Обряд

Автор ( Денис Владимирович )
Ох друзья давно я сюда нечего не выкладывал..
Стоит дальше продолжать?

ТРИНАДЦАТАЯ ОСТАНОВКА — мистическая история, которая изменит твою реальность
Утро начиналось, как и всегда, с надоедливого сигнала будильника и пустоты. Лера открыла глаза, не сразу понимая, где находится. Свет падал сквозь жалюзи полосами на белую стену, и всё выглядело так же, как вчера, и позавчера, и сто дней назад. Однокомнатная квартира на седьмом этаже, запах кофе с чужих балконов, далёкий гул машин под окнами. Она медленно поднялась с постели, не торопясь. Будильник давно замолчал, но его звон как будто всё ещё висел в воздухе — таким же навязчивым ощущением пустоты, которое не проходило уже несколько лет.
Лере было двадцать семь. Работа — офис, цифры, отчёты. Коллектив, в котором никто не говорит о настоящем. Шеф с холодным взглядом и вежливой усталостью. Зарплата — «на жизнь хватает», но жизнь, по ощущению, шла мимо. Казалось, она существует как будто сквозь стекло: видит, слышит, дышит, но не чувствует.
В метро она часто ловила себя на том, что разглядывает не людей, а отражения в окнах. Иногда эти отражения менялись. Вместо собственной фигуры — чужая: женщина в чёрном платье, с причёской из позапрошлого века. Лицо — как будто её, но не её. Раз — и всё исчезло. Метро, толпа, реклама. Головокружение. Лера об этом никому не рассказывала. Ни друзьям, ни психотерапевту, которого бросила после второго сеанса. Она не верила, что кто-то поймёт.
Её всегда тянуло к старым улицам. По выходным она могла часами гулять по центру, там, где сохранились фасады XIX века. Камень под ногами, окна с облупленной краской, двери с потёртыми латунными ручками. Иногда ей казалось, что она уже была здесь. Не просто «была», как все мы бываем где-то — а именно жила. Знала запахи этих улиц, звуки, голоса. Могла почти с закрытыми глазами вспомнить, какой поворот ведёт к аптеке, где скрипит дверь в булочную, как пахнет в доме с колоннами.
Иногда ей снились сны. В них она шла по улицам, которых не существует. По мостовой, по которой стучат копыта. Вдыхала холодный, пахнущий гарью воздух. В её сне люди одевались иначе — плащи, цилиндры, перчатки. Они разговаривали с ней, называли её по имени, которое исчезало, стоило ей проснуться. Но лица… Лица были слишком знакомыми. Как старые фотографии, которые давно забыл, но почему-то сразу узнал.
Каждое утро после таких снов Лера просыпалась с комком в горле. Ей не было страшно — было больно. Как будто в другом времени осталась та часть её, что знала, зачем она живёт.
На работе Лера ловила себя на автоматизме. Она механически вбивала цифры, ставила галочки, отвечала «да, поняла», когда её просили пересчитать таблицу. Мир терял резкость. В наушниках играла старая музыка — чаще всего романс или медленные фортепианные пьесы. Современники слушали новинки, а она находила утешение в звуках, которые, казалось, помнили другое время.
Она пробовала себя в разном: рисовала, писала, ходила на занятия йогой. Ничего не помогало. Жизнь оставалась как будто выцветшей фотографией — с изображением, но без цвета. Она не умела радоваться малому. И не умела забывать. Хотя не знала, что именно должна забыть.
Подруга однажды пошутила:
— Лера, у тебя депрессия, как у русской дворянки. Только без усадьбы.
Лера улыбнулась, но не ответила. Потому что это было похоже на правду.
Чем больше дней проходило, тем сильнее внутри неё жила тоска — не по кому-то, а по времени. Как будто она опоздала в поезд, который должен был увезти её домой.
Но где этот дом — она не знала.
Вечер опустился на город тяжёлым одеялом серых улиц и жёлтых фонарей. Лера шла по тротуару, казалось, без конца перешагивая лужи и рытвины асфальта. В ушах гудел телефон — пустые уведомления от коллеги, неуклюжие просьбы закончить отчёт раньше срока. Ещё минута, и она бы наконец забыла о работе. Ещё миг — и наступил бы сон, где всё будет иначе.
На остановке загорелось табло. Номер автобуса и маршрут — привычная картинка. Лера подняла взгляд: «№ 42: Финансовый центр – Северный вокзал». Хорошо. Она задремлет в дороге, а дома зашьёт себе удовольствие: горячий душ, старая пластинка с фортепианным романсом и полчаса ничего-не-делания.
Автобус остановился, и Лера шагнула внутрь. Вереница кресел, приглушённый свет, запах пыли и чая — в салоне ещё не успели проветрить после предыдущего рейса. Она выбрала место у окна, лицо туда, где за стеклом мелькают фонари и ботинки прохожих. Водитель молча кивнул ей в зеркало. За стеклом его глаза казались слишком светлыми, почти бесцветными, и круг теней под бровями напоминал синяки.
Двери захлопнулись, двигатель заворчал, и автобус тронулся. Лера вытянула ноги, нащупала в сумке наушники и включила телефон. Но вместо привычного плеера на экране всплыло предупреждение: «Невозможно воспроизвести файл». Она выключила гаджет и убрала в карман. Свет приглушился, разговоры пассажиров остались где-то далеко.
Через пару минут маршрут изменился. Обычно автобус свернул бы направо на Долгоруковскую — но он проехал прямо, к старому тоннелю под железной дорогой. Лера нахмурилась: этот участок давно закрыт для машин. Она поднялась с места, чтобы посмотреть на табло в салоне — там горели незнакомые остановки с названиями «Улица Сапожников», «Площадь Сокола», «Трамвайное кольцо». Ни одной цифры маршрута, никакого указания конечной.
Автобус проехал сквозь туннель, и за стеклом изменился пейзаж. Дома вдоль улиц стали выше, но их краска облупилась, как после сильного дождя. Фонари повисли на высоких кованых опорах — изогнутых, словно клюв. Лера прижалась к стеклу: никого не было вокруг, ни машин, ни людей, только мерцающие окна и древний брусчатый тротуар, словно мостовая XIX века.
Пассажиры молчали. Лера обернулась — мужчина с широким чёрным пальто, женщина в шляпке с вуалью, подросток с книгой в руках — все смотрели вперёд, не заметив, что мир вокруг изменился. Она прикоснулась к поручню: металл казался холоднее обычного, и по нему словно пробежал холодный мураш.
Автобус остановился. За стеклом горело табло:
13-Я ОСТАНОВКА
Оно мигало, будто задыхаясь, и в свете его странным образом вибрировали отражения в лобовом стекле. Лера вдруг ощутила тяжесть в груди — так, будто кто-то схватил её за сердце.
Водитель повернул голову к ней, не отрывая глаз от зеркала. Его голос прозвучал ровно и безразлично:
— Ты уже была здесь.
Лера сжала ремень сумки. Её сердце застучало ещё быстрее, и в голове проплясал один вопрос: «Где я?» Но он уместился лишь в виде тусклого эха, потому что пассажиры молчали, будто ничего не произошло. Она взглянула на водителя, на всплывшее табло и попыталась заговорить, но слова застряли в горле.
— Извините… — наконец выдохнула она, — куда мы едем?
Водитель вновь тихо кивнул и вернулся к дороге, а автобус медленно открыл двери. Лера поднялась, чувствуя, как под ногами дрожит пол, словно дыхание подземного монстра. Она сделала шаг наружу и услышала тихий скрежет порогов и стука копыт.
За её спиной шло закрытие дверей. Она не хотела оборачиваться, но не смогла устоять — и увидела в зеркале, как автобус, ёжась, исчезает в дымке ночного тумана.
Перед ней — улица, залитая ламповым светом фонарей. Ветер доносил запах сырого камня и старых дров. Где-то вдали скрипнула дверь, и ей показалось, что кто-то позвал по имени. Но голос был слишком далёк.
Она сделала несколько шагов вперёд, оставляя за собой крошечные отпечатки на каменной мостовой. Странное тревожное чувство подсказывало: это только начало пути. И она шла — туда, где нет дорог домой, но есть память, заключённая в каждом камне и каждом взгляде.
Гул автобуса стих, и мир замер в тревожной тишине. Лера стояла на каменной мостовой, вокруг медленно колыхался туман, густой и влажный, как пар в ванной после долгого душа. Свет фонарей был тусклым, жёлтым, как от керосиновых ламп. Он отбрасывал длинные тени, делая улицу похожей на театральную декорацию — слишком правильную, слишком знакомую.
Она сделала шаг вперёд. Каблуки её ботинок — простых, современных — глухо стучали по булыжникам, не вписываясь в звуки этого мира. Вокруг — дома с высокими потолками, узкими окнами и резными балконами. Стены из старого кирпича, выгоревшие таблички с названиями улиц. Имена — старинные: «Александровская», «Губернская библиотека», «Аптекарский переулок».
Но больше всего Леру поразило не это.
Она знала эти улицы. Не по путеводителям, не по книгам. Она знала, что, если сейчас свернёт направо, попадёт на тихую набережную с чугунной решёткой и фонарями, где пахнет рекой и рыбой. Если пойдёт дальше — увидит старую аптеку, за которой булочная с корицей и молоком. Она помнила, как скрипит дверь в хлебной лавке, как звенит колокольчик на входе. Пальцы сами нащупали бы дорогу, даже если бы ослепла.
Лера медленно пошла вперёд. На перекрёстке к ней подошёл мужчина лет пятидесяти, в длинном пальто и с тростью. Он вежливо приподнял шляпу:
— Добрый вечер, Елена Николаевна. Позволите проводить вас?
Лера замерла. Слова будто прошли сквозь неё.
— Простите… как вы меня назвали?
Мужчина посмотрел на неё с удивлением, но не с недоверием.
— Елена Николаевна… вы сегодня как будто не в себе. Всё хорошо?
Она не ответила. Просто кивнула. Лицо его показалось ей знакомым — он был как из сна, как из старой фотографии. Его голос был таким же, каким она его слышала… тогда. Когда — она не знала. Но знала, что уже слышала.
Они шли вместе — мимо вывесок «Портной Захаров», «Мануфактура Салтыкова», «Фотографъ Груберъ». В витринах — длинные платья на манекенах, часы на цепочках, книги в кожаных переплётах. Все прохожие одеты странно: женщины — в шляпках и перчатках, мужчины — в костюмах, и никто не держит телефон. Дети играют с обручами, не со смартфонами.
Когда Лера остановилась, чтобы перевести дыхание, к ней подошла девушка — молодая, лет двадцати.
— Елена Николаевна, мы сегодня ждём вас в музыкальной гостиной. Неужели вы забыли?
Губы Леры дрогнули.
— Простите, вы… кто?
— Варвара Андреевна, — та засмеялась, — боже, да вы точно устали. Отдохните, милочка, не взваливайте на себя столько.
Она отошла, оставив Леру одну. Снова — имя. Снова — узнавание. Они все знают её, и никто не задаёт лишних вопросов. Никто не удивляется, что она растеряна, молчит, что на ней одежда не из их времени. Наоборот — будто всё на своих местах, и всё так и должно быть.
Лера остановилась у витрины — внутри стояло зеркало, старое, с потемневшей рамой. Она взглянула в него — и на мгновение замерла.
В отражении была она, но немного иначе. Волосы — чуть длиннее, тёмнее. Платье — высокое, с воротником. В ушах — серёжки, которые у неё никогда не было. Но лицо… лицо было её. Чуть мягче, чуть взрослее. Как будто на миг она увидела ту, кем была здесь.
И в этот момент что-то внутри щёлкнуло. Ей не было страшно. Не было паники. Было ощущение… возвращения.
Она прошла дальше. К дому с колоннами, с коваными перилами. Не зная, зачем, но зная, что он ей родной. Она поднялась по ступеням. И прежде чем постучать, дверь распахнулась сама.
На пороге стояла женщина — седая, в старом чепце.
— Господи, дитя моё, вы вернулись…
И Лера впервые не стала спрашивать: кто она. Потому что почувствовала — знала её. Словно родную няню, которую потеряла в детстве.
— Вы же к обеду обещали, — сказала та, — а у нас суп остывает, и господин доктор уже вернулся из приёмной.
Лера прошептала:
— Доктор?..
И шагнула внутрь.
Дом встретил её тишиной и запахом воска. Скрип половиц, щелчок закрывающейся за спиной двери, мягкий свет ламп под абажурами. Стены в сдержанно-бежевых тонах, картины в тёмных рамах — пейзажи и портреты. Всё было будто из сна, и при этом — так до боли знакомо, что у Леры сжалось горло.
Женщина в чепце — нянюшка? экономка? — взяла её пальто, не задавая вопросов.
— Ваш кабинет открыт. Хотите туда, Елена Николаевна?
— Да… — прошептала Лера. — Да, пожалуйста.
Она не знала, зачем согласилась. Просто знала, где находится этот кабинет. Её ноги вели её туда, как будто по следам прошлой жизни. Дверь с матовым стеклом. Круглая ручка. За ней — просторная комната с письменным столом, пианино и книжными шкафами. На столе — чернильница, перо, тонкая записная книжка. Всё стояло именно там, где должно быть. Не иначе.
Лера медленно опустилась в кресло. На секунду прикрыла глаза — и увидела.
Вспышка. Комната — та же. Только в окне светло, слышен лай собак и колокольный звон. Она сидит за тем же столом, но в другом теле — в платье с высокой талией, волосы уложены в тугую причёску. Пальцы чертят что-то в записной книжке. За дверью слышны шаги.
— Леночка, — раздаётся голос мужчины, — мне нужна твоя помощь.
И снова темнота. Она открыла глаза. Сердце стучало как после пробуждения от тревожного сна. Всё затихло. Только дыхание. Только стук внутри груди.
Она поднялась. Подошла к пианино. Провела пальцами по клавишам — и вдруг сыграла короткий отрывок старинного романса. Пальцы помнили. Мозг — нет.
— Я… не умею играть, — прошептала она в пустоту. — Не умею.
Но пианино отозвалось, и в его звуках был голос её прошлого.
В дверь кто-то постучал. Она не испугалась. Мужчина в белом халате, в очках, с добрым лицом. Волосы чуть вьются, на висках — седина. Он улыбнулся:
— Ты выглядишь уставшей, Лена. У тебя был трудный день?
Лера онемела. Он был ей знаком. Каждая черта лица. Этот голос. Это тепло — родное, до дрожи. Но она не знала, откуда.
Он подошёл, осторожно коснулся её плеча.
— Что с тобой?
— Кто вы? — едва выдохнула она.
Он замер.
— Глупости… — сказал почти шёпотом. — Ты в порядке? Это снова…
Он не договорил. Просто присел рядом. Взял её за руку.
— Я рядом. Не бойся.
И тогда случилось второе — более яркое — воспоминание.
Она — в этом же доме. Горит. Везде дым, треск пламени. Она кричит: «Где он?! Где он?!» Кто-то тащит её, вырывает. В руках у неё маленькая курточка, а сама она — босиком, в сорочке. Плачет. Орёт.
Пожар. Визг. Треск. Сухой кашель. Мужской голос:
— Ты должна выйти! Ты спасёшь его в другой раз, Лена!
И она бежит, спотыкаясь, срываясь с лестницы. Но в спине — ощущение: что-то не завершено.
Глубокий вдох — и возвращение в комнату.
Лера тяжело поднялась, выскользнула из-под руки врача.
— Это было… — она пыталась собрать себя, — пожар. Я… я кого-то не спасла.
Он замер. Смотрел на неё долго, не отрываясь.
— Ты вспомнила?
— Нет… не всё. Но я видела мальчика. И я его не спасла. Я убежала. Я испугалась.
И в этот момент, впервые за всё время, у неё забилось сердце по-настоящему.
Она вспомнила глаза. Детские. Испуганные. Глаза, которые смотрели на неё сквозь дым.
И она знала. Слишком хорошо. Даже в этой жизни.
Она отпрянула, схватилась за край стола.
— Это… он. Это был он.
Мужчина молчал. Она выдохнула.
— Это был мой… отец.
Врач поднялся. Осторожно. Почти с поклоном.
— Иногда мы возвращаемся туда, где не успели что-то завершить.
— Что это значит?
— Значит, ты здесь не случайно, Елена. И не впервые.
Лера закрыла лицо руками. Всё вихрем в голове. Пожар. Мальчик. Врач. И он… её отец. Только тогда он был маленьким мальчиком, которого она не спасла.
Значит, теперь она вернулась, чтобы понять почему. И, возможно, сделать иначе.
Лера сидела у окна в старинной комнате и смотрела, как на улицу ложится туман. Мир вокруг был тихим, будто вырезанным из другой эпохи. Всё здесь было красиво, логично, укрыто мягкой пеленой прошлого. И всё же внутри неё росло странное беспокойство.
Это не её время. Не её жизнь. Но и не совсем чужая.
С каждым часом воспоминания становились ярче. Имя "Елена Николаевна" уже не вызывало удивления. К ней подходили люди — соседи, слуги, дети с улицы — и говорили с такой теплотой, с таким доверием, будто знали её всю жизнь. И внутри Леры теплилось это чувство — что да, они правы. Она была здесь. Жила. Любила. Боялась. Сделала ошибку, которую до сих пор носит в сердце.
Она подошла к зеркалу. Увидела в отражении женщину — не только из другой эпохи, но и с другим взглядом. Глубже. Тише. Мудрее. Лера коснулась стекла пальцами.
— Кто я теперь?
Словно в ответ за окном раздался детский смех. Она обернулась, выглянула. На мостовой стояли двое детей. Один из них — мальчик в длинном пальто, с открытым лицом и ясными глазами. Он посмотрел на неё. Их взгляды встретились.
И Лера замерла.
Эти глаза. Те самые.
Он.
Она вышла из дома, не чувствуя ног. Подошла, опустилась на корточки перед мальчиком.
— Как тебя зовут?
— Алексей, — ответил он. — А вы кто?
У неё пересохло в горле.
— А сколько тебе лет, Лёша?
— Семь, — гордо сказал он.
Лера сжала губы. Это он. Тот самый ребёнок из воспоминаний. Мальчик, которого она не спасла. Мальчик, который в её нынешней жизни стал отцом. Тем, кого она ненавидела. Тем, кого боялась. Тем, с кем не разговаривала уже десять лет.
Он посмотрел на неё с доверием. Так, как дети смотрят на тех, кто важен, хоть сами ещё не понимают почему.
И тогда всё стало яснее, чем когда-либо.
Она не просто вернулась в прошлое. Она не просто живёт чужую жизнь.
Она стоит на перекрёстке, где завязался кармический узел. Где страх породил трагедию, а трагедия — разрыв на поколения вперёд.
Лера поняла: чтобы освободиться — ей нужно не убежать отсюда, а дойти до конца. Прожить то, что не смогла. Выбрать не страх, а любовь. И тогда, может быть, что-то изменится не только здесь, но и там — в настоящем.
Она обернулась на дом, в котором только что чувствовала себя в безопасности. И впервые поняла: это не уют. Это — ловушка.
Её сердце ещё принадлежит той, другой Лере. Но здесь, в теле Елены, она должна сделать выбор. Не повторить. Не спастись. А спасти.
Она посмотрела на мальчика, и впервые в жизни — внутренне простила. Себя. Его. Всех.
Он не знал, кем она была для него. Но она знала. И этого было достаточно.
Лера сидела на краю кровати в комнате, где когда-то спала Елена Николаевна, — теперь уже не было сомнений, что это одна и та же женщина. Только в разное время, с разными именами, но с одной болью, пронесённой сквозь жизни.
В голове — звенящая ясность.
Мальчик — её отец.
Пожар — её страх.
Тот выбор, когда она отказалась вернуться в дом, в огонь, потому что испугалась, стал точкой, в которой сломалось что-то важное.
Она не спасла. Не дожала. Не смогла.
И эта невыраженная вина стала фундаментом их будущей жизни. Где она — дочь, выросшая без отца. Где он — отец, не умевший любить. Где между ними — стена.
Она вспомнила всё.
Дым. Крик. Мальчик, которого звали Лёша, запертый на верхнем этаже.
И как она вышла. Позволила себя увести. Позволила спастись — но не его.
— Я испугалась, — прошептала Лера. — Господи, я просто испугалась.
Страх тогда был живой, физический. Она слышала, как трещат балки, видела, как пламя облизывает обои. Кто-то тащил её за руку, кричал: «Поздно! Уходим!»
И она ушла.
Но в каждом сне, в каждой боли её нынешней жизни жил тот момент.
Она пряталась от него — за упрёками отцу, за холодом, за молчанием. А он, мальчик, ставший взрослым, чувствовал это как необъяснимую обиду, которая гнила между ними, как заноза из другого времени.
— Он ненавидел меня, потому что знал, — прошептала Лера. — Он чувствовал, что я его когда-то бросила.
Теперь всё становилось на свои места.
Почему она тянулась к старинным домам. Почему ей снились чужие улицы. Почему при взгляде на старую фотографию незнакомой женщины у неё наворачивались слёзы — это была она. И почему голос отца всегда звучал, как эхо упрёка, который он не мог объяснить.
Она сидела, обняв себя за плечи, и в этот момент не было боли. Была только ясность.
Она не жертва. И он — не тиран.
Они оба — последствия одного выбора, сделанного в страхе.
Но что, если есть шанс выбрать иначе? Сейчас. Здесь. Если это место — не просто сон или ловушка подсознания, а петля, в которой ей дали второй шанс? Развязать. Изменить. Исцелить.
В зеркале, висевшем над комодом, отразилось лицо — не юной Леры и не чопорной Елены, а той, кто встала между.
Женщина, которая больше не хочет бежать.
Она встала. Подошла к окну. Там застывший город, мрак и ожидание. Внизу стоял мальчик. Он снова поднял голову, посмотрел прямо на неё.
И тогда она поняла: пожар ещё впереди.
Ей снова дадут этот выбор.
И на этот раз она не будет убегать.
Лера стояла на краю улицы, когда вдруг в воздухе повисла странная тишина — будто город затаил дыхание. Туман вокруг начал сгущаться, превращая улицы в зыбкий лабиринт света и теней. Звуки исчезли. Только сердце билось громко, словно барабан в груди.
Вдалеке раздался запах дыма — тот самый, который она знала с детства, тот самый, который жёг её душу.
Она побежала.
Дома вокруг начали мерцать, растворяясь в пламени, словно воспоминания горели на глазах. Но в её руках — не страх. Не холод ужаса. Там была решимость.
Мальчик Лёша стоял у окна верхнего этажа. Его лицо — бледное, испуганное, замершее в панике.
Лера поднялась по лестнице. Дым щекотал горло, глаза слезились. В каждом шаге — вся её жизнь, вся та боль, что она пыталась забыть.
Она увидела его — мальчика, который был её отцом, ребёнка, которого она когда-то не спасла.
— Лёша! — крикнула она, чувствуя, как голос дрожит от волнения и надежды. — Я здесь. Я забираю тебя!
Он повернулся. Его глаза встретились с её, и в них мелькнула искра доверия.
Лера взяла ребёнка за руку и потащила вниз. Пламя вокруг сжималось, угрожало поглотить всё. Но она не отпускала его ни на секунду.
Взрыв жара. Крики. Скрежет дерева. Но Лера не оглядывалась. Только вперед, к спасению.
Она выбежала на улицу. Мальчик дрожал, но был жив. Они оба дышали глубоко, глаза искрились слезами облегчения.
И в этот миг город начал таять. Стены и крыши, мостовые и фонари — всё растворялось, словно туман утром.
Лера почувствовала, как мир перезагружается. Внутри неё что-то щёлкнуло, сломался старый круг, затянувший сердца.
Она смотрела, как город исчезает, и тихо улыбалась. Не страхом — принятием.
Лера открыла глаза. Автобус ехал по привычному маршруту. Водитель посмотрел на неё через зеркало — обычный человек, обычный маршрут.
Она встала на своей остановке. Ночь была тёмной, но в душе — свет.
Телефон в руке неожиданно зазвонил. На экране — номер отца. Они не разговаривали целых десять лет. Сердце застучало сильнее, но теперь не от страха, а от надежды.
Лера взяла трубку.
— Алло? — тихо сказала она.
С другой стороны раздался неловкий, но тёплый голос:
— Лера? Это… я. Я давно хотел позвонить, но не знал как. Ты… ты жива?
Она улыбнулась, и слёзы радости заблестели в глазах.
— Да, папа. Я жива. И я хочу начать всё сначала.
— Я тоже, — ответил он. — Мне очень жаль за всё.
— Всё впереди, — прошептала Лера. — Давай попробуем быть вместе.
В тот момент тишина ночи наполнилась теплом — теплом долгожданного прощения и любви.
Лера посмотрела на звёзды. Круг замкнулся. И началась новая жизнь.

Друзья все мои Авторские истории есть на ютуб канале 13 ТАЙНА..
https://youtu.be/W_-izDpY3Zk?si=nGEBukt8rJxJlFH8

1. В вагончик просунулась барашковая голова с обмелевшими чертами лица:
— Гроб готов!
Вадим Николаевич, розовый от зернового кофея со сливочной помадкой, рассмеялся бархатным баритоном и выпроводил пятёрку студиозусов, мнущих капающие бумажные стаканчики с остатками автоматной бурды. Пресыщенно, оставшись один, зевнул: "Девки страшные.. Что за актрисульки пошли, какая-то столярная мастерская!..". И тут же отвлёкся на приятное: на себя в зеркало, готовясь к гриму. Отвлёкся удачно, потому что в этот момент окошко элитного вагончика проломил громадный бутафорский крест, другим концом выйдя в дверь. Его несли для эпизодов, когда позади героев как бы "торчит" заброшенное кладбище. Вадим Николаевич побледнел, затопал ногами, проклял сериал в самых вольнодумных выражениях, но, выглядывая в пролом, лишь пожурил реквизиторов, назвав их "инквизиторами". (Чувачок с точно смытым лицом осклабился, а второй аж раскрыл рот, глядя то на крест, то на напарника с пытливым интересом.) Вадим Николаевич расслабился от своего остроумия, задорной уткой, не подозревающей о том, что яблоки в начинку уже нарезаны, пролез под крестом и покорно, однако не сутулясь, пошёл в общую гримёрку.

2. В сериале были заняты только звёзды. Каст компенсировал тот факт, что тридцатилетние с лихом дяди играли своих персонажей и в подростковом состоянии. Гладкий Вадим Николаевич в кепке с козырьком, на котором можно было припарковать "Оку", ещё тянул на себя-молодчика. А вот остальные, одетые совсем дуто и пространно, походили на партию неудачно клонированной школоты. На фоне как бы кладбища четверо друзей-старшеклассников смахивали на закладчиков наркоты из неблагополучных семей, к тому же потерявшихся во времени, и смотрелись чересчур тяжеловато.. Постановщик решил подвинуть кресты ближе, чтобы обыграть средние планы в кадре, и Вадим Николаевич предусмотрительно отошёл под естественной лохматости куст, вроде прогуливаясь со сценарием. Последнее, что он увидел из-под своего парковочного козырька, было спрессованным до точки лицом под кучерявым руном, завитым, как на зло для прямоволосых, вечными генетическими щипцами. Вадима Николаевича со спины накрыло громадной домовиной. Гробом, выдолбленным в дубовом стволе...

3. Вывернуть лицо, чтобы проплеваться и дышать, стало тяжким усилием. Габариты Вадима Николаевича не являлись особым препятствием, а вот стёбный козырь вошёл в землю штырём, расколов промёрзшие без снега почвенные трещинки со стеклянным звоном. Фиктивная, однако эффективная кепка сберегла холёный нос артиста, но и двигать придавленной головой не давала. Из положения "вися на честном слове" выхода пока не было, и Вадим Николаевич замер, представив себя в стоп-кадре. Прозревая землю вглубь, он пытался вынуть из суглинка не колом вставший козырёк — а размытый портрет под шевелюрой. Собирал фоторобот-мозаику: эти глаза к тому носу с уверенно длинным ртом... Не серые к прямому, а карие к картошке. Вот оно как!! От смака, что он остался молодчинкой в патовой ситуации, Вадим Николаевич перебрал воздуха, чего-то вдохнул с близкой земли и, сотрясая покрывшую его деревянную колоду, гулко кашлянул. Терпила-козырёк наконец обломился.

4. За последний год мы виделись очень часто. Гуляли поздно с собачками.. Здоровались, впечатленькались за погоду, курили, пока питомцы, отлично ладившие, игрались. Ночами большой артист бывал нормальным мужиком, даже казался хорошим человеком.. Таким я его и знал, и помнил. Забавно, что он меня не узнал, с моим-то вечным "бараном" на голове. Я ж ведь реально Иван-баран: по присказке всё вышло. Но Вадик не только не совместил меня с дворовым дружком (хотя мы оба снова жили там же, в родительских квартирах), но и не понял, что я с ним сейчас работаю! Потащился когда-то в институт тоже вслед за ним, только не на актёрском учился.. А сейчас я сижу и тяну свой Camel, как горбатый унылый верблюд с лейбла пачки. Угнулся, сжался и давлю на центр домовины. Он, Вадик, также сидел на моём гробике, дожидался пацанов. Они пришли, перевернули с натугой гроб, а я успел лицо платком носовым прикрыть да руки скрестить.
Вот это они орали и брызнули, как сопли, кто куда! Я же лежу, выжидаю, отдышался зато и отсмеялся тихонько. Слышу, крадутся, шепчут чего-то. И вдруг гроб назад переворачивают — и валят камни сверху.. Я жутко, надсадно, до сорванной глотки завыл, но скинуть с грузом выкраденный нами из гаражей с ритуалкой гроб не смог. На моё движение, на разогретую в тесном коробе атмосферу среагировали ужасные вонючие насекомые. Клопы. Да откуда их столько?!

5. Вадим Николаевич, пуще травмируя разбитое лицо, перебирал рифмы заземлёнными губами.. Что там было, в детской страшилке? Сгинь — ага. Ещё гроб и навроде клоп. Почему "клоп", они ж не насекомых травили?.. Так-то в слог, но идея обряда заключалась в переживании смерти. Из какой-то байки или истории, старшие ребята тогда массу таких знали. Надо лечь в настоящий гроб и с собой взять кого-то живого. Когда крышку закроют, ты жертву убиваешь, её жизнь забираешь и после два века живёшь.. Потому всё ж таки клоп, верно он помнит. Да и чувствует что-то такое, щекотное, снующее и рвотно пахнущее.. Вадим Николаевич взревел, заедая свой язык забитым землёй ртом. И тут совершился резкий переворот: потрёпанный посиневший сибарит узрел ясно небушко над лохматым кустом и кучку словно громом поражённых юнцов-статистов из школьной массовки. Таинственного реквизитора с открывшимся лицом собачника из двора нигде не было. Однако Вадим Николаевич вдруг чётко позвал какого-то Ивана-барана — и отключился.

6. Я знаю, зачем согласился на тот обряд. Вадика, трубадура и заводилу, хотел перехлестнуть хоть в чём-то. За долгие годы узнал об исконном запретном ритуале почти всё, наверное. Подготовился с этой колодой-домовиной (сам делал), развёл в ней насекомых. Взял помощниками на площадку двух других ребят из нашей компании. (Вадика отмазали, батя его всё отдал, даже редкую собаку. Взятка борзыми щенками.. Ну и дачу, с машиной впридачу.) А пацаны отбывали срок за меня с остервенелыми беспредельщиками из этнических банд, в такой колонии, что гроб с клопами раем покажется. Но вот вам правда: хочешь отомстить — вырой две могилы... Мужики, дружки наши детские, остались зэками по духу и слились, сперев всё, что унесли, даже накладную грудь артистки, стоившей почти лям.. А я устал сидеть-курить на этой чёртовой колоде. Не убью же я его на самом деле, не закопаю. Так и сбежал. Пусть связи свои подгоняет, я уже ни чёрта, ни Бога не боюсь..

7. Я просто хотел, чтобы он через боль и страх постиг, что я пережил тогда. То ещё откровение.. Они же бросили меня на закрытом кладбище, с клопами, в гробу, завалив камнями! А если бы мужики, запретно приехавшие копать тут могилу на подзахорон, и не глянули бы на странный курган?!
И как он, отравный трескучий артист, не удосужившийся запомнить человека, с которым общался регулярно, выдавал всё за мистическую шутку, приплетая "мертвяков". И напирая, как адвокаты учили, что гроб был лёгкий, так — чехня.. И что он вообще сбежал первым, потому что духов с кладбища увидел, а на такое он не подписывался.
Я после услышал, как он травит гопарям в школьной курилке:
— Тогда мы хором вскричали: "Сгинь, клоп, в дубовый гроб!", — только вот закрыть "гроб" было некому.
Чистый клопин ты, Вадим Николаевич, ей-богу. Ничего с тобой рядом, ведьмак, не выживает! Бабы сбегают, детей нет, клопы даже дохнут. Все ведь так и померли в колоде этой, лапками кверху. От парфюма его парижского не продохнули, видать, бедняги.

Когда его жена Шарада Деви приехала к нему в Дакшинешвар, Рамакришна, преисполненный нежности к ней и глубокого, почти религиозного уважения, свободного от желания, от малейшего налета чувственности, признал в ней божество и оказал ей подобающие почести. В одну майскую ночь, сделав все требуемые культом приготовления, он усадил Шараду Деви на трон Кали и совершил ритуальный обряд — Шодаши пуджу — поклонение женщине. Оба они впали в экстатическое полусознательное (или сверхсознательное) состояние. Придя в себя, он приветствовал в лице своей подруги святую Мать, которая, по его убеждению, воплотилась в этот живой символ непорочной человечности. При этой сцене в качестве единственного свидетеля присутствовал жрец соседнего храма Вишну.

Его культ женщины не ограничивался поклонением непорочной супруге. Он видел Мать даже в падших женщинах, в уличных проститутках. «Я видел его перед этими женщинами, — пишет Вивекананда. — Он падал к их ногам, обливая их слезами. „О Мать, — говорил он, — ты здесь в этом образе, на улице! В другом образе ты — Вселенная. Я приветствую тебя, о Мать, я приветствую тебя"»

Так постепенно все возвышеннее становилось его понимание Бога — от идеи Бога, который пребывает во всех и всех поглощает, как единое расплавленное солнце, до горячего ощущения всех, пребывающих в Боге, бесчисленного множества маленьких солнц, в каждом из которых живет и действует Бог. Конечно, это та же идея, но перевернутая, взятая не только сверху вниз, но и снизу вверх и во всех направлениях, точно двойной непрерывный поток, связывающий Высшее Существо со всеми вообще существами и делающий человека священным.

Ромен Роллан

Жизнь Рамакришны

Автор ( Денис Владимирович )
ДАРЬЯ - Последняя ведьма
Первую часть вы можете найти на моем профиле или на моем ютуб канале!


Город встретил её, как усталый, чужой : с бетоном под ногами, гулом машин, сухим, выдохшимся воздухом.
На перроне пахло кофе, бензином и чем-то неестественно сладким — смесь духов, пыли и уличной еды. Люди проходили мимо, не глядя. Все спешили, все были заняты. Никто никому не был нужен.
Алена поднялась по ступеням к своей квартире на третьем этаже — как будто взбиралась в коробку. Всё было на месте: плед на диване, книги на полках, кружка с отбитым краем, которую она любила с университетских времён.
Она включила свет — лампы вспыхнули жёлтым, слишком ярким. Всё показалось плоским.
В первый вечер она просто лежала, глядя в потолок. Тишина была другой — мёртвой. Ни скрипа половиц, ни дыхания ветра за окном. Только гул системы отопления и редкие звуки с улицы: лай собаки, хлопанье дверей, кто-то ругался у подъезда.
Она поставила чайник — и поймала себя на том, что тянется к полке с травами. Но там только чай в пакетиках.
— Господи, — тихо сказала она, — я будто высохла.
Следующие дни прошли в рутине.
Компьютер, письма, зум-встречи. На экране — улыбающиеся лица коллег, ровные фразы.
«Как ты? Где была?» —
«Отдыхала. У бабушки. В деревне.»
— «О, круто. Там, наверное, воздух!»
— «Ага», — выдавливала она.
Ночами она не могла уснуть. Слышала, как что-то словно шепчет — не в голове, не в ушах, а в сердце.
Шорохи, как по листве. Глухие удары — будто кто-то стучит… из-под земли.
Она открывала глаза — и видела белый потолок. Ни леса, ни трав, ни теней. Только тусклый свет фонаря с улицы, пыль на подоконнике и тишину, в которой было слишком много пустоты.
На шестой день она пошла в ближайший парк — в надежде, что это поможет. Деревья были здесь, но будто мёртвые. Посаженные, подстриженные, одетые в оградки. Их корни не тянулись вглубь. Они не звали. Они молчали.
Когда вечером за окном пошёл дождь, она сидела на кухне и держала в руках фотографию из старого альбома — Лида в чёрном платке у старой печки, рядом — девочка, лет шести. Смешная, с косичками. Сама Алена.
И вдруг поняла: она не может дышать.
Не из-за страха.
Из-за нехватки…
Не воздуха. А тишины, где слышно, как дышит земля.
На седьмой день она проснулась на рассвете и всё решила. Без слов. Без разговоров с собой.
Собрала тот же рюкзак. Положила книгу Дарьи. И вышла.
Алена вернулась в Белоярку ранним утром — когда туман ещё не развеялся, а свет был мягкий, молочный, как дыхание самой земли.
Но теперь всё было иначе.
Маршрутка, обычно пустая, в этот раз везла с ней пару дачников и старушку с охапкой подснежников. Водитель улыбнулся ей, как старому знакомому. Даже пыльная дорога показалась светлее.
Когда она вышла, село будто встретило её вздохом. Не тяжёлым, уставшим — как раньше. А живым.
На дороге бегали кошки — толстые, пёстрые. Собаки лениво перекатывались в траве. Синицы вились над калитками, а из домов уже доносился запах выпечки, дыма, чего-то тёплого и настоящего.
Алена шла по деревне и не верила глазам.
На встречу вышла соседка с ребёнком — та самая, что раньше проходила мимо с опущенным взглядом.
— Добро пожаловать обратно, Алёнушка, — сказала она с улыбкой. — Верно, твое место тут.
У колодца стоял старик. Тот самый, что когда-то сказал ей: «к Дарье не приближайся». Только теперь он не отводил взгляда. Наоборот — поднял руку в приветствии, кивнул с уважением:
— Вот и вернулась. Дом теперь — твой.
— Вы… помните меня?
— Помню. Как не помнить. Меня Василий звать. А ты теперь у нас главная.
Он рассмеялся коротко — не насмешливо, а как человек, которому стало легче.
Марфа вышла на крыльцо с пледом в руках, как будто уже знала. Подошла, обняла крепко, по-домашнему:
— Я яйца поставила, пирог допекается. Пойдёшь? Или хочешь вначале — домой?
— Домой, — тихо сказала Алена. — А потом — обязательно.
Дом встретил её как живое существо.
Он не скрипел. Не пугал. Только пахнул ей в лицо знакомой смесью: можжевельник, сушёные травы и хлеба.
Когда она подошла к окну, то увидела, как на дороге играют дети. Как кто-то вешает выстиранное бельё, как мелькают цветные платки, как шумит двор.
Белоярка ожила.
И она знала — это не только потому, что пришла. А потому, что согласилась. Приняла. И села вздохнула в ответ.
Прошла неделя.
Дни текли медленно, по-деревенски, но в этой медлительности было что-то глубокое, как тёплая вода.
Алена вставала рано, пила настой из душицы и таволги, читала книгу Дарьи — понемногу, будто разговаривала с ней.
Дом не пугал — он подсказывал. Шептал. Иногда она находила в кармане фартука травинку, которую не клала. Или спичку, хотя точно помнила — в коробке было пусто.
Всё будто само собиралось вокруг неё.
И деревня… изменилась.
Люди начали здороваться, задерживать взгляды, спрашивать про здоровье, приносить яблоки, пироги, даже банки с соленьями.
Дети бежали за ней по улице, не прячась за заборами. Один мальчик принёс раненого котёнка и просто сказал:
— Он плачет. А вы умеете, да?
Она умела.
Не всё, не сразу. Но что-то в ней знало, как.
Вечером, когда солнце садилось за лес, во двор зашла Марфа. С двумя кружками и термосом.
— С чабрецом. — Она уселась на лавку. — Пахнет летом.
— Спасибо, — улыбнулась Алена. — Всё хорошо, правда.
— Я знаю. — Марфа кивнула. — Деревня будто выдохнула. Вон даже Петро из третьего дома перестал ругаться с соседями. А бабка Зина снова стала печь пирожки.
— Это тя?
— Это ты, — подтвердила Марфа. — Но не ты одна. Сила идёт не только от человека. Она идёт сквозь. Сквозь руки, сквозь мысли, сквозь землю. А ты — проводник.
Она сделала глоток, помолчала, а потом добавила:
— А Дарья… Она держала. Много лет. Но тени с годами липнут сильнее. Чем дольше держишь, тем крепче глушишь свет. Сила не умирает, но становится тяжёлой. Поэтому мы молчали. Боялись.
— Вы боялись её?
— Мы уважали. И побаивались. А особенно… — она наклонилась вперёд, опершись на колени, — Василий. Он был молодой, когда его сестра пошла к Дарье. Ей было тогда восемнадцать. Простыла сильно, кашель пошёл. Он умолял Дарью помочь. И она… помогла. Но не так, как он ожидал.
— Что случилось?
— Сестра выжила. Но ушла в лес. Не сошла с ума — просто... стала другой. Как будто лес взял её к себе. Она жила на отшибе, в землянке, и только изредка приходила. Говорила странно. Молчала часами. Через три года пропала. Василий считал, что Дарья "забрала" её. Хотя, по правде, — и Марфа взглянула в сторону леса, — я думаю, сестра сама выбрала. Но с тех пор он никому не верил. Особенно тем, кто знал травы.
Алена медленно кивнула. Всё встало на свои места. Страх, предубеждение, настороженность — это была боль, не злоба.
— А почему сейчас он другой?
— Потому что ты — не Дарья. Ты не прячешься. Не молчишь. Ты — из нас. Но с силой. И потому, что время пришло. Старая боль — как заноза. Время не лечит, если её не вытащить. А ты, Алена, — как игла. И как бальзам.
Алена усмехнулась:
— Это красиво звучит, Марфа. А страшновато всё равно.
— И правильно. Сила без страха — становится гордостью. А с уважением — мудростью.
Они сидели, пока не стемнело. Ветер шевелил листья, где-то за околицей мяукала кошка. И весь мир казался живым. Как будто он дышал рядом с ней.
А тем временем...
За лесами, болотами, за старой просёлочной дорогой, в деревне по имени Чернолесье жил человек, которого никто не называл по имени.
Просто — Старик. Или Тот, кто остался.
Он жил в доме с обгоревшей крышей, у которого не росли травы. Кошки обходили его стороной, а птицы летели выше, будто не хотели касаться тени, что стелилась у порога.
Старик варил зелья, собирал корни в полнолуние и разговаривал со шепчущими тенями, что жили у него под полом. Он был колдуном. Старым. Сильным. Одиноким.
Когда-то, много лет назад, он пытался взять Белоярку.
Дарья и Лида не дали.
Две ведьмы — две реки, что сомкнулись в плотину. Он ушёл с проклятием на губах и чёрной землёй в след. С тех пор время скручивало его, но не ломало. Он ждал.
Он знал, что силы не вечны.
Когда весенний ветер донёс к нему шёпот о смерти Дарьи он знал.
Когда лес принёс запах свежей крови — он понял.
Когда тень птицы прошла по его крыше в полдень — он усмехнулся.
— Новенькая… — прохрипел он, сидя у очага. Пальцы его были тонкие, как корни. — А ведь молодая ещё. Не знает ничего. Не умеет. Только книгу держит, будто щит.
Он встал, подошёл к полке, достал коробочку. Внутри — Старый зуб, замотанный в чёрную ткань, и горсть сухих чешуек.
— Вот мы и посмотрим, что она стоит.
Он бросил зуб в огонь. Пламя зашипело, и дым стал густым, как болотная вода.
— Белоярка, ты опять дышишь. Но дыхание твоё — слабое.
Он провёл пальцем по полу, нарисовал круг и встал в него.
— Моя земля — темна. Но я несу свет. Мой свет — это огонь. Мой огонь — это месть.
Пламя подпрыгнуло, и в нём мелькнуло лицо — девичье, испуганное, но уже иное. Сильное.
Алена.
Старик скривился. Лес шептал, что она не такая простая. Что в ней от Лиды больше, чем от Дарьи. Что у неё душа — не только жрицы, но и путницы. Той, кто может идти между.
— А это опасно, — прошипел он. — Такие могут не только хранить. Такие могут менять.
Он вышел на крыльцо.
Ночь была глухой. В небе — ни звезды. Только ветер, и в нём — имена.
Он поднял руки. Где-то в глубине леса зажглись глаза.
— Слушайте меня, кто спит в корнях. Кто пил из ручьёв и полз по спинам мёртвых. Она пришла — новая. Мы идём к ней.
Не сразу. Не открыто.
Сначала — шепот.
Потом — сон.
А после — боль.
Он спустился с крыльца, и земля под ногами застонала.
Старик улыбался.
— Белоярка… открывай ворота.
Первые странности начались незаметно.
Не громом, не кошмарами. А как будто в старом доме кто-то тихо переставил чашку на полке.
Сначала — ветер.
Он стал другим.
Не страшным, не резким. Просто… будто знал, куда дуть. Открывал форточку ровно в тот момент, когда Алена проходила мимо. Колыхал занавеску ночью, когда окна были плотно закрыты.
Потом — птицы.
С утра они больше не пели возле её дома. Не улетели, нет — просто пересели ближе к лесу. Как будто дали ей пространство. Или — как будто ждали чего-то со стороны деревни.
Алена чувствовала: воздух стал тише.
Не глухой, не тяжёлый — просто внимательный. Как будто сама земля затаила дыхание.
— Не знаю, Марфа, — говорила она, размешивая чай на крыльце. — Будто что-то двигается. Не плохое, просто… не моё.
Марфа отхлебнула и кивнула.
— Земля отзывается. Может, тебе знак посылает — поглубже в книгу глянуть. Или в сны.
— Сны?
— Мы сны не зря видим. Особенно такие, что остаются с утра в пальцах, как песок.
Алена засмеялась, но потом замолчала. Потому что — действительно.
Сны стали другими. Не пугающими, но цепляющими. Она будто шла босиком по росе. Или стояла в воде, а к ней медленно плыла лодка.
И в ней кто-то был.
Старик? Женщина? Тень?
Она не видела лиц. Но чувствовала — кто-то смотрит. Не с ненавистью. С ожиданием.
На третий день кошка, что обычно приходила к крыльцу, не появилась. Алена позвала её, налила молока — но чёрно-белая Мурка не пришла.
Ночью она услышала шорох под полом.
медленный, длинный.
Будто кто-то водил пальцем по доскам снизу.
Она лежала, не двигаясь. Не от страха — от сосредоточенности.
Прислушивалась.
Но звук исчез так же, как пришёл.
Через день Василий снова стоял у колодца. Он кивнул ей, но лицо его было хмурым.
— Что-то не то в лесу. Тишина не та. Собаки не бегают туда. У воды ряска чёрная пошла.
— Думаете — опасность?
— Думаю, кто-то будит то, что должно спать.
Он вытащил ведро и посмотрел ей в глаза.
— Ты чувствуешь, да? Не бойся. Но не молчи.
Алена кивнула.
Вечером она снова открыла книгу Дарьи — и страницы на этот раз перелистывались сами.
Утро было пасмурным, но тёплым. Воздух пах влажной землёй, и в нём уже чувствовалась первая тяжесть.
Алена шла к магазину — за солью и мылом. Обычное дело.
Но с каждым днём всё вокруг обычного казалось чуть-чуть… тоньше. Будто привычный мир стал прозрачнее, уязвимее. Видишь — ту же дорожку, ту же скамью. А ощущаешь — как будто за ними прячется что-то живое.
Наблюдающее.
— О! Алёнка! — голос Марфы, как всегда, крепкий, как её руки. — И ты в магазин?
— Угу, — кивнула Алена. — А вы чего не на месте? Я уже привыкла, что вы у калитки сидите.
Марфа усмехнулась и кивнула на сумку:
— Да вот, пирог на заказ. Тёплый. Люди вдруг есть начали, как будто кто разбудил аппетит.
Обе рассмеялись. Но Алену что-то не отпускало. Она замедлила шаг.
Пауза повисла между ними — плотная.
— Марфа… а можно я спрошу?
— Ну спрашивай.
— Откуда вы… всё знаете? Про Лиду. Про Дарью. Про силу. Вы ведь… ну, вроде как, не ведьма?
Марфа остановилась. Не сразу, но явно почувствовала серьёзность вопроса. Она глянула в сторону деревни, потом — в глаза Алены.
— Я — не ведьма, да. Никогда не звали. И тетрадей у меня нет. Но я — память.
— Память?
— Да. Есть те, кто держит силу. А есть те, кто держит истории. Я с малых лет всё слушала, глядела, запоминала. Лида мне доверяла. Даже Дарья. Не говорили прямо — но... знали, что я несу.
— Несёте?
— Связь. Ведьмы приходят и уходят. Но между ними — нити. Если не помнить, как держали силу те, кто были до тебя — можно остаться слепой. Я просто ношу зеркало. Не магическое. Обычное. Чтобы ты могла в него глянуть.
Она сказала это спокойно. Не с гордостью. С уважением.
Алена чуть покраснела.
— Спасибо. Я… рада, что вы рядом.
Марфа кивнула.
— И я. Ты — как родная. Только не закрывайся. Вопросы — это не слабость. Это путь.
Они дошли до магазина. Пожелали друг другу хорошего дня.
Алена взяла соль. Мыло забыла. Но не заметила.
Ночь.
Она уснула поздно — листая книгу Дарьи, но мысли не цеплялись. Всё как-то рассыпалось.
Когда глаза закрылись — тишина вокруг стала глубже.
И сон пришёл сразу.
Сначала — лес. Только не как обычно. Он был мокрый. Чёрный. Густой.
Ветви тянулись сверху, как пальцы. Листья хрустели под ногами, как кости.
Алена шла босиком. Не боясь, но с ощущением, будто она — гость. Или — добыча.
Впереди показался огонь. Неровный, коптящий. И за ним — фигура.
Старик.
Спина согнутая. Волосы редкие, седые. Одет в старую рубаху, но от него тянуло холодом, как из погреба.
Он не поворачивался.
— Ты слишком светлая, — сказал он. — Но свет не защищает. Он привлекает.
Алена хотела что-то сказать, но не смогла. Слова в горле застряли.
— Ты будешь ошибаться, — продолжил он. — Ты испортишь то, что хранишь. И тогда все отвернутся.
Он повернулся — глаза его были пустыми. Не слепыми. Просто — бездонными.
— А я подожду.
И исчез.
Огонь потух.
Ветер зашептал слова, которые Алена не знала, но понимала.
Она проснулась — резко.
Сквозь окна пробивался рассвет. Но в комнате было холодно очень.
Она натянула одеяло и медленно села на постели. Сердце билось глухо.
В голове — только одна мысль:
Он идёт. И я это чувствую.
Ветер переменился. Не сильный, но колючий — он шёл не с полей, как обычно, а откуда-то из глубины леса. Тот самый, живой, могучий лес — теперь казался чуть отстранённым. Будто что-то пробиралось по его венам.
Алена почувствовала это утром, когда вышла за водой — земля под ногами была влажной, но не после дождя. А будто что-то снизу дышит.
Она прислушалась. Лес — молчал. И это молчание было тревожнее, чем любой крик.
К обеду в ворота постучали.
— Это я, — сказала Марфа. Лицо у неё было усталое, будто она всю ночь не спала. — Можно?
— Конечно. Что-то случилось?
Марфа не села, как обычно. Стояла, сжимая руки в карманах кофты.
— Слушай. Не хочу пугать. Но я чувствую… что-то пришло. Или приходит.
Собаки воют по ночам. Кошки не заходят в дома. У Веры в погребе капуста почернела вся — за ночь. В церкви икона перекосилась. А я ночью…
Я слышала, как кто-то ходил по двору. Но никого не было.
— Это он? — тихо спросила Алена.
Марфа не ответила, только кивнула. Медленно.
— Ты ведь тоже чувствуешь?
— Да. И этой ночью… я попрошу о помощи.
Марфа впервые испугалась по-настоящему.
— Ты уверена?
— Я приняла силу. Значит, имею право звать тех, кто дал её.
Ночью Алена открыла книгу. Свеча коптила. Тени от мебели казались живыми, шевелились в такт её дыханию.
Страница нашлась сама — тёмная, с выцветшими знаками. Внизу: «Призыв хранителей. Только если сердце чисто, а душа — в долгу.»
Она прочитала слова, которых не понимала. Они выходили сами. И с каждым — воздух густел, как мёд.
В доме потемнело. Стало тихо. Очень тихо.
И тогда они пришли.
Тени.
Те самые, что были с Дарьей в её последнюю ночь. Высокие, безликие. Сделанные из праха, дыма и времени.
Алена стояла в центре круга. Её голос дрожал — но она говорила:
— Я — та, кто приняла силу. Я Хранительница. У меня есть право.
Они молчали, но вокруг завибрировал воздух.
— Скажите мне. Кто он? Почему пришёл?
Одна из теней шагнула ближе. Из груди вышел звук. Голос, как лесной ветер, прошедший через костяной свисток:
— Он был трижды отвергнут.
— Он хочет силу, чтобы открыть.
— Он тянет смерть в жизнь.
— Он был званым, но стал падшим.
Алена сделала шаг вперёд:
— Что он хочет?
— Власть.
— Тело.
— Ключ.
— Ты — ключ.
Она сжала руки:
— Дарья и Лида… они держали порог?
Тени зашевелились. И заговорили все сразу — многоголосо:
— Да. Они сдерживали. Порог между Миром и смертью. Между тем, что под землёй, и тем, что дышит.
Он трижды пробовал.
Один раз — через болезнь.
Второй — через страх.
Третий — через огонь.
Теперь — через тебя.
Алена ощутила, как холод пронёсся по позвоночнику.
— А если я не справлюсь?
Ответ был коротким.
— Он пройдёт.
Она кивнула. Медленно.
Дрожь исчезла. Страх тоже.
— Тогда… я стою. На пороге. С этой книгой. С этой землёй. С этим именем.
Если он идёт — я встречу его.
Тени отступили.
Одна наклонилась ближе и прошептала:
— Мы рядом. Зови, если путь потемнеет.
Мы — память. Мы — тьма, что не предаёт.

Они исчезли.
Алена осталась одна. Вокруг снова был дом. Огонь в печи. Стук сердца.
Но внутри — что-то новое.
Не просто сила.
Ответственность.
Утро было мутным. Свет проходил сквозь туман, будто сквозь молоко. Лес за домом стоял неподвижно — даже птицы не пели.
Воздух был плотным, вязким. Как перед грозой. Только гроза была не на небе.
Алена проснулась до рассвета. Тело знало раньше ума — сегодня.
Она вышла на крыльцо, глядя в сторону леса. И увидела — далеко, на опушке — фигуру.
Старик.
Он стоял, как часть пейзажа: неподвижный, чёрный, узкий, будто вытянутый из самой ночи.
Он не приближался.
Он ждал.
Алена не пошла к нему. Не было нужды. Она знала — встреча будет. Но не сейчас. Он придёт вечером. Когда земля остынет. Когда границы ослабнут.
Днём она готовилась.
Разложила травы. Развесила над дверями обереги. Начертила круг — не для боя, для памяти.
Книга лежала на столе, открытая на нужной странице.
Проклятие, которое должно быть для встрече,и защита, которая должна удержать.
Марфа пришла с полдником — не как помощница, как часть дома.
— Всё ощущается, — сказала она, — будто дрожит где-то под корнями. Я воды утром набрать не смогла. Ведро всплыло само.
Алена ничего не ответила. Только кивнула.
Ближе к вечеру она снова вышла к лесу. Но на этот раз — не на границу.
Она знала: встреча будет внутри. В самом сердце. У древнего круга камней, где Дарья однажды сказала: "там проходит граница, не глазами видимая, но кровью узнаваемая."
Ветер усилился. Ветки зашептали. Сухая трава шуршала под ногами, как перешёптывание старух.
Она надела плащ, собрала волосы в косу. На поясе — нож, пучок трав, книга.
Сердце билось ровно.
Сегодня — вечер ожидания.
А завтра — она пойдёт в лес.
И встретит того, кто уже трижды приходил. И не пройдёт четвёртый раз.
Тут все мои истории включая первую часть!
https://youtu.be/RZ7ZFRChR8k?si=1T8MR5xyu1mSZRFY