Таверна "На краю вселенной"

Дверь передо мной раскрылась, но за ней было не небо, не пустота, а ещё одно зеркало. В нём стояла София — или я, — держащая книгу, что была не книгой, а сердцем. Её страницы пели, и их голос был моим, но искажённым, как эхо в лабиринте. Я шагнул к зеркалу, и оно задрожало, показав мне города — миллионы, каждый со своими Лукасами, своими Софиями, своими дверями. Каждый город был вопросом, каждое зеркало — ответом, но ответы растворялись, как пепел в реке.

— Напиши, — шептала книга, и её голос был нитью, что связывала звёзды. Я поднял перо — уже не осколок звезды, а её пульс, — и написал: «я». Зеркало треснуло, и из трещины вырос город, его улицы были моими венами, его фонари — моими снами, его стены — моими страхами. Я написал: «София». И она появилась, но не одна — тысячи Софий, каждая с книгой, каждая с улыбкой, что была трещиной в небе. Я написал: «дверь». И она возникла, сотканная из света и пепла, из голосов, что пели в моих костях.

Я шагнул через дверь, но за ней было ещё одно зеркало. В нём я увидел Лукаса, пишущего книгу, и Софию, держащую перо. Я увидел города, что пели, и звёзды, что падали, становясь словами. Я увидел двери, бесконечные, как страницы, и каждую из них открывала София, но каждая София была мной.

— Кто пишет? — спросила она, и её голос был ветром, что ломает зеркала. Я посмотрел на книгу, и её страницы стали моими глазами. Я видел в них отражения: Лукасы, пишущие двери, Софии, открывающие города, зеркала, что пели моё имя. Я написал: «песнь». И мир задрожал, дома стали нотами, улицы — мелодиями, а звёзды — хором, что пел о бесконечности.

Дверь открылась, но за ней была не пустота, а ещё одна книга. Её страницы были реками, её слова — фонарями, её голос — моим. Я шагнул вперёд, и перо в моей руке стало зеркалом. Я писал, и каждое слово было городом. Я писал, и каждый город был дверью. Я писал, и каждая дверь была мной.

Но за зеркалом была ещё одна София. Она держала книгу и улыбалась, и её улыбка была вопросом.

— Кто пишет? — спросила она.

Я не ответил. Я поднял перо.

P.S. от автора:

Лукас, ты думал, что зеркало — это ответ, но что, если оно — лишь ещё одна песнь? Каждый город — твой шаг, каждая София — твой выбор, каждое зеркало — твой взгляд. Кто держит перо — ты или книга? Напишешь ли ты конец, или конец напишет тебя? И если зеркала бесконечны, кто решает, что они отражают?

На вершине холма стояла фигура. Не та, что была в реке, и не тварь из леса, но другая — её тело было как дым, что держит форму, но ускользает, её волосы были как облака, что рвутся на ветру, а глаза — как небо перед грозой, глубокие и беспокойные. Она не стояла на месте, но и не двигалась — ветер кружил вокруг неё, как будто она была его сердцем, его началом, его концом.

— Кто она? — спросил Алексей, и его голос был хриплым, как будто ветер уже забрал часть его дыхания.

— Она — это ветер, — ответил Иван, и в его словах была тень усталости, как будто он знал её слишком долго. — Она — та, что несёт. Та, что помнит. Та, что уходит.

Алексей шагнул вперёд, и ветер подхватил его движение, как будто хотел унести его, но не силой, а как птица, что зовёт в полёт. Трава под ногами дрожала, шептала, и в её шёпоте был голос леса, голос реки, голос твари, что всё ещё жила в его крови. Фигура на холме не приближалась, но её присутствие становилось ближе, как буря, что собирается за горизонтом. Её глаза смотрели на него, и в них была не угроза, а вопрос — не суд, а выбор.

— Алексей, — её голос был как свист ветра в ветвях, как дыхание, что проходит сквозь мир. — Ты идёшь, но готов ли ты лететь?

Он хотел ответить, но слова рассыпались, как песок, что ветер уносит с холма. Он чувствовал, как его сердце бьётся в такт ветру, как смола в его венах течёт быстрее, как будто она больше не была цепью, а стала крылом. Он видел себя — мальчика, что бежал по полю, ловя ветер ладонями, и мужчину, что стоял перед рекой, перед тварью, перед самим собой. Они все были здесь, в этом ветре, в этом голосе, в этих глазах, что смотрели на него, как на сына, как на искру, как на часть неба.

— Я не твой, — сказал он, и его голос был как треск паруса, что рвётся под штормом. — Я — это я.

Ветер взвыл, и фигура улыбнулась, но в её улыбке была не насмешка, а знание, как будто она видела, как звёзды падают и рождаются вновь. Она протянула руку, и её пальцы были как струи воздуха, что касаются облаков. Алексей почувствовал, как его дыхание становится легче, как будто ветер вошёл в его грудь, наполнил её не холодом, а жизнью — жизнью, что неслась, как птица над холмами.

— Ты уже мой, — сказала она, и её голос был теперь не свистом, а гулом, что живёт в горах. — Но ты можешь выбрать, кем быть в моём полёте.

Иван стоял рядом, его рука всё ещё лежала на плече Алексея, и в этом прикосновении была земля, что держит корни, что не даёт улететь слишком далеко. Алексей посмотрел на фигуру, на холмы, на небо, где тени двигались, как птицы, что никогда не садятся. Он чувствовал тварь — она была там, в глубине ветра, в его холоде, в его шёпоте, что никогда не умолкнет. Но он чувствовал и себя — своё имя, свою память, свой свет. И он знал, что ветер не отпустит его, но он мог выбрать, как лететь с ним.

Он сделал шаг вперёд, и ветер подхватил его, как крылья, что натянуты между небом и землёй. Фигура смотрела на него, и её глаза были теперь не только грозой, но и солнцем, что пробивается сквозь тучи. Иван шёл рядом, и его шаги были твёрдыми, как камни, что держат холмы в их молчании.

— Я выберу, — сказал Алексей, и его голос был как крик сокола, что падает с неба, как огонь, что горит в ночи. — Я выберу себя.

Ветер ответил — не словами, а песней, что была старше облаков, старше крыльев, старше света. В этой песне было его имя, но теперь оно звучало не как цепь, а как перо, что несётся над миром. Тварь всё ещё смотрела из глубины, её глаза горели, как звёзды, что падают в ночи, но их свет был слабым, как тень, что уходит с рассветом.

Алексей шёл, и ветер летел с ним.

Лена фыркнула, откидывая волосы назад. 

— Ну, сейчас времена другие, Владыка. Пиши, чтобы было пафосно, но без перегиба. И не вздумай опять поджечь стол, а то твой следующий пост на X будет называться "Дракон устраивает барбекю в офисе".

Драго скрипнул когтем по бумаге, добавляя финальные штрихи к объяснительной: 

"В сей день, клянусь своей чешуёй и огнём, что пылает в моём сердце, я обязуюсь обуздать свой пламенный нрав. Пусть автодозвон и мегабиты станут моими новыми испытаниями, а не поводом для хаоса. Да будет офис сей стоять невредимым, а клиенты — довольными. Если же я нарушу сию клятву, пусть кофемашина станет моим вечным проклятием!"

Он отложил ручку, перечитал текст и гордо выпрямился, насколько позволял низкий офисный потолок. Лена, заглянув через его плечо, присвистнула. 

— Ну, это... масштабно. Прямо "Властелин колец" с кофейным привкусом. Но, знаешь, Драго, — она прищурилась, — если Сергей это проглотит, я начну верить, что ты и правда можешь продать тариф "МегаСкорость" без поджога.

Внезапно дверь кабинета распахнулась, и в проёме возник Сергей, руководитель отдела продаж, с кружкой в руке и взглядом, который мог бы заморозить даже драконье пламя. 

— Огнегривый, объяснительная готова? — его голос был спокойным, но в нём звенела сталь. — И, Лена, убери свой телефон, пока я не записал тебя на внеплановую инвентаризацию.

Лена театрально вздохнула, но телефон спрятала. Драго, стараясь не дымить от волнения, протянул листок. Сергей пробежал глазами текст, его брови медленно ползли вверх, как горы перед битвой. 

— "Клянусь чешуёй"? — пробормотал он. — Ладно, Драго, это... креативно. Но если ещё раз увижу дым в офисе, будешь не только кофемашину мыть, но и весь склад кабелей перебирать. Понял?

Драго кивнул, чувствуя, как его чешуя слегка звенит от облегчения. Но в глубине души он знал: кофемашина, этот тёмный артефакт, всё ещё ждёт своего часа. И, возможно, следующий его подвиг будет не продажей тарифа, а битвой с кофейной накипью... или с самим Сергеем.

Пробрался вглубь, к главному цеху. Там — бардак: перевёрнутые ящики, разбитые лампы, на стенах — следы от пуль и что-то похожее на когти. В центре — сейф, старый, с кодовым замком. На нём — табличка с буквой "Р" и выцарапанное слово "ASHES". Пепел. Набрал код — 27437. Сейф щёлкнул. Внутри — ещё одна папка, пара ампул с "Прототипом-17" и записка: "Огонь очищает, но истина в дыму. Ищи на крыше". Тень снова водила меня за нос, но отступать было некуда. Папка оказалась толще предыдущей: графики, формулы, чертежи какого-то устройства. На одной странице — список имён, моё среди них, с пометкой "носитель". Медальон в кармане будто потяжелел.

Не успел я сунуть папку в рюкзак, как услышал шаги. Быстрые, лёгкие, не как у наёмников. Прижался к стене, выключил фонарь. Сквозь щель в двери увидел фигуру — одна, в чёрном плаще, лицо скрыто капюшоном. На груди — блеснул медальон, как мой. Тень? Или кто-то ещё? Он остановился, будто почуял меня, и прошипел: "Кровь близко". Потом исчез в темноте. Сердце колотилось, как пулемёт, но я двинул к лестнице на крышу. Патронов мало, плечо еле держит автомат, но сидеть и ждать пулю — не мой стиль.

Крыша встретила ветром и запахом гари. В центре — кострище, ещё тёплое, вокруг — банки с какой-то химией. На краю крыши — ящик с символом Тени. Открыл: внутри — чип, похожий на микроэлектронику, и новая записка: "Дым скрывает путь, но истина в движении. Ищи у моста". Карта рядом указывала на старый железнодорожный мост через реку. Только я сунул чип в карман, как снизу раздался взрыв. Завод затрясло, дым повалил из окон нижних этажей. Кто-то явно не хотел, чтобы я ушёл с добычей.

Спустился по пожарной лестнице, чуть не сорвавшись — плечо подвело. Выбрался к реке, прячась в кустах. Теперь сижу в заброшенном вагоне у путей. Дождь барабанит по крыше, рана горит, виски кончился. Патронов — три. Папки, чип, ампулы, ключи — всё при мне. Тень тянет к мосту, и я знаю, что там будет засада. Или хуже. В Таркове всегда хуже. Завтра двину туда. Если доживу.

Он ухмыльнулся, показав золотой зуб, и начал строить план. План был прост, как гоблинская ловушка для крыс: пробраться в офис после рабочего дня, "одолжить" степлер и, может, ещё что-нибудь блестящее, а потом вернуться домой, как будто ничего не случилось. Главное — избежать Сергея. И Лены. И камер наблюдения. И того странного уборщика, который всегда смотрел на Гриббла так, будто знал, кто стащил его блестящую швабру.

К вечеру Гриббл надел свой лучший (и единственный) человеческий костюм — мятый пиджак и галстук с пятном от кетчупа, который он считал "стильным акцентом". Выйдя из квартиры, он сунул в карман пару скрепок — на удачу — и направился к офису "МегаТех". Городской воздух пах асфальтом и стрессом, но Гриббл чувствовал себя в своей стихии. Его зелёные пальцы нервно теребили украденную ручку, а глаза блестели от предвкушения.

Офис "МегаТех" находился в сером здании, которое выглядело так, будто его построили из скуки и бетона. Гриббл подождал, пока последние сотрудники выйдут, прячась за мусорным баком. Когда свет в окнах погас, он прокрался к чёрному ходу, где замок был таким старым, что открылся бы даже от гоблинского пинка. Но Гриббл решил действовать тонко — он достал скрепку и через пару минут ковыряния с торжествующей ухмылкой услышал щелчок.

— Ха! Человеческие замки — просто позор, — прошипел он, проскальзывая внутрь.

Внутри офис был пуст, но пах кофе, бумагой и чьим-то забытым бутербродом. Гриббл включил фонарик на своём стареньком смартфоне и направился к кубиклу Драго. Дракон, конечно, был дома — никто в здравом уме не оставил бы дракона в офисе на ночь, — но его стол обещал сокровища. Гриббл сразу заметил тот самый степлер: чёрный, с хромированными деталями, блестящий, как меч эльфийского героя. Он схватил его, погладил, словно котёнка, и сунул в карман.

— Моё… — прошептал он, а его золотой зуб сверкнул в свете фонарика.

Но гоблинская жадность не знает границ. Гриббл решил обойти офис, чтобы "проверить, всё ли в порядке". На столе Лены он заметил блестящий маркер с металлическим колпачком. На столе у стажёра Коли — пару новеньких наушников, которые, очевидно, никто ещё не успел украсть. А в переговорке, где обычно орал Сергей, Гриббл обнаружил кружку с надписью "Лучший начальник 2019". Она была не просто блестящей — она была легендарной. Гриббл не удержался и сунул её в рюкзак, бормоча:

— Это не воровство. Это… перераспределение ресурсов.

Но тут тишину офиса разорвал звук шагов. Гриббл замер, прижав уши к голове. Фонарик он выключил, но было поздно — свет из коридора упал на его зелёную морду. В дверях стоял уборщик, тот самый, с глазами, которые видели всё. В руках он держал швабру, подозрительно похожую на ту, что Гриббл "одолжил" месяц назад.

— Ты кто такой? — рявкнул уборщик, наставляя швабру, как копьё. — И почему у тебя моя кружка?

— Э-э… техподдержка! — выпалил Гриббл, отступая к окну. — Проверяю… интернет! Да, интернет! Ночью лучше ловит!

Уборщик прищурился, явно не веря ни единому слову. Гриббл понял, что пора уносить ноги. Он метнулся к окну, которое, к счастью, было приоткрыто, и с ловкостью, отточенной годами кражи блестяшек, выскочил наружу. За спиной раздался крик уборщика и звук падающей швабры.

Вернувшись домой, Гриббл вывалил добычу на стол. Степлер, маркер, наушники и кружка "Лучший начальник 2019" сияли, как трофеи древнего героя. Он ухмыльнулся, но радость быстро сменилась тревогой. Уборщик видел его лицо. А что, если он расскажет Сергею? Или Лене? Или, хуже того, вызовет охрану?

Гоблин открыл ноутбук, чтобы отвлечься, но в мессенджере его ждало сообщение от Драго: "Гриббл, ты опять в офисе шарился? Уборщик орёт, что кто-то спёр кружку Сергея. Если это ты, беги. Сергей уже точит свою улыбку."

Гриббл сглотнул. Его гоблинская натура ликовала от добычи, но инстинкт самосохранения подсказывал, что завтрашний созвон будет жарким. Он спрятал кружку под кровать, решив, что утро вечера мудренее, и пробормотал:

— Ладно, завтра притворюсь, что всё под контролем. Драго же говорил, люди это любят.

Но в глубине души Гриббл знал: удалёнка — это не только клиенты и роутеры. Это ещё и Сергей, который, кажется, уже начал подозревать, кто именно "перераспределяет" офисные сокровища.

— Напиши, — сказала София, и её глаза стали реками, текущими в мои. — Напиши, и дверь откроется.

Я поднял перо — уже не ребро, а осколок звезды, — и оно запело, как ветер, что ломает кости мира. Первое слово было «песнь». Страница задрожала, и улица подо мной треснула, как зеркало в прошлой главе. Из трещины поднялся свет — не тот, что разрывает, а тот, что сшивает. Он сплёл дома в гобелен, фонари в созвездия, а Софию — в меня. Я писал, и каждое слово было нотой, каждый штрих — шагом, каждый город — вздохом.

Я написал: «дверь». И она появилась — не из дерева или металла, а из света и пепла, из голосов, что пели в моей крови. Она была высокой, как башни, что пели в хрустальных городах, и глубокой, как пустота, что ждала за зеркалом. Я шагнул к ней, но София — или я — остановила меня, положив руку на книгу.

— Ты думаешь, что дверь ведёт куда-то, — сказала она, и её улыбка была трещиной в небе. — Но что, если она — это ты?

Я посмотрел на книгу. Её страницы были теперь моими венами, её слова — моим пульсом. Я видел в них отражения: Лукасы, пишущие книги, Софии, открывающие двери, города, сгорающие и рождающиеся в пепле. Каждый Лукас был мной, но не мной. Каждая София была ключом, но не тем, что открывает. Каждая дверь была концом, но не последним.

— Напиши, — шептала книга, и её голос был хором всех городов, всех зеркал, всех теней. Я написал: «я». И улица задрожала, дома запели громче, а звёзды упали, став словами на странице. Я написал: «София». И она рассыпалась в пепел, но пепел стал светом, а свет — её глазами. Я написал: «город». И он вырос вокруг меня, его улицы были моими венами, его фонари — моими мыслями, его стены — моими костями.

Дверь открылась. За ней не было ничего — ни света, ни тьмы, ни пустоты. Только книга. И в ней — ещё одна дверь. Я шагнул вперёд, и перо в моей руке стало сердцем. Я писал, и каждое слово было городом. Я писал, и каждый город был зеркалом. Я писал, и каждое зеркало было мной.

Но за дверью была ещё одна дверь. И ещё одна книга. И ещё одна София, держащая её. Она улыбнулась, и её улыбка была вопросом.

— Кто пишет? — спросила она.

Я не ответил. Я поднял перо.

P.S. от автора:

Лукас, ты думал, что дверь — это выход, но что, если она — лишь ещё одна страница? Каждый город — это твой выбор, каждая София — твой голос, каждая песнь — твой шаг. Кто держит перо — ты или книга? Напишешь ли ты конец, или конец напишет тебя? И если двери бесконечны, кто решает, куда они ведут?

— Что она хочет? — спросил Алексей, и его голос был хриплым, как будто река уже забрала часть его дыхания. Он посмотрел на Ивана, но тот лишь покачал головой, его глаза были тёмными, как глубина, но в них была искра — не пустота, а память, их общая память, о днях, когда река была просто рекой, а не судьбой, что тянет за собой.

— Она не хочет, — ответил Иван, и его слова были как круги на воде, что расходятся и тонут. — Она есть. И ты в ней.

Алексей присел у берега, и его пальцы коснулись воды. Она была холодной, но в этом холоде была сила, что текла, как время, как жизнь, как смола, что всё ещё жила в его венах. Он чувствовал, как река тянет его, не силой, а мягко, как мать, что зовёт ребёнка домой. Но в этом зове была и угроза, как в песне леса, как в глазах твари, что никогда не уходила.

Вдалеке, где река поворачивала, он увидел фигуру. Не ту, что была в лесу, но другую — её тело было как вода, текучее, но твёрдое, как лёд, её волосы были как пена, что бьётся о камни, а глаза — как омуты, где тонут звёзды. Она стояла на воде, но не тонула не двигалась, но река двигалась вокруг неё, как будто она была её сердцем.

— Кто это? — спросил Алексей, и его голос был едва слышен, заглушённый голосом воды.

— Она — это река, — сказал Иван, и в его словах была тень печали, как будто он знал её имя, но не мог его выговорить. — Она — та, что течёт. Та, что помнит. Та, что несёт.

Алексей шагнул вперёд, и река под ним дрогнула, как будто почувствовала его движение. Вода расступилась, но не как в лесу — она текла вокруг его ног, обнимая их, как корни, что держат дерево. Фигура не приближалась, но он чувствовал, как её присутствие становится ближе, как её голос вплетается в его мысли. Она не была тварью, но в ней была та же древность, та же сила, что текла в смоле, что пела в лесу. Её глаза смотрели на него, и в них была не пустота, а течение — течение, что уносит всё, но оставляет следы.

— Алексей, — её голос был как плеск воды, как шёпот волн, что бьются о берег. — Ты пришёл. Но готов ли ты течь со мной?

Он хотел ответить, но слова утонули в его горле, как камни в глубине. Он чувствовал, как река зовёт его, как его имя становится частью её течения. Он видел мать, деда, Ивана, видел себя — мальчика, что бросал камни в воду, и мужчину, что стоял перед тварью. Они все были здесь, в этой реке, в этом голосе, в этих глазах, что смотрели на него, как на сына, как на добычу, как на часть себя.

— Я не твой, — сказал он, и его голос был как треск льда, что ломается под весной. — Я — это я.

Река вздрогнула, и фигура улыбнулась, но в её улыбке была не насмешка, а что-то другое — знание, или, может, сожаление. Она протянула руку, и её пальцы были как струи воды, что касаются неба. Алексей почувствовал, как его сердце бьётся быстрее, как смола в его венах течёт, но теперь это была не тьма, а жизнь — жизнь, что текла в нём, как река в своём русле.

— Ты уже мой, — сказала она, и её голос был теперь не водой, а камнем, что лежит на дне. — Но ты можешь выбрать, кем быть в моём течении.

Иван положил руку на его плечо, и в этом прикосновении была сила, что не давала ему утонуть. Алексей посмотрел на фигуру, на реку, на тени, что всё ещё двигались под водой. Он чувствовал тварь — она была там, в глубине, в холоде, в шёпоте, что никогда не умолкнет. Но он чувствовал и себя — своё имя, свою память, свой свет. И он знал, что река не отпустит его, но он мог выбрать, как плыть по ней.

Он сделал шаг вперёд, и вода под ним запела, как струны, что натянуты между берегами. Река не расступилась, но приняла его, как мать принимает дитя. Фигура смотрела на него, и её глаза были теперь не только омутами, но и солнцем, что блестит на воде. Иван шёл рядом, и его шаги были твёрдыми, как камни, что держат реку в её русле.

— Я выберу, — сказал Алексей, и его голос был как волна, что бьётся о берег, как огонь, что горит в ночи. — Я выберу себя.

Река ответила — не словами, а песней, что была старше слов, старше костей, старше тьмы. И в этой песне было его имя, но теперь оно звучало не как цепь, а как ветер, что несёт лист по воде. Тварь всё ещё смотрела из глубины, её глаза горели, как звёзды, что тонут в реке, но их свет был слабым, как тень, что уходит с рассветом.

Алексей шёл, и река текла с ним.