CreepyStory

1

Девятнадцать лет назад они выскользнули во тьму из теплого, грешного чрева. Не два младенца – одна ошибка. Одно наказание.  Два тела, сплетённых в одно проклятие. Их мать и отец были кровью от крови, плотью от плоти. Они любили друг друга так, как запрещает любить и Бог, и люди. Брат и сестра. Их плоть знала друг друга еще до того, как осмелилась признаться в этом. Соседи шептались за спиной, родня отреклась, а потом и вовсе выгнали их из деревни с плевками и камнями вдогонку. Они ушли в чащу, туда, где тени длинные, а земля пахнет гнилью. Поставили хлипкий дом на краю леса – дощатые стены, скрипящие под ветром, как кости старика. Деревня вырвала их из себя, как гнилой зуб, и выплюнула на окраину леса, где земля пропитана болотной тиной, а воздух густой от мошкары.

Рожденные ими – это они сами. Их грех, их стыд, их расплата.

Следующей зимой мать понесла. Зима пришла рано. Снег лег мертвым саваном на землю еще в ноябре, и с тех пор только глубже вгрызался в почву костяными пальцами. Именно тогда мать почувствовала, как внутри зашевелилось нечто чуждое.

Голодная зима. Отец впоследствии вспоминал ее как сплошную белую муку - дни сливались в один бесконечный постный день, где даже вороны замерзали на лету, камнем падая на окоченевшую землю. Их огород, этот жалкий клочок отвоеванной у леса земли, не дал ни зернышка. Земля будто знала. Будто отплевывалась от посевов, чувствуя, какое семя зреет в материнской утробе.

Мать таяла на глазах. Ее беременность не походила на обычную - не было округлости, цветущего вида. Лишь острый живот, неестественно выпирающий из-под впалых ребер, будто не ребенок рос там, а нечто высасывало ее изнутри. По ночам она стонала, а отец, стиснув зубы, жевал древесную кору, чтобы хоть чем-то заглушить пустоту в желудке.

Летом собирали грибы - те, что не съели черви. Сушили ягоды, липкие от собственного сока, будто слепленные из запекшейся крови. Иногда отец приносил из леса зайца - тощего, с вытертой шкуркой, больше кости, чем мяса. Его внутренности пахли хвоей и страхом.

Но зимой лес оскалился, окаменел. Деревья застыли в немых криках, протягивая к нашему дому чёрные обмороженные ветви.

Несколько раз отец приходил в деревню, ползал на коленях от дома к дому, просил хоть жменьку муки, хоть сухарей накормить беременную жену. Но его встречали только презрением, а кто-то откровенной ненавистью. Стучал в двери, что когда-то распахивались перед ним, когда он еще был человеком, а не паршивой собакой. Теперь за этими дверями только плевались.

- Ублюдок, - шипели хозяева, выплевывая слова, как шелуху. - Тварь.

Хозяева плевали ему в лицо, отпихивали ногами, после чего брезгливо вытирали сапоги о землю. Ребятня, стайкой носившаяся без дела на улице, заручившись поддержкой взрослых, бросали в него камни и палки. Приходилось уйти не солоно хлебавши.

Жена, сильно исхудавшая и больше походившая на живой труп, встречала на крыльце. От отсутствия питания у нее выпали практически все волосы, и она подвязывала голову косынкой. Череп, обтянутый серой кожей, все еще имел черты любимого лица. Худенькие ручки обхватывали неимоверно большой живот. Отец видел беременных баб в деревне, сразу понял - ребенок в утробе не один. От этого становилось еще страшнее. Стоять она уже не могла, поэтому отец сколотил ей небольшую лавочку на крыльце. Каждый раз она встречала его, сидя на этой лавочке. Опустив голову и помотав ею в стороны, он давал понять, что ничего не принес. Горестно вздохнув, мать набирала в небольшой казанок снега, топила его в печи и вываривала в нем еловые ветки и шишки. Тем и перебивались.

А потом начались схватки. Не те, что предвещают жизнь, а долгие, неровные, как предсмертные судороги. Отец говорил, что, когда мать кричала, из леса ей вторили волки.

Роды пришлись на крещенские морозы. Когда мать закричала в первый раз, в печной трубе завыло так, что отец на мгновение подумал - это не ветер. Что это лес, что это сама земля кричит через нее. Дети появились на свет в предрассветных сумерках, когда даже Богу было не видно этого греха, в вонючей полутьме, среди грязных тряпок и ржавых пятен.

Два тельца. Одна кожа. Ни одного полного крика - лишь тихий, прерывистый стон, больше похожий на звук рвущейся плоти, чем на первый вдох новорожденного.

Отец потом говорил, что в тот момент понял: земля не дала урожая не потому, что была бесплодна. Она просто боялась родить еще одно проклятие.

Когда последние судороги родов отпустили мать и в смрадной полутьме хаты затихли её хрипы, отец поднёс свечу.

Дрожащий свет лизнул мокрую плоть.

И они увидели.

Отец замер. Свеча выпала из его пальцев, утонула в луже на полу.

Они лежали, сросшиеся боками, как два плода на одной прогнившей ветке. Кожа в месте сращения была тонкой, полупрозрачной, и сквозь нее пульсировали жилы, общие на двоих.

У первого младенца лицо представляло собой мертвенно-бледную маску, где на месте носа зияли два влажных отверстия. Они судорожно сжимались и разжимались, как жабры выброшенной на берег рыбы. При каждом таком движении из дырок вырывался тонкий свистящий звук, смешивающийся с хлюпаньем слизи.

По бокам головы, там, где должны были быть уши, топорщились мясистые наросты, покрытые синеватым пушком. Эти странные выступы пульсировали в такт дыханию, а их внутренняя структура напоминала сморщенную ушную раковину, будто кто-то взял нормальное ухо и сжал его в кулаке, оставив лишь жалкую пародию.

Второй младенец, казалось, получил нос, но при ближайшем рассмотрении это оказывался лишь жалкий хрящевой бугорок, криво торчащий над ртом, с единственной ноздрей, больше похожей на дыру от гвоздя.

Иногда, когда оба младенца одновременно вздрагивали, их головы непроизвольно поворачивались друг к другу, и тогда можно было заметить, как дрожащие ноздри синхронно подрагивали, будто между ними существовала какая-то нездоровая связь, выходящая за пределы физического сращения.

Отец замер у родового ложа, и в его глазах, отражающих трепетный свет сальной свечи, разверзлась бездна. Пальцы, только что сжимавшие окровавленную тряпку, разжались сами собой. Ткань шлепнулась в лужу последа. В ушах стоял звон, будто кто-то ударил в набат внутри его черепа.

- Нет... - прошелестели его губы, покрытые трещинами. Он зажмурился, резко тряхнул головой, как бы стряхивая кошмар. Но когда веки поднялись - оно все еще было там. Два... нет, одно существо. Сросшееся. Уродливое. Его кровь. Его плоть.

Гнев пришел третьим.

- ЧТО ЭТО?! - хриплый вопль вырвался из глотки, разбиваясь о стены избы. Он схватился за голову, ногти впились в кожу, но боль не вернула рассудок. -- КАК?!

Взгляд упал на жену. Бледную, полумертвую. И тут ярость сменилась ужасом.

Он отпрянул. Спиной ударился о стену. Руки, привыкшие к тяжелой работе, тряслись как у пьяницы.

- Это... это... - слова застревали в горле. Оно шевельнулось. Оно было живо.

В груди что-то оборвалось.

Отец медленно опустился на колени. В глазах стояли слезы, но не от жалости - от осознания. Это - наказание. За грех. За кровосмешение. За любовь.

Его пальцы судорожно сжались в молитве, но какие молитвы могли помочь здесь? Какие слова могли оправдать это?

А потом... Потом он услышал хрип. Оно дышало.

И тогда отец понял самое страшное: он должен прикоснуться. Принять. Полюбить. И от этого осознания его вырвало прямо на глиняный пол.

Мать лежала на окровавленном тряпье, ее пальцы впились в руку отца.

- Убей.

Ее голос, больше похожий на скрип несмазанных дверных петель - сухой, рвущийся, неестественный.

- Убей, - повторила она, и в глазах, лишенных слез, стояла только животная, первобытная просьба. Не мольба - приказ.

Отец стоял над корытом, где копошилось оно. Два в одном. Одно в двух.

Нож уже был в его руке - обычный, с выщербленным лезвием. Он поднял его, и металл дрогнул в лучах рассвета, пробивающихся сквозь щели в ставнях. Он посмотрел им в лицо. В лица.

Один младенец спал. Второй - смотрел на него. Глаз всего один, мутный, как лед - видел его. И в этом взгляде не было ни страха, ни боли.

Не смог. Это его дети.

Он опустился на колени и зарыдал  впервые за всю свою жизнь.

Над ним, в рассветных лучах, оно тихо захныкало. И этот звук был страшнее любого крика.

Это был плач. Настоящий. Человеческий.

2

Материнская грудь висела пустым мешком - ни капли молока, только соль пота да тонкая пленка горечи на иссохшей коже. Но они всё равно цеплялись за неё, слепые, отчаянные. Их рты, уродливые и перекошенные, сжимали сосок беззубыми дёснами, раздирая в кровь. Мать лежала, уставившись в потолок, и терпела. Не потому что любила, а потому что не могла оттолкнуть. Сращенные тела были сильнее её отвращения.

Отец приходил ночью, бросал в угол рыбу - сырую, с речным илом под чешуёй. Они набрасывались на неё, как щенята, но движения были неловкими, пугающе человеческими.

Один впивался в брюхо и единственным выросшим клыком вспарывал серебристую кожу. Второй, с перекошенной челюстью, давился, но глотал куски целиком.

Рыбьи кишки прилипали к общему боку, к той самой тонкой перепонке, что пульсировала при каждом движении. Иногда они дергались одновременно и тогда перепонка натягивалась, грозя разорваться, обнажив то, что скрывалось под ней.

Мать смотрела и смеялась. Тихо, беззвучно. Потому что знала - это не дети.

Это зеркало, в котором отражалась вся гниль их рода. А отец уходил на рассвете, оставляя на полу кровавые следы - не от рыбы. От того, что они, голодные, пытались укусить его за пятки, когда он выходил.

На седьмую зиму мать перестала вставать с постели. Ее грудь, давно высохшая, теперь напоминала сморщенный мешок, прилипший к ребрам. В последнее утро она не ответила на толчок в бок. Тело уже окоченело, но глаза остались открытыми.

Близнецы наблюдали.

Когда отец закрыл матери глаза, они синхронно облизнулись.

Три дня в избе стоял хруст.

Отец пил самогон из медного таза, а они - ели. Ели то, что осталось от матери.

На четвертый день отец встал, качнулся, и пнул их сапогом под общий зад.

- Довольно, - сказал он. И добавил, глядя в их разные глаза: - Теперь моя очередь.

Отец больше не запирал дверь.

Она скрипела на ветру, приоткрываясь ровно настолько, чтобы впустить внутрь мороз и показать миру - здесь больше нечего скрывать.

Сиамцы научились передвигаться. Их движения напоминали паука с подломанными лапами - рывками, с нечеловеческой гибкостью.

Они научились охотиться.

Сначала исчезли мыши. Еще недавно дом жил их шорохами - скребущие шарики за стенами, возня в пустотах пола. Теперь же мертвая тишина, нарушаемая лишь редкими, быстро обрывающимися писками. Они ловили их аккуратно, почти бережно, своими странными перепончатыми руками, чтобы не помять, не испортить.

Потом пришел черед воробьев.

Глупые доверчивые создания продолжали залетать в распахнутую дверь, будто не замечая, как изменился воздух в доме, как потяжелели тени в углах. Они поджидала их у окна. Их руки двигались с пугающей точностью - мягкий хват, легкое давление, и птица затихала, лишь дрожа в странных пальцах, соединенных тонкой кожицей.

Крылья они отрывали бережно, стараясь не повредить грудку. Перья аккуратно складывала в сторону. Кровь слизывала с пальцев, не теряя ни капли. Все самое вкусное, нежное мясо на грудке, печенку, сердечко они оставляла для него.

Отец сидел в углу и пил.

Он больше не кричал на них, не швырял бутылки, не пытался выгнать. Просто сидел, сгорбившись, с пустым взглядом, и ждал. Ждал, когда они принесут ему еду.

Они подползали к нему на корточках, по-кошачьи, положив перед ним аккуратную кучку - сегодня это были две птички, уже ощипанные, с аккуратно выпотрошенными брюшками. Отец морщился, но руки тянулись к еде.

Он ел. Давился, но ел. А они сидели рядом, положив голову ему на колени, как котята, и тихо урчали что-то на своем странном языке. Их перепончатые пальцы осторожно перебирали его грязные волосы, пытаясь пригладить непослушные пряди.

Иногда, когда он засыпал пьяным сном, они накрывали его своим телом, как одеялом - холодным, влажным, но удивительно мягким. И лежали так всю ночь, прислушиваясь к его дыханию, охраняя сон.

Они любили его. Странной, нечеловеческой любовью. Любили достаточно, чтобы кормить. Достаточно, чтобы не съесть.

Они росли. Их позвоночники вытягивались, обретая змеиную гибкость. Кожа, некогда бледно-человеческая, теперь отливала мертвенно-голубым перламутром, покрываясь тончайшей слизистой пленкой. Глаза, плоские и круглые, как у глубоководных рыб, отражали свет подобно тусклым монетам - они видели в темноте лучше, чем при свете дня. Пальцы срослись почти до кончиков, образовав эластичные перепонки, идеальные для скользящего захвата.

Совершенные охотники. Они двигались беззвучно, их тела не отбрасывали тени. В лесу, где обычные хищники полагались на силу или скорость, они использовали хитрость. Могли часами замирать в подвешенном состоянии между ветвей, сливаясь с корой деревьев, пока кролик или лиса не приближались на расстояние броска.

Особенно искусны они были в звуках. Гортанными щелчками и бульканьем воспроизводили крик раненого зайца. Тонким свистом подражали зову потерявшегося детеныша. Когда любопытная жертва приближалась, их длинные конечности смыкались вокруг нее быстрее, чем успевал сработать инстинкт бегства.

Не люди, но и не звери. Они не знали человеческую мораль, но выработали человеческую хитрость. Потеряли человеческий облик, но развили нечеловеческие способности. В них не осталось ничего от тех беспомощных существ, какими они были когда-то, только холодность хищника.

Лес, некогда полный жизни, теперь затихал при их приближении. Даже волки уходили с их троп, повинуясь древнему инстинкту, предупреждающему об опасности, которую нельзя ни победить, ни понять.

Они научились говорить.

Слова у них рождались не во рту, а где-то глубже - в горле, в груди, в животе. Звуки выходили мокрыми, булькающими, как будто сквозь воду. Гласные растягивались в шипящие свисты, согласные ломались о странное строение их челюстей.

Отец начал понимать.

Не сразу. Сначала это были просто шумы — щелчки, хрипы, бульканье. Но потом, в пьяном полубреду, он стал различать в них смысл.

- Ку-шай… - булькало что-то в углу, протягивая ему кусок мяса.

- Спи-и… - шелестело над ухом, когда он засыпал у бутылки.

Они не знали, как звучат настоящие слова. Никто никогда не разговаривал с ними. Они просто копировали то, что слышали от него самого - обрывки пьяного бормотания, крики, стоны. Их речь была как эхо из глубокого колодца - искаженное, но узнаваемое.

Иногда, ночью, отец просыпался от того, что в темноте что-то шептало.

- Па-а-а…

Он закрывал глаза и притворялся, что спит.

А они ползли ближе, их перепончатые пальцы цеплялись за одеяло, и тогда раздавалось новое слово, самое страшное:

- Лю-ю-блю…

Оно звучало как приговор.

Они притащили его ночью. Мокрого, с вывернутой шеей, с синими от удушья губами. Деревенского мужика - в рваном кожухе, с мозолистыми руками, с еще теплым топором, зажатым в окоченевших пальцах.

Отец понял сразу. Он впервые за долгие месяцы протрезвел моментально - ледяной ужас выжег хмель из крови. Это был человек. Не мышь, не птица, не лесная тварь. Человек.

Близнецы обшаривали труп длинными пальцами, щупали лицо, ворошили волосы. Их плоские глаза не выражали ничего, лишь любопытство. Они тыкались носами в его кожу, облизывали кровь на его рубахе, перешептывались булькающими звуками.

- Па… а… а… - протянул один, тыча перепончатой рукой в мертвое лицо.

- Не ма… - прошипел другой.

Они не понимали.

Они действительно не понимали.

Отец сглотнул ком в горле. Они ведь и правда не знали. Никто не рассказывал им о других людях. Они выросли в этом сгнившем доме, думая, что весь мир - это отец, мать, да лесные звери.

А теперь перед ними лежало нечто теплое, как они. Дышавшее, кричавшее, пока ему не сломали гортань.

Они смотрели на отца, ожидая объяснений.

А он смотрел на топор в мертвой руке и понимал - мужик пришел их убить.

И они просто защищались.

Как звери. Как дети.

- Кушать? - они провели языком по окровавленному подбородку мертвеца.

Отец закрыл лицо руками. Грань была преступлена. Но для них ее никогда и не существовало.

Они не понимали. Их сознание работало чёткими, неопровержимыми алгоритмами:

Па - даёт тепло, не трогать.

Ма - пахла страхом.

Что движется - можно съесть.

Что угрожает - нужно убить первым.

Никаких сомнений. Никаких "а если". Только чистые инстинкты, отточенные в темноте гнилого дома, где они росли.

Отец уставился на их глаза - плоские, блестящие, как мокрый сланец. В них не было ни капли того, что он называл "душой". Только любопытство учёного, рассматривающего новый вид жука.

- Вы же... - его голос застрял в горле, превратившись в хриплый шёпот. - Вы же моя кровь...

Они наклонили головы в унисон, как будто он произнёс заклинание на забытом языке.

Потом младший потянулся липкой рукой и аккуратно стёр с его щеки слезу.

- Па мокро, - констатировал он.

В этом тоне - только искреннее желание помочь, такое же простое и страшное, как нож в руках ребёнка.

Отец понял главное: они не стали чудовищами. Они упростились.
Как вода, стекающая в канализацию, как огонь, пожирающий дом.
Как сама природа - без злобы, без жалости, без смысла.

И теперь этот новый порядок вещей будет расползаться по лесу, по деревне, по миру - тихо, неотвратимо, как пятно крови на промокашке.

Он уходил в запой, как в спасительное подполье.

Бутылка за бутылкой, стакан за стаканом — пока комната не начинала плыть, а звуки не превращались в далекое, безразличное эхо. Он пил, чтобы не слышать, как там, за его спиной, хрустят хрящи и ломаются ребра. Чтобы не видеть, как близнецы, с серьезностью ребенка, играющего в повара, ковыряются в грудной клетке мужика, повторяя движения, которые когда-то наблюдал у отца при разделывании добычи.

- Па...? - существо протянуло окровавленный кусок печени, его перепончатые пальцы скользили по склизкой поверхности. Глаза - огромные, влажные, абсолютно пустые, смотрели с ожиданием одобрения.

Отец завыл. Звук, вырвавшийся из его груди, был настолько первобытным, что даже близнецы на мгновение замерли, насторожившись.

Веревка.

Он нашел ее в сарае, там, где когда-то хранились инструменты. Теперь сарай был пуст - все ценное давно продано на выпивку. Веревка, старая, пересохшая, все еще крепкая.

Он вошел в дом.

Братья спали, свернувшись в клубок, их длинные конечности переплелись, как корни дерева. Животы, раздутые от еды, медленно поднимались и опускались.

Отец поставил табурет под балку. Встал. Петля плотно обхватила шею, как объятие старого друга.

- Я должен был... - он сглотнул ком в горле, глядя на спящих существ.

- Надо было вас придушить... - прошептал он, глядя на их спящие фигуры. - Когда вы еще пищали в пеленках... Когда ваши глаза еще умели плакать...

Его нога дрогнула.

Табурет с грохотом упал.

Братья проснулись утром. Они подошли к висящему телу, обнюхали его.

- Па... холодный... - прошептал младший, трогая окоченевшую ногу.

- Спит... - ответил старший.

Они переглянулись. Потом, с почти человеческой аккуратностью, подняли опрокинутый табурет и поставили его обратно под ноги отца.

На всякий случай.

3

Отец разложился быстро - в один день шея порвалась, как мокрая бумага, и тело рухнуло в лужу собственных соков. Братья наблюдали, как плоть отца превращается в жижу, как черви выедают глазные яблоки, как волосы отделяются от кожи целыми прядями.

Они не тронули его. Не потому что брезговали - они ели и гораздо более гнилую добычу. Просто...

Он был Па. А Па - нельзя.

Когда от трупа остались только кости, они аккуратно вынесли их на крыльцо. Разложили по порядку - череп на перилах, ребра ступенькой, кости рук и ног крест-накрест. Получилось почти красиво.

Прошли еще 4 зимы.

Каждый раз возвращаясь с охоты, они задерживались у крыльца. Старший тыкал мордой в пожелтевший череп, младший облизывал его пустые глазницы. Потом они оставляли перед ним лучшие куски - свежую печень, нежные куски мяса с бедер добычи.

Однажды зимой череп исчез под снегом. Они разрыли сугроб, отыскали его, оттерли наледь шершавыми языками.

Он был холодный. Мокрый. Мертвый. Но все равно - Па.

Старший прижал череп к груди, зашипел что-то младшему. На следующий день они принесли из леса лису, вспороли ей брюхо и уложили череп отца внутрь, в еще теплое нутро. Потом закопали это под крыльцом.

Теперь Па был в тепле.

А они, возвращаясь с охоты, просто задерживались у этого места на несколько лишних секунд.

Потом шли в дом - есть, спать, ждать новую добычу.

Череп больше не выставляли. Но иногда, в особенно холодные ночи, старший выкапывал его и спал, обняв кости, как когда-то в детстве обнимал живого отца.

Так было правильно. Так было хорошо.

Зима в тот год не пощадила никого. Ветер, словно озлобленный зверь, выл в щелях покосившихся стен, занося крыльцо снегом по самые рамы. А они - лежали.

Впервые. За всю свою странную, сросшуюся жизнь.

Старший, скрючившись в углу, впивался когтистыми пальцами в живот, будто пытался вырвать невидимую опухоль, что пустила корни в его плоти и в плоти младшего. Изо рта стекала розовая пена, оставляя следы на груди, там, где их тела срастались в единый, уродливый узел. Младший бредил. Его глаза - плоские, мертвенно-блестящие, затянулись белесой пленкой. Горло хрипело, выдавливая из себя булькающие, клокочущие звуки.

Человеческая зараза.

Они рвали людей, глотали их мясо, чувствовали, как трепещет под зубами еще живая плоть, но их тела, созданные для охоты, оказались бессильны перед врагом, которого нельзя учуять, нельзя разорвать когтями.

Невидимый убийца. Вирус.

Он вошел в них вместе с последней жертвой - стариком, что приполз к ним с травами и молитвами. Они съели его, как съедали всех. Но в этот раз вместе с мясом проглотили смерть.

Три дня кошмара. Жар пожирал их изнутри, будто под кожей ползали раскаленные угли. Они бились на грязной подстилке, сросшиеся бока терлись друг о друга, стирая кожу в кровавые раны. Старший, с трудом отрываясь от пола, тут же падал, извергая черную, густую желчь.

Они не понимали. Болезнь была как тень - ее нельзя было ухватить, нельзя было загнать в угол и перегрызть глотку.

На четвертый день младший затих. Его тело замерло в неестественном изгибе, словно в последний миг он пытался отползти, разорвать сросшуюся плоть, спрятаться там, где когда-то спал их отец.

Старший обхватил его, прижал к себе, ждал, что тот снова задышит.

Но младший не проснулся.

Теперь он был один. Он лежал, прижавшись щекой к остывающему плечу брата. Их сросшиеся бока, там, где когда-то пульсировала общая кровь, теперь были словно камень: холодные, чужие.

Дыхание младшего прекратилось.

Но старший все еще чувствовал его - фантомную боль в той части тела, которой больше не было. Зуд в пальцах, что не принадлежали ему. Судорожный спазм в легком, которого он никогда не имел.

Он завыл.

Глухо, по-звериному, раздирая горло в кровавую пену. Кричал в лицо пустым стенам, мертвому знахарю в своем животе, всему этому проклятому миру, что подарил им такую жизнь и такую смерть.

Снаружи завывал ветер.

Снег забивался в щели, леденил босые ступни. Но он уже не чувствовал холода. Только пустоту. Тяжелую, как камень.

Он перекатился на бок, обхватив череп отца костлявыми пальцами. Прижал его к груди, туда, где когда-то билось два сердца.

Теперь билось одно. И скоро - ни одного.

Глаза слипались.

Во тьме ему мерещилось, что младший шевелится. Что холодные пальцы вцепляются в его руку. Что сросшаяся плоть снова становится теплой.

Он улыбнулся.

И перестал дышать.

Эпилог

Весна пришла тихо, как вор, крадучись растопив ледяные оковы. Когда последний снег сошел, обнажив черную землю, в покинутый дом на краю деревни заглянули люди.

Дверь скрипнула на ржавых петлях, впуская внутрь полосы мутного света.

В углу, на прогнившем полу, лежали они - три скелета, переплетенные в вечном объятии.

Два - неразделимые даже в смерти, кости срослись так, что нельзя было понять, где кончается один и начинается другой.

Третий - старый, пожелтевший череп, зажатый между ними, будто последний свидетель их муки.

Люди постояли в молчании, перекрестились.

Никто не стал разбирать, кто есть кто.

Не стали хоронить.

Просто облили дом керосином и подожгли.

Пламя лизало почерневшие бревна, пожирая последнее свидетельство этой странной, страшной истории.

И когда догорали последние балки, кому-то показалось, что в треске огня слышится странный звук, будто двойной вздох, наконец-то ставший свободным.

Но, возможно, это был просто ветер.

Весенний, теплый ветер, несущий пепел в высокое, чистое небо.

В 18:30 позвонил Миша.

— Я на месте, — сказал он. — Двое моих ребят тоже здесь, в гражданском. Будем наблюдать за входом в архив. Если что-то пойдет не так или ты не выйдешь через час, мы вмешаемся.

— Спасибо, Миша. Не знаю, что бы я без тебя делала.

— Надеюсь, не узнаешь, — хмыкнул он. — Будь осторожна. И помни, что вся эта затея с «программированием поведения через сценарии» звучит как бред сумасшедшего.

— Да, но иногда реальность безумнее любой выдумки, — философски заметила я.

В 18:45 я вышла из дома и поймала такси до киностудии. Всю дорогу повторяла про себя ключевые моменты своего контрсценария и пыталась успокоить бешено колотящееся сердце.

Архив Киностудии Горького располагался в отдельном здании на территории комплекса, старом двухэтажном особняке с колоннами, который выглядел так, будто сошел со страниц романа о дореволюционной Москве.

У входа меня встретила Марина Соколова, продюсер, которая звонила мне с предложением о работе. В реальности она оказалась высокой стройной женщиной лет сорока, с короткой стрижкой. Совсем не похожа на злодейку из комиксов.

— Алиса! Рада, что вы согласились, — она протянула мне руку. — Надеюсь, наше сотрудничество будет плодотворным.

Я пожала её руку, отметив сильную хватку.

— Я тоже на это надеюсь, — ответила я, стараясь, чтобы голос звучал уверенно.

— Пойдемте, я представлю вас команде.

Мы вошли в здание архива. Внутри пахло старой бумагой, пылью и еще чем-то неуловимым, может быть, историей? Высокие потолки, деревянные шкафы, заставленные папками, коробки с кинопленками. Типичный архив старой школы.

В небольшом конференц-зале за столом сидели трое: мужчина средних лет в очках, молодая женщина с планшетом и он — Виктор Лозинский. Я узнала его сразу, хотя видела лишь мельком у подъезда. Те же острые черты лица, те же пронзительные глаза, которые, казалось, смотрели сквозь тебя.

— Познакомьтесь, это Алиса Рязанцева, наш новый сценарист, — представила меня Марина. — Алиса, это Сергей Павлович, наш историк-консультант, Анна, ассистент режиссера, и Виктор Лозинский, креативный директор проекта.

Все трое кивнули мне. Виктор улыбнулся.

— Очень рад наконец познакомиться с вами, Алиса, — сказал он, и его голос прозвучал как у гипнотизера — мягко и властно одновременно. — Я много слышал о вашем таланте.

— Правда? От кого же? — спросила я прямо.

Он улыбнулся шире.

— У нас общие знакомые в индустрии. Мир кино тесен, вы же знаете.

— Особенно когда речь идет о секретных проектах, — добавила я, не сводя с него глаз.

В комнате повисла тишина. Марина нервно покашляла.

— Что ж, приступим к работе? — предложила она. — Алиса, мы хотели бы, чтобы вы ознакомились с некоторыми материалами. Это поможет вам лучше понять концепцию нашего фильма.

Она протянула мне папку с документами. Я открыла её и увидела заголовок: «Проект "Нарратив": история исследований влияния киноискусства на человеческое поведение».

— Занимательное чтение, — заметила я, перелистывая страницы. — Особенно учитывая, что этот проект был засекречен в 1970-х.

Виктор и Марина обменялись взглядами.

— Вы хорошо подготовились к встрече, — сказал Лозинский, не переставая улыбаться. — Это похвально.

— Я всегда изучаю материал перед тем, как взяться за проект, — парировала я. — Особенно если этот проект включает в себя написание сценария убийства.

Вот теперь улыбка исчезла с его лица. Марина напряглась, Сергей Павлович нервно поправил очки, а Анна, кажется, перестала дышать.

— Не понимаю, о чем вы, — медленно произнес Лозинский.

— Правда? Тогда позвольте освежить вашу память, — я достала из сумки распечатку сценария «Автор и соавтор». — Этот сценарий оставил в моей квартире ваш человек, актер Кирилл Марков, которого вы наняли, чтобы он сыграл роль загадочного арендатора. Здесь подробно описано, как я должна прийти в этот архив, найти какие-то секретные документы и убить охранника, который меня обнаружит. А потом, видимо, сесть в тюрьму за убийство, которое вы спланировали. Очень изящно.

Лозинский медленно опустился на стул. Его лицо приобрело задумчивое выражение.

— Вы действительно незаурядная личность, Алиса, — сказал он после паузы. — Большинство объектов не способны осознать, что ими манипулируют, даже когда им прямо говорят об этом.

— Объектов? — я приподняла бровь. — Так вот кто я для вас?

— Вы особенный случай, — Лозинский наклонился вперед. — Дочь одной из самых восприимчивых участниц оригинального эксперимента. С генетической предрасположенностью к нарративным структурам. И профессиональный сценарист, понимающий механизмы построения историй. Идеальный объект для завершающей фазы исследования.

— И что же это за исследование? — спросила я, стараясь сохранять спокойствие.

— Мой отец создал методику программирования поведения через нарративы, — ответил Лозинский. — Но он не успел закончить работу. Его убили, когда он был близок к прорыву.

— Убили? Я думала, он умер от сердечного приступа.

— Официальная версия, — Виктор махнул рукой. — На самом деле его отравили. Те, кто боялся его открытий.

— И кто же это был?

— Спецслужбы, конкуренты, бывшие коллеги... Какая разница? — он подался вперед. — Важно то, что я нашел его записи. И продолжил работу. И теперь, спустя тридцать лет, я близок к завершению того, что начал мой отец.

— К созданию метода контроля над людьми через истории? — уточнила я.

— К созданию инструмента, который изменит мир, — в его глазах горел фанатичный огонь. — Представьте фильмы, которые не просто развлекают, а формируют поведение зрителей. Книги, которые не просто рассказывают истории, а программируют читателей на определенные действия. Это революция в коммуникации, в политике, в образовании!

— В манипуляции, — добавила я.

— Называйте как хотите, — он пожал плечами. — Но эффективность метода неоспорима. И вы живое доказательство. Вы прочитали наш сценарий и, несмотря на все подозрения и опасения, пришли сюда точно в назначенное время. Потому что не могли поступить иначе.

Я почувствовала холодок. Он был прав, я действительно пришла, хотя знала, что это ловушка. Но я пришла не по его сценарию, а по своему. По крайней мере, я на это надеялась.

— И что дальше? — спросила я. — Что в вашем сценарии должно произойти сейчас?

Лозинский улыбнулся.

— Теперь, когда вы задали прямой вопрос, вы должны проследовать за мной в хранилище, где находятся оригинальные записи моего отца. Вы прочтете их и поймете ценность его открытия. А затем...

— А затем появится охранник, и я его убью, — закончила я за него. — Очень предсказуемо, Виктор. Я ожидала большего от мастера нарративов.

Его глаза сузились.

— Вы думаете, что можете сопротивляться программированию, потому что осознаете его? — он покачал головой. — Это иллюзия. Сознательное сопротивление только усиливает подсознательную реакцию. Чем больше вы сопротивляетесь сценарию, тем вернее ему следуете.

— Проверим? — я встала. — Ведите меня в это хранилище. Посмотрим, кто кого переиграет.

Марина встревоженно посмотрела на Лозинского.

— Виктор, может, не стоит? Она слишком много знает.

— Именно поэтому она идеальный объект, — ответил он. — Её сопротивление сделает эксперимент еще чище. И когда она все равно выполнит программу, это будет окончательным доказательством эффективности метода.

Он повернулся ко мне.

— Идемте, Алиса. История ждет своего завершения.

Мы вышли из конференц-зала и направились вглубь архива. Коридоры были тускло освещены, и наши тени танцевали на стенах, как в немом фильме.

— Знаете, что самое удивительное в нарративном программировании? — спросил Лозинский, пока мы шли. — Даже когда человек знает, что им манипулируют, он все равно следует заданной структуре. Это как смотреть фильм второй раз — ты знаешь, чем все закончится, но все равно переживаешь те же эмоции.

— Или не переживаешь, — возразила я. — Знание меняет восприятие.

— Но не меняет структуру, — парировал он. — А структура определяет действия.

Мы остановились перед массивной металлической дверью с кодовым замком.

— Специальное хранилище, — пояснил Лозинский. — Здесь хранятся наиболее ценные материалы.

Он набрал код, и дверь с шипением открылась. Внутри было прохладно и сухо, оптимальные условия для хранения старых документов.

— Вы ведь понимаете, что я не собираюсь никого убивать? — сказала я, входя в хранилище.

— Посмотрим, — загадочно ответил Лозинский. — История еще не закончена.

Хранилище оказалось просторным помещением с рядами металлических шкафов. В центре стоял большой стол для работы с документами.

— Вот что нам нужно, — Лозинский подошел к одному из шкафов и открыл его ключом. — Личный архив моего отца. Его последние записи перед смертью.

Он достал тонкую папку и положил её на стол.

— Откройте, — предложил он. — Прочтите. И вы поймете, почему его убили. И почему я потратил тридцать лет, чтобы завершить его работу.

Я посмотрела на папку. Это была ловушка и я это знала. Но любопытство пересилило осторожность. Что такого мог открыть Георгий Лозинский, что стоило ему жизни?

Я открыла папку. Внутри лежал всего один лист бумаги, записка написанная от руки, датированная 15 ноября 1989 года, за день до смерти профессора.

«Я совершил ужасную ошибку. Нарративное программирование работает, но не так, как мы думали. Это не инструмент контроля — это вирус, который изменяет реальность. Каждый запрограммированный сценарий не просто влияет на поведение объекта, он меняет ткань самой реальности. Мы не создаем инструмент, мы открыли дверь. И теперь нужно её закрыть, пока не стало слишком поздно. Субъект Д.Р. была права, когда сказала...»

На этом записка обрывалась.

Д.Р. — Дарья Рязанцева. Моя мать.

Я подняла глаза на Лозинского.

— Это какая-то бессмыслица. «Изменяет реальность»? «Вирус»? Ваш отец что, считал, что создал какую-то магическую технологию?

— Не магическую, — возразил Виктор. — Квантовую. На стыке психологии и квантовой физики. Сознание наблюдателя влияет на наблюдаемое, базовый принцип квантовой механики. А что, если структурированный нарратив может направлять это влияние? Что, если истории, которые мы рассказываем, буквально формируют реальность?

Он подошел ближе.

— Мой отец испугался собственного открытия. Решил все остановить. Но я понял его истинное значение. Это не просто метод контроля — это метод творения.

— Вы сумасшедший, — я покачала головой. — Истории не меняют реальность. Они отражают её, интерпретируют, но не создают.

— Нет? — Лозинский усмехнулся. — А как же вы объясните все совпадения в вашей жизни? То, как точно события следовали нашему сценарию? Случайность? Или может быть, реальность подстраивалась под нарратив?

Я хотела возразить, но в этот момент дверь хранилища открылась. На пороге стоял охранник, крупный мужчина в форме, с дубинкой на поясе.

— Что здесь происходит? — спросил он. — Доступ в спецхранилище закрыт после 19:00.

Я замерла. Вот оно. Ключевой момент сценария Лозинского. По его версии, я должна была напасть на охранника, когда тот обнаружит нас, и в борьбе убить его.

Лозинский смотрел на меня с нескрываемым интересом, ожидая моей реакции.

Я медленно отступила от стола.

— Извините, — сказала я охраннику. — Мы как раз собирались уходить.

Охранник нахмурился.

— Я должен сообщить о нарушении.

— Не стоит, Игорь Петрович, — вмешался Лозинский. — Это моя вина. Я задержал госпожу Рязанцеву для обсуждения важных деталей проекта. Мы уже уходим.

Охранник колебался, но потом кивнул.

— Хорошо, господин Лозинский. Но в следующий раз предупреждайте заранее.

Он отступил, пропуская нас.

Когда мы вышли в коридор, Лозинский посмотрел на меня с удивлением и... восхищением?

— Вы не последовали сценарию, — сказал он. — Интересно. Очень интересно.

— Разочарованы? — я не могла скрыть торжества. — Ваша теория о неизбежности программирования только что провалилась.

— Или подтвердилась иным образом, — загадочно ответил он. — Возможно, вы следуете другому сценарию. Тому, который написали сами.

Я вздрогнула. Откуда он знал?

— В любом случае, это только начало, Алиса, — продолжил Лозинский. — Наш эксперимент не закончен. Он только начинается.

— Для меня он закончен, — отрезала я. — Я ухожу. И если вы или ваши люди приблизитесь ко мне еще раз, я обращусь в полицию.

— С какими обвинениями? — он улыбнулся. — Что мы дали вам прочитать сценарий? Что предложили работу? Где состав преступления?

Он был прав, черт возьми. У меня не было никаких доказательств их злого умысла. Только странный сценарий и еще более странные теории о нарративном программировании реальности.

— Просто оставьте меня в покое, — сказала я, направляясь к выходу.

— Как скажете, — Лозинский не пытался меня остановить. — Но помните, Алиса, история всегда находит способ завершиться. Даже если финал не такой, как ожидалось.

Я вышла из здания архива, чувствуя, как дрожат колени. На улице меня ждал Миша.

— Ну как? — спросил он, — Что-нибудь выяснила?

Я открыла рот, чтобы ответить, и вдруг поняла, что не знаю, что сказать. Как объяснить нормальному человеку всю эту безумную историю о программировании поведения через сценарии? О квантовом изменении реальности? О генетической предрасположенности к нарративным структурам?

— Все в порядке, — соврала я. — Оказалось, это действительно предложение о работе. Странные совпадения, не более того.

— Уверена? Ты какая-то бледная.

— Просто устала, — я попыталась улыбнуться. — Спасибо, что подстраховал меня. Теперь я просто хочу домой.

— Я отвезу тебя, — предложил он.

По дороге домой я молчала, пытаясь осмыслить все, что узнала. Теория Лозинского была безумной, но что-то в ней заставляло меня задуматься. Все эти совпадения, вся эта странная последовательность событий... Что, если в его словах была доля истины?

И что значили последние слова его отца? «Вирус, который изменяет реальность»?

Попрощавшись с Мишей у подъезда, я поднялась в свою квартиру. Внутри было тихо и темно, обычная квартира обычной женщины. Никаких тайных экспериментов, никаких нарративных структур, изменяющих реальность.

Я включила свет и вздрогнула. На журнальном столике лежала флешка, точно такая же, какую оставил мне Кирилл. Но я точно помнила, что забрала её с собой в тот день, когда поехала к маме!

Дрожащими руками я подключила флешку к ноутбуку. На ней был один файл, сценарий под названием «Соавтор».

Я открыла его и начала читать.

«Сценаристка Алиса Рязанцева думает, что победила, сорвав планы Виктора Лозинского. Но на самом деле она только глубже погружается в эксперимент. Следующая фаза начнется, когда она вернется домой и найдет новый сценарий...»

Я захлопнула ноутбук. Сердце колотилось как сумасшедшее.

Они были в моей квартире. Они продолжали свою игру.

Но что, если Лозинский прав? Что, если дело не в манипуляциях, а в самой природе реальности? Что, если истории действительно имеют силу изменять мир?

Я достала телефон и набрала номер мамы.

— Алиса? — сонный голос. — Что случилось?

— Мама, мне нужно знать. Что ты сказала Георгию Лозинскому перед тем, как ушла из проекта? Что-то важное, что заставило его изменить свое мнение о нарративном программировании.

Пауза.

— Я сказала ему, что его метод работает не потому, что люди предсказуемы, а потому что истории имеют силу. Не просто психологическую, настоящую силу. Силу менять реальность.

— И он поверил тебе?

— Не сразу. Но потом... Потом случилось кое-что странное. Что-то, что заставило его пересмотреть всю свою теорию.

— Что именно?

— Я написала сценарий, Алиса. Сценарий о том, как профессор Лозинский обнаруживает фундаментальную ошибку в своих исследованиях и решает остановить эксперименты. И через неделю именно это и произошло. Точь-в-точь как в моем сценарии.

— Мама, ты веришь, что истории могут менять реальность?

— Я не знаю, во что верить, Алиса. Я только знаю, что после того эксперимента я перестала писать. Навсегда. Потому что боялась силы, которая скрывается в историях.

Я посмотрела на закрытый ноутбук, где ждал новый сценарий от Лозинского.

— А что, если... — начала я, но мама перебила меня.

— Не читай его, Алиса. Что бы там ни было. Не читай. Напиши свой собственный сценарий. Тот, в котором ты хочешь жить.

Я положила трубку и долго сидела в тишине, глядя на ноутбук.

Потом я открыла новый документ и начала писать:

«Сценаристка Алиса Рязанцева обнаруживает, что истории имеют силу менять реальность. Но вместо того, чтобы испугаться этой силы, она решает использовать её во благо. Она пишет сценарий, в котором Виктор Лозинский отказывается от своих опасных экспериментов и направляет свой гений на помощь людям...»

Я писала всю ночь, создавая новую реальность. Свою реальность.

А утром раздался звонок в дверь.

Продолжение следует...

-- Они всё равно узнают об этом, -- сказал Корнелий. – Когда мы придём к стенам, то не помешает ли нам их бурная реакция накануне штурма? Смирились бы за время похода, свыклись бы с мыслью…

-- Когда они придут к стенам – у них будет настолько хорошее боевое , настроение, что они сожрут любое дерьмо по моему приказу, -- буркнул Миробоич в ответ. -- А ты, Корнелий, почему не предложил на утреннем совете самого главного? Почему не предложил свои способности?

-- Какие способности? – спросил вампир. – Моей силы не хватит против пятнадцати симбионтов.

-- Твоя сила вовсе не в руках и ногах, -- сказал Камил. -- Ты бы мог обратить простых дружинников своими укусами. И тогда у нас появилась бы большая армия, способная смести симбионтов к чертям. Верно?

-- Нет, не верно, -- возразил Корнелий. Камил недоумённо взглянул на вампира.

-- Я думал, что тебе плевать на мнение Судей. И плевать на законы, навязанные вам человечеством, а именно – на запрет о расширении вампирского племени. Ведь ты забрался на юг, а значит, ты уже вне закона.

-- Мне давно плевать на законы, но не плевать на здравый смысл.

-- Объясни.

-- Обращать кого попало – опасно, -- сказал Корнелий. -- Конечно, можно покусать несколько человек, обратив их в вампиров. Они обретут силу – это правда. Вот только они будут голодны. И лишь немногие способны контролировать свой безумный первый голод – ты получишь, Камил, слабоконтролируемый отряд, от которого проблем будет больше, чем пользы… по крайней мере, в первое время – уж точно. Потом вампиры, разумеется, обвыкнутся, пресытятся. И станут вести себя подобающе. Если повезёт, то некоторые из обращённых проявят чудеса дисциплины. Но у нас всего три дня и три ночи в запасе – за это время обращённые ничему не научатся, и они не смогут использовать обретённую силу полностью. И тогда симбионты их легко разделают.

-- Возьмём их числом.

-- Числом? – Корнелий поморщился.

-- Ты накусаешь сотню-другую, мы попытаемся их взять под контроль, а потом нападём на замок.

Корнелий рассмеялся.

-- Если бы это так работало, то люди никогда и ни за что бы не победили вампиров… Яда в моих желёзах хватит максимум на пятерых – и то при условии, что месяц был вполне сытым. И это много. Можно сказать, у меня – талант. Другие вампиры способны обратить трёх-четырёх. Иногда даже двух. В месяц. Всё зависит от силы ядовитой железы.

-- И даже так… -- нахмурился Камил. – Пять вампиров в войске – это уже хорошо!

-- Нет. Я навяжу им вечность, а, поверь мне, не каждый её достоин. Мы, вампиры, высшая форма разума и мудрости, и мы не терпим, когда наше племя пополняют случайные отродья. Мы сами формируем своё племя. И нам самим потом тысячи лет жить с обращёнными уродцами и считаться потом с их тупоголовыми выходками, которые уже привели однажды наш род к катастрофе, -- Корнелий покачал головой. -- Нет, Камил. Я не буду кусать всех подряд. Для этих целей найди какого-нибудь другого вампира, не уважающего древние традиции – упыря, которому плевать, на кого тратить священный яд.

-- Чёрт возьми, мы не в том положении, чтобы выпендриваться! – закатил глаза Камил. -- Им не жить вечность. Я отправлю их в самое пекло, в гущу битвы, откуда они вряд ли выйдут живыми!

-- Если ты крайне настойчив, то найди достойного человека с незаурядным умом и твёрдой волей. Человека, который не испугается бессмертия. Только тогда я обнажу свои острые зубы. Я всё сказал.

Камил злобно рыкнул, и подозвал к себе сотников.

-- Найдите мне умных дружинников, желательно, любящих пофилософствовать или посочинять дурацкие стихи, или ещё что-либо утончённое, чёрт бы побрал этих комаров!... Умных! Не пьянствующих! И не обжор! Самых дисциплинированных и смышлёных! Всё поняли?

Сотники поначалу хотели предложить самих себя, но Миробоич пригрозил кнутом, и тогда сотники бросились исполнять приказ. После полудня они привели к Камилу самых светлых бойцов, подающих надежды.

Камил объяснил дружинникам, что те обретут силы и бессмертие, если  решатся стать вампирами. Корнелий же вздохнул, однако принялся задавать бойцам странные вопросы. Беседа эта продлилась целый час. По итогу он выбрал из всей толпы лишь четверых, согласных стать вампирами. Корнелий объяснил, что их встретит сильная жажда – на этот случай привели измученных пленных; а так же, что им следует теперь бояться солнца – слуги притащили балахоны...

Корнелий вгрызался в сонные артерии дружинников, чтобы яд быстрей добрался до их мозгов, и те вопили от боли – яд растекался по венам, словно кипяток, после чего бойцов разбивал паралич. Но вскоре они просыпались и, будто обезумев, набрасывались на пленных и неумело разрывали шеи зубами, измазываясь в крови с головы до ног. У Корнелия укусы получались куда изящней и аристократичней…

-- Но почему четверых? Ведь ты мог бы укусить пятерых.

-- Потому что хочу оставить немного яда. На всякий случай.

-- Для меня?

-- Ты себе льстишь.

И новообращённые хохотали от радости – они чувствовали себя родившимися заново. В мускулах зародилась огромная сила и быстрота, а уши, нос и глаза обрели небывалую чуткость. От этой радости один из них обгорел, случайно откинув глубокий капюшон. Идиот принялся безуспешно носиться в поисках теней, вместо того, чтобы накинуть капюшон обратно. Так и сгорел – обуглился под солнцем, как полено в печи. Эта смерть омрачила радость оставшихся в живых новообращённых – и те послушно двинулись вслед за своим «учителем», размышляя, что теперь никогда не смогут греться в солнечных лучах, наслаждаясь днём…

Лют Савохич решился поговорить с Камилом отдельно от остальных участников совета. Он сказал, что может заразить святош Плесенью.

-- Но вряд ли потом в твоём замке можно будет жить, -- добавил Савохич.

-- Нет. Эпидемию мы устраивать не будем. У неё будут слишком сокрушительные последствия.

В этом же разговоре Лют упомянул, что пташки прилетели к поместью Миробоичей, однако попытки Мицеталия проникнуть вглубь дворца не увенчались успехом.

-- Слишком много стражи, -- объяснял Савохич. – Они и вправду сбивают всех птиц стрелами. Боятся оборотней… Остаётся надеяться на крыс. Они уже на пути к Плесеннику.

День прошёл быстро. Войско встало лагерем, вампиры отправились на свою первую охоту – Корнелий взял над ними опеку, а Камил лёг спать, завернувшись в шубы.

Нойманн пришёл сам, потому что знал – Миробоич за целый день напряжённых раздумий остынет и признает, что выхода у него нет… Они увиделись внутри сна про Башни Знания. Камил любил бродить по тамошним коридорам и библиотекам, тоскуя по, как оказалось, спокойным и безмятежным временам.

-- Так вот каким ты запомнил это место, -- хмыкнул Вальд. – В моих воспоминаниях это всё выглядело несколько… иначе. Где-то было гораздо уютнее, чем в твоём сне, а где-то наоборот – куда скучнее и серее, чем ты изобразил.

-- У всех разные глаза. Места одни, но видим и запоминаем мы их не одинаково. Потому что заперты в непохожих жизнях… Как там мои дети? – спросил Камил, расхаживая между стеллажами.

-- Они под надёжной охраной, -- ответил Вальд, не отставая. – Их никто не притесняет. Напротив. Лиза огрызается на стражников – она боится, что у неё отнимут Ведагора. А ещё ей нужны колбочки, но она пока не подаёт вида.

-- Пусть терпит. Сколько дней прошло с прошлой колбочки?

-- Этого я не знаю.

-- И где вообще сундучок со «слезами радости»? У Грега?

-- Он ранен. Про колбочки пока ещё никому и ничего не известно.

-- Ты ещё не всё разболтал?

-- Ты и без моей помощи находишься в незавидном положении.

-- Надо было тебя отпускать к Хартвигу. Это было ошибкой – держать тебя в плену…

-- Кто знает, -- развёл руками Вальдемар и продолжил рассказ. – Орманд пытается сбежать. Кажется, малыш поверил в себя после того, как натравил крыс на сильнейших рыцарей. Вряд ли ему удастся сбежать, но стражников слишком раздражают его выходки.

-- Хороший малый, -- кивнул Камил. -- Пусть и растёт ублюдком, но теперь он мне нравится. Надеюсь, что покусанные святоши сдохнут от бешенства, захлебнувшись слюной… А как там Жанна? Как Грег?

-- Грег в порядке, его волнует только, что он не может увидаться с дочкой. А Жанна так и не пришла в себя. Лекари заметили, что состояние её ухудшается. Удар по голове нанёс ей какую-то особенную травму… которая теперь распирает её голову изнутри. Я настоял на том, чтобы лекари не боялись оказать ей помощь, а они ответили, что тогда требуется опасное вскрытие темени…

-- Вскрытие! – Камил вспыхнул злобой. – Эти придурки!... Чёрт возьми, кажется, у Жанны гематома, которую требуется извлечь, пока она не пережала мозг! Пусть эти олухи проведут трепанацию – и пусть ищут в моём кабинете инструменты. Там есть и хорошие бронзовые скальпеля, и есть хороший бронзовый цилиндр с зубцами для прорезания черепа – только проследи, чтобы эти неумехи не использовали свои цилиндрики без ограничителей! Иначе, при неловком движении, их инструменты провалятся в мозг и Жанне точно конец!

-- Хорошо, я постараюсь запомнить…

-- И пусть достанут снадобья… -- Камил перечислил, где можно отыскать склянки и рассказал про цвета и запахи жидкостей.

-- Вряд ли лекари захотят использовать снадобья некроманта…

-- Тогда используй ты! И проследи за зубчатым цилиндром! Этот «венечный трепан» куда лучше тех, что используют нищие лекари!

-- Хорошо, Камил.

-- И следи! Следи, чтобы они провели вскрытие правильно! Или я… или я не знаю, что сделаю с ними! Чёрт возьми…

-- Я прослежу за ходом операции. И буду лечить её, как ты скажешь, -- пообещал Вальдемар.

-- За этими олухами требуется внимательный присмотр! Чёрт возьми, я же не успею прибыть, чтобы сделать операцию сам…

-- У Святого Престола хорошие лекари, -- сказал Вальдемар. – Многие их них выучились в Башнях Знания.

-- И толку? – спросил Камил. – Лекари Башен не сумели спасти тебя от смерти – именно поэтому ты попал в мои руки, если забыл!

-- Лекари Престола прошли большую практику во времена войны в Заречье. Им не впервой вскрывать черепа, хоть они и говорят, что шансы невелики…

-- Пусть пытаются! Это лучше, чем ждать, пока Жанна умрёт.

Камил пытался доступно объяснить все тонкости трепанации и последующего лечения, а Вальд внимательно слушал. Впрочем, известие о лекарях, обучавшихся в Башнях, немного успокоило Миробоича. Хотелось верить, что лекари Престола были лучше, чем криворукие идиоты Горной Дали.

-- Выскочки-сновидцы здесь? – вдруг спросил Камил, когда опомнился.

-- Не знаю, -- честно ответил Вальд. – А ты их не чувствуешь? Это же твой сон.

-- Чего заявился? Всё так же хочешь мира?

-- Разумеется, -- кивнул Вальд. – Войны можно избежать. Тебе и моему отцу очень везёт, что у вас есть – я. Единственный кто желает предотвратить предстоящий ужас.

-- И каковы предложения?

Вальд считал, что между сторонами имелось коренное недопонимание, по сути являющееся миражом: церковники ошибочно считали некромантов прислужниками Сатаны, а так же они окрестили Камила Антихристом. Всё это – заблуждение, делающее стороны непримиримыми врагами, а значит нужно бороться, в первую очередь, с этим предрассудком.

-- Но ведь Библейские знамения и вправду очень хорошо совпадают с моими действиями, -- сказал Камил.

-- Не лучше ли тогда тебе попытаться изменить поведение, чтобы отнять у святош повод называть тебя Антихристом?

-- Церковники куда больше верят Библии, так что вряд ли мне удастся их переубедить. Но я согласен -- мне не нравится молва.

-- Я постараюсь переубедить церковников. И всё что нужно мне – это чтобы ты пошёл навстречу. Я смогу убедить Хартвига, что Изнанка – учение не сатанинское, а вполне доброе и даже полезное – я покажу свою ногу-протез. Это особенно впечатлит тех, у кого есть в роду калеки. И тогда Хартвиг покинет поместье Миробоичей. Но как гарант своей безопасности – заберёт с собой одного из наследников.

-- Вот ещё…

-- Иначе он вряд ли выйдет вообще из замка! Ибо опасается удара в спину. И это будет справедливое требование. Поставь себя на его место…

Вальд так же добавил, что поместье Дубек Нойманны возьмут себе – в качестве компенсации, но обязуются не держать там большого войска – сотни будет вполне достаточно для охраны городка. К тому же Велена и Вальд останутся подданными именно Камила – таким образом, Вальдемар хотел остаться в Горной Дали, пусть и не в заложниках.

Нойманн сказал, что хотел бы держаться от своего непреклонного отца подальше. Но он полагал, что Хартвиг захочет забрать  его в Кратен… Но если всё получится, и если стороны придут к компромиссу, то Камил получит возможность объединить Царство без всяких вмешательств Престола. Он сможет сосредоточиться на войне, например, с Долиной Ветра, Лунным Герцогством или даже с Империей. Он сможет навести порядок в своей стране…

-- Я не верю, что Хартвиг пойдёт на всё это, -- сказал Камил. – Но я согласен пойти навстречу. Пусть и пленение Ведагора мне кажется неприемлемым – так и передай Хартвигу. Смириться с этим мне будет очень непросто. Но если это гарантирует жизнь моему сыну, а так же гарантирует долгий мир… то я не против.  

Они вышли на полянку с толпой. Зеваки собрались поглазеть на дуэль – довольные рожи, голодные до зрелищ. В толпе виднелся и Маркус Лонч, и Лиза, ещё не порабощённая слезами. Вскоре показался ещё один Вальдемар – «кукла», персонаж сна. Ещё совсем малец, дерзкий и необычайно задиристый. Ненастоящий Вальдемар, сопровождаемый своими друзьями, спустился по ступенькам к поляне. Он прошёлся вызывающей походкой вдоль толпы и демонстративно поцеловался с Лизой, одаривая сидящего в тени оппонента насмешливым взглядом.

-- Зачем ты мне это показываешь? – спросил настоящий Вальд.

-- Делюсь воспоминаниями, -- ответил Камил.

-- И каким же ублюдком я был, -- Вальду сделалось неловко. -- Со стороны это особенно хорошо видно.

Вскоре кукла схлестнулась с тенью Миробоича и победила того в короткой стычке, а Вальд и Камил продолжили свой путь через поляну к цветущему саду.

-- Мне кажется, что все мои враги заслужили моей мести, -- сказал Камил. – Жалею ли я, что поработил тебя в отместку за то унижение? Нет. Жалею ли, что поработил Лизу? Тоже нет. И Маркусу я оторвал руку с большим удовольствием – тут я жалею только о том, что из-за этого старец Готам был сожжён на костре... Я наслаждался, когда рубил Хмудгарда на части. И как же я смаковал унижения князя Искро и всех бояр? О! Это того стоило!... Но чем больше мести становилось в моей жизни, тем больше зла ко мне возвращалось. Этот штурм замка Хартвигом – прямое последствие мести. Я выгляжу в его глазах чудовищем, а поэтому святоши даже не попытались со мной договориться. Но считаю ли я чудовищем себя сам? Нет. Мои враги были ещё хуже меня. Иногда – гораздо хуже…Что ж, Вальдемар, похоже, мне пора остановиться с мщением. Я хочу заключить мир со Святым Престолом.

Вальдемар просиял.

-- Я сделаю всё, от меня зависящее, Камил! Мы добьёмся мира.

**

А спонсорам сегодняшней главы выражаю дичайшую благодарность!)

Антон Я. 5666р "Где-то в комментах видел - просили раскрыть лор (мемуары Аши Друджа?). Непознанное должно быть непознанным, в этом его прелесть, не увлекись"

Николай Евгеньевич 1000р "На темнейшего"

Кирилл С. 1000р "Привет) Как тебе в личку написать?) с целью купить рекламу в канале" Ответ: Не продаю рекламу на канале покашто, ссорян

Сергей Лукьянчиков 500р

Александр Павлович 250р "Когда там нарезка рыцарей престола?)" Ответ: в следующей главе должно быть

Темнейший II на АТ (с вас лайки))): https://author.today/work/442378

И вот подвернулся один жирный клиент, очень жирный! Но жил он не в нашем городе, а в области, километров за двести. Нужно было срочно ехать, показывать ему какой-то элитный коттедж. А у Кати, моей девушки, как раз через два дня день рождения был. Я и решил эти события совместить – типа, поедем на природу, отдохнем, а заодно и дела сделаю.

Ей сказал, что это сюрприз такой, романтическая поездка. Ну, торт в багажник кинул, шампанское. Романтик, блин!

Выехали поздно вечером, после работы. Пятница, пробки рассосались, трасса почти пустая. Я гнал прилично, хотелось быстрее добраться до пункта назначения. Катя сначала что-то щебетала, а потом задремала. А я рулил, слушал музыку и думал о своем.

И вот где-то на полпути был такой участок – длинный, прямой, а по бокам лес стеной. И туннель. Старый, похожий на заброшенный туннель.

Освещение в нем – одно название, лампы через одну горят, да и те тусклые. Я еще подумал, как неуютно тут. Скорость сбрасывать не стал, наоборот, чуть притопил – проскочить бы быстрее. Катя спала.

Влетаю в этот туннель, и тут фары выхватывают прямо перед капотом фигуру. Женщина! Стоит посреди дороги, спиной ко мне. В каком-то старом, темном платье, на голове платок. Я по тормозам со всей дури дал, машину занесло, визг резины. Удар!

Не сильный, но я его почувствовал. Сердце ушло в пятки.

Выскочил из машины, Катя проснулась, испуганно смотрит.

«Что случилось, Леш?» – «По-моему, я кого-то сбил». Обошел машину. Никого. Под машиной – пусто! На дороге – ни следа. Осмотрел капот, бампер – ни царапины, ни вмятины. Как будто и не было ничего.

«Может тебе показалось?» – Катя поежившись выглянула из машины.

«Да не могло показаться, я же удар почувствовал!» Но вокруг – только гулкая тишина туннеля и мерцающий свет редких ламп. Ни души!

Стало по-настоящему жутко. Я сам не из пугливых, но тут такой холод по спине пробежал, будто ушатом ледяной воды окатили.

«Поехали отсюда, Леш, пожалуйста, – Катя уже чуть не плакала. – Мне страшно».

Сели в машину. Я еще раз огляделся. Пусто.

«Наверное, показалось», – попытался я успокоить и себя, и ее, хотя сам в это не верил.

Поехали дальше. Молчим. В салоне повисло напряжение.

И тут Катя говорит: «Леш, а ведь уже двенадцать. У меня день рождения начался!».

Я постарался улыбнуться. «Точно! Ну, с днем рождения, любимая!».

Остановился на обочине, уже выехав из туннеля. Достал торт, свечки. Попытался создать праздничное настроение, но получалось хреново. Руки ходуном ходили.

Катя задула свечи, я открыл шампанское. Сели в салон, выпили по чуть-чуть из пластиковых стаканчиков. Она вроде немного отошла, улыбаться начала. И тут я посмотрел в боковое зеркало.

Лучше бы я этого не делал!

За Катиной спиной, там, где было заднее сиденье, я увидел ее. Ту самую женщину! Только теперь она смотрела прямо на меня. Лица не разобрать, оно было в тени, но я видел ее глаза, этот полный ненависти взгляд. Ледяной, тяжелый. Я резко обернулся, на заднем сиденье никого не было. Пусто. Но в отражении зеркала – она все так же сидела и смотритрела.

У меня волосы на голове зашевелились. «Кать, – шепчу, – там… сзади…!»

Она обернулась. «Что там, Леш? Никого нет».

И тут Катя посмотрела на меня. И… и это была уже не она!

Глаза стали какие-то пустые, стеклянные. И улыбка… Боже, такая улыбка бывает только в фильмах ужасов. Она медленно протянула ко мне руку.

«Леша, останься со мной», – сказала она. Голос был не ее. Низкий, скрежещущий.

Я заорал, что было сил. Не помню, что именно, просто животный вопль ужаса. Рванул дверь, выскочил из машины и побежал. Куда – не знаю, просто прочь от этого кошмара. Я слышал, как она смеется за моей спиной.

Этот смех до сих пор у меня в ушах звенит.

Пробежал метров сто, остановился, задыхаясь. Оглянулся. Машина стоит, фары горят. И тишина.

Я достал телефон, пальцы не слушаются, кое-как набрал 112. «Алло, девушка, тут… тут авария… нет, не авария… нападение…» Что я нес, сам не понимал.

И тут вижу моя машина медленно, неуверенно поехала. Подъезжает и останавливается рядом. За рулем – Катя. Обычная Катька, только заплаканная и испуганная.

«Леша, ты куда убежал? Я так испугалась! Что случилось?»

Я смотрел на нее, и не мог понять, что происходит. Может, это все был просто бред? Галлюцинация?

«Кать, ты… ты в порядке?»

«Я-то в порядке. А ты чего так побледнел? Что с тобой случилось?!»

Я подошел к машине, заглянул внутрь. Никого. В зеркале только мое отражение.

«Поехали, – говорю. – Просто поехали отсюда быстрее».

Сел за руль. Только тронулись, Катька поворачивается ко мне. И опять эта улыбка! И этот голос: «Куда же ты собрался, милый? Мы же еще не отпраздновали!».

Она схватила меня за горло. Руки ледяные, как у мертвеца, и сильные, нечеловечески сильные. Я чувствовал, как пальцы впиваются в кожу, как воздух перестает поступать в легкие. Перед глазами поплыли круги. Я пытался отбиться, но она держала меня мертвой хваткой.

И тут – яркий свет фар и рев клаксона. Прямо нам в лоб летела фура. Я зажмурился, ожидая сильного удара. Но удара не последовало. Когда я открыл глаза, Катя-не-Катя отшатнулась, закрывая лицо руками от света, и как-то странно зашипела. Фура остановилась буквально впритык к нам. Из кабины выскочил дальнобойщик – здоровенный мужик, в промасленной жилетке.

Он подбежал к нашей машине, распахнул дверь и что-то заорал. Кажется, матом. В руке у него была бутылка с какой-то жидкостью, которую он плеснул Катьке прямо в лицо.

Она взвизгнула так, что у меня барабанные перепонки чуть не лопнули, и обмякла. Упала на сиденье без сознания.

Дальнобойщик вытащил меня из машины.

«Живой, браток? Ну, считай, во второй раз ты родился».

Он посмотрел на Катю.

«Эту тварь я знаю. Местная достопримечательность. Баба тут свихнувшаяся раньше жила. Говорят ее мужик бросил. Она, чтобы его вернуть всякой черной магией увлекаться начала. От того и свихнулась. С горя в этом туннеле и повесилась. Теперь вот цепляется к машинам, в которых обязательно влюбленная пара едет. Если бы не я, она бы тебя в лес утащила, а девка твоя в этом туннеле потом вздернулась, в аккурат на том же месте, что и она. Тут уже не одного такого находили… вернее, не находили».

Он помог мне перетащить Катю на заднее сиденье, сам сел за руль моей машины. «Ты за девушку свою не переживай, я ей святой воды в лицо плеснул. До ближайшего поста ДПС довезу, там разберешься. И запомни, парень, – он посмотрел на меня очень серьезно, – никогда, слышишь, никогда больше здесь ночью не останавливайся! И вообще, эту дорогу старайся десятой дорогой объезжать».

Катя очнулась только под утро, уже в больнице, куда нас привезла скорая, вызванная дэпээсниками. Она ничего не помнила. Вообще ничего, начиная с того момента, как мы въехали в туннель. Врачи сказали – сильный стресс.

Эту историю я никому не рассказывал.

С Катей мы вскоре расстались. После этого случая, как-то все разладилось.