Глава 2. Мужик с вазелином.
— Всё, — сказала Ольга, ударяя по столу карандашом, как указкой. — Следующая встреча — с сопровождением. Штаб выходит в поле. Никаких больше «он пришёл, а я молчала». Мы идём с тобой.
— Простите, вы кто вообще? — усмехнулась Катя. — Добровольный батальон имени разбитого эспрессо?
— Добровольный батальон имени «ты достойна большего», — парировала Юля. — План такой: Ольга — у бара, в роли агрессивного наблюдателя. Я — в машине, снаружи. Ася — отвлекающий манёвр. Если что-то идёт не так — кодовое слово: «лубрикант».
— А если он полезет с банкой? — спросила Катя.
— Тогда ты кидаешь салфетку. Я включаю сирену. Ася проливает на него кофе. Я вызываю санитара. Всё чётко.
Ася хлопала, как ребёнок на дне рождения.
— Это будет великая операция. «Гхи: Последняя встреча».
Катя смеялась. Но внутри — дрожь. Она знала: никакой штаб не заменит ту растерянность, когда человек, предавший тебя однажды, снова садится напротив. И всё внутри сжимается.
Кафе — модное, стерильное, с интерьером в стиле «мы не ждали эмоций». Мятные кресла, голый бетон, джаз в колонках, в меню — напитки дороже чувств.
Катя пришла первая. Как по инструкции.
Села у окна. Заказала чёрный кофе. Без молока. Без сахара. Без иллюзий.
«Объект движется. Подозрительно уверенный шаг. В рюкзаке — либо ноут, либо духовный тупик».
Ольга уже сидела у бара. С коктейлем "безалкогольный гнев".
Читала меню как досье: «Не доверяю ничему, что заканчивается на - латте».
Ася… Ася села не туда. Перепутала адрес.
В другом кафе она уже 15 минут обсуждала с бариста, почему "капучино — это брак с пеной".
Юля… вообще пришла на день раньше.
Сообщила об этом из дома, обернувшись в плед:
«Я всё сделала по плану. Только на сутки опережаю Вселенную».
— Ты одна? — спросил он. Без подводки. Как будто снова был частью её жизни.
— А ты ожидал, что я приду с шаманом?
Он улыбнулся. Кулак кармы. Опять в лицо.
— Нет. Не «мы». Просто скажи, чего ты хочешь.
— Я… изменился. Хочу, чтобы ты увидела.
Катя медленно поставила чашку. В этот момент она была не просто женщиной. Она была военным кораблём, который не тонет — просто меняет курс.
— Ты не изменился, Виталий. Ты просто выучил новые слова. «Гхи», «вибрации», «душевный поток». Но суть осталась. Ты — мальчик, который боится взять ответственность. Только теперь ты это прикрываешь травами и благовониями.
Он потянулся за её рукой. Она отдёрнулась.
— Уходи, Виталий. Без мантр. Без масла. Без сценариев. Просто — уйди.
Он ушёл. Без пафоса. Без двери, хлопающей в сердце. И это было — прекрасно.
Катя вернулась. Девочки уже были на месте. Пицца, вино, лицо Ольги с выражением «ну, рассказывай».
— Он был таким же, — сказала Катя. — Только теперь он называет бегство — «духовный путь».
— И ты его… — Юля подняла бровь.
— Послала. Без нас. Но мысленно — с вами.
— Я, кстати, так и не разобралась, зачем кофе пенится. Но за твою реакцию — аплодирую стоя.
Катя села. Спокойно. Как будто вернулась не с поля боя, а домой.
— Мне было страшно. Но я справилась. Потому что поняла: быть одной — не страшно. Страшно — потерять себя.
— За женщин, которые не поддаются. Даже когда хочется. Даже когда вспоминается. Даже когда бывший приходит с банкой «энергетического просветления».
— А если он придёт ещё раз?
— Пусть пробует. У меня теперь иммунитет. Штабный.
Они сидели в кухне уже третий час. Сыр закончился. Вино — почти.
Но никто не шевелился. Катя рассказывала, Ася делала пометки, Юля обнимала подушку. Ольга курила в окно, выдыхая, как будто вместе с дымом выпускала комментарии, которые всё ещё обдумывала.
— Девочки, — сказала Юля, глядя в потолок. — А вы вообще возвращались? Ну… не по пьяни. По-настоящему. Назад.
— Я — нет. Мысленно, может быть. Но чтобы прямо «прийти» — нет. Я не умею возвращаться. У меня гордость, как у орла с надломленным крылом: лучше ползу, но в другую сторону.
— А я возвращалась, — спокойно сказала Ася. — К одному. После скандала. Он не ждал. И когда увидел меня на пороге — сказал: «Ты серьёзно?». Я тогда сказала «да». А он сказал: «Жаль». И закрыл дверь.
Юля сжала подушку сильнее.
— А я… возвращалась. Раз пять. К первому мужу. Каждый раз думала — ну, вдруг теперь по-другому. А он был как старый холодильник: гудел, холодил, а внутри — пусто.
Ольга развернулась от окна:
— Я — не возвращалась. Никогда. Но знаешь, Юля… иногда не ты возвращаешься. Иногда чувство возвращается. Внезапно. Как запах — сигарет, духов, весны. И ты стоишь на кухне с пельменями — и вдруг снова любишь. На 2 секунды. А потом снова ненавидишь. И всё.
— Это как травма, — сказала Юля. — Психологическая. Ты её прожила, пролечила, проанализировала. А потом — бам! — «привет, воспоминание», и ты снова в той комнате. С тем. С собой из прошлого.
Катя встала, налила воды. Без театра. Просто потому что хотелось. И пока лилась вода, сказала:
— Знаете, что я поняла сегодня? Я не боюсь, что он вернётся. Я боюсь, что я снова подумаю, что он — вариант.
Ася записала что-то в блокнот. Потом подняла глаза:
— Катя. А если бы он вернулся не с банкой масла, а с кольцом? Без эзотерики. Просто: «Я был дурак. Вернись»?
— Тогда бы я спросила: «Ты принёс доказательства взросления?» И если он достал бы справку от психиатра, налоговую декларацию и подписанный договор на терапию — я бы подумала. Но нет. Шучу. Не подумала бы.
— Если бы мой бывший вернулся с кольцом, я бы подумала, что это флешмоб. Или пранк. А если бы с вазелином — вызвала бы санитаров.
— А я… — Юля прикусила губу. — А я не знаю. Я до сих пор не уверена, что если он напишет: «Я скучаю» — я не сорвусь.
Катя подошла ближе, положила руку на её плечо.
— Тогда мы будем рядом. Чтобы напомнить, что «скучаю» — это не извинение. Это манипуляция с мягкой подкладкой.
Ася достала телефон, щёлкнула фото бокалов.
— Это будет открытка. Подпись: «Не возвращайся туда, где ты уже потерялась».
— И никогда не ведись на фразу «Я изменился». Пусть присылает сертификат. Заверенный. С печатью.
Юля засмеялась. И всё напряжение, копившееся с начала вечера, рассыпалось по комнате, как соль на кухонной доске.
— А знаете, что самое страшное? — сказала она, вытирая слёзы. — Что иногда ты возвращаешься не к нему. А к себе — прежней. И ненавидишь ту себя за то, что так любила.
— Но теперь ты — новая. И у тебя есть мы.
И даже если однажды захочется шагнуть назад — мы подставим руки. Не чтобы тянуть. А чтобы напомнить, куда идти.
— Короче. Операция «экс» — закрыта. Виталий отправлен обратно во Вселенную. Без вазелина.
«Иногда возвращение — это просто урок, как далеко ты уже ушла».
Катя лежала на диване, Юля гладила ей волосы, будто лечила не тело — нервную систему.
Ольга разбиралась с пультом от кондиционера, уверенная, что каждый пульт — это IQ-тест.
Ася пришла последней. Задумчивая. С телефоном в руках. Глаза — чуть шире обычного.
— Девочки… мне только что позвонили из театра.
— Умер кто-то? — спросила Ольга. — Или, может, они наконец поняли, что пьесы про женщин тоже продаются?
— Читка. Моей. Через неделю. На сцене. С актрисами. Публика. Режиссёр. Всё официально.
Молчание. А потом — взрыв радости.
— Да ладно! — воскликнула Юля. — Ася, ты же…
— …не хотела, чтобы это становилось «серьёзным»? — Ася кивнула. — Да. А теперь боюсь. Потому что если они сыграют нас плохо — это будет про меня. А если хорошо — то я… больше не владею этим.
— Это и есть искусство, — вставила Катя. — Отдавать и не требовать обратно.
— А вдруг я подставлю вас? — шепнула Ася. — Там же — про нас. Про меня. Про «эту кухню». И этот клуб. Вдруг кто-то узнает себя и скажет: «Ася — предала»?
Ольга встала, налила бокалы.
— Я скажу только одно: если хоть одна актриса сделает меня менее сексуальной, чем я есть — я приду туда и порву её шпилькой. С любовью.
— Ася. Ты не обязана рассказывать всё. Но если уже начала — делай это честно. Без лака. Без «углаживания». Без желания, чтобы тебя любили.
Катя поставила пустую чашку на стол.
— Хочешь — мы пойдём с тобой. Будем в первом ряду. И если зал замрёт — мы хлопнем. И крикнем: «Так не говорит Ольга! Она матерится чаще!»
— А если я не выйду? — прошептала Ася.
— Тогда я выйду. И прочту вместо тебя.
Ольга — испугает публику.
А ты просто будешь знать: тебя не осудят. Потому что всё, что ты написала — правда.
— И если ты напишешь там, что я — злая, грубая и колючая — я соглашусь. Но только если будет сцена, где я спасаю кого-то из ада своими каблуками.
Ася засмеялась. Впервые — без тени.
— А можно… я предложу им, чтобы читку сыграли мы? Настоящие. Без актрис.
— Мы. Четыре. На сцене. Без игры. Просто — говорим. Как есть. Про разводы, оргазмы, чакры и любовь к себе. Честно. С иронией. Со слабостью. Со всем этим бардаком.
Катя переглянулась с Ольгой. Потом с Юлей.
— А давай. Только не называй это спектаклем. Это будет… сеанс самопринятия. Под светом рампы.
— А мне — жарко. Но если мы пойдём — я надену свой лучший костюм. С вырезом. Чтобы зал знал: сильные женщины — это не оксюморон.
Ася посмотрела на них — своих.
И в её глазах вдруг блеснуло не вдохновение. А вера.
Та самая, которая не просит одобрения. А просто идёт и делает.
— Мы правда это делаем? — спросила Катя, снимая пиджак и оглядывая пустую репетиционную комнату. — Мы — на сцене?
— Ну, почти. Пока просто репетиция, — сказала Ася. — А сцена… это потом. Если не сдохнем от паники.
— Это же не сцена. Это… склад с занавеской, — прокомментировала Ольга, садясь на подоконник. — Где мой свет? Где мой бокал? Где мой монолог «я устала быть сильной, но всё ещё в пиджаке»?
Юля держала текст в руках.
— Я боюсь. Не сцены. А того, что скажу не то. Или… что скажу всё.
Ася подошла к центру. Глубоко вдохнула.
— Девочки. Это не про театр. Это — про голос. Мы столько лет молчали. Прикрывались сарказмом, терапией, делом, карьерой.
А теперь — просто скажем. Что болит. Что бесит. Что важно.
— Пусть. Мы и друг друга не всегда понимаем. Но мы — слушаем. Это и есть главное.
— Я начну. У меня короткий. И нецензурный. Как обычно.
Она достала лист. Прочитала громко:
«Меня зовут Ольга. Мне 39. Я врач. Я устаю от чужих тел, но не могу справиться со своим. Я не люблю терапию, но мечтаю, чтобы кто-то залез в мою голову и всё разложил. Я матерюсь не потому что злая. А потому что боюсь быть доброй».
Тишина. Юля опустила глаза.
— Это… красиво. Грубо. И правда.
«Катя. 37. Юрист. Разведена. Без детей. С собакой, которая писает из тревоги. Я умею защищать других. Но не себя. Мне часто кажется, что я — это просто набор аргументов, а не человек».
Юля всхлипнула. Ася подошла, молча обняла.
— Я читаю, — сказала Юля. — Только не смейтесь.
«Юля. 36. Психолог. Анализирую всех. Кроме себя. Плачу под видео с котами. До сих пор храню письмо, которое он мне не отправил. Мечтаю, чтобы кто-то обнял и сказал: ‘Ты не сумасшедшая. Ты — чувствующая».
Ольга подошла, обняла её сзади.
— Ты не сумасшедшая, Юля. Ты — наш якорь. Даже когда тонешь.
А потом Ася встала в круг.
«Ася. 35. Креативщица. Никогда не была замужем. Влюбляюсь в невозможных. Пишу про подруг, потому что боюсь, что иначе забуду. Думаю, что если расскажу про нас — мы станем вечными. И может, кто-то тоже перестанет себя стыдиться».
— Чёрт. Это и правда… спектакль. Только живой.
— И мы сыграем, — сказала Юля. — Без текста. По памяти. По боли.
— По любви, — добавила Ася.
— С матом, — кивнула Ольга.
Не в плохом смысле. Скорее — с морщинами, как мудрое лицо: потертый бархат, запах пыли и времени, кресла, пережившие больше спектаклей, чем большинство отношений.
Они стояли за кулисами. В руках — текст. В голове — всё, кроме слов.
Катя поправляла рукав, будто от этого зависела дикция.
Юля гладила платье, как будто это платье — щит.
Ольга пила воду. С видом, как перед хирургией.
Ася смотрела в пустоту сцены и повторяла про себя: «Это не спектакль. Это — правда. Просто правда».
Зал был почти пуст. Несколько студентов, пара критиков, один неуверенный мужчина в очках, который пришёл «поддержать эксперимент».
Ася вышла первой. Микрофон скрипнул. Она вдохнула:
— Добрый вечер. Мы — не актрисы.
Мы — женщины. Которые больше не хотят молчать.
Мы просто расскажем. Без героизма. Без пафоса. Только — как есть.
Катя говорила жёстко. Чётко.
Без интонации «понравиться».
Но не умею проигрывать отношения.
Я не хочу быть «умной женщиной». Я хочу быть — счастливой.
Иногда — глупо. Иногда — нежно. Иногда — с ошибками.
Но каждая её пауза звучала громче слов.
— Мне сказали: «Ты слишком чувствительная».
Я носила это как проклятие.
Пока не поняла — это мой дар.
Боль. Радость. Страх. Надежду.
И это — не слабость. Это — я.
Ольга говорила громко. Грубо. И от этого — ещё честнее.
— У меня трое бывших. Два стресса. Один шокер.
Я просто хочу, чтобы меня не перебивали, когда я говорю «не хочу».
И да — я матерюсь. Потому что это — мой способ не плакать.
— Я боюсь, что если замолчу — исчезну.
Поэтому пишу. Про женщин, которые боятся.
Про тех, кто возвращается. Про тех, кто остаётся.
Про тех, кто не идеален — но настоящий.
Если кто-то узнает себя — значит, мы всё сделали правильно.
Та, в которой каждое слово — осело.
— Если это провал — пусть он будет наш. Настоящий.
Потому что лучше провалиться собой, чем нравиться, притворяясь.
Юля уже закуталась в плед. Ольга пила пиво из бокала с надписью «Сильная. Саркстичная. Свободная».
Ася смотрела в экран — сообщения от театра с предложением «поставить это официально».
Катя листала фото: сцена, свет, лица. Настоящие.
— Девочки, — сказала она. — Мы сделали это.
— Мы вышли, — кивнула Юля.
— Мы выжили, — добавила Ольга.
Началось всё с выборов. Закончиться должно было оргазмом. А по дороге Юля успела потерять интерес и к тому, и к другому.
Кофейня на углу, где они сидели, была из тех, что стараются быть «винтажными» — облупленные рамы, вьющийся плющ, скрипучие стулья и музыка, которая звучала так, будто пластинка заканчивалась, но никто не решался её выключить. Сентябрьский ветер шептал о переменах, но без энтузиазма.
Юля сидела напротив мужчины, который напоминал ожившего героя из постмодернистской пьесы — Пётр. Высокий, в тёмно-синем пальто и очках с тонкой оправой. Волосы чуть в беспорядке, как у человека, который всю ночь размышлял над судьбой мира, а с утра просто забыл расчёску. Голос — мягкий, тягучий, с тем едва уловимым бархатом, который обычно бывает у актёров или лекторов по истории европейского символизма.
— Я не голосую, — заявил он, сдвигая чизкейк в сторону, будто этот десерт олицетворял буржуазную фальшь. — Всё это — иллюзия выбора. Симулякр. Демократия без субъектности.
Юля моргнула. Потом медленно отпила кофе, крепкий, как разочарование в Tinder.
— А кунилингус ты тоже считаешь иллюзией выбора?
Он кашлянул. Улыбнулся. Слишком долго. Слишком театрально. Она тоже усмехнулась — в уголках рта, в глубине глаз. Внутри неё негромко, как звон чайной ложки о фарфор, прозвенело: «Флажок. Красный. Первый».
— Он прекрасен, — с пафосом сказала Юля, обмахиваясь салфеткой, словно ею можно было остудить парадокс. — Прекрасен, как философия, которую никто не просил.
Катя, в строгой рубашке и с карандашом в волосах, посмотрела поверх очков:
— Нет. Он красив. В нём есть голос, аромат «интеллектуального смятения», и… массаж стоп.
— Перед или после? — буркнула Ольга, разливая пиво в кружки, как святую воду. — Это важно.
— До, — ответила Юля. — Почти с благоговением. Я чувствовала себя богиней. Или, на худой конец, статуей.
Ася, завёрнутая в плед, кивнула:
— Предлагаю тост. За мужчин, которые не голосуют, но делают куни. Хоть где-то берут на себя ответственность.
На второй встрече всё было как по нотам: вино, джаз, свечи. Книги с заложенными сухоцветами. Он говорил о Бодрийяре, она — о Бахе. Между ними витал парфюм из печали и предвкушения.
Он касался её, как археолог, нашедший нечто древнее. Поцелуи были неспешны, словно он боялся разбудить призраков её прошлого.
Секс был… идеален. Почти учебный. Его движения — выверены, дыхание — ровное, как в йога-студии, которую открыли в библиотеке.
Но после он повернулся и сказал:
— Твоё тело сопротивляется. Это не ты. Это система.
— Патриархальная. Ты не можешь кончить, потому что в тебе встроен механизм подавления. Ты — социальная конструкция.
Юля села. Медленно. Как человек, заказавший «вино на вечер», а получивший бутылку кефира.
— То есть ты не довёл меня до оргазма из-за… политики?
Он кивнул. Серьёзно. Как будто только что подписал Гаагскую конвенцию.
— Он сказал, что мой оргазм — жертва капитализма, — с отчаянием сообщила Юля.
— Это надо лечить. Желательно — молча, руками, — заключила Ольга. — Или электричеством.
— Он прислал мне видео котёнка, играющего с цитатой Камю.
— Это уже не флаг. Это демонстрация.
— Инструкция. Идёшь. Не слушаешь. Только тело. Только практика.
— Я дам тебе лубрикант, — сказала Ольга. — Без запаха революции.
— Я дам тебе речёвку, — сказала Ася. — Читай как заклинание, если он начнёт говорить про архетип.
— Я дам тебе камень, — кивнула Катя. — Метни, если скажет «матрица». И вот ещё электрошок. Добей.
Он пригласил её в баню. Там было всё: чайная церемония, соль, хокку, тишина. Горловое пение. Камень на живот.
— Это твоя точка рождения, — шептал он.
Юля смотрела на него, как на пазл, в котором нет ни одной угловой детали. Она дышала. Молчала. И раздвинула ноги — в надежде, что он наконец замолчит.
И он замолчал. И сделал. Без теории. Без манифестов. Без Бодрийяра. Он просто — был. И она — была. И это случилось. Оргазм. Без повестки дня.
— Он назвал это марксистским актом, — сказала Юля.
— Да. Потому что он гладил меня полчаса. И молчал. И это была не забота с подтекстом. А тишина. Без анализа. Как ласка.
— Я впервые не объясняла себя. Не защищалась. Я просто чувствовала.
Они снова сидели на кухне. Свет тусклый. Вино — как всегда. Шоколад — горький. Но смех — громкий.
— За мужчин, которые учатся молчать, — сказала Юля.
— За женщин, которые учатся говорить, — добавила Ася.
— За куни без комментариев, — буркнула Ольга.
— За тела, которым не надо больше себя оправдывать, — закончила Катя.
И это был не просто смех. Это была революция. В каждой клетке. Без лозунгов. Но с освобождением.
