Бездельное моё лето подходило к концу. Предстояло другое: дожить до осенних дум в пыльной сутолоке большого города. Такое время и летом-то называть грешно, зато это! Праздное и прекрасное своей вечной южной сиестой, казавшееся безбрежным лавандовым полем ещё вчера... А сегодня оно уже завершалось закатной вечеринкой на холмах. Большим пикником, на который мы с Ерофеевым, новым председателем земской управы, пошли вскладчину. Стрельнули дуплетом, сложив мой отъезд и его триумфальное, с перевесом в один голос, избрание, выдержавшее писк, возню и дыры подковёрных интриг. И мне тут выпала редкая удача, поскольку Ерофеев, квасной рассыпчатый блондин в швейцарском канотье, отличался щедростью и хлебосольством к своим сторонникам. Я же так поиздержался за время отпуска, что более горячего сподвижника у этого прогрессивного деятеля не было во всей округе.
Мне хотелось окончить свой счастливый сон в летнюю ночь с медовым тенором, поющим романс о прошлых радостях с милой грустинкой. Хотелось лёгкого флирта, мятой босыми ногами травы, наивных страхов пред будущим да глупых пророчеств о счастии под летящей звездой. И вся природа вторила ребёнку во мне: пугали тёмные горбатые холмы, стучали клыкастыми дёснами волны, порхали загадочными далёкими фейри недалёкие захолустные девицы на выданье.. Почти получалось забывать кредиторов, адреса, ославленность в сплетнях, холуйство друзей и слёзы из писем на бумаге с рисунком цветущего горошка, пахнущие изменой и пудрой. (Ах, если б хоть бумага была другая!..) Но мешал возврату к невинности тявкающий фальцет Ерофеева, особенно смешной при полной и рослой фигуре его, считавший теперь зачем-то уездных мельников. Раздражал хор вторых голосов, подпевавший своему предводителю, и изводили пьяные гарнизонные гости на ближнем лужке. Они осаждали несчастного дьякона, словно ярмарочного Михайлу Потапыча с гуслями, наперебой подсказывая ему слова и требуя раскатать басом "Серенаду гувернантки Асунсон". (Эту непристойную шансонетку завёз в городскую тюрьму кто-то из распоясавшихся курортников — да так и забыл здесь. И её весь сезон распевали кутилы, башмачники, околоточные, проигравшие в фанты и выигравшие в карты, денщики, ночной сторож с колотушкой. Не гнусавили её по неизвестным причинам лишь известные "мастерицы" из заведения мадам Околеловой, как бы ни упрашивала их почтенная нарзанная публика. Я списывал этот парадокс на достойные музыкальные вкусы, витавшие в матриархате "мастерской".)
Однако отвлёкся я знатно, а пора бы и честь знать — закладывать в гостинице велено с солнышком, дорога до станции дальняя.. Махнув уже рукой на очередную корзину со снедью, вынесенную запасливым буфетчиком по приказу захмелевшего Ерофеева, хотя она явно была лишней для подгулявших на нашей пирушке, я отправился прощаться да челомкаться. С вернувшейся злобной тоской сознавая, что считаться с Ерофеевым сейчас не выйдет и тут я тоже останусь в должниках. Мне сделалось зябко от стыда и очень захотелось сбежать без оглядки.. Шагая с сжатыми кулаками и проклиная аховские неровности рельефа, угрожавшие вывихами и падениями в выколотом мраке здешних почв, я услыхал вдруг чудный баритон господина Мелентьева. Он стоял на пригорке по правую руку от меня, попадая тирольской островерхой шляпой в звёздный лучик, и бархатно, словно гладя пантерову шкуру ночи, выводил на народный лад: "Ой, да пролилося ты, время-времечко! Золотым песочком повенчалось с имечком. Ой, да окатилося ты, время-времечко! Перловой ноченькой разбилось, как яичечко...".
Мелентьев так чисто и старательно пел, что я не выдержал и рассмеялся, разобрав все слова. Этот милейший аккуратист самого благообразного поведения был очень богат, а жил на доходы с громадных песчаников и прозывался у местных Песочным рантье!
— Вы чего же, — шумлю ему — Павел Леонтьич, и поёте исключительно про песок? Такой голос замечательный, такой капиталец растрачиваете на столь текучую субстанцию?
— Отчего же-с, — отвечает, пока я заворачиваю к нему, - растрачиваю, Иван Сергеевич? Я воспеваю.. Хвалу воздаю своему песку.
— Это к чему такие гимны? — шутливо спрашиваю я, отдуваясь уже рядом и снова поражаясь вблизи его миниатюрности.. Облику уездного интеллигента с мягкими манерами и в кричаще дорогом платье, собранном как по фельетону на "просвещённого европейца".
— Так нельзя без них, Иван Сергеевич! Ведь я и особый песок продаю — для песочных часов.. — Он помолчал и выпалил вдруг решительно и вместе с тем заискивающе. — Хотите, голубчик, горсточку вам отсыплю? Подставьте кармашек. Да проверьте, чтоб, простите великодушно, не дыряв был!
Я несколько отшатнулся и попытался заглянуть в глаза Павлу Леонтьевичу. Впервые удивившему меня за всё время нашего знакомства. Так и есть: под восшедшей луной в этой жидкой серости плясали деликатность пополам с безумием. Огоньки пыхали, как фосфор, и ослепляли, словно стремясь раскалить журчащую струйку песка, перетекающую в мой оттянутый карман. Парусина затрапезного сюртучка моего трещала под цепкими пальцами уездного дельца. А сам миляга Мелентьев походил теперь на холодную пустынную ящерку, чей взгляд каменел, как заворожённый песком.
— Голубчик, вы нынче свободны! Время вспять поворачивается, разве не желанно? Или вперёд крутнём — это уж как нам захочется! — Мелентьев упоённо молол чепуху, будто в бреду горячки, весь охваченный некой потусторонней экзальтацией. (Надуманной либо нездоровой.) Лишь переливчатый смех его, пока ещё тёплый и мелодичный, звенел голубыми колокольцами под белыми росами, павшими уже на травы.. А прервался он вдруг спешным шёпотом, обдавшим моё сердце горечью полыни, настоенной на мятном листе во льду... — Ведь ваше положение и здесь очень хорошо известно. Позорные долги по билетам, закладной, в ассигнациях и так-с, серебром.. — Песочный рантье будто загибал пальцы, считая мои беды. — Женщина, простите, с репутацией длиннее хвоста модного дамского платья. И та оставлена вами без средств в гостинице, не пылайте только, на самооткуп-с. Странный труд, принятый учёными мужами за лженауку, который вы изволили издать на частные средства. На чём и прогорели окончательно. Да ещё были осмеяны... До дуэли же дело-то дошло, милый вы мой Иван Сергеевич! Рассказать вам о той дуэли?
— Перестаньте! Бога ради, прекратите! — закричал я, спотыкаясь и пытаясь бежать. Гулкое сердцебиение моё достигло висков, лба, макушки. — Оставьте меня!!
Я швырнул в надвигающегося Мелентьева его песком из моего кармана. Он увернулся, однако удачно вышло только одной стороной. Теперь весь образ его навис надо мной, что при нашей разнице в росте было невероятно. Наверное, он просто выше стоит, подумалось мне, на приступочке каком-то. Но оступаясь и падая вниз спиною, я увидал в свете восхода страшное: длинное тело, опустившее и неимоверно растянувшее шею вослед моему падению. И две разные части единого лица... Одна вздёрнута ухмылкой, обнажившей частокол резцов и доходящей до яшмы-камня, расперевшего глазницу. Другая же, более привычная, с вытекшим, правда, глазом, обездвижена параличом.
