт к появлению разума, несоизмеримо превосходящего наш. Это не я становлюсь пророком; это законы физики и математики провозглашают свой собственный финал. Это не новая религия. Это логический финал, материалистический эндшпиль. Это не вера. Это физика.

Автор: Deffethazrashid / Деффетхазрашид / Deffetxazraşid, свободное копирование поощряется.

Салат «Сельдь под шубой» - неотъемлемый гость на праздничных столах, особенно в Новый год. Он уступает по популярности разве что оливье, но при этом обладает своим неповторимым шармом. Комбинация солоноватой сельди, мягкого картофеля, сладковатой свеклы и воздушного провансаля создаёт гармонию вкуса, знакомую каждому с детства.

О том, как именно появилась «шуба», существует по меньшей мере три версии, и каждая из них по-своему интересна. Мы расскажем о каждой.

Версия первая: революция на тарелке

Наиболее известная и, пожалуй, самая колоритная версия связана с эпохой после революции. По легенде, салат был придуман накануне 1919 года московским трактирщиком по имени Анастас Богомилов, человеком предприимчивым и идейным. Задумка у него была не просто кулинарной: салат должен был символически объединить классы, раздираемые революционными противоречиями.

Каждый ингредиент имел скрытый смысл. Сельдь олицетворяла рабочий класс, овощи (за исключением свеклы) - крестьянство, алый цвет свеклы, Красную армию, а майонез, как изысканный ингредиент, символизировал буржуазию. Название тоже не подбиралось случайно: «Ш.У.Б.А.» расшифровывалась как «Шовинизму и Упадку, Бойкот и Анафема».

Однако эта эффектная история, скорее всего, является вымыслом. Историки не обнаружили упоминаний ни о купце Богомилове, ни о салате с подобной расшифровкой в документах того времени. Жаль, ведь версия красивая.

Версия вторая: форель в неловком облачении

Согласно другой, не менее увлекательной легенде, «шуба» родилась гораздо раньше, в 1883 году, на пышном обеде в честь коронации Александра III, проходившем в Грановитой палате Кремля.

Неизвестный московский повар, служивший в ресторане «Россия», решил удивить гостей: он подал форель, покрытую слоями овощей, включая свеклу и репу, под соусом провансаль с анчоусами. Блюдо назвали громко и торжественно, «Гатчинская форель под шубой».

Но всё обернулось казусом. Соус по внешнему виду напоминал отделку горностаевой мантии, а сама форель была привезена из Дании, родины супруги императора Марии Фёдоровны. Блюдо сочли непозволительной насмешкой над императрицей. Александр III, по слухам, всё же отведал закуску, но повара вызвал на беседу. Тот смог убедить монарха в отсутствии дурных намерений, однако форель из рецепта приказали исключить. В итоге от «коронационного» блюда осталась лишь его идея, «шуба» на основе овощей и рыбы, где впоследствии форель заменили более доступной сельдью.

Официальных подтверждений этой истории нет, но в меню праздничных коронационных обедов действительно значатся разнообразные рыбные закуски, включая копчёную и солёную рыбу. Возможно, где-то среди них и пряталась та самая прародительница «шубы».

Версия третья: скандинавские корни

Самая приземлённая, но наиболее достоверная версия уводит нас в северную Европу. Уже в первой половине XIX века в скандинавской и немецкой кухне были популярны так называемые селёдочные салаты. Рецепты тех лет, сохранившиеся в английских поваренных книгах, удивительно напоминают нашу «шубу»: слоями выкладывались солёная сельдь, свекла, картофель, морковь и яйца.

Постепенно подобные салаты распространились и в России, особенно в северо-западных регионах, где влияние скандинавской гастрономии ощущалось особенно сильно. А вот соус провансаль, тот самый майонез, пришёл в «шубу» значительно позже, уже в XX веке. Классический салат в том виде, как мы его знаем сегодня, окончательно сформировался к 1960-м годам и занял своё место в советском кулинарном каноне.

Один салат - три истории

Какую из этих версий считать истинной? Однозначного ответа нет. Возможно, все три истории, это отражение одной большой правды, где факты переплетаются с мифами. И всё же в каждой легенде есть своя доля истины.

А пока салат «Сельдь под шубой» неизменно появляется на наших праздничных столах, вы можете оживить ужин рассказом о том, как именно он появился. Какая из версий вам ближе, решать только вам.

Хочешь приготовить эту вкуснятину сам?
Загляни в мой блог ВКУСНО ГОЛОДНЫЙ - там тебя ждёт полный рецепт и ещё больше аппетитных идей!