В основанном на реальных событиях рассказе «В относе морском» архангельского писателя Бориса Ше́ргина льдину с тремя поморами-зверобоями уносит ветром-побережником в море.

Ужас вмиг охватывает несчастных, но на протяжении каждого из последующих мучительных дней они отважно борются за выживание и стараются не падать духом.

Когда же спустя две недели льдину выносит в Ледовитый океан, и никакой надежды на спасение не остается, наступает самый зловещий и торжественный момент рассказа. Один из зверобоев достает из сумки три свертка и произносит:

— Брат, племянник!.. Смерточка пришла!

В каждом из раскрытых онемевшими от холода пальцами свертков — рубаха смертная долгая, саван с кукулем, венец на голову, лестовка полотняная. Это погребальная одежда, которую поморы «по вековечному обычаю» брали с собой на промысел. Пока герои умываются, расчесывают бороды и прощаются с желанными, по спине читателя бежит крупная дрожь.

Я прочитал этот рассказ во время своего прошлогоднего путешествия по архангельскому Кенозерью, и он произвел на меня сильное впечатление. Будто бы он точно зеркалил дух мест, по которым я перемещался.

Уже в этом году в Поонежье — более северном регионе области — от одной девушки с повышенным уровнем поэтичности и мистичности в крови я услышал историю об архангельском художнике и сказочнике Степане Писахове. Тот, воротившись из длительного путешествия по южноевропейским странам к родной северной природе, воскликнул в восторге: «Как будто глаза прополоскались!» Фраза врезалась в память, вновь точно описав какое-то мое подспудное ощущение от здешних мест.

Спустя два визита на Русский Север и еще некоторое время на рефлексию мне кажется, что я наконец понял, какое.

И в Кенозерье, и в Поонежье я наблюдал за тем, как Север — величественный, спокойный, отрешенный — смотрит на суету южан. Конечно же, видит, замечает ее, но во взгляде его нет удивления, снисходительности или насмешки. Равно как нет и сочувствия или сожаления о бессмысленности этой суеты. Север просто равнодушно и безмолвно передает всем готовым внимать свое сообщение.

О чем же оно?

В английском языке есть емкое слово Sublime, обозначающее нечто несоизмеримо большее нас, непостижимое для человеческого уровня сознания и непередаваемое словами. Мистическое, запредельное. Бесконечно-вечное, если хотите.

С саблаймом можно столкнуться, попав в бескрайние снега, безбрежные окияны, разглядывая бесконечное звездное небо или пребывая в измененных состояниях сознания. Возвышенный и грандиозный в своей запредельности, саблайм вызывает одновременно и восторг, и животный страх перед неизведанным. От него хочется бежать, но в то же время к нему таинственным образом тянет.

Почему? Все просто: столкновение с саблаймом эффективно и эффектно показывает человеку его истинный масштаб. А вместе с ним — истинную значимость всех его дел и забот. Мгновенно расставляет приоритеты и вносит ясность — дефицитный ресурс современности.

Какая же тут связь со смерточкой, как ее ласково величают поморы?

А переход-от изящный: смерть — как самое непостижимое и запредельное в жизни — это абсолют саблайма. Это точка, в которой для каждого из нас бесконечность разделит себя на ноль, схлопнет время и пространство, и все мирское мгновенно потеряет свое значение. Соприкоснувшись даже в мысли с этим хтоническим ужасом, как тут же не возрадоваться самому факту жизни с ее простыми радостями?

Ощущая близость антонима бытия, юный сын главного героя запричитает о навеки уходящих простых радостях человеческой близости:

— Мила моя матушка, знаешь ли, что сына во гроб наладили? Желанная невеста Катенька, осталась у нас с тобой игра не доиграна! Дорогой подруг Герман Олегович, песенка наша не допета!

Интересно, что унесенные в море зверобои получают опыт столкновения с тотальным, мультиканальным саблаймом: они не только потеряны в грандиозном пространстве и времени, не только в буквальном смысле ходят по отделяющему их от смерти «тонкому льду», но от холода и голода их также начинает «блазнить» — в измененном состоянии сознания они слышат несуществующие звуки и запахи.

Вряд ли бы мы в здравом уме и рассудке хотели попасть в такую ситуацию, как наши герои-поморы. Мы хотели бы ощущать остроту жизни, при этом ей не рискуя.

Но как?

К счастью, для этого в безопасной части саблайм-спектра и есть Север, который позволяет прополаскивать глаза без риска для жизни. Своим масштабом и безвременьем он транслирует нам классическое сообщение memento mori, но без южного пафоса и единого слова.

Иронично, что хотя концепция memento mori и была разработана античными философами в знойном средиземноморском регионе, но как будто бы специально для экспорта на Север. Ведь в пестрой веренице событий, среди буйной растительности и будоражащих ароматов южной dolce vita мысль о том, что когда-то все это навеки закончится, кажется до абсурдности неправдоподобной.

А вот на Севере напоминание о смерти органично и ненавязчиво физически разлито по всему пространству: оно и в походной в сумке помора, и в каждом элементе величественной природы, которой так восхищался Писахов. Оно позволяет той самой мысли, которую мы всю жизнь от себя бессознательно гоним, незаметно преодолевать мембрану человеческого сопротивления и по капле проникать в сознание. Одновременно изгоняя раба.

Север гомеопатическими дозами дает нам телесное предвкусие смерти, которое вмиг делает все вокруг ярче, четче, яснее. Без пестрых шоу, лишь одним своим присутствием он обостряет ощущение ценности и скоротечности жизни тогда, когда мы еще вовсю готовы ей насладиться.

За это я его и люблю.

Мы все были гребцами на галере, намертво пришвартованной к бетонному пирсу. Мышцы наливались свинцом, пот заливал глаза, барабанщик-менеджер выбивал яростный ритм на своем тамтаме из человеческой кожи, а берег, сука, не приближался и не удалялся. Он просто был. Неподвижный, как насмешка. Мы были атлетами духа, бегущими марафон на месте, спринтерами вечности, застывшими в идеальном напряжении на старте, который никогда не перейдет в выстрел.

Иногда по ночам мне снились кошмары. Не монстры, нет. Мне снился Сизиф. Только вместо камня он катил на гору гигантский, склеенный из скотча шар канцелярской хуеты. И когда он почти достигал вершины, из шара выпадала одна скрепка, нарушала баланс, и всё это великолепие — отчеты, планы, графики отпусков — с грохотом неслось вниз, обратно к подножию экзистенциального ахуя. И Сизиф, вытерев пот со лба, улыбался и говорил: «Ничего, зато я занят. Зато не сижу без дела».

В этом и был главный секрет, главный наркотик, главная, блядь, религия этого места. Страх тишины. Паническая боязнь остановиться и услышать не гул турбин, не щелканье клавиатур, не хрустальный звон лопающихся дедлайнов, а оглушающий, первозданный вакуум внутри себя. Пустоту, которую мы так отчаянно пытаемся замостить булыжниками псевдодеятельности. Наша работа была молитвой, обращенной к богу по имени «Лишь-бы-не-думать».

Мы строили архитектуру из тумана, возводили замки из песка на берегу реки забвения и тут же яростно их охраняли от прилива. Мы были театром одного актера в абсолютно пустом зале, где каждый играл свою самую убедительную роль — роль нужного, незаменимого винтика в гигантской машине, которая никуда не едет и ничего не производит, кроме шума и энтропии. Гонка за собственным хвостом, возведенная в абсолют, канонизированная, расписанная по должностным инструкциям.

Однажды я не выдержал. Прямо посреди рабочего дня, когда гул улья достиг своего апогея, я просто встал и перестал. Я замер посреди своего опенспейса. Сначала никто не заметил. Коллега, гонявший по экрану курсор, чтобы компьютер не ушел в спящий режим, продолжал свое священнодействие. Дама напротив продолжала яростно красить ногти, называя это «подготовкой к важной встрече».

Но потом тишина вокруг меня стала плотной. Она обрела вес. Она стала аномалией, черной дырой в ткани их реальности. Они стали оборачиваться. В их глазах был не гнев. В их глазах был первобытный ужас. Ужас человека, который всю жизнь бился головой о ватную стену, и вдруг кто-то рядом перестал биться. А что, так можно было? А что, если стена и правда ватная? А что, если за ней — ничего? Или, что еще страшнее, — всё?

Я посмотрел на свои руки. Они не держали ни мышку, ни ручку, ни степлер. Они просто были. Я почувствовал, как мое сердце — не загнанная в угол крыса, а настоящая, живая мышца — бьется ровным, спокойным, почти забытым ритмом.

И я рассмеялся. Прямо там, в сердце Министерства Важной Хуйни, под тусклым светом беличьих колес, я стоял и смеялся. И это был самый осмысленный, самый продуктивный и, пожалуй, самый ахуенный рабочий день в моей жизни.