Серия «Собиратель эпитафий»

Они говорят: «Что бы мы без тебя делали?».

А я думаю: «Что бы вы делали, если бы знали, о чём я думаю, когда точу этот нож?».

На её день рождения муж дарит ей поездку в Париж. Она плачет от счастья. Оба смотрят на меня:

— Ты же присмотришь за домом, правда? Ты же наша спасительница.

Я улыбаюсь. Конечно.

Они уехали. Я осталась одна в их счастье. Я не стала примерять её платья — это для дилетантов. Я хотела не потрогать их жизнь. Я хотела её выпотрошить.

Моей целью стала детская. Концентрат их надежд. Светло-голубые обои с облаками, белая кроватка. От запаха новой мебели и детской присыпки меня замутило.

Я не стала ничего ломать. Я начала улучшать.

Взяла нож и на каждом нарисованном облачке аккуратно вырезала по маленькой виселице. Так, чтобы издалека было не видно. Но когда подойдешь ближе... милые облачка превращались в эшафот.

Достала иголку и красную нить. На каждой распашонке, на каждом чепчике, с внутренней стороны, я вышивала одно слово: «Умри». Я работала всю ночь. Тихо. Сосредоточенно. Я была не разрушителем. Я была творцом. Я создавала для них новую реальность, где каждая милая деталь будет отравлена. Я представляла, как её пальцы наткнутся на колючие узелки моей вышивки. Как её счастье покроется трупными пятнами.

Но и этого было мало.

Я нашла в подвале дохлую, осклизлую крысу. Бросила её в банку с нежно-голубой краской и размешала до состояния омерзительной каши. Этой смесью я, почти с нежностью, выкрасила потолок прямо над детской кроваткой. Превратила их небо в гниющее, капающее болото.

Потом я села на пол. Провела ножом по ладони — неглубоко, просто чтобы почувствовать хоть что-то, кроме этой удушающей тоски.

И проглотила все таблетки из её аптечки. Мой последний подарок. Чтобы они вернулись и нашли меня здесь. В центре созданного мной хаоса. Чтобы моя смерть стала их вечным проклятием.

Я очнулся, отдёрнув руку от цветов. В носу стоял приторный запах чужого счастья и моей желчи.

Достал блокнот.

«Она не жила для других. Она жила их жизнью, потому что своей не было. Её любовь была кислотой, разъедавшей всё, к чему она прикасалась. Умерла не от тоски. Умерла от зависти, которой отравила сначала чужую жизнь, а потом — свою».

Я захлопнул блокнот. Полевые цветы на могиле вдруг показались ядовитыми.

Четвёртый.

Осталось три.

Я лежал и слушал. Каждая нота его крика была как удар молотком по нервам. Она требовала действия. Встать. Пойти. Поменять. Накормить. Успокоить.

А я не мог. Не хотел.

Мой покой. Моя тишина. Это мелкое, орущее существо было главным врагом моего покоя. Оно постоянно чего-то хотело. Оно было чёрной дырой, высасывающей мою энергию.

«Замолчит», — думал я, глядя в потолок с жёлтым пятном от протечки. — «Они всегда замолкают».

Крик становился слабее. Он уже не требовал, а молил. Переходил в хрип, в сиплое бульканье, от которого закладывало уши. Я слышал, как он захлёбывается в собственном плаче, в отчаянии. Потом — тихое поскуливание. А потом — тишина. Та самая. Идеальная.

Я лежал и думал, что вот он, настоящий дзен. Не в горах Тибета. А здесь, на моём продавленном диване. Когда мир вокруг наконец-то, сука, заткнулся.

Я лежал. Час. Два. Я не знаю. Я просто наслаждался. Наконец-то. Тишина.

Дверь хлопнула. Вернулась жена. Уставшая, пахнущая улицей и дешёвым кофе из автомата. На её щеке — грязный след от слезы, размазанный по тональному крему.

— Ты что, оглох?! — её голос сорвался на визг. — Он же...

Она не договорила. Бросила сумки. Метнулась в детскую.

Секунда тишины. А потом — вой. Не крик, не плач. Вой зверя, которому вырвали сердце без анестезии.

Я не пошевелился. Даже когда она вышла, шатаясь. Она держала на руках маленький, обмякший свёрток. Я видел синеватые губы ребёнка, его крошечные пальчики, уже холодные и восковые. Она смотрела на меня. Её глаза были сухими. Вся боль ушла в вой, а в глазах осталась только пустота. И решение.

Её вой мешал моему покою.

Я хотел сказать ей, чтобы она заткнулась.

Но не успел. Последнее, что я увидел, — это не лицо моего мёртвого сына. Это её сломанный ноготь на пальце, которым она вцепилась в тяжёлое основание настольной лампы.

Удар. И наконец-то — абсолютный, вечный покой.

Я очнулся, отшатнувшись от могилы. Меня трясло. Не от холода. Меня выворачивало от омерзения. Хотелось содрать с себя кожу, чтобы избавиться от ощущения этой липкой, убивающей лени.

Я выхватил блокнот, едва не вырвав страницы.

«Он не знал цену покоя. Он назначил её сам. Ценой стала жизнь его сына. Он не созерцал. Он гнил заживо, и его тишина была могилой, в которую он лёг первым. Умер не от удара по голове. Умер от того, что отказался встать».

Я с силой захлопнул записную книжку. Хлопок прозвучал как выстрел в этой мёртвой тишине. Дождь почти прекратился, но небо так и осталось безнадёжно серым.

Третий.

Осталось четыре.

Она не ела. Она смотрела, как ем я.

Я не ел. Я работал. Я вгрызался в мясо, разрывал его, чавкал, глотал, не прожевывая. Звук моих челюстей был единственным звуком в этой комнате. Я был машиной по переработке плоти. Каждый кусок, проваливавшийся в моё ненасытное нутро, был её унижением. Каждая капля сока, стекавшая по моему подбородку, была её слезой.

Она готовила это три часа. Я сожрал за пять минут. Я отодвинул тарелку, икнул и посмотрел на неё. Она вздрогнула.

— Ещё, — прохрипел я голосом, который принадлежал этому телу. Голосом, который привык только требовать.

Её губы дрогнули.

— Больше нет... Я всё...

— Значит, сделай, — отрезал я.

Это была не просто еда. Это была власть. Мой голод был её тюрьмой. Моё «мало» было её бесконечным приговором. Она отдавала мне всё: своё время, свои силы, свою еду, свою жизнь. А мне всё было мало.

Я требовал ещё. Она молча встала и пошла на кухню. А я, оставшись один, схватил со стола последний, самый жирный кусок мяса, и запихнул его в рот целиком. Из жадности. Чтобы не остыл. Чтобы никто не отнял.

Он встал в горле.

Воздух кончился. Я хватал ртом пустоту, сипел, когтями царапал себе шею. Глаза вылезали из орбит. Я смотрел на пустую тарелку, на жирные разводы.

Мне. Было. Мало.

Последнее, что я почувствовал — не страх. А злость. Злость, что я не успел доесть.

Я очнулся, стоя на коленях перед надгробием. Меня рвало желчью на ухоженную траву. Голодный спазм выкручивал кишки. Во рту стоял призрачный вкус крови и жира.

Я вытер рот тыльной стороной ладони. Достал блокнот. Пальцы едва слушались. Я посмотрел на лживую золотую надпись и нацарапал свою правду.

«Он не ел, чтобы жить. Он жил, чтобы пожирать. Сначала — еду, потом — жизнь той, что была рядом. В его мире слово «хватит» было проклятием. Подавился. Наконец-то сыт».

Я захлопнул блокнот. С голой ветки соседнего дерева на меня смотрел тощий, взъерошенный воробей. Он чирикнул и улетел. Видимо, искать крошки.

Второй.

Осталось пять...

Я стоял на крыше. Шестой этаж. Ветер рвал рубашку, как будто пытался содрать с меня кожу. Внизу — двор приюта, серый, как сон. Дети стояли кучкой, смотрели вверх. Кто-то плакал. Кто-то кричал: «Не надо!»

Но я не слышал.

Я слышал только ветер в ушах — как крылья.

Я шагнул к краю. Не из страха. Не из отчаяния. А потому что верил.

Верил, что если ты чист, если ты не боишься, если ты действительно хочешь — тебя подхватят.

Что падение — не конец, а пробуждение. Что страх — это грех. А вера — свобода.

Я вспомнил, как стоял внизу, когда заставлял других прыгать. Как смотрел на их падения. Как записывал в блокнот: «Недостаточно веры. Дух загрязнён».

Пятеро сломали ноги. Один — шею.

А я не сомневался. Просто они не были готовы.

Я смотрел на их переломанные тела без жалости. Только с брезгливостью. Мусор. Балласт. Их души были слишком тяжелы, пропитаны страхом, как старая ветошь — мочой. Они цеплялись за землю, за свои никчемные жизни, за боль. Они не хотели лететь, они хотели, чтобы их пожалели. А жалость — это грязь. Я был не мучителем. Я был фильтром. Проверкой на чистоту, которую они, сука, провалили.

А теперь — я. Теперь мой черёд.

Я поднял руки. Не как падающий. Как взлетающий.

И шагнул.

Воздух ударил по телу. Секунда — и я понял: я не падаю. Я лечу.

Но только на миг. Потом — боль. Асфальт. И последнее, что я услышал — смех.

Свой.

Я открыл глаза. Изо рта вырвался хриплый кашель. Руки тряслись так, что сигарета выпала из пальцев, оставив на граните грязный, дымящийся ожог. Последний смех пацана все еще звенел у меня в башке. Смех не надежды. Смех охуевшего от собственной важности ублюдка.

Я достал свой потрёпанный блокнот. Кривым, злым почерком перечеркнул лживую эпитафию про «чистое небо» и вывел под ней настоящую. Ту, которую здесь никогда не напишут.

«Здесь лежит тот, кто играл в Бога, но забыл, что у ангелов не бывает костей. Он не летел. Он падал. И его ад — это вечно смеяться над собственной шуткой».

Я захлопнул блокнот. Кожаная обложка глухо хлопнула, как крышка гроба.

Ветер донёс карканье воронья.

Одна из птиц взлетела с надгробия — чёрная, с переливом, как будто вырезанная из дыры в небе.

Первый найден.

Осталось шесть...