Оказия
Андрей Андреевич Юрченко
Ванин начальник был добрейшей души человек. Положительный семьянин, трудоголик, компанейский такой человек — Иванов Ефим Львович. Он всегда Ване говорил:

— Ты мне как родной. Видишь, как вышло — я Иванов, а ты — Ваня.

А Ванька добро чувствовал к себе. Он у Ефима Львовича на базе с шестнадцати лет работал — сначала на посылках, потом на складе. Спустя много лет он в компании стал, можно сказать, тенью Ефима Львовича, и начальник это ценил.

Бывало, по верх обязанностей накинет ему шабашку: то в субботу за главного оставит, то в воскресенье сторожем — и за всё платит. В субботу он сам отдыхал всегда, а в воскресенье сторож Ниязбек уезжал домой — и опять Ване сверх прибыль, потому как Ваня — за сторожа.

Ещё Ваня любил, когда в офисе у шефа гости гуляли. Шеф заказывал еду из ресторана — а там и шашлык, и пицца, и роллы, и всякого уйма. Гости погуляют — а всё равно всё не съедят. А Ефим Львович домой никогда ничего не забирал. Говорил:

— Вань, ну что, я зря повезу домой — Софушка расстроится, что мы тут диету не соблюдаем. Ты себе сложи — и будет тебе и ужин, и обед.

А Ваньке того и надо. Во-первых, суббота-воскресенье — шабашка, во-вторых — еду покупать не надо, прибыль сплошная, да и только.

Так вот, не об этом сейчас вообще. Преподнесла Ивану судьба оказию следующую, через которую он постиг многие беды и уроки выстрадал.

Ефим Львович как-то вызвал Ваню и говорит:

— Вань, мы с Софушкой хотим вояж совершить, посмотреть, что там и как у греков поменялось. А тебе я хочу дать свой внедорожник покататься. Я помню, ты давно хотел на нём поездить. Так вот, на тебе, Иван, ключи — катайся, так уж и быть. Только сначала в сервис поедешь — масло поменяй, свечи, колодки тормозные — расходники, это самая малость повседневная. Тебе будет наука, как автомобилем владеть. В общем, хочешь кататься — сделай, не хочешь — пусть стоит, я приеду — сам справлю.

Сказал он так, ключи на стол положил, руку Ване пожал — и отбыл живых греков наблюдать.

А Ваня потерял контроль чувствам, дышать стал и потеть. Глаза у него сами моргать начали, а ноги ватные сделались. Хотел он сразу за руль сесть — не вышло. Сел — и совсем обмяк. Мысли в голове — как пчёлы: каждая своё поёт, а общей мысли нет.

Решил Иван пройтись по базе, пойти на турник, «солнышко» покрутить. Он так всегда делал, когда мысли в голове жужжали. Особенно это против женщин помогало. Как только в голову пойдут крашеные селёдки — Ванька на турник. Пятьдесят подтягиваний, пять «солнышек» — и как рукой всю дрянь снимало. Сразу легче дышать, и мысли уже про пельмени или про пирожное.

Так и в этот раз помогло. Понял Иван: первое дело — это сервис. Масло там всякое и прочая чепуха. Сел за руль снова, уж было хотел ехать — как вдруг увидел свои ноги в рабочих штанах. И обувь жуткую увидал.
Эта его обувь давно уже людей пугала. Женщины от неё содрогались и вздыхали, а малые дети даже плакать начинали. А Ваня веселился, говорил:

— Вентиляция должна быть! Тогда и здоровая нога будет — без запаху.

А нога у Вани и впрямь была что надо. Ногти росли как у орла. У других в этом плане проблемы: доктора лечат и так и этак, чтобы ноготь здоровый был, а у Ваньки — генетика. Всё от природы, жизнью дышало. И ногти эти он прям не успевал стричь.

Решил Ваня сначала домой ехать, дать себе полнейшую ревизию на предмет культурного образа. Дома началась суета: сначала мойка — и не так сяк, а с мылом и мочалкой. Потом он увидел себя в зеркале и понял, что надо морду брить, так как дети, скорее всего, плакали не из-за обуви, а из-за общего вида.

Возможно, Ваня им напоминал людоеда или Бармалея. После бритья Ваня засиял как солнышко, и волосы его светлые высохли, окаймили его личность аки лучики. «Да, — думает, — надо стричься идти».

Пошёл Ванька к парикмахеру, к тёте Лариске. В соседнем доме имела она парикмахерскую и стригла Ваньку с самых пелёнок. Когда Ваня пришёл, тётя Лариса ахнула:

— Ванечка! У меня по записи, ты же знаешь. Хотя, погоди… Я Ленку отменю, тебя буду стричь, пока попался мне.

Через 30 минут Иван был уже как Брэд Пит. Только со шрамом. Но Лариска говорила, что это бабам только лучше по вкусу приходится. Говорит:

— Тайна сразу в мужчине есть. Узнать бабы хотят, как тебя угораздило морду порвать: пьяный ты на забор упал, или трудовое ранение? А уж если скажешь, что с войны — рана от врага, то тогда баба обычная пропадает сразу, сама не своя делается. И можно почти каждую тащить в ЗАГС, пока туман не рассеялся и в чувства не пришла.

Так что тут Ване несказанно повезло, что ему удача подвернулась — такую морду со шрамом иметь.

Напшикала Лариска его одеколоном, хоть он и уворачивался, и перекрестила:

— Хоть бы Господь какую дуру к нему склонил… Пропадёт же. Ой, мамочки…

Денег она с него не взяла — дружила раньше с его мамкой, сильно дружила. А когда мамка умерла — Ванька ей как сын был, пока не вырос.
Вернулся Ванька домой и в шифоньер полез за одежей. А были у него там знатные джинсы и рубаха, и туфли — всё дорогое и новое. Это его Софушка, жена Ефима Львовича, пыталась обернуть к облику Божьему, но потом бросила это занятие. А Ваня не носил, так как оказии раньше не представлялось, а теперь — вот, самое оно.

Итак, буквально за несколько часов Ваня сделал фокус, который не под силу ни одному киношному шпиону. Он обернулся совсем в другого человека. Так обернулся, что его даже дворовые собаки узнавать перестали — потому что гавкать принялись как на чужого, не признав в нём ни образ, ни запах.

В таком отрешённом образе Ваня сел за руль BMW X7 и покатил на МКАД, в сервис-центр. Там-то весь перформанс и начал происходить. Иван заехал в гараж моднейшего сервисного центра, где всё вокруг было как в кино про богатую жизнь. Отдал он, значит, машину, сказал: дескать, то-сё — масло, свечи, да колодки тормозные.

Ему дали талончик и сказали проследовать в кафе, подождать. Потом, мол, вызовут.

Ну, казалось бы, ничего не предвещало беды. Акт этой сцены прошёл удачно и даже как-то скучно. Сидит Ванька, кофе дует. Ему сказали:

— Кофе за так, пейте, дескать, получайте удовольствие.

Ну он и пил — уже третью кружку. То с мороженым попробовал, то с зефиром, а то и вовсе пустой дали, но крепкий — гадюка, аж волосы шевелиться стали.

И везде все вежливые — не иначе как на «вы» обращаются. И улыбаются все, будто Деда Мороза увидели. Приятно Ване, барином себя чувствует. Сидит и думает:

«Неужели Ефим Львович так всегда существует? Ему ж каждая жаба лыбу давит. А за спиной, конечно, некоторые склоняют по-разному, но в лицо — полнейшее уважение».

Да, думает Ванька, хоть бы Ефим Львович у этих Греков прижился — хоть на месячишко. Я бы на его машине царствовал, да, может, что и на царствовал бы через эту оказию…

Думал так Ваня и начал на мягком диване кимарить мал-по-малу, как вдруг девушка подкралась сзади — как кошка, бесшумно. Наклонилась и говорит:

— Иван Андреевич, ваш автомобиль готов. Пройдите для оплаты к стойке.
Ванька аж побледнел от волнения. Во-первых, его в последний раз по отчеству называла судья, и после этого он один Новый год встречал не дома. А во-вторых, барышня была красоты неземной: тонкая, с белыми локонами, носик — как у куклы, глазки с ресничками моргают, ямочки на щеках… И всё это так нежно к нему обращается!

Не привыкший он к женским особям, от чего сомлел. Тащится за ней как бычок неуклюжий, а она — словно лань: каблучками цок-цок-цок… Ваня идёт, волнуется, ладошки потеют, и глаза моргать опять начали.

Пришли, значит. Она ему:

— Тут распишитесь… Там — это… мне это… вам это…

— Оплатите, значит, хотите наличными, хотите картой.

Достал Ваня карту — и начал терять сознание. За всё про всё — совсем чуть-чуть — шестьдесят каких-то тысяч. Всего-навсего! Нет, у Ваньки деньги были, но копил он их на лодку и мотор, чтоб на Оку рыбачить ездить. А тут вот так — за здорово живёшь, шестьдесят!

И за что? Масло, свечи и колодки? Да Ванька сам это мог сделать — ровно в шесть раз дешевле. Это ему кофе — три кружки — боком вылез.

Оплатил Иван, но вида не подал — держится, значит, кавалером, улыбается всё время в ответ и старается глаза тоже чуть выпучить, будто всё как всегда и совсем никакого обморока он не ожидает.

А девица щебечет:

— Ой, а вы, получается, живёте там же, где и я — в городе П?

— Да, живу. Всю жизнь, между прочим.

— А вам не трудно будет меня подвезти? Моя малышка в ремонте, коробка сломалась, ждём из Германии.

— Да о чём разговор. Заканчивайте — я вас буду ждать в авто, на стоянке.

Сказал — и сидит, ждёт в машине. А сам весь потеет, так как барышня — жутко красивая. И ему она улыбается так, что можно подумать — самое сверхъестественное.

И опять пчёлы в голове зажужжали. Одна мысль — в бок, другая — вверх. А турника нет. Стал Ваня дышать глубже — и вроде совладал с эмоцией.
Нет, конечно, с бабами он общался. Но с совсем другими. Таких, как эта белобрысенькая, он только в кино видел. И обращаться с такими — не умел. Практическую часть, конечно, знал чётко, но опять же — по фильмам, да по рассказам соседа. А вот своего опыта у него не было.

Он, конечно, общался с соседкой Люськой-Триколор, но то совсем другое. Люська хоть и молодая, а уже трое ребятишек — три девочки. Муж у неё вахтовик, ездит куда-то радиацию добывать. Кстати, там он себе генетику и испортил, потому как девочки у него три, погодки, и все разные: одна черноволосая, другая белобрысая, а третья рыжая — и вообще ни на кого не похожа, ни на Серёгу, ни на Люську.

Её через это и прозвали — Люська-Триколор, потому как детишки разноцветные. А она орёт:

— Это всё муж генетику погубил! Он же радиацию ездит добывать!

А сам Серёга у своих вахтовиков спрашивал, у кого как дома. Оказалось — у многих, кто радиацию добывает, детишки страдают другим геном.

Да и вообще — от Люськи всегда пахло пелёнками зассанными и жигулёвским пивом, которое она пила как лошадь пахотная.

Опять отвлеклись.

Пока Ванька колотится, девица уже бежала к машине. Как-то так сумочку держала, локоток согнула, волосы как пружинки — прыг-прыг… Ваня опять начал дышать и моргать.

Села, значит, в машину — и тут новое испытание: пахла она так, что голова от этого запаха пьяная стала. Ваня про себя взмолился:

«Хоть бы чего со мной не вышло».

Потом придумал:

«Не буду на неё смотреть — а представлю себе, как я на рыбалку опарыша собираю».

Только представил — сразу отпустило. Облака ванильные рассеялись, дышать стало легче. А тут ещё и пробка, музыка играет, девица щебечет:

— Ой, вы тоже джаз любите? Такой сборник у вас — прям всё самое лучшее!

Ванька улыбается, кивает.

— Вы так просто одеваетесь… Уважаю таких мужчин, которые сдержаны в одежде.

Ванька улыбается, кивает. Сам думает:

«Если б ты меня утром увидела — молиться бы начала, как минимум».
— Ах, у вас такие сильные руки… И видно — мозоли. Вы что-то любите мастерить?

— Да, люблю. Вы знаете, сидеть в офисе — не моё. Я больше на воздусях.

— Ох, как это романтично… Ваша жена, наверное, счастливая?

— А у меня нет жены. Я живу с котом Василием и кошкой Муськой.

— Как так получилось? Такой мужчина — и без девушки? Вы, наверное, очень требовательны… или у вас их много?

— Если бы. Ни одной нет. Говорю ж — с котами живу. Девушку как-то пока не встретил. Всё работа, работа…

На этих словах уже у белобрысой начали потеть ладошки, и кружиться голова. Думала она: «Хоть бы, хоть бы… Господи, помоги!» — а сама глазами водит, ресничками хлопает — как бабочка.

А Ванька потихоньку осмелел, едет, радуется. Думает: «Один день на машине — а уже такие события закручиваются. Да и хрен с этими деньгами, когда судьба может делаться».

Затмили события слабый ум Ванин, сильно вдохновился он этим поворотом — и говорит:

— Может, поужинаем?

— Ой, я такая голодная… Я утром только кофе пила. Давайте! Я согласна. Давайте поедем в ресторан новый, что на Бульваре Победы. Говорят, там кухня прям самая итальянская, и шеф-повар тоже итальянец.

Иван о ресторане кое-что знал. Ну, там вилка-ножик, локти — значит, по поверхностям не разбрасывать, чай не сёрбать и не сюркать, и самое главное — ложку из стакана вынимать.

Это ему ещё мать рассказывала. А она была интеллигентной — в библиотеке школьной работала. Всегда Ване объясняла, как в свете держаться. В общем, за это он не беспокоился.

Но тревога была. И была она сильной.

Ваня знал: ресторан — это не каждому живому человеку по карману. Даже Ефим Львович вздыхал перед походом в ресторацию, а он туда каждый год Софочку выгуливал — потому как она младше на 15 лет и требовала к себе должного внимания.

А Ванька в такие рестораны вообще не видел смысла заходить. Для него было загадкой, как они могут, например, те же самые пельмени лучше него сварить. Или, может, майонез с кетчупом как-то лучше размешают?

Поэтому и не ходил.
Да и на Ефима Львовича жалко было смотреть, как он туда таскается и потом неделю грустит, как старый монах. Ну, пока то да сё — приехали, значит.

Фонари везде томные горят, люди медленно ходят. Какие-то халдеи инструменты мучают: кто гитару, кто клавиши, а красномордый толстяк в дудку дует как больной — будто больше всех заработать хочет.

Ваня понял, что когда каждый что-то своё играет, и все они хором в ноты не попадают — это особенная, тонкая музыка, джаз. И её надо тонко чувствовать. А Ване от такой музыки хотелось чесаться и морды бить.

А красномордого он вообще возненавидел — так как их с девушкой усадили как раз в бок, а в этот бок этот дурак и дудел. И дудел, курва, так, аж приседал, аж пот у него тёк.

Ну, Ваня понял, что те трое музыкантов, что на гитаре, клавишах и виолончели — холостые ребята и живут в своих квартирах. Потому как они отстранённо музыку играли, будто: «Всё равно — заплатят или нет». А красномордый, падла, точно был женат, и детишек у него много. Весь бедолага в кредитах и ипотеке — потому и дул, за себя боялся отчаянно. В общем, за жизнь боролся.

Подумал так Ваня — и жалко ему бедолагу стало. Думает:

«Не всем так повезло, что и квартира, и работа есть. Я, думает, против красномордого — кум королю».

Так вот, сели, значит, наши голубки в самый бок зала, от прочих морд в укромное место. Прибежал к ним официант, книжечки раздал, стоит улыбается и смотрит на красномордого отрешённо, ждёт, значит.

А девица пальчиком водит, непонятные слова щебечет. А этот прислужник сатанинский записывает и улыбается. Ваня думает:

«Попробуй только, дура, меня обсчитать — я тебе душу в раз вытряхну».

Девушка до щебетала, книжечкой — хлоп! — и отдала. Говорит:

— Это всё.

А этот аспид улыбнулся и к Ваньке перешёл:

— А вам чего?

А Ванька сидит и думает: «Вот хрен её знает, чего она там запросила и каков будет итог».

— Мне, — говорит, — чай с мятой и пирожное.

— А какое? — спрашивает аспид.

— А такое, которое побольше и послаще.

— А кушать что будете?

— А кушать я не буду. У меня спортивная диета — мне надо калории терять.

Тут девочка радоваться начала:

— Так вы спортсмен?

Ваня улыбается, кивает. Думает:

«Сегодня прям профессиональный спортсмен. Прям даже олимпиец. Прям медалист».
Сидят, значит, наши молодые: кушают, улыбаются, беседуют. Никто не чавкает, не отрыгивает, локти — там, где надо. Вилки, ножики, не одной ложки в стакане. Одно слово — культура на высшем уровне.

Красномордый дудеть перестал — видно, такса на всю отработана. И вообще — благодать. Райские кущи, думает Ваня, можно иногда ходить в такие места.

Тут, значит, только они жевать перестали, всё больше улыбаться стали — счёт приносят. Ваня сразу со стола брать не стал, отстранился. Думает: «Посмотрю, чего да как». Смотрит — девушка вообще в телефоне начала писать что-то. Говорит:

— Мама у меня там… Я ей про чудесный вечер должна всё написать…

Иван думает: «Да, дела. Ей, значит, даже не интересно, сколько там наедено… Это печально. Как-то даже не по-божески».

Ну, думает, ладно. Открою я сам. Открыл.

А там… Там, товарищи, горе. Искреннее, чистое горе. Там цифры в ряд. Там счёт — не за покушать. Там счёт — за все смертные грехи, которых Ваня не делал.

Закружилась золотая головушка у Вани, вспотели ладошки. В голове даже мысли не жужжат — только в висках боль, и всё как в тумане.

Прощай, лодка. Прощай, мотор. Прощай, рыбалка. Здравствуй, Ефим Львович.

Рассчитался Ванька — и за ужин, и за музыку, и за прикосновение к богатой жизни. Отвёз девицу домой. А сам к себе вернулся.

Сел на диван, обнял котов — Ваську и Муську — и заплакал. И так ему себя жалко стало… Захотелось с мамой поговорить, а мамы нет.

Коты почувствовали, что ему плохо, и стали тереться об него, и мурчать. Так и успокоился.

А утром… отвёз машину на базу, поставил в гараж и сказал, как его бабушка говорила:

— Не жили богато — нечего и начинать

Ещё не пробило семи часов, а учитель информатики Сергей Аванесович уже галопировал к месту работы в весьма растрёпанных чувствах. Расстроенная его физиономия во всяком любителе живописи отозвалась бы лицом постаревшего "Мальчика, укушенного ящерицей" с картины Караваджо.

Впрочем, в костюме этого физика и лирика в одном флаконе тоже был непорядок. Нервному кадыку над неправильно застёгнутой верхней пуговкой ходилось совсем тяжело и неуютно... И как сутки не спавший информатик ни дёргал воротничок, легче кадыку не становилось.

Беспокойная натура педагога не могла найти себе то места, то собеседников. Она пыталась прислониться к гнутой батарее в холле, но это быстро оказалось неприятно. Старалась донести что-то умственное и тревожное до охранника и уборщиц, но те в столь раннее время или зевали от минутного безделья, или были вовсю заняты подготовкой к новому дню. Спровадив информатика, весь техперсонал перекрестил, не сговариваясь, его взлетающую по лестнице спину и выдохнул с громадным облегчением.

— Вот ты ж лапоток! — нежно выразилась завстоловой Надежда Ивановна, случайно застрявшая в слушателях, до которых добрался источник знаний. — Чего-то там лопочет, там лопочет.. Аж на душе приятно. Ну пошла, девоньки, слышь?! Пирожки ставить пошла. Приходите с охраной за горячими!

"Девоньки", раздарившие свою горячку прошлому веку и холодные к нынешним временам, как замороженное копыто, при упоминании пирожков оживились, словно встарь. И даже дружно начали тереть пока и так чистые полы. А охранник страшно крикнул — где сменка??? — репетируя в пустую дверь и представляя себе ученика-нерадивца Севостьянова, который из сплошного ёрничанья переобувался только посуху.

Сергей Аванесович прошёл в свой кабинет и даже сел за учительский компьютер, создав видимость подготовки к уроку. Однако натура не унималась. В мучениях выждав полчаса, любимец женщин и детей протёр очки, причесал короткие седоватые кудри пятернёй и расстегнул напрочь своего душителя — верхнюю пуговку. Погладив на прощание гитару, висевшую на стене закутка-лаборантской, примыкавшей к классу, он вышел вон не оборачиваясь. Готовый на всё.

В половине восьмого утра у директора школы трещали все телефоны. Местный же вызов в такой час был нонсенсом, секретарь чётко знала своё дело. Но сейчас "местный" точно звонил! Директор, навсегда и однозначно "интересная женщина" без даты рождения (которая, как её ни вымарывали, всё время всплывала в каких-то документах, попадавшимся на глаза бессовестным сплетницам), вызову искренне изумилась. Настолько, что вышла в приёмную самолично. Там она застала свою секретаршу, до слёз огорчённую сумятицей. И главного компьютерщика всея учреждения — учителя информатики. Учитель, Сергей Аванесович, вёл себя экстраординарно, сверх всякой меры даже для кибернетика.. Стоя к руководству спиной и не слыша появления лица вышестоящего, он что-то взволнованно объяснял. Напоминая драматическими жестами совсем не информатика, а физкультурника, показывающего некие лечебные упражнения на вытянутых руках несчастной секретарше.

Директор чутко вслушалась опытным ухом.

— И вот когда сюда зайдут протоны, — правая рука информатика нерасторжимо слилась с левой — то может возникнуть большой барабум! Гигантский глобальный взрыв, вы понимаете? Надо эвакуацию объявлять, выводить всех. Хоть это ничего и не даст, но вести уроки при такой угрозе мы не имеем морального права!

— Пи.. Пиристаньте, пожалуйста, — жалко пискнула секретарь, напирая на "и". — Вот директор, ей и докладывайте!

Сергей Аванесович наконец развернулся. Директор смотрела на него чрезвычайно спокойно, но с хитрым прищуром, чуть скрадывающим слабость прочей мимики, к неопределённо небольшим летам начальства не подходящей.

— Что такое случилось, дорогой мой педагог? — вкрадчиво спросила она и расцвела, как роза на клумбе, своей знаменитой "мягкой" улыбкой.

Пошедший пятнами смущения информатик опустил руки по швам и попробовал сократить развёрнутый в голове многочлен до коротких нерешаемых уравнений.

— Понимаете.. Доброе утро!! Но оно не доброе, понимаете?! У них скоро запуск, а мы сидим как ни в чём не бывало! А надо же спасаться!.. Предпринять попытку помощи.. Во имя будущего. Совещание нужно провести в связи с экстренной угрозой, — неожиданно разборчиво закончил он.

— Ну конечно, — обворожительно проворковала директор, не снимая улыбки и ласково беря учителя под руку. — А как же. Совещание сейчас созовём. Вы извините, Любовь Петровна просто не разобралась в ситуации. Идёмте! У вас первый урок есть?

— Да! Но сейчас это не имеет значения, пуск через полчаса! — отшатываясь от своей ящерицы, воскликнул седенький мальчик с полотна кисти классика, всё сильнее поддаваясь глубокому страху.

Однако поединок выходил неравный — и ядовитый тяп случился. Ящерица сперва протащила мальчика за собой, будто суслика, а потом ловко втолкнула этот лёгкий завтрак первым в кабинет. Одновременно успев поглядеть на секретаршу (нахохленную, как реликтовый филин), закатить глаза, беззвучно расхохотаться и постучать себе по лбу.

Через несколько минут в приёмную руководства потянулась пёстрая стайка. Снятые с насестов заместители в порядке строгой очереди удивлённо взирали на Любовь Петровну, хранившую интригующее молчание на каменном желтоглазом лице. Не нарушая регламента по статусу, они проследовали и расселись так, как было утверждено при нынешней власти. Заключая процессию, в этот овальный кабинет вкатилась девушка с блокнотом, штатный баснописец учреждения и какой-то последний зам, присевшая с пустого края стола. Все вздохнули и встали пересесть — девушка была не замужем.

Собравшиеся моргали молча и степенно, последний зам строчила в блокноте вводные фразы к статейке "Об актуальности оперативных совещаний руководства в образовательном процессе". Мирную атмосферу нарушила укушенная натура Сергея Аванесовича. Совпадая с великим портретом в выражении момента ужаса, он объявил, смотря на настенные часы:

— Нам всем жить осталось двадцать минут..

На чём и умолк, словно пригвождённый директорским взором. Девушка, как самая молодая и не поднаторевшая пока в "оперативных совещаниях", раскашлялась, силясь что-то произнести. Ей помогли справиться с порывом, подвинув воду и предложив попить "прям подольше, только маленькими глотками". Прочих изменений за столом не произошло.

Директор поправила причёску экстравагантным жестом-волной:

— Коллеги, мы собрались по просьбе Сергея Аванесовича. У него сейчас идёт занятие, дети сидят одни за дорогостоящим оборудованием, но Сергей Аванесович счёл своим гражданским и педагогическим долгом информировать нас о возможной глобальной угрозе. Прошу вас, расскажите всё о вероятных рисках! Обстоятельно, если можно, Сергей Аванесович, чтобы все поняли специфику ситуации.

Она подняла информатика взглядом, зацепив девушку-зама, поперхнувшуюся водой.

— А что говорить?! — переполошился педагог. И вдруг зачастил, будто его шилом укололи:

— Коллеги! Мы с вами свидетели исторических событий!! Сегодня, десятого сентября две тысячи восьмого года, состоится первый запуск Большого адронного коллайдера, чаще называемого БАКом!

— А что же это такое? Поясните для гуманитариев, — начала игру первый зам, не просыпаясь под подёрнутыми ярким солнцем очками.

— Да для всех проясните, — поддержала матёрая вторая заместительница.

— И отдельно для началки, если можно, — сказала заместительница по начальным классам.

— Ну почему же только для вас отдельно? — парировала зам по воспитательной работе. — Это всем пригодится. А перед второй сменой вообще можно видео познавательное пустить.

— Поддерживаю идею с видео, — молвила директор. — Вот сейчас его и снимем, пока Сергей Аванесович так занимательно рассказывает нужные, правильные вещи, встроенные в образовательную плоскость! Распорядитесь про оператора, — бросила она в пустоту.

Пустота чихнула в блокнот и унеслась, пролив недопитое. Остальные не шевелились. Вода капала на пол. Директор рассекла взглядом стол, стену и остановилась на часах, кивнув головой.

— Мне можно продолжать? — спросил вдруг информатик, начинающий забывать, зачем он здесь.

— Обожди, Серёж, — по-свойски попросила первая заместительница, как бы не скрывающая возраста, но утаивающая факт совместного обучения в одном классе с директором учреждения. — Во сколько запуск?

— Он состоится.. Он уже состоялся!.. Должен был, по плану, во всяком случае, — засуетился мнительный учитель.

Все загалдели:

— Ой, как всё-таки интересно! В великое время живём, товарищи, ох, коллеги! Научно-технический прогресс набирает обороты. Не оскудевает международная мысль! Это же международный проект, правильно?

— Конечно! Наши учёные там тоже есть! — гордо подтвердил информатик.

— Ну вот и замечательно! — сказала ящерица, разминая уставшие челюсти. — Совещание окончено, коллеги, всем спасибо за плодотворную работу! Отдельная благодарность собравшему нас Сергею Аванесовичу! Спасибо, что держите в курсе ключевых событий мирового масштаба, а то за рутиной подчас за ними и не уследить... Вы сейчас зайдите к себе, проверьте класс, завершите урок. А на перемене запишите пятиминутку для второй смены об этом агрегате.

— О коллайдере.. — осмелел информатик.

— Именно! О прорыве научной мысли. На фоне новой активной доски, которую в результате местных скромных достижений отдали словесникам. Оператора я пришлю.

Появившаяся девушка-зам спиной вытолкнула оператора обратно.

— Как словесникам? А мы?! — обомлел информатик.

— А у вас в квартире газ! — в облике директора заплясали искорки огненной рептилии-саламандры. — У вас коллайдер. — Директор откровенно брызнула смехом. — Нечто куда большее впереди, чем эти доски. Раз уж мы все выжили, правда?

Мальчик, вышедший взрослым из рамы только сейчас, ещё долго чувствовал след от укуса.. И совсем немного иногда сожалел, что никакого барабума не было...

Плач Ярославы

Андрей Андреевич Юрченко

Наконец-то у Ярославы появилось время заняться комнатными растениями, точнее их разведением. Раньше времени не было. Раньше у Ярославы был муж. Настоящий, крепкий такой, с плечом, с руками из того места и совершенно без вредных привычек. Сверху всего этого изобилия он её ещё и любил. И жила она с ним не просто как амброзия полевая абы как, а жила законно. Всё было у неё как у людей - свадьба, путёвка в Ялту с медовым месяцем. Даже по гороскопу она со своим Игорем совпадала подходяще. Игорек был Телец, а она Дева или Козерог, точно не помню. Жили они душа в душу цельный год, нет, конечно, был некий диссонанс, но не такой прям архи-мощный, пустяковый был диссонансишко. Ну образование у неё было высшее, буквы там какие-то в ряд – то ли МГУ то ли МГИМО. Игорю это неважно было, он её без этих букв любил. Он вообще сам был с Рязани, военным десантником, а она была девчонка белокурая, славянка тоже, москвичка. Злые языки шептали, что Игорёк её обольстил из-за квартиры на «патриках» и из-за богатых родителей, но она знала, что это совсем не так. Игорёк сто раз звал её к себе в Рязань, но она от таких мыслей делалась сама не своя. Игорю вообще было всё равно на чем ездить, где жить и что надевать на своё военное тело. Он вообще себя в свете чувствовал скованно, не любил он бывать в этом свете, любил он природу, пикники на природе, рыбалку, в общем всё больше на воздусях куражиться.
А в театр он ходить отказывался, наотрез. Лишь однажды он ходил со Славкой в модный Московский театр на постановку моднейшего мастера. Сидел он, смотрел молча, хоть и с досадой в сердце, но когда театралы перегнули палку, он не сдержался. Там в спектакле, значит, гениальный мастер режиссуры показывал обществу сложную мысль, для которой актёрам необходимо было сверкать перед зрителем дряблыми мужскими пятыми точками. Эту тонкую мысль Игорь не понял, а принял это всё за содомию и оскорбление личное. Он как десантник одним прыжком вскочил на сцену и начал бить служителей Мельпомены. Актёры визжали и разлетались в стороны. Картина была великолепна как историческое событие, где некий Самсон крошил филистимлян. Зал бушевал, в восторге считая это гениальной режиссёрской находкой. Режиссёр в полнейшем изнеможении звонил в полицию, находясь при этом во власти сильнейшей панической атаки, бить его не надо было уже, его надо было спасать. А Игорь рычал как лев и истязал содомитов своими православными кулачищами. Полиция поспела вовремя, режиссёр постановки был ещё жив - лежал на полу и дышал. В этом изнеможении он нёс колоссальные репутационные потери, организм слабый подвёл его в минуты испуга. Он лежал и думал, что вот значит он, этот тоннель с белым светом в конце, про который все умирающие рассказывают. От страха смерти режиссёр обмяк и не удержал всё в себе, он лежал и намокал. Бывает.
В общем театр Игорю не понравился, Славка плакала, зато Славкин папа, то есть Игоря тесть, ржал долго и до слёз, когда забирал молодых с отдела полиции. Он был властью и силу имел, и могущество неоспоримое, и мог в столице многое. Он обнимал Игоря и смеялся, вытирал слезы и говорил:
- Спасибо, родной… тебя бы министром культуры сделать, а, Игорь? Пойдёшь министром культуры? Их давно пора вразумить.
Что касается режиссёра то он покинул нашу родину, когда понял, что за покровители у садиста, избивающего богему. И уже оттуда, с далека, через интернет, ругался на всех и вся и его голожопая братия сильно его поддерживала, но анонимно, пугаясь за свои голые жопы. Вот такой был Игорёк. Простой рязанский парень. Но не об этом, собственно, рассказ.
Были у Ярославы всяческие подруги, живущие внутри садового кольца. И вот эти самые подруги, гарпии проклятые, Игорька возненавидели за его мужланство. Они говорили Ярославе тысячи слов об Игоре, иностранных слов, и то, что он маргинал и даже люмпен, и что он абьюзер и тиран. Говорили о его темноте непроходимой и совершенно пролетарской душонке, чуждой в их изысканных кругах. Говорили они о том, что его после выходки в театре надо привязывать на цепь и лечить током, раз он искусство понимать отказывается такое тонкое. Подумаешь, актёры голые …. это ж была показана таинственная мысль, а он, мужлан, устроил шабаш. В общем, все на Славку напирали и особенно Славкина лучшая подруга, рыженькая такая, Кира. Выучилась эта самая Кира на психолога и всем девчатам помогла разобраться в себе. Все девочки все давно проработали свои проблемы и родовые, и семейные, прокачали деловые качества, стали сильными и независимыми, и выбирали, в общем, свободные отношения без абьюзеров и газлайтеров, и прочих людей, судя по всему, нехороших. Существовала эта вся сверх развитая кодла в основном либо в статусе развод, либо в свободных отношениях. Как бы в раньшие времена сказали наши прабабки, шл;ндры знатные были они, пробу ставить негде. Поэтому и одинокие были. Но это так недоразвитые прабабки сказали бы, по своей темноте. Ярослава отбилась от этого серпентария со своим дебильным Игорьком и была для них костью в горле. Тем более, что интересы ей Игорёк внушал другие, совершенно чуждые бомонду. Надо сказать, отец Ярославы любил Игоря и говорил Славке:
-Смотри, не испорть пацана!
Что касается Славкиной мамы, то она была полячкой, во-первых, а во-вторых, всегда занята своей жизнью собственной, в которой на работу времени-то не хватало, не говоря уже о детях. Кто такой зять она понимать отказывалась и говорила Славке:
-Если нравится тебе, то пускай будет.
Так бы всё и было, если бы не дикое желание подруг спасти Славку от роковой ошибки жизненной. Больше всего в этом плане металась и колбасилась подруга Кира, психологиня. Она с утра просыпалась и начинала звонить и писать всем подругам, наставляя их, какая и что должна Славке сказать про Игоря. А уже вечером проверяла их на предмет проделанной работы и делала контрольный итоговый звонок. Они даже создали группу в вацап без Ярославы, которую так и назвали «Комитет спасения», ну и конечно, возглавляла этот самый комитет все та же гадюка Кира.
Как мы с Вами, дорогие мои и любимые знаем, слово имеет-таки силу. Не зря сказано в писании «В НАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО». Не дело, не пустой звук и не взрыв, а именно слово, так как имеет оно силу.
Шло время, и под стальным натиском «комитета спасения» Ярослава стала раздражительной. Она начала замечать в Игоре все то, что ей указывали её верные подруги. Молодые начали ссориться, сначала немного, а потом всё больше и больше. Игорь совершенно не мог понять, что происходит, и пытался вернуть свою любимую прежнюю. Но чем больше он старался, тем больше было скандалов и ссор. Появились обиды и горечь. Обида переросла в недоверие, недоверие в злобу, ну и так далее. В один прекрасный день Игорь хлопнул дверью и ушёл, громко сказав:
-Да пошла ты к чёрту, дура набитая!
Подруги тут же кинулись ей помогать и в кратчайшие сроки притащили её в ЗАГС разводиться. И она, дура, в слезах и, надувая носом пузыри из соплей, развелась. Комитет спасения торжествовал. Работа была проведена титаническая, Ярослава была спасена, всё это отмечалось несколько дней в караоке и ночных клубах, пилось вино, звучали поздравления и пожелания встретить того самого, достойного, который, по правде говоря, существует только в воспалённом воображении недалёких тупиц.
Игорь, в свою очередь, собрал вещи и уехал в Рязань. Все улеглось, страсти утихли. Союз спасения переключился на другую несчастную, которую надо было спасти. Сие повествование могло бы закончиться скучно, но это было бы не справедливо.
Прошли считанные месяцы и Кира, совершенно инкогнито, не оповестив даже свой «союз спасения», отбыла из Москвы. Собралась и уехала, покинув группу в вацап, ту самую, где они всех спасали. Удалилась, значит. Все конечно изумились её поступку - сама создала, и сама же удалилась. Ну, бывает, решили они. Видимо мы, значит, всех уже спасли. Подумали так и тоже удалились. И занялись своими бабскими делами. А Кира решила совершить вояж, и просила её не беспокоить какое-то время, решительно не трогать. Сказала, что ей надо побыть в духовном единении, совершить духовные практики и тому подобное. Спасительная кодла с трепетом отнеслась к такой психологической аскезе и ей, сказали:
-Надо- значит надо! Звонить не будем, так уж и быть, только ты потом нам все расскажи.
Договорилась она с союзницами и покинула шумную столицу.
И вот первый город, который решила посетить Кира оказался Рязань. Наверное, там духовность была духовнее, мы не знаем. Заселилась она в тамошнюю гостиницу и решила осмотреть красивый городок, напитаться Рязанской энергией. Города она совсем не знала, и что именно лучше в себя впитать от Рязани в первую очередь понимала с трудом. И тут совершенно случайно и неожиданно она вдруг вспоминает, что в этой духовной долине у неё таки есть какой никакой знакомый человек. Кира была решительной девушкой и осознанной. Она тут же позвонила своему знакомому Игорю и рассказала, как она путешествует по России матушке и обогащается духовностью, и что в Рязани кроме Игоря она никогошеньки не знает. Игорь галантно согласился помочь ей в этом вопросе. Он, дурак, надеялся разузнать что-то про Ярославу.
Встретились они у гостиницы, Кира тут же в щечку поцеловала Игоря на правах старой знакомой, взяла его за ручку и рассказала все что знает о Ярославе. Что у неё много женихов, что скучать ей некогда, что девочка она ветренная и не такая осознанная как она, Кира. Игорь это всё слушал с горечью и сильной болью в глазах, потом он махнул рукой и сказал:
-Ну и к черту эту дуру!
В чем Кирюха его полностью поддержала. Гуляла она с Игорем и на второй день, и на третий, и на четвёртый, и на пятый, а потом совершенно инкогнито вернулась в Москву, собрала часть своих вещей и переехала к мужлану Игорю, потому как была беременна от него и вообще полюбила этого неотёсанного субъекта . Телефон она сменила, а с соц. сетей удалилась, наверное, боялась, что её могут спасти.
А Ярослава плачет в подушку и вспоминает дни проведённые с Игорем как лучшие дни её жизни, она ещё не знает, что её лучшая подруга живёт с ним и с двумя ребятишками в Рязани. Что будет, когда эта пена поднимется поверх бульона, мы с вами пока не знаем. Но мне кажется, что без крови тут не обойдётся. Возможно поэтому, Кира не спешит посещать столицу. Что я хочу сказать молодым - если Вы решились на любовь, держите её в тайне, как сокровище, подаренное небом. Если вы стали одним целым, то сторонитесь друзей и подруг хотя бы первые 10 лет, потому как «Союз спасения» не дремлет.

Мой очередной комикс о советах коучей =) Знакомо?

Раньшие времена..

Андрей Андреевич Юрченко

Времена наступили благодатные. Всё сейчас чинно и по закону происходить стало. Пожарные стали успевать на пожар, пока ещё горит, а полицейские практически перестали граждан бить по щам, хоть и мандат такой имеют. Люди стали более сердечными — раньше такого не было. Сейчас в транспорте локтями не пихаются и в ухо матом не орут. В больницу, например, сейчас попадёшь — благодать: колоть тебя будут хоть весь день, лежи, значит, здоровьем напитывайся. Раньше бинтов не хватало, а сейчас всё есть, таблетки хоть ложкой ешь, только не кашляй, ради Бога. 
Довелось мне в кардиологии лежать в городе П, так я там две недели пролежал, и меня ответственно лечили. — Сердце, говорю, болит. — Так пожалуйста. Идите, говорит, в процедурную, обезболим. Я, значит, выйду, и в коридорчике падаю — так меня аккуратно поднимут, уколют и в мою же койку положат, потому как различают, где чья. Раньше такого не было. Лежал я две недели и две недели обезболивали. И здорового выпустили. Правда, я через день в неврологию попал — там уже лечили. Но там, брат, не шути — там сильнее лечат. Там вообще лучше ногами не ходить: сразу беспокоятся врачи, могут и к кровати привязать, чтоб быстрее всё зажило. 
Так вот, я о чём: времена, говорю, другие. Переменилось всё полностью. Раньше, значит, к стоматологу не попасть было, а сейчас запросто. Любой зуб тебе выдерут — не сомневайся, и больной, и те, что больному зубу по бокам мешали, всё за раз, две минуты — и иди, ватку жуй и кашу кушай. На счёт вставить — не переменилось ничего, а вырывают без очередей. Единственное, что по-старому осталось, — это морг, он прям с больницей рядом, как и раньше, для тех, кто без полиса просунулся или уколы пропускал. 
Утверждаю я, дорогие мои: люди стали значительно добрее, душевнее. Влияние церкви я думаю сказалось — раньше церковь запрещена была, и все поголовно дрались и скандалили, сейчас значит, все уже верующие, а раз так, то почти не дерутся. Раньше даже интеллигенция дралась: Есенин, например, любил в морду кулаки пихать, даже говорят, с Маяковским драка была, но я в это не верю. Не мог Серёжа Маяковского бить, так как Володя здоровенный детина был, и духу пролетарского — размазать мог на раз-два, поэтому врут. Хотя не все и тогда дрались: Мандельштам и Пастернак ни разу не дрались, а даже вроде как приятели были, и их вроде тоже сильно не били. 
Эх, времена сейчас добрейшие: одевай что хочешь, иди куда попало — никому дела нет, хоть на руках ходи, обувь экономь, никто слова не скажет. Раньше в рыло можно было выхватить за улыбку: просто идёшь, улыбаешься, а тебя окружают и бьют, чтоб не выделялся и сливался с общей массой. У меня такое было. Или бредёшь, задумавшись, звёзды рассматриваешь, и забрёл, например, с восьмого в четвёртый микрорайон — тут сразу: «Иди сюда, получи!» Ну или беги с препятствиями. Я предпочитал бег — бегал так стремительно, можно сказать, молниеносно, что порой летящие предметы, пущенные вдогонку, летели гораздо медленнее, чем я бежал. Если бы я в те времена знал о рекордах и оплате за них, непременно отрекомендовал бы себя комиссии по рекордам с единственной лишь просьбой — бежать с четвёртого в восьмой микрорайон. 
Да это что! Раньше любой поход в бар или на предмет танцев были сродни ледовому побоищу, поэтому группами ходили, но и это гарантий не давало. Пойдёшь, значит, со своими, девушку возьмёшь, стоишь как дурак, ногами-руками дрыгаешь, о любви мечтаешь, девушке в глаза смотришь, а она тебе улыбается — тоже, может, мечтает. И тут на тебе — в затылок уже бьют. А тут понимать надо, что конкретно к тебе вопросов вообще может не быть: вопросы, например, к Серёге, а он в вашей компании — ну, значит, тут и начиналось свинство. Полиция приезжала вовремя, но они в массовых драках не мешались, ждали, когда утихнет, а потом раненых собирали и с ними проводили профилактическую работу — снова, значит, били. И тут была наука у меня чёткая: обязательно получить первую кровь на лице и об чьи-нибудь зубы кулак ободрать, потом можно сделаться как без чувств, и лежать на полу, ждать окончания банкета. Главное было не заснуть и не проспать, когда всё утихнет и полиция собирать раненых начнёт, — соблюсти надо было золотую середину. Потом надо было явиться в восьмой микрорайон, показать свою кровь, чужую, и там итоги подводили: кто герой, а кого милиция подобрала. Хотя подобранные тоже герои — просто растяпы, не успели улизнуть, это надо было всё понимать.
 Вот скажите: сейчас такое вообще можно себе представить? У меня дети выросли, я их поначалу часто спрашивал: «В школе всех побеждаете?» А они удивлялись, говорили: «Нет, таких традиций». Я говорю: «Ну, может, начать надо? Может, окружающие стесняются?» — «Нет, — говорят, — это, говорят, кринж. Вы, говорят, олды все кринжанутые». Ну, так значит, так. 
Вообще, раньше драться можно было по любому поводу: цвет кожи, музыкальные разногласия, спортивные предпочтения — перечислять смысла нет. Быть неуязвимым ты не мог в принципе, так как хоть где-то ты был отличной идеологии от оппонента, а это уже повод. Хорошо, что сейчас не так. Сейчас можно сказать, я, например, коммунистов презираю, что они, например, мне не по духу и вообще жалкие ничтожные личности. Или, например, сказать: «Я царя сильно жалею — Николая второго, что зря его заморили, он и так на всё согласился». Тебе слово никто поперёк не скажет. Жалко, конечно, что могут спросить: «Что за Николай второй?» Но это совсем другая история. 
Сейчас расскажу, что делается в области столичной, куда культура доходит чуть позже, чем в саму Москву. Ехал я как-то по Серпуховской ветке с города Ч в город П. Поезда стали новые, сидушки разноцветные, билетёры улыбаются и желают хорошего дня, в голове и хвосте поезда без перерывов туалеты работают. Раньше о таком никто даже не смел мечтать. А сейчас — пожалуйста: ходите хоть по маленькой нужде, а хоть и серьёзно, главное — в клозете станцию не прозевать. 

Еду я, значит, радуюсь, что скоро дома буду, меня там жена ждёт и коты: Василий и кот Енот. Я их всех люблю до обморока — и жену, и котов, но больше всех, конечно, молодого кота Василия. Я его приобрёл недельным котёнком как раз в городе Ч, и рос он практически у меня на руках, и любит меня так же, как я его. Он есть британец вислоухий, биколор, потому как сам серый, но имеет воротник белый и перчатки белые носит, через что я его воспринимаю как аристократа. 
Еду я, значит, дышу носом, давление своё пытаюсь не нарушить и радуюсь как дурак непонятно чему: солнце светит, птахи поют, я и рад — весна, может, действует. Вагон был наполовину полный, сидели все, стоячих персон не было. И сидел рядом со мной парень совершенно новой формации: волосы у него были цвета неестественного, и рисунки на морде и руках, уши были с серьгами, и в носу серьга — не иначе, пират какой. Надо сказать, что в раньшие времена такой субъект просто дня бы не выжил — просто не смог бы существовать: его били бы прямо все, и пенсионеры, и интеллигенция, а уж рабочие и крестьяне просто душу бы вынули. А сейчас он ехал спокойно и в телефон смотрел, никого не трогал. 
Напротив парня сидел мужчина неопределённого возраста и дышал на весь вагон спиртом — свежим спиртом. Я этот запах легко различаю — доводилось нюхать, так что запомнил: дорогой коньяк, например, пахнет с пасти приятно, а спирт он и есть спирт — запах самый узнаваемый. Ехал, значит, этот гражданин и стал засыпать: вагон покачивается, солнце греет, сидушка мягкая — тут и офицер при исполнении засыпать бы начал, не то что уставший гражданин, да ещё с запахом спирта с пасти. Засыпает он, значит, и телом вниз клонится, мордой окунается как раз туда, где у молодого человека ноги стоят. Наклонился и спит, и так крепко заснул, что не смог следить за своей слюной. Эта слюна его сильно подвела: если бы не она, ехал бы дальше, а так она у него из пасти полилась молодому человеку на новые белые кроссовки. 

Кроссовки, надо сказать, очень выразительные — где попало такие не купишь. Цены немалой — это всем в вагоне понятно было. И вот происходит этот перформанс: уставший спиртоглот обильно выделяет слюну, и текут эти выделения на те самые кроссовки. Молодой человек с разноцветными волосами начинает орать и пихать спиртоглота своей тапкой в рыло. Уставший проснулся тут же, вскочил и уточнил, в чём, собственно, дело: почему, значит, ему тапку в морду запихивают? Молодой орёт, что, мол, слюни на его обуви — это свинство, и он не предвидит, как он вообще к своим кроссовкам прикасаться будет. Он говорит, значит, что он благородный и воспитанный и вообще отказывается носить дальше такую обувь и требует сатисфакции. 
Спиртоглот пришёл в ярость и вспомнил, что он за Родину страдал в боях, что он опора и надёжа родины, и кровь пролил за неё и петуха разноцветного, что он контуженный боец и ветеран, и слюни с него текут от контузии, а не от спирта. 
В общем, разворачивается сцена — в театре сейчас так не играют ни в Большом, ни в Малом, может, где-нибудь в Саратове какие самородки могут так играть роли, но мы не узнаем. Ор, значит, стоит, и драма достигает точки бифуркации. Я в нетерпении аж чипсы кушать перестал, гляжу, что дальше выйдет. И думаю: скорее бы, мне через три остановки выходить — могу не досмотреть. Но мне повезло: развязка была стремительной и совершенно неожиданной. 
Посреди этого акта появляется третье лицо — мужчина в солдатской форме. Он молча берёт спиртоглота левой рукой за шиворот и правым кулаком запихивает ему в морду. И при этом громко спрашивает: «Воевал ты, падла? Где ты воевал?» — и пихает его в лицо кулаком. И опять криком спрашивает: «Где ты, гнида, воевал?» А спиртоглот обмяк и висит скучает, как тряпочка сделался, и кровь с него льётся, и зубы выпадывают. 
Тут уже и станция моя. Тут полиция зашла — спиртоглота вынесли, на перрон положили и на горле у него пульс проверили, сказали: «Живой». А солдата повели под руки, хотя мы все, окружающие, за него вступились — мы говорили, что спиртоглот сам виноват. Но полицейские сказали, что бить людей никто, кроме них, не имеет права, и что с солдатом они проведут разъяснительную беседу и штраф выпишут. 
А куда делся разноцветный юноша в дорогих кроссовках — мы уже не видели. Напугался он до жидкого стула, так как не привык видеть такие аллюзии. А нам что? Мы с раньшего времени — пожелали солдату здоровья да по домам разошлись.

Мужик и гусь

Андрей Андреевич Юрченко

Дело было где-то в Подмосковье. В городе на букву П или З, точных данных не сохранилось. Известно, что сие было точно поздней весной или ранней осенью, почему точно? Потому как комья грязи к ботинкам липнут, но при этом субъекты передвигаются в шортах. Так как либо уже рады теплу, либо ещё по привычке напяливают на свои трудовые ноги сей гардероб.
Дело было вечером в пятницу, ну или крайний срок, в субботу. Потому как в воскресение такие казусы обычно не бывают - в понедельник всё равно на работу хоть как-то надо прибыть.
Шёл, значит, мужик домой, к своим шёл. Это понимать надо. Не к чужим, как некоторые, а к своим. А своих у него было двое ребятишек рыжих и жена красавица с томным взглядом. Работала она в магазине на кассе, кассиром, значит. И её томный взгляд почти все мужчины улавливали и про себя каждый думал, что ему лично такой вызов брошен. Так случилось, что у этой томной барышни была какая- никакая мать, а значит тёща. И жила эта самая тёща среди этих своих. По правде сказать, тёща была скорпием каких мало. И всё пыталась выдать свою томную дочь за кого-то попривлекательней. Причём её привлекали субъекты, скажем прямо, ну совсем облысевшие пузатые и, надо сказать, без какой-либо мускулатуры. Такие, на тонких ножках. Но, непременно, с квартирой в центре города и дачей на его окраине, ну и личным автомобилем, которым наш герой не мог порадовать утомлённое семейство. Жила эта тёща с ними, скажем, вопреки всем природным силам утверждала, что рыжих ребятишек кроме неё воспитать никто не в силах, так как ум острый только у неё одной. Мужик это мнение не разделял и высказывался на счёт её умственных способностей в грубом тоне. Через это самое и страдал. Вообще, много в их семействе было парадоксов. Например, сами ребятишки, они были ярко рыжие, как солнышко, когда он сам был брюнет, а она была, прямо сказать, блондинка на всю голову. Мужик по первой переживал, что за генетический катаклизм? Но тёща убедила его - брюнет и блондинка ничего иного иметь и не могут, так как чёрное на белое как раз на детях рыжий колор и даёт. И вообще, она говорила, что её дедушка рыжий был. Но фотокарточек тогда ещё не было и предъявить она только словесно могла этот факт. Ну, мужик за сроком дней забыл этот казус и любил своих ребятишек и всячески их баловал: то одёжку купит, то еды принесёт несмотря на то, что рыжие. Другой бы в жизни таких не кормил, а он от сердца своего доброго баловал их.
Так вот. Шёл мужик, значит, домой. Ну не так, скажем, шёл как солдат, например, на параде, ну или как губернатор по городу ходит, а скажем, передвигался. Но передвигался обязательно как всё прямоходящие ногами прямо и, как было сказано, к своим. Были сумерки или темно даже. Магазин, где он по пятницам встречался с товарищами, уже закрывался, и он, значит, добирался уставший домой. Он всегда в пятницу приходил домой уставший, говорил не могу, прямо сказать, с ног валюсь. Ребятишки жалели его, жена тоже жалела и иногда тихо плакала. Возможно, через это у неё и взгляд был томный, мы не знаем. А тёща… тёща эту его усталость воспринимала на свой счёт- агрессивно, начинала дикий шум, и с интеллигентного языка переходила на грубый мещанский, непременно с обидными эпитетами в адрес нашего мужика. Мужик страдал, но всё равно каждую пятницу невыносимо уставал.
Так они и жили. Надо сказать, мужик был очень добрым, другой на его месте не посмотрел бы, что старушка и перешиб бы её сгоряча, так сказать, в приливе чувств. А он терпел эту холеру, желая ей в душе самого лучшего, например, скорее попасть в рай, так сказать, естественным путём, благочинно, как подобает старушкам.
В общем, опять отвлеклись. Рассказ- то как раз про другое. Шёл мужик, так сказать, уставший и влияли на него и гравитация, и поле магнитное тянуло к себе, и атмосферный столб на него нажимал изо всех сил, так как рядом никого не было, а столбу давить надо. Мужик не выдержал, поскользнулся и упал. Упал как раненый красноармеец в кино- навзничь, эпично так рухнул. Упал и затих. Не шевелится. То ли заскучал, то ли с силами решил собраться. Лежит, значит, глазами небо наблюдает, а там тела небесные миллиарды лет мелькают. Мужик не без образования был, адрес свой точно знал: солнечная система, галактический рукав Ориона, галактика Млечный Путь, Местная группа галактик, скопление Девы…ну, а дальше любой дурак знает. Как говорится, сапоги дорогу помнят. Лежит он и мечтает о космосе. Думает, как же все-таки праздно вокруг все, а тем временем там в небе такие дела вертятся: то чёрная дыра кого-то утянет, то звезда какая взорвётся, и галактика мчится и само солнце тоже с землёю мчатся во вселенной, аж волосы развиваются от таких дел космических. Лежит мужик и мечтает…. Мечтает и начинает в сладостных мечтах засыпать.
Как вдруг в самое ухо ему гусь как за орёт благим кряком, мужик тут же ободрился. Думает, вот так канитель…. Гусь! Да жирный, падла. Думает, возьму-ка я его за шею и домой отнесу, ребятишки зверя посмотрят. А потом можно будет и съесть или даже купить ему гусыню, пусть размножаются, а я через это фермером стану. А фермер — это не работяга в портянках, это и уважение, и почёт, и достаток. Так он подумал и хвать гуся за шею, а гусь как заорёт человечьим голосом:
-Отпусти,- говорит, дура, отпусти немедленно, я не гусь! Я лебедь! И не просто лебедь зверь какой, а волшебный лебедь! Пушкина читал?
-Читал, - говорит мужик, помню.
-Так вот, дубина, тот лебедь - это я, точнее такой же я породы волшебной. Горло отпустишь - желание твоё исполню!
-А не соврёшь?
- Как же можно, сударь, гадом буду, желание любое твоё в аккурат исполню.
Мужик почесал репу и говорит:
- Хочу быть губернатором!
-Э, паря, куда махнул! Губернатором, может, и я сам хочу, так я гусь- лебедь. А гусь губернатором по закону не может становиться, так как про гусей в законе ничего не написано.
- Ну, я ж мужик, мне то можно.
- Так-то оно так, только ты подумай хорошо, оно тебе надо? Там в губернаторстве такие нервища нужны, как струны на рояле. К царю надо на поклон ездить, а царь в любую минуту призвать может- никаких тебе пятниц и утомлений. А как что ни так и в темницу упрятать могут, вот и думай, надо тебе такое?
-Нет, гусь, не надо, спасибо тебе, отговорил вовремя, хороший ты зверюга, не дал пропасть. Так, ну губернатором не хочу. А можешь мне сделать, чтоб на карте моей банковской сто мильёнов было?
-Могу,- говорит. - Только как ты налоговой полиции сии средства объяснишь?
-Так и скажу, гусь, мол, дал.
-Да братец, тут тебя сразу к психиатрии привлекут. А молчать будешь- скажут террорист. И опять темница.
- Во дела….. Спасибо, не надо тогда мне таких денег. Слушай, а давай жене серьги золотые и браслетик золотой, и колечко, и цепочку. Можно?
— Это можно. Может ещё что-то?
-Давай, значит, торт ещё большой ребятишкам и по велосипеду.
— Это, брат, легко, это бери, не жалко. Может тёще чего хочешь прибавить?
-Хочу, - говорит мужик. Пусть у тёщи зубы новые прорежутся. Чавкает жутко! Не могу прям рядом с ней пищу принимать. И пусть она сонная сделается. Пусть все больше спит, чем бодрствует, а когда бодрствует, пусть как в тумане будет, чтоб прям я её не замечал.
Гусь засмеялся и исполнил.
-Ну, а себе чего хочешь?
-Себе? Даже не знаю….. давай пиво на утро холодное, чтоб в холодильнике всегда лежало, чтоб в магазин не ломиться, и кроссовки новые. А штаны есть у меня и чёрные, и синие, так что пока хватит.
Исполнил гусь- лебедь все мечты Ивана и улетел.
Прошло время. Жена развелась с Ваней и переехала вместе со всей кодлой к Ваниному начальнику. Она, когда золото одела, начальник её прям рассмотрел: как играет глаз её, и как ей всё к лицу. Тёща была тихой, хоть и с зубами. Рыжие дети росли и приезжали к папке на велосипедах. А у Ивана всегда в холодильнике стояло холодное свежее пиво.