Таверна "На краю вселенной"

Я шагнул к ней, но она была не одна. Тысячи её отражений кружились, как звёзды в вальсе, их книги пели, их перья писали, их улыбки ломали небо. Я написал: «звезда». И один из фонарей на улице загорелся ярче, его свет стал нитью, что связала мои пальцы с её глазами. Она посмотрела на меня — или на своё отражение, — и её взгляд был вопросом, что не ждал ответа. Я написал: «вопрос». И город треснул, его стены стали пеплом, его улицы — реками, его фонари — глазами, что смотрели на меня из каждого зеркала.

— Кто пишет? — шептала книга, её голос был эхом, что рождалось в моих костях и умирало в её улыбке. Я поднял перо, но оно было уже не пером, а осколком звезды, чей свет был моим именем. Я написал: «я». И зеркала запели, их хор был городом, их мелодия — Софией, их ритм — моим сердцем. Улицы под моими ногами извивались, как змеи, фонари мигали, как мысли, а двери — бесконечные, сотканные из пепла и света — открывались, но не вперёд, а внутрь, туда, где я был одновременно Лукасом и Софией, пером и книгой, городом и зеркалом.

Я шагнул через одну из дверей, но за ней была не пустота, а ещё один город. Его улицы были моими венами, его дома — моими страхами, его небо — моими снами. София стояла в центре, держа книгу, чьи страницы были зеркалами, а зеркала — звёздами. Она улыбнулась, и её улыбка была трещиной, из которой лился свет. Я написал: «свет». И город задрожал, его стены стали нотами, его реки — мелодиями, его фонари — созвездиями, что пели моё имя.

— Кто танцует? — спросила она снова, и её голос был ветром, что ломает зеркала и сплетает их заново. Я посмотрел на книгу, и её страницы стали моими глазами. В них я видел отражения: Лукасы, пишущие звёзды, Софии, открывающие двери, города, что пели о бесконечности. Я написал: «песнь». И мир раскололся, его осколки стали нотами, его улицы — струнами, его звёзды — хором, что пел о трещинах в небе.

Дверь передо мной раскрылась, но за ней была не пустота, а ещё одна книга. Её страницы были реками, её слова — фонарями, её голос — моим. Я шагнул вперёд, и перо в моей руке стало зеркалом. Я писал, и каждое слово было городом. Я писал, и каждый город был звездой. Я писал, и каждая звезда была мной.

Но за зеркалом была ещё одна София. Она держала книгу и танцевала, и её танец был вопросом.

— Кто пишет? — спросила она.

Я не ответил. Я поднял перо.

P.S. от автора:

Лукас, ты думал, что танец — это ответ, но что, если он — лишь ещё одна трещина? Каждый город — твой ритм, каждая София — твой шаг, каждое зеркало — твой взгляд. Кто держит перо — ты или звезда? Напишешь ли ты конец, или конец станцует тебя? И если созвездия бесконечны, кто решает, что они поют?

Алексей не ответил. Он чувствовал, как огонь смотрит на него, не глазами, а теплом, что пробиралось под кожу, как будто искал его суть, его кости, его кровь. В этом жаре была сила, не лёгкая, как у ветра, и не глубокая, как у реки, а живая, как пульс, что бьётся в груди зверя. Огонь не говорил, как ветер, и не смотрел, как река, — он пел, но его песня была не мелодией, а ритмом, что заставлял сердце биться быстрее, как барабан, что зовёт на бой или на танец.

На вершине холма пламя собралось в фигуру. Не ту, что была в реке, и не ту, что танцевала в ветре, но другую — её тело было как раскалённый уголь, что держит жар внутри, её волосы были как языки пламени, что тянутся к небу, а глаза — как угли, что горят в ночи, не мигая. Она не стояла, но и не двигалась — огонь жил в ней, как дыхание, как кровь, как сама жизнь, что не знает покоя. Вокруг неё земля дымилась, но не горела, а воздух дрожал, как будто мир боялся или поклонялся её присутствию.

— Кто она? — спросил Алексей, и его голос был хриплым, как будто жар уже высушил его горло.

— Она — это огонь, — ответил Иван, и в его словах была тяжесть, как будто он нёс пепел всех костров, что когда-либо горели. — Она — та, что очищает. Та, что создаёт. Та, что пожирает.

Алексей шагнул вперёд, и жар обнял его, не как враг, а как брат, что слишком силён, чтобы быть нежным. Трава под ногами хрустела, как сухие кости, и в её треске был голос ветра, голос реки, голос твари, что всё ещё жила в его венах, но теперь она была тише, словно боялась огня. Фигура на холме не приближалась, но её тепло становилось ближе, как солнце, что встаёт над горизонтом. Её глаза смотрели на него, и в них была не угроза, а зов — не суд, а выбор.

— Алексей, — её голос был как гул пламени, что пожирает лес, как шёпот угля, что тлеет в ночи. — Ты идёшь, но готов ли ты гореть?

Он хотел ответить, но слова таяли, как воск под солнцем. Он чувствовал, как его сердце бьётся в такт огню, как смола в его венах становится тоньше, как будто она больше не была крылом, а стала искрой. Он видел себя — мальчика, что смотрел на костёр в ночи, и мужчину, что стоял перед рекой, перед ветром, перед тварью, что жила в нём. Они все были здесь, в этом жаре, в этом свете, в этих глазах, что смотрели на него, как на сына, как на пламя, как на часть солнца.

— Я не твой, — сказал он, и его голос был как треск поленьев, что ломаются под жаром. — Я — это я.

Огонь взревел, и фигура улыбнулась, но в её улыбке была не насмешка, а знание, как будто она видела, как звёзды горят и гаснут в небе. Она протянула руку, и её пальцы были как языки пламени, что танцуют над костром. Алексей почувствовал, как его дыхание становится жарче, как будто огонь вошёл в его грудь, наполнил её не болью, а светом — светом, что горит, как факел в ночи.

— Ты уже мой, — сказала она, и её голос был теперь не гулом, а песней, что живёт в сердце пожара. — Но ты можешь выбрать, кем быть в моём свете.

Иван стоял рядом, его рука всё ещё лежала на плече Алексея, и в этом прикосновении была земля, что держит пепел, что не даёт сгореть дотла. Алексей посмотрел на фигуру, на холмы, на небо, где тени двигались, как дым, что поднимается к звёздам. Он чувствовал тварь — она была там, в глубине огня, в его жаре, в его песне, что никогда не умолкнет. Но он чувствовал и себя — своё имя, свою память, свой жар. И он знал, что огонь не отпустит его, но он мог выбрать, как гореть с ним.

Он сделал шаг вперёд, и огонь подхватил его, как крылья, что рождаются из искр. Фигура смотрела на него, и её глаза были теперь не только углями, но и звёздами, что сияют в ночи. Иван шёл рядом, и его шаги были тяжёлыми, как камни, что хранят тепло огня в своей глубине.

— Я выберу, — сказал Алексей, и его голос был как рёв пламени, что пожирает тьму, как свет, что рождается в ночи. — Я выберу себя.

Огонь ответил — не словами, а песней, что была старше звёзд, старше пепла, старше света. В этой песне было его имя, но теперь оно звучало не как цепь, а как искра, что летит к небу. Тварь всё ещё смотрела из глубины, её глаза тлели, как угли, что ждут ветра, но их свет был слабым, как тень, что уходит с рассветом.

Алексей шёл, и огонь горел с ним.

— Паук? — прорычал он, его глаза вспыхнули, как угли в горниле. — Я сжигал крепости, низвергал титанов, разрывал небеса! И ты думаешь, что я убоюсь какого-то... паука? Или этой жалкой машины, которая варит пойло хуже зелий гоблинов?

— О, герой, — Лена закатила глаза, — твои подвиги в прошлом, а сейчас ты на испытательном сроке. Так что либо чисти, либо готовься к эпопее с кабелями. И, кстати, не вздумай опять поджечь что-нибудь. Сергей уже заказал огнетушитель с твоим именем.

Драго смерил кофемашину взглядом, полным презрения. Он ткнул когтем в кнопку "Очистить", и машина издала звук, похожий на стон умирающего демона. Из её недр вырвался пар, а на дисплее загорелась надпись: "Ошибка 404: Кофе не найден". Драго зарычал, чувствуя, как пламя в его груди рвётся наружу. Но он сдержался — клятва, данная Сергею, всё ещё звенела в его ушах, как набат перед битвой.

— Я, Драгомир Огнегривый, клянусь своим огнём и чешуёй, что этот артефакт падёт передо мной! — провозгласил он, вонзая губку в недра машины, словно копьё в сердце дракона. Кофейная накипь сопротивлялась, липкая и коварная, но Драго был непреклонен. Его когти скрежетали по металлу, моющее средство шипело, как яд василиска, а пар поднимался к потолку, образуя маленькие облака, которые Лена тут же сфотографировала для нового поста: "Дракон вызывает бурю в офисе. #ЭпичнаяУборка".

Через час, когда кофемашина начала сиять, как доспехи паладина, дверь кабинета снова распахнулась. Сергей, с всё той же кружкой и взглядом, способным заморозить вулкан, вошёл, оглядывая поле битвы. Его брови приподнялись, когда он заметил, что машина не только цела, но и блестит, как трофей в сокровищнице.

— Хм, — буркнул он, проводя пальцем по корпусу кофемашины. — Неплохо, Огнегривый. Похоже, ты всё-таки можешь не только дымить. Но не расслабляйся. Завтра жду от тебя план продаж по тарифу "МегаСкорость". И если я увижу хоть одну искру, ты будешь не только кабели перебирать, но и объяснительные писать до конца года.

Драго гордо выпрямился, его чешуя звенела, как доспехи перед триумфом. Он победил кофемашину, но в глубине души знал: склад кабелей и паук, о котором шептались сотрудники, всё ещё ждут своего часа. А Лена, уже стуча по телефону, выложила новый пост: "Дракон 1:0 Кофемашина. Следующий уровень — паук или тарифы? #ОфисныеСаги".

И где-то в углу офиса, в тени коробок со старыми роутерами, паук размером с тарелку шевельнул лапой, словно предчувствуя грядущую битву...

Перебрался через рельсы, держа автомат наготове. Плечо дрожало, каждый шаг отдавался болью, но останавливаться нельзя. Тарков чует слабость, как акула — кровь. На середине моста увидел ящик, тот самый, с символом Тени. Рядом — следы костра, банки с остатками химии и обрывок бумаги с надписью: "Дым — твой проводник, но огонь — твой судья". Я уже ненавидел эти загадки. Открыл ящик: внутри — ещё один чип, пара гранат без чеки и папка с документами. На первой странице — схема какого-то комплекса под названием "Лабиринт". Моё имя снова в списке, с пометкой "носитель активирован". Медальон в кармане будто нагрелся, или это был жар от раны.

Не успел я дочитать, как услышал хруст гравия. Кто-то шёл по мосту — тяжёлые шаги, не скрываясь. Прижался к перилам, стараясь не дышать. Через щель в досках увидел двоих: наёмники, в полном обвесе, с "Вепрями" наперевес. На одном — такой же медальон, как у меня, на другом — маска с вырезанным крестом. Они говорили тихо, но я уловил: "Он здесь. Носитель. Тень хочет его живым". Сердце заколотилось, пальцы сжали автомат. Три патрона против двух головорезов — дерьмовые шансы.

Решил не ждать. Бросил одну из гранат в сторону, где рельсы уходили в заросли. Взрыв разорвал тишину, наёмники рванули туда, матерясь. Я метнулся к другому концу моста, но плечо подвело — споткнулся, чуть не рухнул в реку. Позади раздались выстрелы, пули свистели, царапая металл. Один патрон ушёл в ответ — попал в воздух, но заставил их залечь. Пробрался в заросли у берега, нырнул в канаву, полную грязи и вони. Лежал, слушая, как они обыскивают мост. Один сказал: "Он ранен, далеко не уйдёт. Ищи по следам". Другой ответил: "Если Тень узнает, что мы его упустили, нам конец".

Дождь смывал следы, и я двинул вдоль реки, к старой насосной станции. Теперь сижу в её подвале, среди ржавых труб и луж. Патронов — два. Рана горит, жар подбирается к голове, мысли путаются. Папка с "Лабиринтом" лежит передо мной, но формулы и чертежи — как шифр, который я не могу разгадать. Чип, ампулы, медальон — всё при мне, но я знаю: Тень играет со мной, как кошка с мышью. Завтра пойду к "Лабиринту". Если доживу. Тарков не отпускает тех, кто знает слишком много.

Лена кашлянула и посмотрела на экран так, будто пыталась прожечь дырку в зелёной морде Гриббла.

— Моя ручка. Опять. Это уже третья за месяц, — сказала она, и её голос дрожал от сдерживаемого гнева. — Гриббл, ты был в офисе вчера?

Гриббл почувствовал, как его острые уши прижались к голове. Он попытался изобразить невинную улыбку, но золотой зуб предательски сверкнул в свете настольной лампы.

— Я? В офисе? — он театрально округлил глаза. — Да я весь день чинил роутеры удалённо! Спросите Драго, он знает, как я люблю… э-э… помогать клиентам.

Из динамиков раздалось драконье фырканье. Драго включил камеру, и его чешуйчатая морда заполнила экран. Глаза дракона сверкали, как два раскалённых угля.

— Гриббл, — прогундосил Драго, — ты вчера спрашивал, как отключить камеры наблюдения. Сказал, что это "для оптимизации сети". Я тебе не поверил, но теперь, кажется, зря.

Команда захихикала, а Сергей поднял бровь. Гриббл почувствовал, как его зелёные пальцы начинают потеть. Он схватил скрепку из кармана и начал нервно её гнуть, пытаясь придумать план. План, как всегда, был гоблински прост: отрицать всё и притвориться, что он — жертва обстоятельств.

— Это всё уборщик! — выпалил Гриббл, размахивая скрепкой, как мечом. — Он меня вчера чуть шваброй не проткнул! Наверняка это он стащил кружку, чтобы подставить меня!

Сергей прищурился. Его улыбка стала ещё шире, что было хуже любого крика.

— Уборщик, значит? — медленно проговорил он. — Интересно. Потому что он принёс запись с камеры у чёрного хода. И знаешь, кто там мелькнул? Некто в мятом пиджаке с пятном кетчупа на галстуке.

Гриббл сглотнул. Его гоблинская натура вопила: "Бери сокровища и беги!" Но бежать было некуда — он сидел в своей заваленной хламом квартире, а Zoom неумолимо держал его в плену. Он решил сменить тактику.

— Ладно, ладно, — сказал он, поднимая руки, как будто сдаваясь. — Может, я и зашёл в офис. Проверить интернет. Вы же знаете, как я предан делу! А кружка… она сама упала мне в рюкзак! Это был несчастный случай!

Лена фыркнула, а стажёр Коля, до этого молчавший, робко поднял руку.

— А мои наушники тоже… случайно упали? — спросил он, и его голос дрожал от смеси страха и любопытства.

Гриббл открыл рот, чтобы ответить, но тут раздался громкий треск. Это Драго, видимо, случайно задел что-то хвостом. Экран дракона на секунду погас, а затем снова включился, показав его ухмыляющуюся морду.

— Гриббл, — прогундосил Драго, — ты хоть раз пробовал не красть блестяшки? Это, знаешь, освобождает. Прямо как хороший глоток огненного виски.

Сергей вздохнул и постучал по столу, привлекая внимание.

— Хватит, — сказал он. — Гриббл, сегодня после созвона ты сдаёшь всё, что "случайно упало" в твой рюкзак. Иначе я лично проверю твою квартиру. А ты знаешь, как я люблю проверки.

Гриббл поёжился. Сергей с его "проверками" был страшнее, чем орда орков с факелами. Гоблин кивнул, стараясь выглядеть максимально раскаявшимся, хотя в глубине души уже прикидывал, как спрятать кружку так, чтобы её никто не нашёл.

Созвон закончился, и Гриббл откинулся на стуле, глядя на свою добычу. Степлер всё ещё манил его своим хромированным блеском, а кружка "Лучший начальник 2019" будто шептала: "Оставь меня, я твоя судьба". Но гоблин знал, что Сергей не шутит. И уборщик с его шваброй тоже.

— Надо что-то придумать, — пробормотал Гриббл, теребя скрепку. — Что-то блестящее. И гениальное.

Он открыл мессенджер и написал Драго: "Слушай, как насчёт сделки? Я возвращаю кружку, а ты учишь меня отключать камеры. Для… э-э… будущих оптимизаций сети."

Драго ответил почти сразу: "Гриббл, ты безнадёжен. Но ладно, приходи в офис вечером. Только без скрепок. И без кетчупа на галстуке."

Гриббл ухмыльнулся. Его гоблинская натура всё ещё жаждала блестяшек, но теперь он знал, что для великих краж нужен великий план. И, возможно, союзник вроде Драго. Или хотя бы кто-то, кто не сдаст его Сергею. Пока гоблин придумывал, как провернуть следующую авантюру, его взгляд упал на кружку под кроватью. Она всё ещё сияла. И, чёрт возьми, она стоила всех этих неприятностей.

Но где-то в глубине души Гриббл понимал: следующий визит в офис будет ещё опаснее. Особенно если уборщик решит, что швабра — это не просто инструмент для уборки, а оружие возмездия.

Дверь передо мной раскрылась, но за ней было не небо, не пустота, а ещё одно зеркало. В нём стояла София — или я, — держащая книгу, что была не книгой, а сердцем. Её страницы пели, и их голос был моим, но искажённым, как эхо в лабиринте. Я шагнул к зеркалу, и оно задрожало, показав мне города — миллионы, каждый со своими Лукасами, своими Софиями, своими дверями. Каждый город был вопросом, каждое зеркало — ответом, но ответы растворялись, как пепел в реке.

— Напиши, — шептала книга, и её голос был нитью, что связывала звёзды. Я поднял перо — уже не осколок звезды, а её пульс, — и написал: «я». Зеркало треснуло, и из трещины вырос город, его улицы были моими венами, его фонари — моими снами, его стены — моими страхами. Я написал: «София». И она появилась, но не одна — тысячи Софий, каждая с книгой, каждая с улыбкой, что была трещиной в небе. Я написал: «дверь». И она возникла, сотканная из света и пепла, из голосов, что пели в моих костях.

Я шагнул через дверь, но за ней было ещё одно зеркало. В нём я увидел Лукаса, пишущего книгу, и Софию, держащую перо. Я увидел города, что пели, и звёзды, что падали, становясь словами. Я увидел двери, бесконечные, как страницы, и каждую из них открывала София, но каждая София была мной.

— Кто пишет? — спросила она, и её голос был ветром, что ломает зеркала. Я посмотрел на книгу, и её страницы стали моими глазами. Я видел в них отражения: Лукасы, пишущие двери, Софии, открывающие города, зеркала, что пели моё имя. Я написал: «песнь». И мир задрожал, дома стали нотами, улицы — мелодиями, а звёзды — хором, что пел о бесконечности.

Дверь открылась, но за ней была не пустота, а ещё одна книга. Её страницы были реками, её слова — фонарями, её голос — моим. Я шагнул вперёд, и перо в моей руке стало зеркалом. Я писал, и каждое слово было городом. Я писал, и каждый город был дверью. Я писал, и каждая дверь была мной.

Но за зеркалом была ещё одна София. Она держала книгу и улыбалась, и её улыбка была вопросом.

— Кто пишет? — спросила она.

Я не ответил. Я поднял перо.

P.S. от автора:

Лукас, ты думал, что зеркало — это ответ, но что, если оно — лишь ещё одна песнь? Каждый город — твой шаг, каждая София — твой выбор, каждое зеркало — твой взгляд. Кто держит перо — ты или книга? Напишешь ли ты конец, или конец напишет тебя? И если зеркала бесконечны, кто решает, что они отражают?

На вершине холма стояла фигура. Не та, что была в реке, и не тварь из леса, но другая — её тело было как дым, что держит форму, но ускользает, её волосы были как облака, что рвутся на ветру, а глаза — как небо перед грозой, глубокие и беспокойные. Она не стояла на месте, но и не двигалась — ветер кружил вокруг неё, как будто она была его сердцем, его началом, его концом.

— Кто она? — спросил Алексей, и его голос был хриплым, как будто ветер уже забрал часть его дыхания.

— Она — это ветер, — ответил Иван, и в его словах была тень усталости, как будто он знал её слишком долго. — Она — та, что несёт. Та, что помнит. Та, что уходит.

Алексей шагнул вперёд, и ветер подхватил его движение, как будто хотел унести его, но не силой, а как птица, что зовёт в полёт. Трава под ногами дрожала, шептала, и в её шёпоте был голос леса, голос реки, голос твари, что всё ещё жила в его крови. Фигура на холме не приближалась, но её присутствие становилось ближе, как буря, что собирается за горизонтом. Её глаза смотрели на него, и в них была не угроза, а вопрос — не суд, а выбор.

— Алексей, — её голос был как свист ветра в ветвях, как дыхание, что проходит сквозь мир. — Ты идёшь, но готов ли ты лететь?

Он хотел ответить, но слова рассыпались, как песок, что ветер уносит с холма. Он чувствовал, как его сердце бьётся в такт ветру, как смола в его венах течёт быстрее, как будто она больше не была цепью, а стала крылом. Он видел себя — мальчика, что бежал по полю, ловя ветер ладонями, и мужчину, что стоял перед рекой, перед тварью, перед самим собой. Они все были здесь, в этом ветре, в этом голосе, в этих глазах, что смотрели на него, как на сына, как на искру, как на часть неба.

— Я не твой, — сказал он, и его голос был как треск паруса, что рвётся под штормом. — Я — это я.

Ветер взвыл, и фигура улыбнулась, но в её улыбке была не насмешка, а знание, как будто она видела, как звёзды падают и рождаются вновь. Она протянула руку, и её пальцы были как струи воздуха, что касаются облаков. Алексей почувствовал, как его дыхание становится легче, как будто ветер вошёл в его грудь, наполнил её не холодом, а жизнью — жизнью, что неслась, как птица над холмами.

— Ты уже мой, — сказала она, и её голос был теперь не свистом, а гулом, что живёт в горах. — Но ты можешь выбрать, кем быть в моём полёте.

Иван стоял рядом, его рука всё ещё лежала на плече Алексея, и в этом прикосновении была земля, что держит корни, что не даёт улететь слишком далеко. Алексей посмотрел на фигуру, на холмы, на небо, где тени двигались, как птицы, что никогда не садятся. Он чувствовал тварь — она была там, в глубине ветра, в его холоде, в его шёпоте, что никогда не умолкнет. Но он чувствовал и себя — своё имя, свою память, свой свет. И он знал, что ветер не отпустит его, но он мог выбрать, как лететь с ним.

Он сделал шаг вперёд, и ветер подхватил его, как крылья, что натянуты между небом и землёй. Фигура смотрела на него, и её глаза были теперь не только грозой, но и солнцем, что пробивается сквозь тучи. Иван шёл рядом, и его шаги были твёрдыми, как камни, что держат холмы в их молчании.

— Я выберу, — сказал Алексей, и его голос был как крик сокола, что падает с неба, как огонь, что горит в ночи. — Я выберу себя.

Ветер ответил — не словами, а песней, что была старше облаков, старше крыльев, старше света. В этой песне было его имя, но теперь оно звучало не как цепь, а как перо, что несётся над миром. Тварь всё ещё смотрела из глубины, её глаза горели, как звёзды, что падают в ночи, но их свет был слабым, как тень, что уходит с рассветом.

Алексей шёл, и ветер летел с ним.