Редакция сомнтельного харктера

Из этого потока сознания я оставляю эпитета три - для проформы, чтоб клиент не расстроился. Потому что и без этих перечислений мы и так прекрасно знаем, какой человек подойдет на роль управляющего рестораном, эйчара или менеджера по продажам.

Каждый раз борюсь с желанием написать "просто адекватный сотрудник".

Хотя эпитеты скорее просят написать: "идеальная, беспрекословная машина".

А еще последние четыре дня у меня был желудь. Нашел его на дороге, когда гулял с братом, подобрал и носил в кармане, иногда доставал и подбрасывал. Это в целом было как-то душевно: забываешь про его существование, суешь руку в карман, а там желудь — что-то живое и настоящее, радуешься. Привязался я к этому желудю! Он стал мил моему сердцу. Но на нем была трещина, да и в целом век желудя недолог, так что я заранее начал грустить о расставании. Вот сегодня шел домой с тренировки, вертел этот желудь в руках и грустил.

А навстречу нам арык — примечательное явление Центральной Азии, система орошения, канава, которая проходит в городе через все дворы и улицы — и в нем бурным потоком течет вода. И я подумал, будет здорово, если я брошу туда этот желудь, его куда-нибудь вынесет течением, и он там прорастет. Ну и я бросил туда желудь, который был мил моему сердцу, о гипотетическом расставании с которым мгновение назад я грустил, и со спокойным сердцем побрел дальше.

Не прошло и десяти минут, как на моем пути встретился дуб, а под ним — новые желуди. Я наклонился, поднял один, понравившийся, свеженький, без трещин, подумал «ну вот, отпустил одно, пришло другое» и ровно в эту секунду, когда я разгибал спину, в моих наушниках играла строка со словами «нет больше страха потерь, а любовь — это ты» из песни «Детка» группы «Маша и медведь». И я подумал: вау, какое совпадение, как венчает эта фраза месяц моих стараний, этот день и момент.

Такие моменты иногда случаются в моей жизни, и каждый раз, когда в ней происходит что-то правильное. Вернее, что-то как будто бы для моей жизни предписанное. Так что я полуиронично, но на вторую половину вполне всерьез, подумываю, что, возможно, эти «совпадения» — некие контрольные точки судьбы, рассыпанные по жизни, в которые, если ты в них попадаешь, совсем не случайно всё сходится.

пост из канала: https://t.me/postanovich_world

И вот эта тема с поздним зажиганием как-то всю жизнь со мной и живет. Я начал интересоваться Линкин Парком когда период, в который все фанаатели по группе, уже дофига лет как прошел. Я наконец понял, оглядываясь назад как диванный исследователь, почему в 2016 друзья бесились и танцевали под какую-то попсу а-ля "Пошлая Молли" и "ЛСП" и за что уважали Оксимирона, который в момент пика популярности меня бесил. То же самое было и с Моргенштерном.

Мне такая тема, кстати, нравится. Позволяет как-то более трезво оценить "культурный феномен", прости господи.

Интересно, какую хайповую тему я догоню следующей. Крипта? :D

За несколько дней до экспедиции в Архангельске солнце, холодный ветер, и много зеленого: деревья только-только распустились. Город кажется чистым и аккуратным, хотя продавщица привокзального киоска на замечание об этом отвечает: «Вам повезло, еще неделю назад были грязь и холода».

— Александр, здравствуйте! Мы с Евгением уехали с верфи. Приезжайте, располагайтесь, смело пользуйтесь кухней. — Получаю в день приезда сообщение от Полины, жены и помощницы Евгения.

В ответ хочется уточнить, где именно и как располагаться. Но интуитивно понимаю, что эти вопросы – лишние. С деталями нужно разобраться самостоятельно. К этому я привык за время подготовки: каждое воскресенье после отбора у нас был созвон с командой, посвященный какой-нибудь теме: цели экспедиции, история маршрута, снаряжение, логистика. На вопросы Евгений отвечал неизменно коротко, задачи тоже ставил без пожеланий или инструкций к выполнению.

— Да поморы уже все уехали! — жалуется таксист в ответ на вопрос о поморах. —  Приезжают люди из деревень. Они думают, тут мегаполюс. У них ипотеки, автокредиты, плохой менталитет, — про менталитет, автокредиты и мегаполюс через “ю” он повторит еще несколько раз.

—А куда уезжают? — уточняю.

— Москва, Питер, Краснодар, Калининград, Ростов, Самара, Астрахань… — очень быстро перечисляет большое количество городов.

— А вы сами местный?

— Конечно. Я родился в Архангельске. У приезжих менталитет плохой.

Википедия определяет поморов как самобытную этнографическую группу русского народа, проживающую на побережье Белого и Баренцева морей. Субэтнос формировался из переселенцев Древнего Новгорода и местного финно-угорского населения. Традиционно поморы занимались рыбными промыслами: ловили треску и палтуса в Баренцевом море, сельдь в Белом море и семгу по рекам вдоль побережья. Для промыслов использовали придуманное поморами же судно — карбас (ударение на первое а): 4-9 метровую беспалубную лодку, созданную без металлических деталей.

Подъезжаем к верфи — небольшой аккуратный ангар в нескольких минутах ходьбы от набережной Северной Двины. Вокруг жилые многоэтажки, позади – Северный Арктический университет, так что верфь как бы оказывается во дворе. У входа на подпорках из деревянных досок стоят два корабля. Один накрыт тентом, а второй удается разглядеть. На судне установлены две мачты, корпус свеже просмолен: тронешь – остается черный след на руке, – доски обшивки не прибиты, вместо гвоздей через них проходят “нитки” – это матица, вареные ветки и корни ели. Нам рассказывали об этом на одном из созвонов: традиционные поморские суда не имеют гвоздей, их буквально шьют. На корпусе вырезано имя, «Матера» — это наш карбас. Через два дня ему предстоить проехать на специальной машине отсюда до Двины, встать на воду и начать мангазейский маршрут.

Захожу в верфь. Сильно пахнет деревом. По центру ангара почти на всю его длину и высоту скелет судна. Выглядит впечатляюще, но впечатляться некогда: в разных местах помещения начинает последовательно гаснуть свет. В дальнем конце ангара вижу мужчину, он ходит от выключателя к выключателю и нажимает на кнопки. На часах 14:30, других людей на верфи нет, решаю срочно представиться.

— А вы здесь работаете?

— Да.

— Меня Александр зовут, я участвую в экспедиции, Евгений сказал, что можно тут пожить до старта.

— Хорошо. Я Артем.

Артем невысокого роста, у него вольная, пепельно-седая борода, одет он в рабочий серый комбинезон в следах смолы. Руки и одежда — в желтоватой пыли древесной стружки.

— Вы шьете карбас?

— Иногда помогаю. Вообще я строю эту шхуну, — показывает на скелет судна, занимающего ангар.

— А почему свет везде выключили, рабочий день кончился?

— Так 14:30, у меня сон. Полчаса.

Артем кратко рассказывает, что делается на верфи, а затем ложится спать прямо под шхуну. Просто садится на доски, сложенные в два ряда, в мгновение совершает поворот, и вот он уже идеально ровно растянут вдоль своего спального места, едва ли шириной с него. Я как городской житель, с трудом засыпающий на комфортной кровати, смотрю на это действие со смесью зависти и восторга.

Бросаю сумки в случайном месте ангара и думаю, чем заняться до приезда Полины или Евгения. Вдруг включается свет.

— Это я выключил, у меня сон! — говорит Артем появившемуся откуда-то мужчине в таком же как он рабочем комбинезоне.

— Ну ты спи, а я работать буду, — получает он ответ, и довольный засыпает. А мужчина садится за стол со швейной машинкой и кроит какой-то материал.

Этот мужчина — Константин, волонтер из Москвы. Вообще-то Константин — реквизитор в кино, шьет одежду средних веков для съемок и исторических реконструкций, специализируется на эпохе викингов и наполеонике, а здесь он делает тент для карбаса. И участвует в нескольких этапах экспедиции: маршрут поделен на 5 этапов по 2-3 недели. Капитан идет весь путь, участники могут сменяться в контрольных точках.

Свободная от шхуны часть ангара поделена на два яруса. На первом этаже кухня, ванная, пространство для административной работы: шесть столов, розетки, полки с поделками. Рядом с поделками стоят фотографии детей и висит плакат с надписью крупным шрифтом «школа юного судостроителя» – дополнительный проект верфи, в нем дети делают из дерева модели кораблей. Различные поделки (слоны, носороги, утки), модели кораблей, листы с записками (“Завещание альбатроса”), плакаты с ликбезом по устройству судов расположены по стенам всего пространства, от чего ангар становится каким-то уютным, обжитым. На втором ярусе находится кают-компания. В ней проходят гостевые выставки: художники и фотографы размещают свои работы, связанные с мореплаванием, бытом местного населения, регионом. Отправляю Полине сообщение: «Я на верфи. Уютно у вас тут. Хюгге)». Полина не заходит в мессенджер.

— Если есть время, сходи в гостиный двор — единственной памятник каменного зодчества XVII века в Архангельске, там сейчас краеведческий музей. Еще тут рядом «Северный морской музей», неплохой. — Советует Константин. Он закончил кроить материал и вышел на улицу, чтобы залезть в карбас и примериться, всё ли в порядке. Для этого он устанавливает в лодке пластиковые трубки, которые будут несущим каркасом для тента; что-то с чем-то соотносит, чтобы понять, где на материале пришить петли. 

Не зная, как себя применить на верфи, решаю воспользоваться советом, чтобы немного познакомиться с городом. Оба музея располагаются на набережной реки, до обоих от верфи можно дойти пешком. В морском музее рассказывают историю архангельского мореходства. Начинается выставка с поморов и макетов их деревянных кораблей, заканчивается ледоколами и атомным судостроением. Есть отдельный стенд, посвященный карбасу и мангазейскому торговому ходу.

Мангазея, куда плавали (моряки говорят «ходили») поморы, была процветающим городом, что довольно-таки трудно, если представить, что речь о местечке за полярным кругом в Сибири XVII века, но факт таков. Тем не менее, а вернее, предположительно, как раз по этой причине, в 1619 г. царь Михаил Фёдорович под страхом смертной казни запрещает использовать Мангазейский ход. Европейские страны, к тому моменту уже вполне освоившие Америку и Африку, задумались о поиске северо-восточного пути в Индию и Китай. Далеко зайти по суровым морям у них не получалось, но они заметили активно ходящие здесь суда поморов. Чтобы не привлекать внимание европейцев, царь, предположительно, и запретил этот путь. Мангазея постепенно приходит в упадок и к концу XVII века исчезает.

«Отлично! Мы тоже на верфи», — получаю сообщение от Полины, и иду назад: боюсь разминуться.

Теперь верфь выглядит другой: откуда-то вернулись работники, у входа группа журналистов из Москвы готовится записать материал с Евгением, проходящие люди заглядывают в ангар и задают вопросы о кораблях.

— Саша, привет. Как ты, расположился? — обращается ко мне Евгений.

Жму ему руку и говорю, что пока только бросил вещи. Спрашиваю, а где можно расположиться?

— Посмотри, где тебе удобно. Вот там наверху кают-компания, некоторые ребята там ложатся. А вон там под окном, видишь? — показывает на двухметровый помост у входа в ангар, примыкающий для работы к шхуне, — один гость недавно там ночевал, сказал, отличное место.

— А у нас будет какое-то обучение? Ты, вроде, говорил, что лучше приехать пораньше, чтобы пройти обучение.

— Обучение? — Евгений задумывается, — Нет, на море научимся. Ты познакомился с ребятами?

— Ну, с кем-то.

— Давай я тебя проведу, — мы идем по верфи, Евгений коротко представляет мне каждого, кого встречаем, «Алексей, наш боцман», «Максим, капитан судна сопровождения», «Егор, шил наш карбас», «Александр, мастер на все руки, ведет школу для детей. Нелюдимый, но к нему можно найти подход», «Эля, фотограф, гостит у нас», … — за две минуты успеваем пройти всю верфь и поздороваться с десятком человек. Кроме того, успеваем посмотреть кухню и уборную: «Мы все делаем сами. Поэтому принцип такой: нужно оставить после себя место чище, чем оно было до тебя», — сообщает мне правило Евгений. Про себя отмечаю, что это в целом первая инструкция, полученная от него, и она мне нравится. Затем Евгений собирается на интервью, репортеры уже подготовились к записи.

— А что мне делать, пока я на верфи?

— Походи, посмотри, кому нужна помощь, помогай.

У Евгения спокойный голос, в котором есть какая-то надрывная нота, сообщающая что-то, еще мне непонятное. Он говорит мало и короткими фразами, но все, что нужно было сказать, оказывается сказанным. Первое слово фразы звучит громко, но громкость очень быстро спадает, так что к последнему приходится почти прислушиваться.

Прибиваюсь к Константину: он в карбасе, снова устанавливает тент и ему нужны руки. Опыта пошива тентов на корабли у него нет, поэтому примеряться приходится много, собирать и разбирать конструкцию, кроить и перешивать тент, чтобы подобрать идеальные размеры для натяжения. И желательно обойтись наименьшим числом деталей и элементов: «любой дополнительный элемент конструкции увеличивает риски нештатных ситуаций».

— В морском делопроизводстве даже было такое понятие — «неизбежные в море случайности», — рассказывает он.

— Ха, смешно! — мне нравится формулировка.

— Смешно, да вот нет. Я начал ходить в море с десятых годов, в Балтийском. С тех пор четыре раза чуть не помер. Один раз спасатели вытаскивали. И все по халатности. Море не прощает ошибок. Причем никаких. Там мелочь, тут мелочь, а потом это выливается в *следует ненормативная лексика.

— Ну, после каждого такого случая степень халатности снижалась?

— Конечно. Никто не хочет умирать.

Я замечаю какие-то трубы на дне карбаса и спрашиваю, что это.

— Это воду откачивать, — отвечает Костя.

— А раньше как?

— Ведерком.

— То есть у нас не полная реконструкция?

— У нас реконструкция судна, но есть современные требования законодательства. Тебя никто не выпустит из порта, если судно не соответствует, — подключается Максим. Он работает рядом, на улице возле карбаса. По просьбе Кости строгает шпринты – тонкие шесты, которые нужны для растягивания паруса по диагонали. 

Максим — руководит строительными проектами в Москве. На верфь приезжает поволонтерить и сходить в плавание. В этот раз он капитан спасательной шлюпки сопровождения. В отличие от нас у них есть сигнальные ракеты, двигатель, запасной двигатель. В случае чего, могут взять карбас на буксир.

— Ты тоже на верфи ночуешь? — спрашиваю Максима.

— Не, я у мамы.

— А, ты отсюда?

— Да, вот тут университет закончил, — показывает рукой на здание САФУ.

— Что-то мореходное?

— Нет, я инженер-строитель

— А плотничать где научился?

— Да как… — задумывается, но не может вспомнить какого-то обучения, — в крови, наверное.

— Ты, получается, тот самый помор?

— У меня все родственники и предки моряки. Только я строитель.

— Ну как, вот ты же тоже капитан судна.

— Да, приезжаю, когда работать надоедает. Хотят новый проект дать, я говорю: «Увидимся через три месяца». — Три месяца — примерное время хода нашего карбаса по мангазейскому маршруту.

Максим высокий, худой, светловолосый. Все время шутит и постоянно смеется. Кажется, смех есть даже просто в его голосе. Максим напоминает доктора Ливси из «Острова сокровищ». На вопрос, зачем ему участие в этом проекте, отвечает, что хочет определиться, нужно ему море или нет, заводить свою лодку или нет. Надеется, что после этого плавания желание отпадет.

В 19:00 Евгений зовет всех на ужин. На кухне Василий Николаевич, профессор культурологии, приготовил постный борщ, треску в духовке и шаньги — внешне похожие на ватрушку, поморские пирожки с открытым верхом, начиненные картофелем или творогом. Василий Николаевич тоже идет в экспедицию, «наш шеф-повар» — комментирует Евгений.

Вокруг двух тонких, изогнутых, образующих дугу столов собираются около пятнадцати человек.

— Устанавливаю традицию, — объявляет Евгений. — Собираться на ужин в 19:00. И тут же произносит тост: «Да отвратит беда свой лик суровый от всех идущих в море кораблей». В ответ все произносят: «Да отвратит!» — и чокаются рюмками с настойкой на прополисе, приготовленной Василием Николаевичем.

После ужина непонятным для себя образом вдруг обнаруживаю, что таскаю куда-то какие-то баулы средней тяжести. Одновременно со мной это делает Никита, антрополог из Петербурга. Он тоже идет в экспедицию.

— А чем ты занимаешься как антрополог? — спрашиваю.

— Изучаю поморское судостроение, быт, живу в деревнях, разговариваю с людьми, записываю.

— Правильно понимаю, что антропология в этом плане как бы догоняет уходящее, просто пытается сохранить для истории то, что умирает?

— Почему умирает? Люди еще ходят на этих лодках. Да, не в таких масштабах, но вот появился же этот проект, строительство продолжается.

— Появился, но все-таки это же немного другое. Там строили из нужды, для промысла, а это — культурный проект, довольно стильная верфь.

Никита соглашается, говорит, что да — народных мастеров становится меньше, кто-то спивается, кто-то стареет, а подхватить некому, и вместе с тем заключает: «Но у меня нет ощущения, что я занимаюсь сохранением уходящего. Да, мастеров меньше, но когда я живу в деревне и общаюсь с ними, я чувствую, что эта история продолжает жить».

Никита говорит одновременно размеренно, с расстановкой, со спокойным достоинством, как житель Петербурга, и вместе с тем азартно, с чувством, увлеченностью.

— Умеешь какие-нибудь интересные звуки издавать? — спрашивает у меня в ночи парень, с которым мы сидим с противоположных сторон стола в административной зоне ангара и работаем на ноутбуках.

— Например, какие звуки?

Он кладет палец в рот, оттягивает щеку и отпускает. Потом складывает вместе две ладошки, сжимает и разжимает. В детстве так делали пуки.

— Для чего это?

— Делаю рекламу, — показывает на экране программу для работы с видео, на ней человек держит в руках несколько рожков мороженого. — Нужно записать звукоряд.

Знакомимся. Это Даниил, он фотограф, приехал из Красноярска. Будет в первом этапе экспедиции. Я не видел Даниила на созвонах.

— А ты почему в экспедиции участвуешь? — спрашиваю.

— Начнем с того, что Евгений мой отец… — Оба смеемся. — А вообще, я же фотограф. Думаю, меня в этих целях привлекают. Верфь всякие гранты выигрывает, нужно отчитываться, показывать, что делаем.

Спать ложусь заполночь. У меня есть самонадувной коврик, выданный Полиной, и спальный мешок. Вообще-то я мог бы снять на ночь номер в гостинице, но, во-первых, я до сих пор под впечатлением от Артема, уснувшего на досках, а во-вторых, в экспедиции иногда придется спать прямо в море на лодке, сменяя друг друга, потому что места там хватает только для нескольких спящих, — решаю, что лучше отвыкать от комфорта постепенно.

Долго верчусь, пытаясь найти удобную позу, подкладываю какие-то вещи под голову, в попытке создать идеальные термо условия высовываю из мешка то одну, то другую руку, то сразу обе — никак, мне то холодно, то жарко, то неудобно. Засыпаю часа через два. Сплю беспокойно, на утро все болит: шея, спина, ноги, как будто бы даже горло.

— А что происходит, когда кто-то на корабле заболевает? — спрашиваю у Константина, он тоже живет на верфи.

— Ну что, лечиться будешь. Но лучше не болеть, на таком судне даже выбывание одного человека существенно. А вообще, как выходишь в море — все болезни проходят. Организм в таком стрессе, что все силы мобилизуются. Я после первого плавания год не болел вообще.

К 8 утра подтягиваются первые люди, к 10 верфь шумит: тут циркулярной пилой разрезают дерево, там из веток ели варят смолу, здесь кроят и строчат, кто-то работает стамеской, кто-то сидит за ноутбуками. В кают-компании, где ночью на полу в мешках спали несколько человек, сейчас автор фото-проекта готовит к открытию выставку о жизни людей Русского Севера.

К полудню приезжают журналисты с большой камерой, снимают репортаж для новостей на телевидение.

— Можно сказать, что эта экспедиция — новая страница в истории отечественного мореходства? — спрашивает журналистка у Евгения. 

— Нет, это не новая страница. История уже написана. Это скорее новое отношение к нашей истории. Переосмысление. Все знают про эпоху Великих географических открытий. Но не знают, что такие же примерно открытия в это же время были и у нас. Когда за 70 лет были освоены огромные пространства в условиях тайги, болот, холода и ледяных морей. Об этом мало знают и говорят.

— А что вот даст ваша экспедиция?

— Будет собран исследовательский материал, как ведут себя в плавании такие суда. Как люди проходят такой маршрут. Плюс мы многое восстанавливаем на ходу: есть какие-то чертежи, но некоторые технологии утрачены. 

— Что вам обычно желают перед отплытием?

— Попутного ветра. Поморы говорят: «Способны по ветрочку».

Про восстановление на ходу — правда. На чертежах старых судов часто отсутствует нужная информация. Мастера верфи многое переизобретают: что-то могут подсказать те, у кого сохранилась технология (приезжали мастера из Норвегии, консультировали по шхуне), что-то приходится выдумывать и тестировать.

— А ты сам из Новосибирска же? — спрашиваю у Жени, когда репортеры уезжают.

— Да.

— А почему Архангельск?

— Я жил на Соловках же 4 года. Реставрировал, работал кузнецом. Потом еще вернулся, держал галерею. А потом женился на архангелогородке, и уже выбора не было.

— Так, а верфь как появилась?

— У меня был морской клуб, с которым мы прошли кругосветку. Столкнулись с разными трудностями и захотели найти надежное судно, чтобы можно было путешествовать в любых районах Мирового океана. Обратились к опыту Поморья и выбрали деревянную двухмачтовую шхуну: тут в 19 веке строили такие. Правда, технологии уже утеряны, специалистов по такому судостроению в регионе нет. Мы зарегистрировали НКО «Товарищество поморского судостроения», получили анграр от САФУ, переоборудовали его в верфь, ну и вот теперь стараемся возродить технологии. Шьем карбасы, попутно строим шхуну.

Северная природа отличается от южной скромностью. Она худенькая, тонкая, достаточная. Одновременно умиротворенная и торопливая: нужно за недолгие месяцы тепла успеть все. Полина родилась здесь, и в ней чувствуется эта северность: русые волосы длиной по лопатки, тонкость. У нее спокойный голос, в котором есть интонации северного говора: быстрая речь, словно хочешь сообщить мысль скорее, при этом слова не смешиваются и не сливаются, а звучат отчетливо раздельно. Полина помогает решать административные задачи верфи, а также координирует дополнительные проекты: музей лодок, который верфь открывает на одном из островов Двины, школу судомоделирования, где могут учиться дети.

— А как вот отличить помора? — спрашиваю у Полины, когда мы пересекаемся на выставке в кают-компании.

— Борода, косоворотка, голубые глаза. Акцент. Хотя даже в деревнях сейчас часто говорят без акцента.

— Говоришь на поморском?

— Что-то понимаю. Это же не то чтобы отдельный язык, в разных деревнях могут отличаться слова. 

— А вот Женя постоянно вставляет в речь какие-нибудь поморские выражения, откуда он научился им?

— На Соловках, думаю. И в деревнях он же общается с местными мастерами.

На формирование поморского говора влияли новгородские, также в нем сохранились в большом количестве архаизмы из финно-угорских языков. Многие слова относятся к морскому делу, названиям снастей. При этом от деревни к деревне люди могут по-разному называть одно и то же явление. Говор в целом отличается общими чертами севернорусских диалектов, узнаваемым оканьем.

— Я придумал, как улучшить тент! — сообщает мне радостный Константин.

— Без просверливания новых дыр?

Кивает. 

— Вот это да! И в чем заключается твое конструкторское решение?

— Вот тут в середине сниму одну петлю, — показывает на петли по центральной линии тента, — а вот тут по краям добавлю две. И дырки не нужны.

Константин улетает в Москву на рейсе в 6 утра. Да и экспедиция стартует завтра, так что откладывать некуда. Впереди день примерок, пошива и перешива. Помогаю ему устанавливать и снимать тент, чтобы процесс шел быстрее. Впрочем, забегая вперед: последние изменения Константин внесет в 4 утра, прямо перед вызовом такси в аэропорт.

— Мы однажды весь день и ночь на веслах шли по встречному течению. Потом руки у всех были как у человечков из конструктора “Лего”. Есть такая мудрость: лучше плохо идти под парусом, чем хорошо на веслах, — рассказывает морские истории Костя.

— А я вообще не умею пользоваться веслами.

— Научишься. Главное тянуть спиной, а не руками. Руки должны быть как плети, иначе они очень быстро отвалятся.

На ужине знакомлюсь с Катей, она отвечает за соцсети и сайт «Товарищества». Публикации выходят каждую неделю сводкой «дневник верфи». На сайте перечислены все проекты «Товарищества».

— Слушай, у вас так много активностей, а команда не такая уж большая. Как вы вообще успеваете? — спрашиваю у Кати.

— Нам много помогают волонтеры.

— А зачем люди приезжают сюда волонтерить?

— Это прикольно.

— Прикольно? В каком плане?

— Ну, представляешь, вот идет-идет твоя обычная жизнь, а потом раз и эпизод, в котором ты строишь деревянную шхуну, работаешь руками на верфи, делаешь что-то настоящее. Это воодушевляет, люди так отдыхают, перезагружаются. К нам даже из США приезжал человек, пожить на верфи, корабли строить.

— А ты местная?

— Я родилась тут, но родители со средней полосы. Сюда сослали.

— Что думаешь про поморов? Есть такое, чтобы люди себя определяли так?

— Я поморов не встречала.

Мне нравится ее ответ, потому что за два дня на верфи я так до конца и не понял, кто такие поморы, сколько их и где они живут. В 2000-х годах правительство Архангельской области делало шаги для того, чтобы утвердить понятие «поморы» как форму региональной идентичности. Но у этого движения случился конфликт с федеральными органами власти, после чего оно сошло на нет. На переписи населения 2002 года из 1 млн 336 тыс. жителей Архангельской области поморами себя определили 6295 человек. К переписи 2010 года это число сократилось втрое и составило 2015 человек. Нахожу на верфи Никиту, отвлекаю, чтобы узнать, почему так мало людей назвали себя поморами.

— Думаю, это связано с тем, как была составлена анкета. Если бы там было отдельным пунктом «Считаете ли вы себя помором?» – наверняка гораздо больше людей бы ответили утвердительно. Там же только пункт «национальность», а по национальности они русские. Русские поморы. Но вообще это болезненная тема, конечно. Потому что вот есть, например, «коренные малочисленные народы» и для них действуют льготы: им разрешают заниматься традиционным промыслом, ловить рыбу, охотиться, – даже если в регионе действует законодательный запрет. А так как у поморов нет никакого статуса, им в данный момент запрещено заниматься промыслами, которыми они веками занимались. Получается, вот живут рядом ненцы и поморы, и те, и другие исторически занимались одними и теми же промыслами, но одним по-прежнему можно, а другим теперь нет. От этого люди уезжают из деревень: им там больше нечего делать.

Ночью Данил предлагает мне с Элей и Гульшат покататься на учебном карбасе. Гульшат и Эля — одногруппницы в школе Родченко, на верфь приехали понаблюдать, обдумать фотопроект: верфь притягивает и принимает людей, у которых есть идеи или желание в чем-то помочь. Как благоразумный человек, который старается по ночам спать, колеблюсь: с одной стороны уже поздно, а завтра важный день отплытия, с другой, в круговороте знакомств, событий и открытий, в который я попал, кажется преступным отказаться от предложения и лечь спать, – соглашаюсь. Мы одеваемся потеплее и отправляемся к Двине.  

От ночи в Архангельске в это время года одно название: с мая до середины лета тут белые ночи. Видно абсолютно все, просто в холодном бледном негреющем свете. Солнце сначала очень медленно садится, замирая на горизонте и растягивая момент заката на час, затем сразу выходит обратно, так и не погрузив город во тьму. С местными шучу – «У вас солнце поломалось».

На карбасе Данил показывает мне, как управлять веслами. У меня не получается. «Повторяй движения за мной» — он сидит на балке, в обеих руках по веслу, наклоняется всем корпусом, руки с веслами вытянуты вперед, затем опускает весла в воду, распрямляет корпус, чем приводит в движение руки и весла — это один гребок. Я пытаюсь повторить, но мы ударяемся веслами. Движение кажется простым, но более-менее прилично у меня получается его освоить только минут через десять.

— Как считаешь, почему вообще важно сохранять поморское судостроение? Может, если что-то уходит, то пусть и уходит? — спрашиваю Даниила на песчаном берегу, куда мы высадились, чтобы разжечь костер и отдохнуть.

— Это как вопрос, «а для чего нам история?» Так-то, конечно, можно и не сохранять. Это же все на добровольных началах, никто никого не заставляет. А вообще я думаю, что прошлое — это фундамент, оно необходимо для движения вперед, одно наслаивается на другое, так и движемся.

— А почему столько людей в это вовлекается? Что вот их притягивает?

— Мне просто нравится это пространство верфи, которое создал Женя, люди, которых верфь объединяет и которые приходят туда поделать что-то свое, — говорит Эля. — Я чувствую какую-то особую энергию этого места.

— При этом даже многие местные не знают, что у них есть такая верфь, — продолжает Гульшат. — Потому что нет понятной системы интеграции. Люди приходят, смотрят, задают вопросы, а что дальше — не знают. А сюда нужно просто прийти и всё, пойти посуду помыть, что-то делать, как будто ты тут 100 лет.

На верфь возвращаюсь в 4 утра. Ложусь в спальный мешок в кают-компании и сразу засыпаю. Просыпаюсь около 11 дня от звуков суматохи где-то во дворе. Понимаю, что наш карбас снимают с подпорок и переставляют на лодочный прицеп, чтобы отвезти на воду. Быстро одеваюсь и бегу на улицу помогать. Здесь встречаю всех, с кем познакомился за два дня и кого видел на верфи, а также несколько незнакомых человек. Люди, которые шили карбас, участники первого этапа экспедиции, друзья верфи – собрались вокруг двухтонного корабля с разных сторон от борта и по команде Жени одновременно толкают его с подпорок на прицеп. Гульшат и Эля фотографируют, на лицах радость и волнение, и как будто удивление от того, что все это действительно происходит.

После некоторого сопротивления лодка сдается и перемещается на свое новое место на прицепе. А затем и вовсе уезжает. С этого момента начинается обратный отсчет. Скоро на набережной соберутся провожающие, поморский карбас “Матера” начнет свой путь на Мангазею. 

Автор репортажа: Александр Постанович

фотографии: Элина Гусарова, Гульшат Губайдуллина

Сама экспедиция, как мы прошли на карбасе Белое море – тут