0 просмотренных постов скрыто
Месть
Показать полностью
1
Ответ на пост «Просчиталась, но где?»4
Я так устала от криков и битья матери по мелочам, что в последний на тот раз момент (я поставила тарелку с остатками еды в холодильник, а по маминому мнению, должна была съесть всю огромную порцию), после воплей и хлестания тапком, я взяла отцовский топор для разделки мяса. Натуральный такой топор, только маленький, похожий на топор для рубки поленьев в миниатюре. Мать ушла в зал смотреть телевизор, я же взяла этот топор, села на диван позади неё, и сверлили её спину около часа, готовясь замахнуться, если она снова начнёт кричать. Благо, пришёл папа с работы, спросил, что я делаю с его топориком, и молча убрал его куда подальше (он сам иногда понимал, что мать может переборщить с воспитанием). Сама мама только с его приходом встала с кресла, до этого весь час она даже жопы с него не поднимала и молча смотрела телевизор, словно знала, что я сижу и жду её криков.
Счастливый финал мы уже пропустили .Ч 1
Не умеющий прощать
Прощенья не попросит…
Прощающий да прощён будет…
Перефраз
1
Первое, что он почувствовал, шагнув из вагона на перрон железнодорожной станции – ослепительный, почти невозможный после полутёмного тамбура, солнечный свет. Казалось, он выжигал не только сетчатку заслезившихся глаз, но и сам мозг, спрятавшийся за мгновенно упавшей заслонкой покрасневших век.
И жара. Жара была такой, что он почувствовал себя лягушкой, вытащенной из прохладного болота и брошенной в раскалённую белизну африканской пустыни.
И пыль. Даже не пыль — песок, крупный, настойчиво лезущий в глаза, за шиворот и в распахнутый ворот тонкой льняной рубашки. Он скрипел на зубах, путался в волосах и скользил по мокрой от пота коже с нежностью наждачной бумаги.
И тишина. Оглушающая, бьющая по нервам не хуже пронзительного крика испуганного ребёнка.
Денис, бросив дорожную сумку, выцарапал из кармана стильные зеркальные авиаторы от «Ray Ban» и, нацепив их на глаза, осмотрел станцию.
И пустота, констатировал он, сплёвывая жёлтую от песка слюну прямо на пути. Успев загадать: попадёт на верхушку рельса — будет у него всё «о’кей». Не успев, правда, сформулировать, что значит это «о’кей». Плевок смачно попал не на загаданный металлический оголовок, а на бетонную шпалу.
Плюнув, на этот раз мысленно, и на «о’кей», и на его значение: всё равно хуже, чем сейчас, не будет, Денис подобрал сумку и, поскрипывая подошвами дорогих мокасин, направился к зданию станции.
2
Дом совсем не изменился. Всё тот же пятиэтажный прямоугольник светло-серого кирпича. Пыльное остекление лоджий, облезлые двери подъездов, оклеенные по бокам рекламными листовками, и даже пластиковых окон не особо прибавилось за время его отсутствия. Пустые лавочки перед бетонными подъездными козырьками. Вот это было странно: насколько он помнил, скамейки пустовали только в проливной дождь, да в сильные морозы. Впрочем, это жара могла разогнать всех бабулек, этих шпионов районного масштаба – всё знающих и всех помнящих – по домам.
Денис осмотрел пустой двор. Ни гуляющих детей, мамаш с колясками, дворовых собак и кошек, даже вездесущих летающих крыс — голубей — не наблюдалось. Всё выглядело так, словно жители окрестных домов дружно собрались и спешно куда-то уехали.
Он поёжился и сдёрнул с носа очки: их тёмно-дымчатые стёкла делали окружающий мир странно нереальным, зыбким, словно бы ненастоящим. И взглянул на заветное окно — второй подъезд, пятый этаж…
— Ба, кого я вижу! — От громкого крика, прозвучавшего сзади, Денис дёрнулся и суетливо оглянулся. — Это, же сам Дэн, красавчег и чемпийон с нашего района.
На Дениса, скалясь во все тридцать два, большей частью сточенных, пожелтевших и гнилых зуба, смотрел незнакомый не то парень, одних с ним лет, не то мужик хорошо за пятьдесят. Точный возраст Денис не определил: уж слишком потрёпанным выглядел незнакомец. Изгвазданная тельняшка под синей рабочей спецовкой, спортивные штаны, закатанные почти до середины голени, и сланцы на грязных ступнях.
Денис быстро развернулся всем телом к окликнувшему его мужчине.
— Не узнал, что ли, Дэнчик? — Мужик, продолжая радостно скалиться, слегка отклонился назад и развёл руки в стороны, словно готовясь обнять его.
Денис перенёс вес тела на одну ногу и чуть развернул правое плечо. Сжав кулак, он приготовился бить с опущенных рук снизу-вверх, прямо в небритый подбородок, если доходяга попробует слишком резко дёрнуться в его сторону.
Давно он не дрался, последний раз лет пять назад, если не больше. Хотя нет, точно — пять. Он тогда как раз с последней женой расстался, ну и ударился в разгул, как говорится — гуляй рванина, раз душа просит. Влип он в историю около ночного клуба и, кажется, в Ярославле, а может и не в Ярике, а в Челябе, хотя нет, точно не в Челябинске, там бы его просто зарыли. Он закусился с местными, из-за какой-то то ли блондинки, то ли брюнетки. Ему, конечно, тогда здорово наваляли, но и он хорошо так уронил парочку.
— Ты, чё, Шуба, правда, что ли, не узнал? — Мужик искренне огорчился. — А если так?
Доходяга повернулся к Денису в профиль и, лихо взъерошив редкие, пегого цвета волосёнки, задёргал головой, словно ищущий зёрна цыплёнок, весело и громко при этом заухав.
— Хоп-хоп-хоп, а мы тебя не ждали, хоп-хоп-хоп, а мы не ожидали… — Голосил он какую-то смутно знакомую песню.
— Стоп. — Прервал его пассажи Денис, смутный призрак узнавания замаячил где-то на периферии его памяти. — Как ты меня назвал?
— Шуба. — Искренне удивился прекративший петь мужик. — А ты чё, обиделся? Ну, пардон, не знал, что старое школьное прозвище тебя оскорбит.
— Витька Чесноков, Чеснок, ты, что ли? — Призрак наконец-то обрёл плоть.
— Я, что ли, Дэня, я. — Мужик захохотал. — Узнал?
— Нет. — Денис мотнул головой. — Вспомнил.
— Что, — огорчился старый школьный приятель, — сильно изменился?
— Сильно. — Кивнул Денис в ответ.
— Вернулся? — Витька кивнул на дорожную сумку.
— Ну, да. — Денис опять кивнул, доставая из кармана пачку сигарет.
Раскрыл, машинально отметив: чёрных цилиндриков с золотистым ободком у фильтра осталось всего восемь, надо бы купить. Подкурил и протянул пачку Чесноку.
— Будешь?
— Не. — Витёк опасливо покосился на пачку, словно это были не сигареты, а граната с выдернутой чекой. — У меня свои.
Он достал мятый прямоугольник «Беломора» и, смяв мундштук, тоже задымил.
— Надолго? — Сквозь вонючие клубы папиросного дыма поинтересовался Витёк.
— Не знаю. — Денис пожал плечами. — Гештальт закрою и уеду.
— Чего? — Удивлённо вытаращился на него Чеснок.
— Проясню для себя кое-что, — пояснил Денис. — И уеду.
— А-а-а, — протянул школьный приятель и, покосившись на окно на пятом этаже, тяжело вздохнул.
— Был у своих?
— Нет ещё.
— Может, отметим встречу? Как-никак пятнадцать лет не виделись. — Витёк щелчком отбросил бычок в палисадник.
— Почему бы и нет. — Денис поискал глазами урну. Не найдя, он уронил окурок на растрескавшийся асфальт и тщательно затоптал его. — Вещи только закину и зайду.
— Давай, — оживился Витёк, — буду ждать.
Денис пожал протянутую руку и, подхватив сумку, сквозь жару и пыль пошёл к своему дому.
3
Вода в ванне была именно той температуры, что нужна для полной релаксации уставших мышц, а коньяк в толстостенном стакане – именно того вкуса и градуса, чтобы расслабить напряжённую голову.
Сейчас прикурить, а после, через затяжку, отпивать пряно-горьковатую маслянистую жидкость, и будет, вообще, зашибись. Дэн лениво потянулся за чёрной пачкой, удобно устроившейся на раковине, едва не уронив при этом стакан, но даже ругаться не стал. Ни вслух, ни мысленно, так было лениво и хорошо.
Прикурив, он прикрыл глаза и, откинув голову на край ванны, начал пускать ароматный дым в потолок. Было хорошо и покойно. Не «спокойно», а именно «покойно», как когда-то говорила она:
— Мне с тобой покойно, Деня.
Дэн поморщился — воспоминание, словно холодная игла, неприятно кольнуло сердце — и выкинул эти мысли из головы.
Было хорошо, но чего-то не хватало. Он затянулся, сделал глоток и потянулся к лежавшему рядом с пачкой телефону. Оживил его прикосновением пальца, нашёл иконку плеера, крутанул список плейлиста и, не глядя, ткнул в первый попавшийся трек.
Из динамиков бухнуло чем-то техно-электронным, и голос, старательно подражающий Цою, запел:
Понятно только молодым,
Что можно вечером порой…[1]
Дэн скривился: что за хрень? Никогда он не увлекался электронщиной. Откуда это в его телефоне? Потянулся, чтобы переключить эту муру, но палец замер в сантиметре от экрана, когда он понял, о чём поёт певец.
Мы на закате улетим,
Беру портвейн, иду домой.
Там, где рассвет красной мечты.
Там, где закат — всё позади.
Там где любовь, там, где есть ты.
Мы перемен ждём, как весны…
С зажатой в пальцах сигареты на экран упал столбик пепла. Дэн моргнул, певец пропел последние строчки.
В лицо я страху загляну
И кину взор на отчий дом.
Меня наутро заберут,
Рассветы встретит летний гром
И мы ловили искры глаз
И целовались до утра.
Как будто бы в последний раз
Друг другу смотримся в глаза.
Тлеющий огонёк неведомо как скуренной сигареты ожёг кожу, пальцы инстинктивно разжались, и окурок упал на экран. Песня кончилась и телефон замолчал. Дэн сглотнул. Ему стало вдруг нетерпимо холодно, как тогда, когда…
Денис встал, открыл ящик с туалетными принадлежностями, принялся шарить в нём, с грохотом роняя пузырьки, баночки и флаконы на пол. Да где же… Он ругнулся, не находя искомое.
Нашёл!
Денис опустился в горячую воду, откинулся на борт ванны и прикрыл глаза…
4
— А-а-а. — Денис проснулся с полупридушенным криком.
С трудом выдравшись из цепких лапы кошмара, он сел на продавленном диване и покрутил затёкшей шеей.
Приснится же хрень такая! С трудом сглотнул. В горле царила пустыня, но голова, что удивительно, не болела, а ведь пили они вчера с Витьком такую сивуху, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Голова, хоть и не болела, но похмельной была — словно набитая ватой и соображала плохо.
В полутёмной квартире царили липкая жара и пыльная духота давно непроветриваемого помещения. Какого хрена Чеснок законопатил все окна? Вчера вроде открывали.
Денис, тяжело поднялся на похмельных ногах и покачиваясь прошлёпал на кухню. Там, припав ртом к покрытому ржавыми потеками крану, он принялся жадно пить прохладную, отдававшую рыбой и хлоркой воду. После долго, пока не ушла тяжесть, держал голову под струёй воды.
Придя в себя, он отдернул плотные шторы, закрывающие грязные стекла, и распахнул окно. Лучше не стало: на улице, как и вчера, было солнечно и удушающе жарко.
Хоть бы ветерок какой подул, вяло подумал Денис, нашаривая на украшенном липкими разводами столе пачку.
Выцарапав из фольгированного нутра сигарету, он жадно прикурил. Вот он сча…
Стоп! Какие сигареты? Он же вчера добил свою пачку, а после, мучаясь, дымил Витькиным «Беломором». Денис смотрел на чёрно-золотистую пачку с витиеватыми зарубежными надписями, мучительно пытаясь понять, как смятая и брошенная в мусорное ведро, да-да, и такое оказалось в хозяйстве Чеснока, она снова оказалась на столе. Может, он вчера всё-таки купил сигарет? Да какой там, на хрен, купил! Таких тут не продают.
Денис осторожно, кончиками пальцев, пошевелил пачку, словно это был не картонный прямоугольник, а дохлый таракан. Наконец взял её, открыл и пересчитал золотистые пятки фильтров. Семь штук, в уголке рта дымится восьмая.
Хм, интересно: как так оказалось? Вчера их оставалось ровно восемь штук, разве нет? Да, вроде так и есть — ровно восемь.
Он снова хмыкнул, какая-то нескончаемая пачка, вроде неразменного пятака? Где-то это уже было, или нет?
Сзади грохнуло, брякнуло и на кухню ввалился изрядно помятый Витёк. Громко выпустив газы, он оттолкнул Дениса и жадно, как тот пять минут назад, принялся пить прямо из-под крана.
Денис сунул пачку в карман и тут же о ней забыл. Он смотрел на тощий, обтянутый застиранными почти до прозрачности сатиновыми трусами Витькин зад, вспоминая, как он, Денис, здесь очутился.
5
Поднимался на свой третий этаж Денис тяжело, словно не домой шёл, где провёл, возможно, самые счастливые годы своей жизни, а на допрос в кабинет следователя.
Дойдя наконец до знакомой двери, обитой плотным кожзамом, он замер в нерешительности. Надо же, за столько лет дверь не поменяли, и обивка как новая: не залоснилась, не потёрлась и нигде не порвалась.
Денис потянулся, чтобы позвонить в звонок, но вспомнил — нет у них звонка. Не любил отец эти тренькающие приспособления для оповещения хозяев о приходе гостей. Поэтому всем гостям, и не только, приходилось стучать в дверь.
Он усмехнулся, вспоминая отца, ворчавшего на мать, когда та пилила его за отсутствие звонка, и три раза бухнул кулаком в дверь. Подождал. Не дождавшись реакции, вновь забухал кулаком. Тишина. Дома никого нет? Так вроде сегодня суббота, должны быть.
Денис полез за телефоном. И вновь чертыхнулся, глядя на экран дорогущего смартфона — сети не было, от слова совсем. Да, как так? Утром в поезде всё было. Он попытался вспомнить, лазил ли он в сеть утром, или звонил кому. Но вместо утра и значительной части ночи в памяти зияла дыра размером со штат Мэн. Он помнил только, как встал из уже холодной ванны, и, не обращая внимания на воду какого-то странного цвета, капающую с него на кафель пола, принялся, не разбирая, кидать вещи в сумку и одновременно бронировать билет на поезд и вызывать такси. Как потом оделся и спустился к подъехавшей машине.
Денис постоял с минуту и ещё несколько раз ударил в дверь, на этот раз пяткой. Результата ноль – за дверью родительской квартиры царила мёртвая тишина.
Зато приоткрылась дверь соседской квартиры. Поверх натянувшейся цепочки на него уставился старческий любопытный глаз, странно увеличенный толстой линзой очков.
— Привет, баб Нюр, — машинально поздоровался Денис, размышляя, где искать родителей.
И осёкся: а разве она не умерла? Мать вроде в телефонном разговоре упоминала, что… Он почувствовал, как по спине тонкой липкой струйкой потёк холодный пот страха, но тут же облегчённо выдохнул. Это не тётя Нюра отдала Богу душу, а её приятельница, такая же иссохшая от времени и тягот жизни маленького городка, сгорбленная, одетая в клетчатую юбку и вязаную кофту, с вечным тёплым платком на седой голове, баба Вера. Она жила в точно такой квартире, но этажом выше. Вечно он их путал, обе бы похожи, как близняшки, только баба Нюра носила бордовый платок и очки с толстыми линзами на пол-лица, а баба Вера — синий, и очков не носила.
— Здравствуй-здравствуй, — зашамкала старуха беззубым ртом, — ты хтой-то такой, ась?
— Это я, Денис, сын тёти Светы.
— Ась? — переспросила баба Нюра, мелко тряся головой. — Дениска, ты што ля? Как вырос, не узнать шалопая.
— Я, баба Нюр. — Денис улыбнулся. — Вы не знаете, где родители?
— Так уехали они, ещё вчерася. — Бабка в ответ осклабилась беззубым ртом. — Рассаду покидали в машину и укатили на дачу. Да.
Денис нахмурился: какая рассада в середине августа? Какая дача? Мать вроде говорила, что они её продали. Что за чушь! Или это бабка перепутала что? Лет-то ей под девяносто будет, если не больше. Вот и перепутала.
— Уехали, значит?
Бабка закивала повязанной в платок головой и, сняв цепочку, открыла дверь. Из тёмного нутра старухиной квартиры на Дениса пахнуло пылью, лекарственным перегаром и застарелым запахом старческого тела, смесь вышла приторной и тошнотворной одновременно.
Денис сглотнул едкую тошнотную кислоту, подступившую к самому горлу, и, стараясь не дышать носом, спросил.
— Надолго, не знаете?
— Не знаю, милок, не знаю. Но, думаюсь, завтря вечерком приедуть. На работу им надоть. — Бабка сделала шаркающий шажок в его сторону. — Тебе чёй-то, в квартиру попасть надоть?
Денис кивнул.
— Вещи оставить.
— Такося, у меня ключ есть. Мне Светка завсегда, на всякий случай, ключи оставляеть, цветочки полить, и так, мало ли што приключиться. Моху дать.
Денис собрался радостно кивнуть, но бросив взгляд на знакомую дверь, внезапно передумал.
— Да, нет, баб Нюр, не надо. Давайте, я у вас сумку кину, а завтра вечером заберу, когда родители приедут.
— А чёсь, кидай. Места, чай, много не займёть, — согласилась старуха. — А сам, небось, к дружбанам своим-шалопаям рванёшь?
Она отступила вглубь квартиры, давая ему пройти в маленький пыльный коридор.
— Скидавай вон, в кладовку.
Денис, затаив дыхание, шагнул было в квартиру, но остановился. Тревога и чувство опасности не давали ему переступить порог и шагнуть внутрь заполненной полутьмой и вонью квартиры.
— Чё, замер? — Старуха быстро, словно змея, облизнула тонкие покрытые трещинками морщинок губы. — Проходь унутрь.
— Да, я…— не зная, как объяснить свою заминку, и не желая обидеть соседку, замялся Денис.
— Ноги грязные у меня, боюсь натоптать, я же знаю, как вы чистоту любите, — выкрутился он и, повинуясь импульсу, быстро отступил назад, зачем-то добавив, словно в оправдание: — А впрочем, не надо, что я буду вас утруждать, она не тяжёлая. Пойду, пройдусь по знакомым местам, может, встречу кого из старой компании.
Старуха сверкнула на него злобным взглядом.
— Ну как хочешь, милок.
И неожиданно подавшись к Денису прошамкала.
— Видала я тут недавнося, твоего дружбана. Небось помнишь, как селитру у меня под окнами жгли, да цигарки жабали?
На Дениса пахнуло давно немытым старческим телом, мочой и ещё чем-то прогорклым, он чуть отодвинулся, силясь вспомнить, о ком говорит бабка. Денис слабо улыбнулся.
— Это которого? Мы много с кем в кустах курили.
Ему хотелось закончить этот разговор и свалить куда подальше от дурно пахнущей старухи и от её вонючего жилища.
— Ну, как же, Лёнька Шалый, в соседском доме живёт.
Дениса опять пробил холодный пот, а в груди образовалась пустота. Лёня Шальнов, был мёртв уже года четыре как, мать писала — утонул по пьяни.
— А, нет, перепутала.
Старуха махнула сморщенной ладошкой и как-то странно посмотрела на Дениса. Показалось, что на дне её блёклых глаз, скрытых за толстыми линзами роговых очков, блеснули злорадство и… злость?
Бабка дребезжаще-противно захихикала.
— Петька это был, Шохин…
Она переступила с ноги на ногу, словно хотела шагнуть на площадку, но что-то её не пускало. Денис отступил ещё на шаг, испытывая облегчение от слов бабки.
— Ладно, баб Нюр, пойду я. — Он начал пятится к лестнице.
— Ну, иди, милок, иди.
Денис развернулся и, прыгая через ступеньку, рванул вниз.
— Дениска, стой, шальной. — нагнал его на площадке дребезжащий крик бабы Нюры.
Он обернулся. Старуха, замершая в дверном проёме, качнулась в его сторону словно собираясь выйти на лестничную клетку, но так и не перешагнула порог. Отсюда ему было видно только верхнюю часть её тела и оплывшее морщинистое лицо со страшно заострившимся, словно у трупа, носом и медленно плавающими за очками-аквариумами глазами-рыбинами.
— Не перепутала я, Лёнька это был, точно. Тобой ещё интересовался, ты уж зайди к нему ува…
Денис, не дослушав, опрометью бросился вниз, а вслед ему неслось мерзкое дребезжащее хихиканье.
Вырвавшись в зной летнего вечера, он отбежал под раскидистый тополь и, швырнув на землю сумку, дрожащими пальцами, едва не уронив пачку в пыль, достал сигареты. Подкурил, жадно затянулся сладким дымом. Отёр пот со лба.
Вот ведь старая ведьма, маразматичка! Напугала аж два раза подряд, он чуть в штаны не надул. Это же надо придумать — мертвец его искал. А впрочем, чего ждать от старой — всё на свете перепутала, что было вчера, что пять лет назад, что пятнадцать. Но что на него нашло? Почему испугался зайти в квартиру? Таскайся теперь по жаре с сумкой.
Денис стоял, курил и смотрел на окна своей квартиры, незаметно для себя погружаясь в прошлое.
Продолжение следует...
[1] «Невидимка» — «Молодым» (здесь и далее).
Показать полностью
1
ТЕРПЕТЬ ИЛИ БОРОТЬСЯ с ХЕЙТЕРАМИ?
Уверена вас, как и меня хейтят разные люди не только в сети, но и в жизни. Они говорят вам, что вы все не правильно делаете, надо вот так, вы не правильно говорите, сидите, не уступаете место в атобусе, плохо разговариваете с чужими, которые на вас кричат, а в ы им отвечаете тем же.
Вам рассказывают, что жить надо вот так - ходить на работу, выйти замуж, родить детей, похудеть, поправиться, больше есть, меньше есть, спилить яблоню на вашем участке, в вашем возрасте уже не прилично носить такие платья.
Вас убеждают что с вами что-то не так, с вами какая-то фигня! Вам нужно изменить. переделать себя, чтобы людям нравилось, чтобы им было удобно, ну или просто у них такое мнение и вы должны под него попасть.
Что со всем этим делать? Защищаться! Как он набега варвовров! КТо бы не был тот человек. который вам это говорит - прохожий, сосед, друг, муж, отец, сын.... это нападение! Атака на вас!
Что делать? Нападать в ответ и дать отпор. - Написать ответочку хейтеру.
Бежать, ну чтобы не слышать и не видеть этого всего - заблочить и не слушать.
Превратиться деревом, которое ничего не слышит и не видит - все выслушать и промолчать. В одно ухо влетело - в другое вылетело.
Что я упустила? Как вы боретесь с хейтерами? Или может сами этим балуетесь?
Ответ AureliaTOKT в «Просчиталась, но где?»4
Я в 15 лет так втащил отцу, что успокоило его на все последующее время.
Все детство его помнил чаще бухим, чем трезвым. И если трезвый он вполне адекватный, хоть и мальца вспыльчивый, то бухой вообще без берегов. А будучи под градусом любил оскорблять мать (пару раз в ход не только оскорбления шли), а иногда и мне перепадало.
Разговоры, что так делать нельзя, не помогали. А другого способа и не было - ну что ребёнок сделает взрослому мужику?
И так из года в год, пока мне не исполнилось 15.
В очередной раз я не выдержал и от души втащил ему и посмотрел в глаза. Побаивался, что ответит, но нет - замолчал, а в глазах непонимание, удивление и, как будто... осознание. Так же молча и разошлись. С тех пор пить он не перестал, но приходил и молча шёл спать.
Так я вынес два жизненных урока: иногда сила красноречивее любых слов и каким отцом не нужно быть для своего ребёнка.
P. S. Сейчас уже не пьёт в силу возраста и здоровья, да и отношения нейтрально-положительные стали как следствие, зла друг на друга не держим.
Лёгкий заказ. Финал
10
Только оказавшись в подъезде, Лёха понял, что совершил ошибку. Словно сама собой всплыла в памяти последняя, недоговорённая фраза слепого.
— Из квартиры не вы…
Что значит не вы… Не выходи?
Лёха рванул обратно, но было поздно. Дверь, миг назад незапертая, стала неприступной, словно её заварили.
«Зачем? Зачем он вышел из квартиры «Дуремара»? Дурак, идиот, мудила! — корил себя Лёха, хромая вниз по ступеням. — Почему не расспросил подробней о доме, закольцованном подъезде, о вонючем, безглазом уроде?»
По пути Пономарёв принялся ломиться во все двери.
Заперто. Заперто. Заперто.
Пускай медленно, но не останавливаясь, Пономарёв, превозмогая боль в распухшей лодыжке, упорно спускался по лестнице. Останавливаться было нельзя, именно в моменты, когда Лёха прекращал бесконечный спуск и появлялся монстр.
Медленный спуск на площадку, проверка дверей — закрыто, пятисекундная передышка и снова вниз.
Первый круг.
Закрыто.
Второй.
Закрыто.
Третий.
То же самое — запертые двери.
На четвёртом круге Лёха понял: всё, баста, дальше идти он не может.
Дошкандыбав до четвёртого этажа, он замер, навалившись всем телом на трость и уперевшись горевшим лбом в стену. Его лихорадило, ногу, словно грызли злые собаки, голова болела так, что он даже думать не мог. Хотя бы полчаса покоя, но отдохнуть не удалось. Не прошло и пяти минут, как Лёху накрыло волной зловония, а за спиной послышалось: шлёп-ш-ы-ы-х, пауза, шлёп-ш-ы-ы-х.
Застонав от отчаяния, глядя себе под ноги и боясь только одного — упасть и не подняться, Лёха заковылял вниз.
Вонь нарастала, а мерзкие шлёпающие звуки раздавались всё ближе и ближе. Дверь справа скрипнула и приоткрылась.
— Не дай ему себя увидеть.
Прошептал бледный, взъерошенный парень, отчаянно махавший «Пономарю». Лихорадочный шёпот подстегнул Лёху, как мог он ускорился.
Рука крепко ухватила его под локоть и втащила в тамбур. Парень, закинув Лёхину руку на плечо, помог зайти в квартиру.
Не в силах стоять, Пономарёв кулём осел на пол.
— Ты, как? — сквозь грохот в ушах расслышал Лёха.
— Пить… — всё, что он смог выдавить из пересохшего рта, прежде чем окунутся в беспамятство с головой.
11
Пришёл в себя Лёха от льющейся на лицо воды. Почти вырвав кружку из рук парня, он принялся жадно пить.
Выхлебав три кружки воды, Лёха сел, привалившись спиной к стене.
— Ты, кто?
В унисон произнесли они.
— Алик, — парень протянул руку.
— Лёха, — «Пономарь» пожал узкую, но крепкую ладонь.
— Давай, рассказывай, — парень усадил Пономарёва на диван, — а, я пока твою ногу посмотрю.
Пока хозяин квартиры шаманил над его ногой, Лёха молчал, обдумывая своё положение.
«Допустим, если отбросить вариант, что это глюки обкуренных мозгов, и принять всё, что творится, за реальность, то что получается? Аня с Ромычем мертвы, «Дуремар» тоже. Выходит, и он, Лёха, покойник, раз их видит? Как он умер? Когда он умер?»
Что-то явно не сходилось.
«Хорошо, если он не умер, то, что тогда творится? Закольцованный подъезд, монстр «Шлёп-Ширх», твари со ртами на животах, «Дуремар» превратившийся в чудовище. Что это — видения, морок, глюки? Если это глюки, значит, в действительности ничего этого нет и он, Лёха, лежит под «шмалью».
Опять ничего не сходилось.
«Не бывает таких выпуклых, достоверных, реальных, с полным погружением галлюцинаций с запахами, ощущениями, болью и ранами. Лёха это знал точно, был у него опыт, долгий и глубокий, по принятию галлюциногенов. Значит — он жив. Тогда вокруг реальность, а не глюки и не посмертные видения. Но не та действительность, в которой он жил тридцать пять лет. Тогда какая? Параллельная? Перпендикулярная? Как он вообще зарулил в эту параллельно-перпендикулярную реальность? «Зуб», это он, стопудов, как-то отправил его сюда. Но как?»
— Сего молчишь? — отвлёк его от размышлений Алик.
— Что с ногой? — не ответил Лёха.
Алик пожал плечами.
— Перелома вроде нет, но я не врач. Так всё-таки, как ты здесь оказался?
Лёха вздохнул и поведал почти все свои приключения, утаив, правда, цель своего визита и смерть слепого.
Выслушав рассказ, Алик нахмурился, явно не поверив сказанному.
— Ты хоть понимаешь, где находишься?
— Ни в зуб ногой.
— О проклятом районе слышал?
— Нет.
— Городскими легендами никогда не интересовался?
— Нет.
Алик вздохнул.
— Есть такая байка, что в нашем городе есть район — Мочанга. Место что-то вроде посмертия… Место, куда попадают те, кто умер, но что-то в жизни не закончил, недоделал, цели не достиг, которую очень хотел воплотить. Умер, но не принял смерть, или не понял, что умер. А может, его не приняли там, — Алик ткнул пальцем в потолок, — или там, — палец показал на пол. — Короче, это не байка.
— Значит, я всё-таки умер… — Лёха застонал.
— Не факт, совсем не факт. Те, кто сюда попадают, продолжают свою обычную жизнь, но как бы закольцованную: у кого один день, у кого неделя.
— Типа день сурка?
— Ну, да, только они этого не понимают.
— Вот и я ничего не понял. Я умер или нет?!
— Ты до конца дослушай. Четыре раза в год, во второй месяц сезона Мочанга сливается с реальным городским районом Мончагой. До этого они существуют параллельно — отстают друг от друга то ли в пространстве, то ли во времени, я точно не разобрался. Так вот, если знать время слияния, и место, куда нужно попасть, можно и живому попасть в Мочангу. Ты не наобум сюда приехал?
— Ну, да…
Лёха мало что понял из путаного объяснения Алика, но точно помнил, как «Зуб», сука, три раза назвал адрес, описал дом и дорогу, как до него добраться.
— Значит, я жив?
— Ты ведь не всю правду сказал, да? Ну, что ты в доме делал, — не ответил Алик на вопрос. — Ты сюда не просто так приехал, а по делу.
— Не всю… — Лёха колебался, решая, стоит ли делиться всей правдой.
— Если не хочешь, можешь не рассказывать, но, не зная, как и зачем ты сюда попал, я тебе помочь не смогу.
— Сам-то ты как попал на район, не родился же?
— Да, так же как и ты, пришёл желание исполнить, — Алик горько усмехнулся, а потом добавил непонятное. — А потом заплатил за него.
— Никакого желания я не загадывал, — испугался Лёха. — Я вообще пассажир левый, из-за одного урода здесь очутился.
— Не может быть, — покачал головой Алик. — Здесь так не бывает. Ты хоть понимаешь, что это за дом?
— Да, ни хрена я не понимаю! — взорвался Лёха, страх ледяной медузой колыхался в желудке. — Я вообще не врубаюсь, про какой проклятый район ты твердишь.
— Не ори, — Алик, в отличие от «Пономаря», был спокоен. — Криком и паникой тут не поможешь.
— Да объясни толком, что это за дом? — взмолился Лёха, которого начало подташнивать от ужаса.
Алик вздохнул.
— Ты находишься в «Доме желаний», он исполнит любое твоё желание, только за него придётся расплатиться. И чем желание «круче», тем «круче» будет плата.
— «Круче» это как? — Лёха зажал дрожащие руки коленями.
«Только не паниковать, только не паниковать, — уговаривал он сам себя. — И не из таких передряг выбирались».
Не ответив, Алик спросил.
— Значит, ты здесь никогда не был и ничего не просил?
— Конечно, нет!
— Так всё-таки, как именно ты оказался в доме? Впрочем, не хочешь говорить — дело твоё. Я понял, кто ты.
— Кто?
— «Заложный».
— Кто?!
— Тот, кто должен занять место подписавшего договор.
— Какого, в манду, договора? Я никаких договоров не подписывал, ну, кроме как в микрозайме.
— Согласие три раза давал? — Алик пристально смотрел на Лёху.
— Какое согласие, ко…
«Пономарь» осёкся, вспомнив, как «Зуб», отдав деньги, спросил.
— Возьмёшь, на себя, да?
Лёха, занятый пересчётом купюр и мыслями о предстоящем визите к «Гансу», машинально ответил.
— Да.
— Точно, возьмёшь? — переспросил «Зуб». — На себя?
Лёха, чуть не сбившийся со счёта, зло буркнул.
— Да. Возьму.
Закончив подсчёт, он посмотрел на одноклассника.
— Что ты сказал?
— Берёшь, на себя?
— Да, от..сь, сказал же — беру.
В глазах «лоха» Зубова вновь мелькнуло что-то, что Лёха тогда не расшифровал, и только сейчас, сидя перед Аликом, осознал, какие чувства прятались в глазах одноклассника.
Ненависть — вот что было во взгляде «Зуба» на мосту. И торжество, присоединившееся к ненависти, в тот момент, когда Лёха в третий раз согласился, как он думал, на лёгкий заказ.
Ну и кто из них «лох»? «Зуб» или он?
Лёхе хотелось завыть от отчаянья, но он лишь тихо застонал.
— Да, ты объясни толком — что значит «заложный»?
— Тот, кто должен занять место человека, чьё желание исполнил дом.
— О, Господи! — Лёха тоненько заскулил. — Ничего не понял, объясни, я тут при чём?
— Кто-то пришёл в дом, пожелал… ну, я не знаю чего. Например: славы, денег, женщину, здоровья, да что угодно. Взамен тот, кто загадал желание, должен прийти в назначенный срок и занять место… — Алик, вдруг, без перехода, жёстко спросил: — В какую квартиру ты приходил?
— Четвёртая, на втором этаже, — больше Лёха не отпирался.
— Альберт, значит, — Алик задумчиво потёр переносицу, выжидающе глядя на Пономарёва. — И…
И Лёха рассказал всё, что до этого утаил: про лёгкий заказ, про то, как хотел обмануть «Зуба», о слепом, ноже и вспоротом животе.
— Этот твой одноклассник загадал желание и получил чего хотел. За это он должен был через оговорённое время прийти и занять место Альберта, и ждать, когда придёт очередной страждущий со своим желанием, чтобы, в свою очередь, через какое-то время занять его место. Так, понятно?
— Не очень.
Лёха и впрямь мало что понял из размытого объяснения, кроме одного: «Костик Зубов, сука и тварь! — мысленно взвыл он. — Подставил его. Переложил долг на «Пономаря». Заставил расплачиваться за свой «косяк», да не абы какой, а такой, что хрен вывезешь».
— Зачем убивать?
— Ты как бы отпускаешь, освобождаешь, прежнего проводника. Это ведь не Альберт исполнил желание твоего одноклассника, а дом, а может и сам район. Здесь, на районе, вообще много интересного и странного, а ещё больше страшного.
— И что теперь делать?
— Приведи в квартиру того, кто сделал тебя «заложным», пока районы не разъединились. Завтра последний день. Не успеешь, останешься вместо одноклассника, дому без разницы, кто будет проводником.
— Как я выберусь из дома? Подъезд закольцован и урод этот, вонючий…
— Утром подъезд разкольцуется, тогда и «Король червей» исчезнет.
— Кто исчезнет?
Что-то неприятно липкое и шершавое скользнуло по Лёхиной шее. От омерзения Пономарёва передёрнуло. Рука нырнула под капюшон мастерки и, нащупав что-то извивающееся, извлекла на свет.
В пальцах Лёхи крутился, словно издевательски танцевал громадный опарыш. Алик осёкся, лицо его пошло мелким тиком, щёки побледнели, а губы скорбно изогнулись.
— Блин! — завопил он срывающимся голосом, и столько в нём было страха, что Лёху мороз продрал по коже.
Алик выхватил у Лёхи опарыша, швырнул его на пол и с силой наступил пяткой. А после подхватил Пономарёва под локоть, рывком поднял и потянул к двери.
— Извини, но тебе надо уходить.
— Куда? — попытался упереться ничего не понявший Лёха.
Несмотря на худобу, Алик оказался чертовски силён. Он легко доволок сопротивляющегося Лёху до двери.
— Извини, — Алик не смотрел на Лёху, — «Король червей» пометил тебя, и пока он до тебя не доберётся, не отстанет. А теперь, когда ты приволок на себе его личинку, от «короля» и дверь не спасёт. Он придёт и вместе с тобой меня сожрёт.
— Да кто он это «король»?
Клацали отпираемые замки входной двери.
— Ещё один обитатель дома.
— И что, ты так просто отдашь меня ему на растерзание?
— Прости, — третий раз извинился парень, — мне нельзя сейчас умирать. Я…
Недоговорив, он вытолкал Лёху в тамбур.
— А мне, мне что делать?!
— Найди квартиру Альберта, того, чьё место ты должен занять. Там «король» тебя недостанет, там твоя территория.
— Как, как я её найду?! — во весь голос блажил Лёха. — Я, б..ть, заходил в пятиэтажную «хрущобу», а сейчас это девятиэтажка!
— Представь себе дверь квартиры, во всех подробностях и очень захоти попасть внутрь, — Алик сунул Лёхе трость и вытолкал на лестничную площадку.
— Прости, — в который раз извинился Алик. — Мне, правда, очень жаль.
— Подожди! — замолотил Лёха клюкой по двери. — Как мне выбраться с района?
— На рассвете подъезд откроется, сможешь уйти. Ещё раз повторяю: найди того, кто тебя подставил, и приведи сюда.
— А если я просто сбегу и не вернусь?
— Тогда «Король червей» придёт за тобой и тебя ничего не спасёт, — еле слышно донеслось из-за двери. — Ищи квартиру.
Вонь накрыла лестничный марш, а следом сверху донеслось знакомое.
Шлёп. Ш-ы-ы-х. Пауза. Шлёп. Ш-ы-ы-х.
Тоненько взвыв, Лёха заковылял вниз по лестнице.
12
Лёха сидел, уткнувшись лбом в сложенные на столе руки.
Выйдя от Алика, он долго бежал, ну как бежал — ковылял, опираясь на трость и цепляясь за перила. Вонь то нагоняла его, то пропадала. «Пономарь» впал в странное полузабытье: ни мыслей, ни чувств, ни желаний.
Лёха брёл, вызывая и вызывая перед внутренним взором образ заветной двери. Деревянная, крашенная в отвратительный грязно-коричневый цвет, покрытая сетью трещинок, с криво приделанным стеклопластиковым номерком в виде горизонтального ромба с цифрой четыре, и ручкой изляпаной краской. Сколько он сделал кругов по подъезду, прежде чем уткнулся носом в страстно желаемую дверь под номером четыре, Лёха не знал. Но, наверное, много, потому что вывихнутую ногу он не чувствовал, а здоровая ощущалась толстым негнущимся шлангом, наполненным горячей жидкостью.
Ввалившись в крохотный коридор, Лёха запер дверь и, без сил повалившись на пол, отрубился.
Очнувшись, он дополз до ванной, напился, умылся и, размотав бинты, осмотрел ногу. Распухшая, синюшного цвета, пульсируя, она почти не болела. Лёха переполз на кухню, нашёл в морозилке замороженные куриные окорочка и примотал их к ступне. После переполз в комнату. Трупа в ней не было, как не было и крови, размазанной по полу. Даже ножа, которым слепой себя зарезал, не было. Ни медного запаха крови, ни вони вывалившихся потрохов, ни смрада содержимого желудка, вообще никаких следов присутствия слепого в квартире Пономарёв не заметил. Всё остальное было на месте. Даже молчаливые ходики над дверным проёмом. Очень хотелось выпить и покурить, но водка и сигареты сгинули вместе с курткой где-то в недрах дома.
До рассвета оставалось всего ничего, поэтому он сидел, положив голову на шершавую столешницу, и ждал. Вопросы, потревоженными пчёлами, роились в голове. Что загадал Зубов? Почему решил подставить его? Кто такой Алик? Как он оказался в проклятом районе и что загадал? Что за «Король червей»? Можно ли пожелать бессмертия? Откуда район вообще взялся? Аня, Ромыч, «Дуремар» — кто они или что они? Видения? Призраки? Пленники дома? Бред его воспалённого воображения?
Минуты тянулись так невыносимо медленно, что «Пономарь» не выдержал и отправился на кухню. В верхнем ящике он нашёл пузатую бутылку, до половины наполненную тёмно-янтарной жидкостью. Понюхав горлышко, Лёха удовлетворённо кивнул: пахло как нужно — клопами, а не сивушными маслами и спиртом. Значит, в бутылке коньяк, а не виноградный колер на основе спирта.
Начистив полстакана жидкого янтаря, Лёха на миг задумался: стоит ли развязывать? Но вспомнив «Короля червей», отбросил колебания и влил в себя терпкую горечь.
Напряжение чуть отпустило, и Пономарёв вернулся в комнату. Там он принялся терпеливо ждать, когда белёсое марево за окном окончательно рассеется и можно будет уйти. В тяжёлой голове правила бал звенящая пустота. Как он приведёт «Зуба» в квартиру, Лёха не знал, но знал точно: обязательно его сюда доставит. Хоть тушкой, хоть чучелком, но «Зуб» взвалит на себя ношу, которую так ловко перекинул на Пономарёва.
Резкая трель ударившего по нервам звонка, заставила его вздрогнуть. Он встрепенулся, отгоняя сонную одурь, и вытянул из кармана настойчиво трезвонивший телефон.
— Да, — Лёха осторожно прижал динамик к уху.
Сквозь треск помех слабо донеслось.
— Привет, Пономарёв.
— Привет, Зубов.
Лёха не удивился звонку, чего-то подобного он ожидал. Было бы странно, если бы «Зуб» не проверил, как всё прошло. Ни за что бы он не пропустил миг торжества. Поставить ногу на грудь поверженного противника — это наслаждение поострее оргазма будет. Лёха бросил быстрый взгляд в окно. Молочная пелена потихоньку начала сменяться мертвенным синеватым светом. Ещё немного и рассветёт.
— Вот решил проверить, сделал ты дело или нет. По голосу слышу — сделал!
Зубов даже и не пытался скрыть злорадного ликования.
— Зачем?
— Что зачем? Зачем я подписался на этот блудняк? Или зачем подставил тебя?
— Объясни и то, и то.
— Объясни… — издевательски передразнил Зубов и вдруг злобно рявкнул. — Демченко!
— Что Демченко? — не понял Лёха.
— Ты, сука, даже не помнишь, кто это?! — перешёл на срывающийся фальцет одноклассник. — Ты… — захлебнулся он возмущённым визгом. — Мразь! Сука! Тварь!
Зубов уже не визжал — хрипел, задыхался, перхал — злобой, ненавистью, отчаяньем.
— Ты, Костяныч, если хочешь по существу, что сказать — предъяву там кинуть, претензии выдвинуть, — так говори, а собачить меня не надо, за это и ответить можно. И я помню, кто такая Демченко… Юлька. Только она здесь при чём?
Конечно, Лёха помнил самую красивую девочку их класса, если не всей школы. Помнил её маленькие грудки, гладкий шёлк живота, сладкие поцелуи и жаркие стоны. И ещё, что он был у неё первым.
— А-а-а-х… — наконец справился с чувствами Зубов. — При чём? Ты и впрямь урод, Пономарёв! Ты ей жизнь сломал, и как бы не при делах. Да? Мразь!
— Толком объясни, — Лёха совершенно не понимал, что хочет донести до него одноклассник. — Я Демченко с выпускного не видел. Так что разложи суть претензий, так сказать, по полочкам.
«Зубовы» обидки совершенно не интересовали «Пономаря». Чтобы он там не натворил, чем бы не обидел одноклассника, в любом случае это было не настолько серьёзно, чтобы кинуть его в такое дерьмо, в которое окунул его Костян.
Лёха просто тянул время в ожидании, когда разкольцуется подъезд и можно будет покинуть район и встретится с одноклассником лицом к лицу.
— По полочкам, значит? — тон Зубова стал совершенно ледяным. — Ладно, слушай.
«Ну, давай, жги глаголом, изливай на меня свою желчь. Посмотрим, как ты запоёшь, когда я упакую тебя в багажник и привезу сюда». «Пономарь» смотрел на наливающуюся бледностью синеву за окном, вполуха слушая Зубова.
— Урод, гниль, ты хоть знаешь, что Юля забеременела от тебя? А когда поняла, аборт было поздно делать. А она сделала! — с каждым словом лёд в голосе Зубова таял, превращаясь в лужу ярости и злобы. — Папаша её, урод и мразь, заставил!
«Это не желчь, — думал Пономарёв, слушая одноклассника, — это самый настоящий яд, разъедающий почище соляной кислоты».
— Юля чуть кровью не истекла, у неё там что-то не выдержало, лопнуло. В реанимации месяц лежала. А потом головой двинулась, с куклой, как с младенчиком нянчиться стала. В психушку отъехала на полгода. Дальше — больше…
Зубов задохнулся, закашлялся, оборвав пламенную речь на середине.
— Я не знал всего этого.
— Да мне по херу! Я как узнал, к ней рванул… Я ведь в неё влюблён был, с пятого класса… Думал на выпускном к ней подойти… признаться в любви… а тут ты, мразь, шваль подзаборная… Она ведь была влюблена в тебя с девятого класса… А ты, мразь, внимания на неё не обращал, знал, что не даст, а на выпускном воспользовался тем, что она… в тебя… как кошка…
С каждым словом речь Костика становилась всё более сбивчивой. И всё явственнее Лёха слышал в его голосе не ярость и злобу, а боль и горечь.
— Извини…
— На хер мне твои извинения! В жопу их засунь, понял?!
Зубов почти завыл.
— Я в больничке её навещал… Думал — забудет, оттает, сладится у нас… А Юляша, словно замороженная. Молчит, в одну точку смотрит, но ничего, я терпеливый. Думал, моей любви хватит на двоих… Не хватило. Она, конечно, чуть пришла в себя, хоть как-то реагировать стала, но всё равно словно неживая, словно в ней умерло что-то. Пить начала, с какими-то уродами типа тебя, связалась. Я от отчаяния начал по бабкам ходить, колдунам всяким… Думал, если наука бессильна, так есть ведь что-то иное… Без толку всё! Шарлатаны одни, только деньги тянули.
Лёха слушал, до боли в костяшках стискивая телефон. С каждым словом Зубова в нём что-то скрючивалось, сморщивалось, затягивалось тугой спиралью, мешая нормально дышать.
— Но я нашёл. Сначала туманные слухи, мол, есть в нашем городе район странный, в котором можно исполнить любое желание. Я начал рыть, и я нарыл: Мочанга — проклятый район. А на районе «Дом желаний» есть, который желания исполняет. Как я район нашёл, как в дом попал, даже и не спрашивай. Я попал и загадал, и слепой всё исполнил, правда, и плата была непомерная. Теперь ты знаешь какая, да?
Лёха кивнул, он почти совсем не мог дышать.
— Чё молчишь, неинтересно?
— Интресно… — еле выдавил из себя «Пономарь». — Чё… згдл…
— Не понял, чего ты там бормочешь? Впрочем, неважно. Счастье я захотел, для себя и Юляши, чтобы забыла всё, что с ней случилось, чтобы мы зажили вместе. Счастливо. Мы со слепым договор заключили на то, что я через пятнадцать лет приду и займу его место. Как тебе требование, а?
Спираль в груди Лёхи стянулась до предела и чуть ослабла, впуская немного воздуха в лёгкие и позволяя говорить.
— Нормально. За счастье платить надо.
— Вот и я так решил. Чёрт с ним, думаю, пятнадцать лет — это много, а пятнадцать лет счастья — так и подавно. А за это время многое может измениться: или шах сдохнет, или ишак. Юляша оттаяла, пить бросила, на работу устроилась и, не поверишь, вроде как полюбила меня. Жаль, с детьми не сложилось. Уж не знаю, то ли магия проклятого района бессильна оказалась перед нашими криворукими коновалами, что дочиста выскребли Юлю, то ли я, когда загадывал, об этом не подумал.
Алексей слушал Константина, уткнувшись лбом в стол — голова вдруг стала пустой-пустой и тяжёлой-тяжёлой — чувствуя лишь стыд, бессилие и гнев.
Стыд перед Юлькой. Он всегда знал, что она смотрит на него щенячьими глазами. Стыдно за похоть свою мимолётную. За то, что подпоил и воспользовался её влюблённостью. За то, что не удержал свой хер в штанах: сунул, кончил и хоть трава не расти. Уехал и забыл, что есть влюблённая в него дурочка. За то, что и не подумал предохраняться. Решив, куриным своим мозгом, — один раз не Дед Мороз, авось и пронесёт.
Бессилие перед Константином и его правдой. Он сам бы на такое пошёл, чтобы предотвратить тот роковой вечер, когда погибла Аня.
И гнев на себя, за то, что по глупой своей безбашенности, наглости и эгоизму, бравируя перед дружками, такими же тестостероновыми дебилоидами, не осознавая всю подлость ситуации, поспорил на её невинность.
— А, чё, пацы, спорим, я Демченко на выпускном распечатаю?
— Да, ты гонишь.
— Забьёмся по пятаку с рыла?
За то, что тайком подливал ей водки в шампанское и шептал всякие благоглупости, обещая всё и ещё немного в придачу.
Алексей глухо застонал и впился зубами в мякоть ладони, чтобы не завыть.
— А потом, — голос Константин долбил и долбил в самое ухо, донельзя сжимая пружину в груди, — я узнал, что ты в город вернулся. Ну, вернулся и вернулся, хрен с тобой, главное — маршрутами не пересекаться. Увидел тебя случайно, и такая ненависть у меня возникла, такая злость, такая ярость… Что я аж кушать не мог, спать не мог, работать не мог, ничего не мог. Только о тебе думать, мерзкую харю твою представлять, самодовольную и наглую. Вот и подумал, а с каких таких щей я должен хлебать ту кашу, что ты заварил? Ты же минимум три жизни сломал. Разве я не прав? Начал искать как договор с проклятым районом обойти и на тебя его повесить. Прикинь, нашёл и…
Пружина в груди, перетянутая до предела, наконец, лопнула. Алексей уронил телефон, ещё слыша невнятный бубнёж Константина. То плаксивый, то яростный, то почему-то просящий. Но что именно говорил одноклассник, он уже не понимал.
Тонкий, едва слышимый голос, зародившийся в недрах Лёхиной головы, голос той самой пресловутой совести, которую многие обменяли в школе на ластик, зашептал тихо, но настойчиво.
«Может, прав Константин Зубов, бывший зачуханный одноклассник, несчастный влюблённый и просто сжираемый огнём ненависти человек, и это ты, Алексей Пономарёв, — лудоман, алкоголик и наркоман, преступник и просто мудак по жизни, одним фактом своего существования во всём виноват? Не будь тебя Аня и Ромыч были бы живы. А у Юли сейчас была бы не фантомная жизнь, заштопанная по живому непонятным колдовством, а любящий муж и пара-тройка детей?
Сам-то ты, Алексей, чего в жизни добился? Кому принёс счастья? Может, ты любишь кого? Без сомнения: «синьку», «ганджибас» и азарт. Может, тебя кто любит? Три раза ха! Нет такого человека. Разве что мать, так она год, как умерла, а ты, вот ведь «человек хороший», так ни разу на могиле и не был.
Может, ты достоин этой участи — заменить слепого в «Доме желаний»? Может, это твоё чистилище, и тебе следует очиститься в нём, дабы попасть вместо ада, который по делам твоим светит тебе как солнце над жаркими Карибами, в иное место?»
— Но ведь не я желание загадывал, не я договор подписывал, не мне отвечать… — Лёха тихо спорил с голосом совести. — Не хочу я чужую статью на себя брать, не хочу! Я отсидел за свои грехи. Искупил! Сполна!
А голос всё не унимался, с каждым словом из слабенького и дрожащего, превращаясь в уверенный и настойчивый.
«Назови пять причин, по которым тебе стоит уйти отсюда? Кто тебя ждёт? Что тебя ждёт? Кому ты нужен? Кто тебе нужен? Ради чего ты живёшь? Ради кого ты живёшь? И ради чего ты готов умереть? Наркота, бухло, игра? Есть ли вообще смысл в твоей жизни? Что ждёт тебя впереди?»
— Мне всего тридцать пять, я всё могу изменить. Могу? Могу?! Могу! — шептал Лёха в пустоту комнаты.
«Ты наркоман, алкоголик и лудоман. Ну, приведёшь ты Костика сюда, дальше что? Чем «Гансу» долг отдавать будешь? Или ты думаешь — это твой последний косяк перед ним? Думаешь, не будет больше проигрышей и долгов неподъёмных? Думаешь, не прикопают тебя за долги где-нибудь загородом?»
— Я завяжу!
«Конечно, завяжешь. Заменишь на что-нибудь другое. Да? На что? Опять на «ханку» или на «синьку»? Ты же игрок! Ты без азарта не можешь, тебя же трясти начнёт на «отходняках», и ты, чтобы снять ломку, опять развяжешься! — голос вдруг сделался усталым и безразличным. — А, впрочем, решай сам».
«Ты же игрок. Ты же игрок. Ты же игрок… — набатом звучало в голове Алексея».
Алексей достал из тесного кармана джинс последнюю пятирублёвую монету. Подкинул, поймал. Пятак лёг в ладонь реверсом вверх. Номинал, порядком исчёрканный, с глубокой щербиной, отделяющий верхний хвостик, и тёмным пятном в полуовале, походил на глаз, пристально смотрящий на Пономарёва. Алексей покачал ладонью, ловя монетой бледные рассветные лучи. Глаз, словно бы подмигивая, спрашивал: «Сыграем?»
Сыграем!
Пятак взлетел, подброшенный сильным щелчком.
Алексей прикрыл глаза. Загадал.
«Орёл» — жить Косте с Юлей долго и счастливо.
«Решка» — тянуть «Зубу» лямку в «Доме желаний».
Закрутился, завилял в воздухе пятак и, пролетев мимо ладони, покатился, звонко цокая по полу. Замер в трещине между половиц боковой поверхностью вверх. Ребристый «гурт», поймав слабый луч осеннего солнца, отразил его прямо в глаз Алексею, словно говоря.
— Сам решай, Алексей, сам. Сколько ещё будешь перекладывать ответственность за поступки на свои же слабости и зависимости? Как долго будешь твердить: «Какое время, такие и поступки. Не мы такие — жизнь такая. Так, мир устроен, не нам его менять?»
— Сам, — повторил за лучиком Алексей. — Сам! — Закричал он в тишину квартиры и засмеялся громко и... облегчённо.
Тик-так-тик-так.
Ходики, казавшиеся мёртвыми, ожили и начали отсчитывать новый срок.
Конец.
Показать полностью