Сообщество фантастов

– А? – Он вздрогнул. И тут же съёжился ещё сильнее. – Н-нет, нет. Нет, я здоров. То есть, н-не ранен.

– Что произошло? Ты с того боя ходишь согнувшись – я думал, в живот попали…

– Нет, я не ранен, – пробормотал он тише. – Спасибо. Просто…

Открылась дверь. Настя с облегчением улыбнулась, увидев меня. Махнула рукой Решетову. Тот медленно поднялся, прошаркал в кабинет. Я остался ожидать своей очереди, открывая в своей книге новую главу.

***

Казарма оказалась адом на Земле. Душный, голодный воздух концлагеря. Сотни голых тел, бродящих между стенами. Тонны испуганного мяса, мечущегося в неизвестности. Крики, плач, вой. Кто-то перегрызал вены, чтобы избежать более страшной судьбы – тогда ещё не было известно, что именно ждёт нас впереди.

Когда нам дали вымыться, выдали одежду и включили лингвотранслятор, мы замерли, слушая голос новых богов.

Нам озвучили расписание, объяснили, почему мы здесь. Оказалось, они хватали тех, кто пытался сопротивляться. Кто был с оружием, того брали с ним же. Я удивился, когда меня отвели к шкафчику, где остался лежать мой тренировочный меч. Правда, он изменился.

То, что было спортивным куском гибкого металла за время моей отключки превратилось в какую-то сай-фай диковинку, которые я видел разве что в фильмах. Под гардой появилась кнопка. Я нажал – на лезвии вспыхнула кромка плазмы. Не знаю, как они защитили клинок от температуры, способной проплавить сантиметровую сталь (как я узнал позже), но именно в тот момент я понял, что технологии Патрициев для нас не просто недостижимы – нам едва ли даже удастся представить их пределы.

Теперь я знаю, что почувствовали бы шумеры, увидев, как Вавилон испаряется в ядерном взрыве.

Позже оказалось, что у пришельцев возникла только одна проблема при порабощении человечества. Биология. День за днём они разбирались в нашем генетическом коде, изучали физиологию и анатомию тел. Пришивать клешни Патриции начали не с первого дня порабощения – на это ушло немало времени.

Какая ирония. Помню, как гладиаторы мрачно шутили на эту тему. Мол, если бы инопланетяне действительно похищали людей для опытов, как кричали придурковатые конспирологи, то давно бы уже во всём разобрались и сделали бы из нас послушную игрушку. Вот ведь как смешно, правда?

Но Патриции поначалу очень слабо понимали устройство наших тел. Поэтому они и сохранили жизни врачам, поэтому оставили человеческие лазареты при Аренах. Я знал это с самого начала – поэтому не ушёл из жизни. Я знал, что моя Настя жива. Я не представлял себе жизни без неё. Мы были близки с самого детства, чувствовали настроение и заканчивали фразы друг друга. Уверен, если бы она умерла, я почувствовал бы это. И тогда точно не стал бы участвовать в этих кровавых игрищах.

Я записываю всю эту информацию на ноосферное поле или в рассеянные крупицы-кванты-носители, потому что вдруг эти мысли разнесёт каким-то ветром, их не смогут восстановить или восстановят слишком фрагментарно. Поэтому я диктую свои воспоминания воздуху раз за разом каждый день с момента, как придумал для себя всё это контролируемое безумие.

Биолог Гаврилин до своей смерти утверждал, что человеческий организм на уровне биохимии, генетики и эпигенетики – очень сложная система. И я очень надеюсь, что эта система окажется не по зубам Патрициям. Иначе боюсь представить, что будет, если гладиаторов просто начнут клонировать пачками…

Всё, на что я надеюсь, – это что из космоса вслед за тьмой придёт и свет. Неважно, высшая ли раса, заботящаяся о братьях меньших, или межгалактическая саранча, или толпа космических варваров, которая разнесёт Землю в клочья кварковыми бомбами и закончит наши мучения, – я просто жду, когда это закончится.

Ведь ждать мне, как и всем нам, больше нечего.

***

Когда Решетов вышел, я проскочил в кабинет. Настя улыбнулась, сжала меня в объятиях. Мы как старые супруги прислонились друг к другу лбами и стояли так молча. Потихоньку отпускала головная боль, унималась дрожь в пальцах.

Настя всхлипнула.

– Дань, ты слышал, что случилось у Решетова?
– Он не говорит.
– Тварь, с которой он дрался неделю назад… Которую убил. Говорит, у неё было лицо его матери.
– Ох, чёрт, – выдохнул я, отшатнувшись. – Значит, они научились…
– Не думаю… Пока ещё не клонируют. Но они делают монстров из людей, которых нашли. Пришивают им…
– Не надо. Я знаю, видел.

Мне вспомнилась клешня Мартынова, скребущая колено. Я вообразил себе биомеханическую машину размером с носорога на шести ногах с лицом того же Мартынова, слепо улыбающимся мне с хитинового панциря. Меня передёрнуло.

– Тише… есть и хорошие новости, – прошептала Настя. – Мы тоже работаем и кое-что успели сделать. Ты можешь передать тому, кого отправят сегодня в бой?

Она вложила мне в руку маленькую пластиковую пробирку. Я коротко кивнул.

– Что нужно сделать? Выпить?
– Нет, просто помазать лицо и руки. Там всего пара капель, так что аккуратно.
– Думаешь, это?..
– Проверим – узнаем. Если это оно, то обязательно приди и скажи. Я смогу синтезировать на завтра больше.

Я поцеловал Настю в щёку, чувствуя, как лёгкие наполняются новым воздухом – чистым и сладким. Теперь у нас появилась надежда.

Среди ада бойцовских арен, муштры, смертей и безнадёги расцвёл едва видимый глазу цветок будущей жизни. Не безумная и отчаянная вера в инопланетян, которые прилетят нас спасать в последнюю минуту, а реальный шанс одолеть захватчиков самим.

На построении я дрожал, ожидая, когда клешня Крабоящера укажет на меня. Он шагал вдоль ряда, останавливаясь перед одним, другим, третьим… И вот уже приближается ко мне…

Крабоящер прошёл мимо. Остановился. Указал на Мартынова. Тот не дрогнул. А вот я – выдохнул с облегчением и лёгкой примесью досады.

Но Крабоящер двигался дальше. Ряд ещё не закончился, как и счёт бойцов, которых нужно набрать для сегодняшнего представления. Семь… Восемь… Девять…

Десятым бойцом оказался Решетов. В этот раз он не сгибался и не дрожал. Стоял как зомби. Ровно, будто воткнутая в землю жердь. Такой же твёрдый и сухой. Человек, в котором не осталось ничего, кроме тела. Выплакавший свою душу сын, убивший то, во что превратили его мать.

Я понял, что пробирку отдам не Мартынову. Есть в этой казарме человек, гораздо больше заслуживающий мести.

Когда Решетов подхватил казённое плазменное ружьё и двинулся к выходу, я обнял его, шепнув на ухо инструкцию, и положил пробирку в его карман. Тот выразительно моргнул запавшими глазами и крепко сжал моё плечо.

Пока за стенами казармы шла резня, я диктовал невидимому стенографисту новую главу своих бессмысленных мемуаров.

***

Биологическая гонка вооружений шла всё это время, почти с самого захвата. Пока Патриции учились обращаться с тканями и органами человеческого тела, налаживали методы биоинженерной аугментики и выращивали чуждых Земле хищных тварей, наши врачи во главе с моей Настей искали способ воздействовать на крабоящеров и мутантов.

И мы разработали план действий, основанный всего на одном откровении. Что бы там ни оставалось за пределами Арен, первым делом нужно обезопасить себя – и мы придумали, как это сделать.

Идея была проста как сапог. Дряблые, жирные и слабые Патриции, управлявшие всей этой сверхцивилизацией, имели власть над смертоносными крабоящерами. И власть эта обеспечивалась не силой. Многие из нас сперва предположили, что дело в каком-то излучении или чипе-контроллере, но эту версию быстро отмели.

Во-первых, поймать и чипировать миллиарды солдат-мясников горстка кальмаров физически не могла. Во-вторых, если бы каким-то образом и смогла, то что мешало сделать то же самое с людьми? Поэтому биолог Гаврилин высказал теорию, что крабоящеры подчиняются каким-то биохимическим командам – подобно тому, как обмениваются в воде сигнальными молекулами моллюски или пляшут под феромонную дудку млекопитающие.

Вполне вероятно, что синтезировать такие феромоны для управления человеками было одной из задач Патрициев в их научных изысканиях. Вполне возможно, что они уже стоят на пороге открытия, что превратит нас в послушных марионеток. А когда они научатся нас клонировать, человечество станет карманной цивилизацией, которую Патриции смогут держать в инкубаторе как зверюшку, играть с ней и дрессировать. У людей не останется свободы воли, самосознания, эмоций и разума.

В людях не останется людей.

***

Из мясорубки, развернувшейся в этот день на Арене, вернулся один только Решетов. Взгляд его сверкал и бегал, но был осмысленным. И злым.

– Это оно, Даниил. Пока открывали ворота, я вытряхнул капли из пробирки себе за шиворот. Они не трогали меня, – шептал он. – Я просто их расстреливал. Пытался спасать наших, но… Не знаю. Похоже, они подозревают. Такого безумия я не видел ещё ни разу. Их было очень много.
– Кого “их”?
– Зверей. Тварей, – Решетов выплёвывал слова лихорадочно, отрывисто. – Были волки. Львы. Какие-то чужеродные… монстры. И были люди. Бывшие люди.
– Узнал кого-нибудь? Снова?
– Я – нет. Мартынов. Он погиб, потому что не смог…

У меня оборвалось сердце. Старый вояка Мартынов – не смог. Если уж не смог он, то как такое осилил сам Решетов – простой парнишка-срочник?

– Кого он увидел? Он сказал что-нибудь?
– Да. – Из блестящих глаз Решетова потекли слёзы. Он не вытирал их, не всхлипывал, просто смотрел на меня и говорил: – Мартынов остановился перед тварью, похожей… одновременно на свинью, стрекозу и осьминога… и… и сказал: “Сынок”. Я не видел…

Я со стоном опустил лицо в ладони. У Мартынова был одиннадцатилетний сын – единственное, ради чего он жил и сражался. Надеялся, что когда-нибудь увидит его и обнимет. Надеялся, что Патриции и их боевые рабы не разорвали ребёнка в клочья, пока терзали захваченный мир.

Оказалось, они приготовили кое-что пострашнее.

– Что ты не видел? Как он погиб?
– Н-нет. Не видел лица. Мартынов стоял ко мне спиной, – Решетов судорожно вздохнул. – Клешня вошла ему… не знаю, в рот или горло. В-вышла из затылка.

Каков был шанс, что именно сейчас, в этот бой, на этой Арене, столкнутся отец и сын? А Решетов и его мать? Разве это были совпадения? Или Патриции начали определять родственные связи и теперь специально натравливают на гладиаторов гротескных монстров, скроенных из их близких?

У нас больше нет времени. Только сейчас заметил, как разболелась опять голова. Я схватился за шрам, морщась, и побежал в лазарет. Уже завтра нам нужно как можно больше этого проклятого феромона.

Под этой защитой мы вырвемся из заточения, а дальше… А дальше мы пробьёмся к орбитальному лифту и захватим линкор. А может, захватим Арену, наберём заложников и создадим резервацию на своих условиях. А может, отправимся освобождать остальных людей из других Арен.

В конце концов, эта попытка бунта даст нам больше возможностей, чем тупое рабское существование. Если, конечно, не верить на полном серьёзе, что кто-то прилетит нас спасать.

***

Но утром мы не успели ничего сделать. Когда загремел сигнал будильника и гладиаторы, вскочив, стали занимать свои места в строю, в казарму ворвался целый отряд крабоящеров.

– Одеться. Оружие. На выход, – громыхнули колонки под потолком.

Пока мы одевались и вооружались, я боролся с раскалывающей темя болью и думал: неужели, мы попались? Они опередили нас? Восстание захлебнётся? Нас ещё никогда не водили наружу сразу после пробуждения. И что пугало меня гораздо сильнее – что будет с Настей?! Я знал, что она в беде. Чувство тревоги бередило грудь, сжимало до тошноты. Снова разболелась голова, я тёр свой шрам, но он не проходил.

Насте нужна была помощь. Она была в опасности. А ещё я никак не мог найти глазами Решетова.

Когда мы в полном составе вышли на Арену, стало ясно, в чём дело.

Теряющиеся в вышине трибуны безмолвствовали, хотя по ним и бродила беспокойная рябь. Экраны показывали то инопланетную рекламу, то наши обескураженные лица, то Решетова в полный рост. Мои худшие опасения не сбылись, но его участь оказалась не менее ужасна, чем превращение в членистоногую тварь, подконтрольную Патрициям.

Решетов висел на двухметровом хитиновом каркасе, распятый по рукам и ногам. Ноги ниже колен раздваивались, разрубленные надвое вдоль. Как и руки ниже локтей. Локтевая с лучевой, большая и малая берцовая… Переплетённые ветви каркаса растягивали частично снятую с тела кожу. Он был похож на чудовищную кровавую снежинку.

Решетова не просто распяли и изувечили. Его каким-то неведомым образом оставили в живых. В слепых глазницах давно запеклась кровь, лицо покрывала бордовая корка. И Решетов кричал. Распахнутый рот ощерился осколками зубов, и бешеный скрежещущий вопль рвался из сорванной глотки.

Они всё поняли.

Они взяли его ночью, когда кончилось действие феромона, и не оставили от него ничего, кроме боли. Они уродовали и пытали его на потеху синебрюхим кальмарам с далёкой звёздной метрополии. Теперь они транслируют им наши лица, перекошенные ужасом и омерзением. А те твари жрут свой инопланетный попкорн и смеются.

По трибунам пронеслась волна булькающего хохота, рёва, плеска, крика – смесь неясных звуков, слившихся в смутно различимый гул. А потом этот гул заглушило грохотом динамиков:

– За попытку бунта и неподчинение правящей расе обитатели этой Арены приговариваются к истреблению. – На всех экранах показалась одутловатая голубая морда патриция, булькающего трубочками в микрофон. Он торжественно растопырил щупальца: – Ваша жизнь закончится ярко и громко. Так радуйтесь же!

Поползли вверх ворота загонов, выпуская крабоящеров, зверей и монстров. Над чудовищным колизеем распростёрлась тень смерти. Острые лица моих братьев потемнели в ожидании. Прожить последние минуты в борьбе и умереть свободным – всё, что нам осталось. А ещё – верить.

Кто-то верил в космическую Вальгаллу, кто-то – в чудесных спасителей, которые сейчас прилетят. Остальные верили в то, что мы всё делали правильно. Что мы должны были попытаться.

Арену наполнил запах крови и гари, шум борьбы и рёв трибун, а над всем этим всё ещё разносился (а может, всё ещё стоял в ушах?) крик распятого Решетова.

Я увидел, как великана Осадского разорвали пополам двое крабоящеров. И как их разнесли плазменными очередями четверо стрелков-гладиаторов. Я видел, как на Арену вышли живые кошмары с лицами людей. И строй моих братьев дрогнул. И дрогнул я, едва не выронив оружие.

Многоногая тварь с туловищем носорога взрезала землю передо мной. Не меньше дюжины хитиновых клешней торчало у неё из груди, как ветки у ёлки. Руки, так часто гладившие мои щёки, теперь заканчивались острыми когтями. Но лишь когда я увидел её лицо, меня парализовало.

Светло-зелёные глаза Насти глядели на меня с мольбой и невысказанной болью. Во взгляде читалось отчётливое “Убей меня!” – и я понял, что было самое страшное в сражениях с бывшими людьми. Они были в сознании.

Из окровавленного рта торчали острые треугольные зубы – работа хирургов Патрициев. Настя приближалась ко мне, харкая слизью в кровавую пыль Арены. Почти всё её тело заменили на “чужую” биоаугментику – и, видимо, именно она подчинялась феромонным командам кальмаров. Сознания Насти хватало лишь, чтобы осознавать происходящее. Но не для того, чтобы сопротивляться инстинктам чужеродной плоти. Пытка из пыток.

Я видел, как налился кровью шрам у неё на лбу. Такой же, как у меня. Наш один на двоих след от разделения. Антенна, через которую мы чувствовали друг друга. Мой шрам тут же взорвался болью, будто по нему полоснули болгаркой. Я чувствовал её боль, её страх и отчаяние. Её отвращение и её любовь…

Теперь магия касания не могла сработать. Моя Настя, самая настоящая вторая половинка, была заперта в теле хищной твари, порождения извращённого мясного цирка. Лоб раскололо болью. Ни одна таблетка не снимет эту боль, ведь второй такой же шрам никогда не прикоснётся к моему. Моя сестра мертва.

Мы были близки всю жизнь, как не бывают близки ни супруги, ни братья, ни сёстры – никто из людей, кто не был когда-то одним целым. Врачам удалось разделить наши тела, но не разумы. Наши шрамы-антенны остались с нами на всю жизнь. Они помогали чувствовать, что мы ещё живы и нам есть, ради чего жить, когда Земля пала.

Но только теперь, когда её мозг, её блестящий мозг отравили бледно-синие хирурги – лишь сейчас мы оказались по-настоящему разделены. Причин жить больше не осталось. Я глядел в искажённое болью лицо – почти моё лицо, но с более тонкими, женскими чертами – и всё ещё видел в ней часть себя. Только запертую в чудовищной тюрьме чужой воли.

Руки, держащие меч, обмякли; острие заскребло песок. Вспышки выстрелов вокруг стали тусклыми и далёкими, звуки затихли. Наш бунт захлебнулся, пришельцы нас опередили. Мы были обречены на провал, но зачем-то боролись. Зачем?

Острая клешня рванулась к моему лицу, я едва успел вскинуть меч и отсечь её на подлёте. Лицо Насти исказилось от боли, но тварь, управлявшая ей, даже не дрогнула.

Слёзы застилали глаза. Надо мной нависало лицо моей сестры, которая всё ещё была жива, как бы я ни заставлял себя верить в обратное. Шрам снова запульсировал – значит, она пытается вернуть себе контроль.

Рука дрогнула, и плазменная кромка клинка не коснулась шеи. Я взглянул в измученные глаза Насти. На миг мир вокруг нас замер. А потом взорвался.

Три? Четыре? Пять?

Сколько острых шипов врезалось мне в живот? Сосчитать не удалось.

Во мне точно рванула бомба, разворотив внутренности. Стало горячо, больно, страшно – тягучая горячая кровь заполнила горло, вылилась через рот. Я закашлялся, покрыв лицо сестры багровыми брызгами. Руки налились ватой. Их хватило лишь на одно движение – и голова Насти, отделившись от паучьего тела, упала прямо на меня.

– Прости…

Я рухнул наземь, прибитый клешнями и придавленный раздувшимся паучьим телом. Меч валялся где-то рядом, но я не мог до него дотянуться. Да и не хотел. Мне оставались считанные минуты, но внутри я уже был мёртв. Я только что убил часть себя и единственную причину жить в этом мире. А братьев-гладиаторов скоро вырежут под улюлюканье толпы.

Кровь толчками-спазмами вытекала из живота. Я с усилием дышал, обнимая голову единственной близкой женщины – моей настоящей второй половины. Последним усилием я прижался теменем к шраму. Фантомная боль отпускала. Или это жизнь уходила из моего тела вместе с кровью?..

Вокруг гремели выстрелы, сверкали плазменные разряды, кричали люди и рычали звери. Последняя кровавая фуга идущих на смерть захлестнула воздух над Ареной. Скоро ли она отзвучит?

Но… что это? Это пляшут кровавые зайчики в моих глазах или это вспышки в небе? Они прилетели? Космические варвары или высшая раса? Нас спасут или превратят Землю в пепел?

Закружился в глазах вихрь алых звёздочек. Я увидел толпы марширующих по Арене Мартыновых с бионическими клешнями, целый взвод крабоящеров с лицом Насти, живого и здорового Решетова, задумчиво глядящего на свою распятую копию…

Сквозь мутно-розовую пелену я узрел, как рассыпается Арена, как заслоняют небо линкоры и огненные спицы ракет протыкают облака. По ушам ударил гром ломающегося мира. Знать бы только, сломался ли он на самом деле или лишь в моём умирающем мозгу…

Но если всё это лишь предсмертный бред, то нам суждено стать карманной цивилизацией рабов. Игрушкой на привязи, фабрикой безвольных клонов-гладиаторов…

Вспышки озаряли небосвод, стрекотали молнии огненным калейдоскопом. Казалось, что трибуны плавятся и горят – вторжение, чистка, космический Судный день. Пусть не останется ничего, только памятник размером с Юпитер. Пусть соберут мои мысли, рассеянные квантами…

В конце концов, история ничему меня не научила. Неважно, сколько Римов пало до нас – это не значит, что падёт и следующий. Неважно, прилетят ли нас спасать. Важно, что мы хотя бы попытались сделать это сами.

Сил не осталось, разжались пальцы и безвольно поникли руки. Голова покатилась по пыльному полу Арены. Ноги стремительно леденели. Закружилась голова, налились тяжестью веки. Теперь – покой. Больше не придётся смотреть, как умирают люди. Неважно, получилось у нас или нет. Мы всё делали правильно.

Автор: Александр Сордо
Оригинальная публикация ВК

— Картограф хитёр. У него из пожитков — только бумаги да чернила с перьями. Зато раз в месяц прилетает чёртова птица. Находит нас в любую погоду и в любой местности. Чёрная и огромная, как целый баран.

— Ворон что ли? Или орёл?

— Почём я знаю? Серьёзная тварь, это точно. А на лапах у неё по браслету. Золотые, с громадными каменьями. Всегда разные, словно она их прямиком из королевской казны таскает. Вот так старик мне и платит. Потом привязывает к лапам сумку со свежими картами и пускает этого демона обратно.

— Откуда и куда летает птичка, ты, конечно, не спрашивал? — трактирщик ехидно скалился, будто не верил ни единому слову.

— Старик не дурак, — покачал головой Рих и залпом осушил кружку. — А тебе я не за разговоры плачу.

Начинало вечереть, и в заведение потихоньку стягивался народ. Между липкими столами лавировали разномастные улыбчивые девушки. Кивнув в сторону пышной черноволосой смуглянки, наёмник высыпал на стойку десяток монет. Трактирщик сверкнул остатками зубов и жестом отправил девицу на второй этаж, выложив перед посетителем потёртый ключ.

***

— Что за дела, старик?!

Наёмнику очень хотелось сграбастать картографа за грудки и как следует встряхнуть, но он ограничился грозным взглядом. Хоть и понимал, что слепой этого никак не оценит.

— Уверяю тебя, она прилетит, — бормотал старик. — Она всегда прилетает. Что-то случилось. Но она прилетит.

— «Что-то случилось»! — рявкнул Рих, теряя терпение. — Посмотрел бы я, как она прилетит без башки! Что если чёртову птицу пришибли?

— Это невозможно! — уверенно замотал сединой старик.

— Если завтра тварь явится позже полудня, я докажу тебе обратное! А если вообще не явится...

Рих стиснул кулаки и, не договорив угрозы, ушёл собирать дрова для костра. Жаркий летний день приближался к концу.

Крылатый курьер появился рано утром. Птица выглядела взъерошенной и истощённой, а на лапах не было браслетов. Картографа, казалось, это нисколько не расстроило. Он положил перед ней раскрошенный хлеб и куриные потроха и, тихонько бормоча, поглаживал её уродливую голову. Наёмник почувствовал нарастающую злость. Он оглядывался в поисках камня потяжелее и вдруг понял, почему птица опоздала. Её глаза были такими же белесыми и пустыми, как у старика. Непонятно, каким образом она вообще нашла их лагерь. И неизвестно, выронила она сослепу побрякушки, или кто-то сыграл с ней злую шутку.

— И чем будем расплачиваться? — процедил сквозь зубы Рих. — Только не начинай опять про «великую миссию» и всё в таком духе! Я охраняю тебя, пока ты платишь.

— Охраняешь?! — старик резко выпрямился, а его голос, неожиданно, приобрёл металлическую силу. — Думаешь, я не могу себя защитить? Да что ты вообще обо мне знаешь, мальчишка!

Вероятно, в молодости старый писарь и вправду был силён, но сейчас он явно преувеличивал свои возможности. Рих молча усмехнулся, а картограф продолжил гордую отповедь.

— Мне нужно твоё зрение и твой талант следопыта! Ты и правда не понимаешь, насколько важна наша работа! Столько ещё надо успеть закрепить! А времени всё меньше... — голос старика дрогнул и стал привычно тихим. — Можешь бросить умирающего слепого в одиночестве, но это выйдет боком не только тебе и мне... Через месяц птица принесёт двойную плату.

Он на ощупь прошёл к своему шатру и принялся упаковывать свежие карты.

Рих был уверен, что через тридцать дней повторится то же самое, но ничего не сказал.

***

Последний месяц лета наёмник провёл в приподнятом расположении духа. Он не стал учинять расправу над задолжавшим картографом. Вместо этого Рих веселился, как мог. Он намеренно вёл их не туда, куда требовал старик. Выдумывал несуществующие долины, озёра и реки, которых поблизости не было и в помине. Наёмник едва сдерживал смех от того, как слепой безумец скрупулёзно зарисовывает его фантазии.

Картографа постепенно покидали силы. Он всё больше оставался в лагере, отправляя Риха в дальние разведки, откуда тот приносил ему «достоверные» сведения для карт. Старик не подозревал, что большую часть времени помощник проводит в ближайшей таверне, по окрестностям которой они нарезают уже не первый круг.

Всё чаще картограф заговаривал о том, как важно закончить работу, что-то там «закрепить», чтобы кто-то там не «канул в небытие». Мысли он выражал всё более путанно и непонятно, так что Рих давно перестал его слушать и продолжал веселиться.

Однажды старик долго не мог встать со своей лежанки и спросил, далеко ли океан. Рих соврал, что видит его на горизонте.

— Значит, почти закончили, — с улыбкой прошептал картограф.

Похоже, он выбрал целью своей жизни составить карты всего острова.

— А как же материк? — иронично спросил наёмник. — Его «закрепил» кто-то другой? Другая парочка безумцев?

Старик не ответил. Было видно, что он уже очень слаб. Ещё пару дней он царапал на бумаге выдумки Риха. Тот милосердно подкинул картографу описание океанского берега, до которого в реальности оставалось ещё много дней пути.

В день, когда должна была прилететь птица, старик совсем не смог подняться. Наёмник даже немного жалел его. За год совместного путешествия он привык к нему, как к раздражающему престарелому родственнику, вечно зудящему над ухом всякие глупости. Когда Рих принёс очередную кружку воды, картограф схватил его за руку и, глядя в пустоту, заставил поклясться, что последние карты отправятся по назначению. Наёмнику было не впервой давать клятвы, как и нарушать их. Он заверил престарелого зануду, что всё сделает, после чего тот мирно испустил дух.

Похоронив старика на кладбище близ полюбившейся придорожной таверны, Рих вернулся в лагерь и невольно оторопел. На крыше дорожного шатра сидела крылатая бестия, слепо пялясь по сторонам. Браслетов на лапах, естественно, не было.

— Невозможно убить, говоришь? — зловеще усмехнулся наёмник.

Он побаивался огромной хищной твари, поэтому решил схитрить. Наспех набив сумку картами, Рих привязал её к жутким когтистым лапам. К бумагам он добавил пару тяжёлых камней. Птица не улетала, словно ожидая чего-то.

— Чёрт с тобой! — процедил Рих, вывалив перед бестией остатки своей каши.

Он уже охотился в лесу, когда нагруженная птица тяжело взмыла над лагерем. Чёрные крылья мелькнули над верхушками деревьев. Наёмник заскрипел зубами, резко вскинул лук и выстрелил, почти не целясь. Послышался пронзительный клёкот, тёмный ком завертелся в небе, сбросив несколько перьев и недоставленную посылку. Раненая слепая птица бестолково покружилась над лесом, потом взяла прежний курс и скрылась из виду. Рих удовлетворённо хмыкнул.

***

К вечеру того же дня потянуло дымом. Начинался лесной пожар, догадался Рих. Он спешно свернул шатёр и собрал пожитки, в очередной раз проклиная покойного старика за пренебрежение лошадьми. На таверну больше не было денег, поэтому он пошёл вдоль опушки в другую сторону, надеясь выйти к поселению, где можно заработать.

На закате наёмник вышел к большой живописной долине, которую занимали пожелтевшие пастбища, а вдалеке виднелись дома. Можно успеть напроситься на ночлег и договориться о работе, пока не стемнело окончательно.

Рих быстро зашагал по тропинке, полого спускающейся с травянистого холма. Он не понял, что произошло, но очередной его шаг не нашёл опоры, и он покатился по склону, который ощущался круче, чем выглядел. Оказавшись на ровной поверхности, он перевёл дух и с удивлением осознал, что катился словно не по мягкой траве, а по острым камням. Одежда была изорвана в клочья, запылённое тело покрывали страшные ссадины.

Вытирая кровь с разбитого лба и громко ругаясь, Рих сбросил поклажу и захромал в сторону огоньков приближающейся деревеньки. Через несколько шагов его сбило с ног что-то твёрдое и невидимое. Наёмник взревел и резко вскочил на ноги, выхватив саблю. Но драться было не с кем. Он медленно пошёл вперёд, размахивая клинком и чуть не подпрыгнул, когда сталь звонко высекла искры прямо из воздуха.

— Какого лешего...

Рих вытянул руки и ощупал невидимое препятствие. Это был каменный склон, похожий на тот, по которому он скатился, и судя по всему, простиравшийся далеко в обе стороны.

— Какого лешего!!! — заорал он, словно невидимый камень мог рассыпаться от крика.

Долина, пастбища, деревенька — всё было иллюзией, а на деле он барахтался на дне какого-то каменистого ущелья как слепой перевёрнутый жук...

Стиснув зубы, Рих наугад полез на невидимый склон, цепляясь за невидимые камни. Несколько раз он соскальзывал вниз, но продолжал настойчиво карабкаться, пока не нащупал ровную поверхность. Его разум готов был слететь с катушек подстреленной птицей, потому что глаза говорили, что он находится в небе над долиной, по-прежнему манившей гостеприимными домиками. Ноги же ощущали твёрдый камень, ещё хранивший дневное тепло. Что делать дальше, Рих не представлял.

Он тупо пялился на несуществующие огоньки, когда они вдруг исчезли вместе с домиками. Дальний край долины начал рассыпаться, уступая место абсолютной ПУСТОТЕ, не поддававшейся никаким описаниям. Она не казалась ни чёрной, ни белой, у неё просто отсутствовали приметы, которые можно было бы хоть как-то описать. Ужас захватил наёмника целиком. Он не стал размышлять, поглотит ли небытие только иллюзию, или сожрёт и его вместе с невидимой каменистой реальностью.

— Чёртовы карты!!! — завопил он и рванулся к горящему лесу, наощупь съехав по склону и слепо, но резво вскарабкавшись по противоположному.

Лес был настоящим. Пожар подходил всё ближе, наполняя воздух тяжёлым дымом, шумом горящей древесины и криками животных и птиц. Рих нырнул в задымлённую чащу, собрав в кулак все свои навыки следопыта. Место, куда подстреленная птица уронила сумку, верховой пожар уже проскочил, но раскалённый воздух и густой дым грозили сжечь кожу и лёгкие. Наёмник рванулся вперёд.

Чумазый и покрытый ожогами, без волос и бровей, он в беспамятстве выбежал на склон невидимого каньона, волоча по земле остатки обугленной сумки. Вдруг он понял, что гул и треск горящего леса становятся всё тише. Обернувшись, он увидел, как дымящие деревья исчезают за его спиной. Дико вытаращив глаза, он разорвал сумку, высыпал тлеющие бумаги и начал затаптывать, рассыпая в пепел то, что уже нельзя было спасти. Уцелел лишь один кусочек карты.

Рих уселся на краю невидимого ущелья, свесив ноги в остатки иллюзорной долины, и уставился в ПУСТОТУ. Она окружала со всех сторон маленький клочок мира, закреплённый со слов нерадивого помощника картографа на обгоревшем обрывке бумаги.

/весна 2019/

Риза, или “Горнило Скованных Звёзд”, как её называли многие, окруженная бесконечными орбитальными верфями, заполняла собой весь иллюминатор. Когда их судно вынырнуло из варпа, Рейвен уже не могла отвести глаз от сотен кораблей и челноков, снующих туда-сюда словно рои насекомых, от громадных орбитальных станций и доков, в которых можно было разглядеть стоящие на ремонте или же вовсе только строящиеся пустотные корабли.

Два огромных континента на севере и юге планеты были испещрены яркими огнями могучих кузен и реакторных комплексов. Именно здесь хранились ревниво оберегаемые Ризийским жречеством технологии генерации и удержания в узде плазмы. В местных мануфакторумах рождались лучшие в Империуме досветовые двигатели и плазменные орудия. Рейвен даже удивилась, увидев, огромный Океан омывающий континенты, впрочем, он совсем не походил на пикты райских миров, которые скрашивали унылое убранство её терранской квартиры. На Ризе огромный Океан был цвета свежезамешенного камнебетона, загрязненный тысячелетиями нещадной эксплуатации, и усеянный многочисленными язвами глубоководных добывающих платформ, вытягивающих последние природные ресурсы со дна океана. Мир-кузня. Гений творения Механикус. Жемчужина галактики и безжалостный индустриальный ад.

Несмотря на то, что Терра была гораздо более населенной, загруженной и принимала ежедневно в разы больше кораблей, чем Риза, новый для Рейвен мир все равно поражал своими масштабами. Да, здесь не было Дворца, который в особо ясные дни все же можно было разглядеть с орбиты, не было многотысячных очередей из грузовых кораблей, ожидающих досмотра, но было другое. Была своя суета, совершенно иная, будто менее торопливая и более отлаженная.

Пока они ждали разрешения на высадку, Рейвен, стоя на верхней палубе, любовалась видом из панорамных окон. Развлечения ради она наблюдала за траекториями прибывающих кораблей, пытаясь, понять, какой порт статистически чаще принимает суда, окрашенные в синий.

— Жалеешь, что не стала техножрецом?

Филипп фон Хардинг появился как всегда внезапно и бесшумно, но в этот раз врасплох не застал: последние время они часто встречались на верхней палубе.

— И об этом есть в моём досье? — не отрываясь от подсчета кораблей, она усмехнулась.

— Это было лишь предположение. Даже мне не все о тебе известно. Но я был почти уверен. Хорошие аналитики получаются из неудавшихся красных мантий.

— Неудавшаяся красная мантия, — задумчиво повторила Рейвен, будто пробуя слова на вкус. — Звучит почти обидно.

— Я не это имел в виду, — Филипп поднял ладони в примирительном жесте. — И всё-таки, как тебя угораздило попасть…. Или не попасть в красное жречество?

Она глянула на него, хитро прищурив один глаз.

— Откровенность за откровенность, мастер фон Хардинг.

— Справедливо, — кивнул он и облокотился на перила. — Что ты хочешь узнать на этот раз?

— Ты явно не терранец.

— Что меня выдало?

Рейвен рассмеялась.

— Всё, начиная от говора, заканчивая тем, как ты ведешь себя в толпе. У терранцев скользящий взгляд: он никогда ни на ком не останавливается. Ты учишься этому с пеленок и к совершеннолетию оттачиваешь до мастерства. Людей вокруг слишком много, и мы предпочитаем их не замечать. У тебя иначе: ты не потерял способность разглядывать окружающих в толпе.

Филипп улыбнулся.

— Хорошо подмечено. Есть предположения, какой у меня родной мир?

Рейвен нахмурилась, внимательно вглядываясь в его черты.

— Сложно сказать. Ты довольно долго прожил на Терре, а я слишком мало бывала на других мирах.

— Я с Каликс-пять, агромир на самой границе между сегментами Ультима и Солар. Старший сын одного… Очень влиятельного рода

Она кивнула.

— Скучаешь по родной планете?

Он пожал плечами.

— Я был ребенком, когда меня забрали на черный корабль, так что у меня осталось не слишком много воспоминаний. Не по чему скучать. Но это была уже вторая откровенность.

Рейвен усмехнулась и снова перевела взгляд на проплывающие мимо корабли. Их обшарпанные бока, на которых не всегда угадывался цвет, не говоря уже об остальных отличительных знаках, презабавно отражали свет яркого солнца.

— Я не всегда училась при экклезиархии. Отец устроил нас с братом в приличную школу, где учились, в основном, такие же, как и мы — дети служителей Администратума. Ну и любили туда наведываться почтенные магосы, искать среди малышни дарования. Задания давали всякие, испытания. Не помню уже, что там было конкретно, помню только, что это было весьма занимательно. — Она улыбнулась. — Кстати, это с тех пор у меня появилась привычка считать синие корабли.

— Ты считаешь синие корабли? — Кажется, этот факт здорово позабавил дознавателя: он расслабленно усмехнулся.

— Ты не знал?

— Мы не настолько близки.

Рейвен вздохнула.

— Льюис всегда спрашивал, сколько синих кораблей на горизонте. Или шаттлов. Или еще чего-нибудь. Но я отвлеклась. — Она выпрямилась и поправила высокие манжеты белой рубашки. — Я прошла испытания магосов и была признана достойной отправиться в Схаллакс на обучение.

Из груди вырвался тяжелый, почти мучительный вздох. Прошло уже очень много лет, за плечами сотни тренировок, в том числе и психологических, а разговоры о родителях неизменно отдавались тяжестью в груди. Хуже были только разговоры о брате… и Льюисе. Хотя, он тоже был для нее братом, не по крови, но по духу.

— Не успели почтенные шестеренки уладить все необходимые бюрократические дела, как на горизонте появилась эта фанати… — Рейвен осеклась и неловко кашлянула. — Появилась Преподобная Мазьярмата, которая когда-то подарила мне жизнь. Ей пришло видение, что я стою с ней рядом в качестве служителя Золотого Трона и смотрю, как горит на костре еретик. А потому была готова на все, лишь бы я не попала в руки механикусов. Отлучила отца от права заботиться о нас и поместила в интернат при Экклизиархии.

— А то видение, оно действительно оказалось пророческим? — осторожно спросил Филипп.

Она долго молчала, раздумывая над ответом. Стоит ли рассказывать? То, что сотворила Преподобная Мазьярмата со своим бывшим супругом, по мнению Рейвен, граничило с ересью. Отец не был виноват в том, что Томас родился псайкером, но доказать это удалось лишь спустя годы.

— Да, пророчество сбылось, — мрачно ответила она. — Но все оказалось не так, как она себе это представляла.

Приближающиеся шаги отвлекли от тяжелых дум.

— Милорд, миледи, — подошедший молодой офицер почтительно поклонился, — мы получили разрешение на высадку. А также сообщение от Его Светлости Фридриха Грюнвальда. Он будет ожидать вас в доке. Прикажете подготовить шаттл?

— Да, готовьте шаттл, — распорядился Филипп и, дождавшись, пока она снова останутся одни, повернулся к Рейвен: — Спасибо, что рассказала.

Она кивнула.

— Взаимно.

И отправилась в сторону лифта, а дальше к ангарам, где их уже поджидал старенький шаттл, выкрашенный свеженькой синей краской.

Червинцев вдруг резко встал из-за стола и подошёл к окну. На фоне закатного неба худощавый силуэт казался особенно угловатым, а белая рубашка и гладкая седина имели розовый оттенок. Повисла неловкая тишина.

Павел Матвеевич неуклюже попытался оправдаться:

— Просто я удачно тогда приглянулся Бергеру...

— Это да! — подхватил Борис. — Старик тебя выбрал в любимчики не напрасно. Материалов подкинул из личных архивов. Например, об ассимиляции уральских народов...

Глимов почувствовал неприятную сухость во рту.

— Откуда ты... Подожди! Так это было твоё?! А другие работы...

Провинциальный кандидат наук задёрнул штору и повернулся к профессору. Несмотря на лысину и солидную бороду, последний имел вид провинившегося ребёнка и, сидя за столом, нервно протирал очки салфеткой. Червинцев добродушно рассмеялся:

— Да не переживай, Пашка! Так всегда было и будет. Я всё равно с этой чепухой никуда бы не пробился. Ты дал ей достойное развитие. Поначалу, конечно, обидно было. Но теперь у меня иные изыскания, и ты мне абсолютно ничего не должен.

Павел Матвеевич догадывался о природе материалов, которыми когда-то щедро снабжал его руководитель дипломного проекта. Мёртвые амбиции и заброшенные идеи менее талантливых студентов. Глимов никогда не думал об этих «неудачниках» как о вполне конкретных людях. Тем более, о близких знакомых. В голову полезли избитые сюжеты из детективов, где «неудачники», спустя много лет, сводили счёты за плагиат. И декорации были подходящими: дом на окраине городка, у самого леса. Вокруг — ни души, кроме двух учёных разной степени успешности...

— Ну, вижу, зря напомнил, — миролюбиво улыбнулся Борис.

Он подошёл к вешалке, накинул серую ветровку и принёс Глимову его тёмно-синий, под цвет костюма, плащ.

— Пойдём-ка, Пашка, на воздух! Я покурю, ты подышишь. А потом я тебя удивлю как следует.

***

Осенний воздух по-настоящему бодрил. В нём приятно смешивались запахи жжёной листвы из частного сектора и всё той же листвы, сладковато-прелой, устилающей землю в соседнем лесу. Опушка начиналась сразу за высоким деревянным забором, окружающим участок солидных размеров. Борис говорил, что здесь была заброшенная ферма, и землю ему удалось купить за бесценок. Почву очистили и засыпали гравием, оставив только длинный кирпичный ангар, белеющий на краю участка. Растоптав докуренную сигарету, Червинцев кивнул в сторону ангара:

— Ну что, профессор, готовы к новым открытиям?

Павел Матвеевич с тревогой оглянулся на сияющий окнами дом и последовал за его хозяином в темноту двора. По пути Борис зазвенел ключами и весело спросил:

— Как думаешь, какой мне псевдоним взять? А то «академик Червинцев» до ужаса не звучит.

Стальные ворота легко и бесшумно открылись, и Павел Матвеевич почувствовал знакомый сыровато-пыльный запах. Такой бывает в очень больших архивах, не справляющихся с плесенью. И ещё на раскопках, которых профессор посетил великое множество. Щёлкнул рубильник, и помещение осветил яркий, холодный свет.

— Да у тебя тут целый музей! — ахнул Глимов.

Пространство по обе стороны длинного широкого прохода было поделено на небольшие каморки. Каждая представляла собой что-то вроде музейной экспозиции: стены украшали карты и документы в рамках, одежда и предметы разных эпох, а на полу стояли по паре стеклянных витрин с выложенными на бархатной ткани костями. Годы археологических изысканий явно не прошли впустую.

— Понравился тебе мой анекдот? — неожиданно спросил Борис, подойдя к ближайшей выставке слева.

— Про колхозников? — растерянно уточнил профессор.

— Про Македонского! — загадочно улыбнулся Червинцев. — Ты знаешь, в каждой шутке... Помнишь легенды об Александре Первом?

Профессор пожал плечами:

— Ну, всерьёз я их никогда не воспринимал. Мол, император не умер, а скрывался в Сибири под видом старца Фёдора Кузьмича... Как-то слишком литературно.

— А меж тем учёные до сих пор планируют исследовать оба захоронения. Никак руки не дойдут. А у меня дошли! Извольте видеть: десница императора и таковая же, принадлежавшая упомянутому «сибирскому святому»!

В двух небольших витринах покоился схожий набор костей.

— Тебе, Паша, как антропологу, очевидно, что обе кисти рук — правые. Что одна принадлежала старику, а другая — относительно молодому мужчине. Так?

— Допустим, — оживлённо кивнул профессор, — но послушай! Как тебе удалось их раздобыть?

Борис покачал головой:

— Не те вопросы ты задаёшь, Паша! Нас, неудачников от науки, много. Повсюду. Пока таланты вроде тебя лезут на свой «олимп» в одиночку, мы помогаем друг другу, чем можем. Но главный вопрос другой! — археолог возбуждённо замахал руками над витринами. — Знаешь, кто из них настоящий император?

— Ни один? — подозрительно прищурился Глимов.

— В том-то и дело, что оба!

Пока Павел Матвеевич листал заключения генетических экспертиз и подбирал слова к мыслям, Борис, словно телепат, заранее парировал возможные возражения:

— Целые скелеты были бы убедительнее, но я же не стану переходить дорогу большим учёным. Голову старца похитили давным-давно, так что и с черепами не вышло. Но мне хватило и этого. Уверяю тебя, экспертизы настоящие и независимые. Оба покойника — это генетически один и тот же человек. Так что ты думаешь, Паша?

— Думаю, это очень талантливая мистификация, — снисходительно улыбнулся профессор. — Либо ты действительно сделал открытие и готов явить миру идентичного близнеца государя.

Кое-какие нотки сомнения в нём всё-таки зашевелились, но многолетний научный опыт не позволял так просто наплевать на очевидную логику.

— Ты предсказуем! — иронично отмахнулся Червинцев. — Ладно, осмотрись тут, а я отвечу, как только у тебя созреют правильные вопросы.

Хозяин музея вышел во двор, оставив профессора наедине со странной коллекцией.

Экспонаты пугающе впечатляли, если, конечно, не являлись подделкой. Черепа, фрагменты, изредка целые скелеты людей, чьи имена сотрясали эпохи и меняли ход истории. Как и Александр Первый, каждая личность была представлена в виде двух витрин с похожим содержимым. Пара императорских особ, несколько крупных политиков разных эпох, великие учёные, литераторы и композиторы... Почему науке до сих пор не было известно о наличии у них близнецов? Или дело в чём-то ином, иррациональном и даже мистическом?

Осматривая эти фрагменты прошлого, Павел Матвеевич ощущал нарастающее, почти паническое беспокойство. В подлинность экспонатов он поверить не мог, все эти бумаги с печатями могли быть филькиной грамотой. Но насколько одержимым должен быть человек, чтобы затеять такой масштабный обман, обречённый на разоблачение? Потратить годы, невероятные силы и средства, втянуть в это десятки (сотни? тысячи?) таких же одержимых «неудачников»...

Профессор вздрогнул, когда в дверях показался Червинцев с бутылкой вина и парой бокалов. Наполнив один, он протянул его Глимову, и тот махом проглотил содержимое, надеясь на успокаивающий эффект. Сделав пару глотков из второго бокала, Борис вопросительно уставился на гостя. Глимов попытался придать голосу непринуждённую интонацию:

— Вы меня по-настоящему удивили, Борис Иванович! Титанический труд, поистине уникальная коллекция! Для науки это может представлять огромный интерес.

Червинцев улыбнулся, не скрывая гордости. Однако он явно ждал вопросов. Медленно прохаживаясь вдоль экспозиции, они остановились у камеры, задрапированной большим количеством красной ткани. Профессор продолжил маскировать беспокойство под иронию:

— Получается, Фанни Каплан не была такой уж слепой? А вторая витрина ждёт экспонат из самого Мавзолея?

— И дождётся! — уверенно заявил Борис. — Идея о захоронении вождя уже давно витает в воздухе. Я умею ждать.

Он продолжал настойчиво сверлить профессора взглядом.

— Ну хорошо, — сдался Глимов, — допустим, что это не близнецы. Такое было бы сложно скрывать столько лет... Тогда как ты это объяснишь?

Червинцев заулыбался ещё шире, поставил бутылку и бокал на старинный маленький столик и заговорил преподавательским тоном:

— Для нашего феномена есть три обязательных условия. Ты, конечно, обратил внимание, что тут сплошь великие, незаурядные личности? Это и есть условие номер один. Второе — внезапность первой смерти.

— Первой? — скептически усмехнулся Павел Матвеевич, но собеседник продолжил.

— И третье условие — внезапная смерть должна быть, что называется, «на взлёте». Посреди важной деятельности, неоконченной работы, недописанного шедевра. Именно поэтому феномен не тронул, например, Гагарина или Гитлера, хотя слухов было предостаточно. Оба успели выложиться максимально. Юра ни за что бы не переплюнул свой Первый Полёт, а Гитлеру никто бы не позволил дальше терроризировать полмира. Получается, что реальность особым образом реагирует на «особенных» людей. Не даёт тем, кто меняет мир, просто исчезнуть в процессе изменений. Как? Это Первый Главный Вопрос, на который пока нет ответа. Только гипотеза. Слышал о тератомах?

Павел Матвеевич пожал плечами. В отличие от истории и антропологии, в медицине он был профаном.

— Это очень редкий вид опухолей, — пояснил Червинцев. — Они возникают из эмбриональных клеток. Тех, что могут составить любую деталь организма — орган, конечность, волосы. Бывает, что вырезают какую-нибудь кисту на печени, а в ней находят почти сформированный глаз или фаланги пальцев.

Глимов почувствовал приступ тошноты. Борис наполнил его бокал и, хлопнув старого приятеля по плечу, продолжил:

— То есть организм даёт сбой и начинает строить то, чего ему якобы не хватает. А что если реальность тоже способна регенерировать? Отстраивать из какого-то материала важные детали своего организма в виде людей? Ну не может же просто взять и исчезнуть такое скопление информации, как в этих головах!

Червинцев постучал по стеклу, за которым покоился череп известного математика. Павел Матвеевич молчал. Он прекрасно знал, сколько вопросов без ответа оставляют находки археологов. Многие просто лежат и ждут, когда их смогут вписать в рациональную картину мира, где всё имеет объяснение. Проходят десятки лет, сменяются поколения учёных, а большинство находок так и лежат, никуда не вписываясь. Слишком нелогичными и безумными кажутся обоснования. Если восстановление умерших гениев — не фантастический бред, никто и никогда не согласится вписать такое в окаменевшие научные вехи. Каким надо быть безумцем, чтобы этого не понимать и с лёгкостью пустить под откос карьеру и жизнь?

Глимов с опаской посмотрел в горящие глаза собеседника и начал спокойно возражать.

— Интересная гипотеза. Но противоречивая. Великие каким-то образом возрождаются, чтобы продолжать свою деятельность? Но ведь продолжили далеко не все. Тот же Александр Первый... Или другой Александр, — профессор указал на камеру в стиле кабинета с секретером и стопками рукописей. — Нет информации о работах Пушкина после официальной смерти. Разве что мифы о «воскрешении» в образе Дюма.

— Ну, про Дюма — это выдумки! — усмехнулся Червинцев. — Но я уверен, рано или поздно литературоведы обнаружат, что чьи-нибудь стихи очень уж напоминают «покойного» Александра Сергеича. Возможно, фамилия окажется известной. А что до прочих... Активной деятельности никто не прекращал, но кое-кто сменил её вектор. Старец Фёдор Кузьмич не проводил реформ и не выигрывал войн, однако посетители выстраивались в очередь.

***

Снаружи окончательно стемнело. Павел Матвеевич задержался на полпути к дому Бориса, вдыхая свежий морозный воздух и разглядывая звёзды. Он чувствовал, как холод пронизывает его до костей. Тонкий плащ поверх синего шерстяного костюма, казалось, не грел совсем. Ночевать у одержимого не хотелось, и профессор придумывал повод, чтобы уехать. Как назло, на окраине городка не было мобильной связи, и для вызова такси пришлось бы воспользоваться стационарным телефоном. Поёжившись, Глимов зашагал к светящимся окнам, оставив за спиной тёмное строение, полное костей и вопросов.

В полумраке гостиной никого не было, из кабинета пробивался неяркий свет. Хозяин дома сидел за старым письменным столом спиной к двери. Это выглядело непривычно. Вероятно, у Червинцева нечасто бывали гости. Кабинет Глимова в его особняке был значительно просторнее, а за столом он сидел лицом к двери, приветствуя визитёров.

— Заходи, Паша! — Борис поднялся и сделал приглашающий жест рукой. — Дом у меня — не чета твоему, но уж чем богаты.

Профессору снова почудились нотки зависти в тоне приятеля, но тот невозмутимо продолжил:

— Тут и кабинет, и спальня. Я тебе приготовил почитать на сон грядущий. Часть экспонатов ты видел, но многие только готовятся к выставке. Придётся строить второй ангар. Полистай пока. Мне важно твоё мнение как большого учёного.

Стол был завален десятками папок разного цвета и толщины. Глимову подумалось, где могут храниться прочие экспонаты. Возможно, под домом имелся огромный подвал.

— Знаешь, я стараюсь не напрягать мозг перед сном, — покачал головой профессор. — Проблемы с памятью становятся чем-то регулярным. Думаю, пора мне на покой.

— Твоя работа в самом разгаре! — широко улыбнулся Борис. — Память вообще штука странная... Но ты всё же глянь парочку. Ещё столько незаданных вопросов... Устанешь — ложись, я тебе постелил. Не вздумай возражать, такси в нашу глухомань по ночам не ездит.

Павел Матвеевич почувствовал вновь нарастающее беспокойство. Чтобы не подать виду, он зашуршал первой попавшейся папкой. С фотографии смотрело поразительно знакомое лицо. Борис заметил удивление профессора:

— Да, и в наши дни подобное происходит. Это вообще редкое явление, но тут личность действительно выдающаяся. Экспонаты, правда, придётся подождать. Особенно второй.

Глимов отложил папку и потёр виски. До сих пор персонажи фантасмагории были всего лишь тенями прошлого, театральными масками, изъеденными молью костюмами разных эпох. Но с этим человеком он был знаком лично. Встречался на официальных мероприятиях, получал награды из его рук. Это выбивало из колеи. Профессор словно впервые осознал серьёзность происходящего.

— А как же близкие? — воскликнул он. — Семьи, друзья, коллеги, соратники? Как они воспринимают появление... «двойника»? Те, на чьих глазах он умирал... «первый раз»... Те, кто стоял у гроба и касался холодной руки. Таков Второй Главный Вопрос без ответа?

Борис снова улыбнулся, что уже начинало раздражать.

— Не угадал, Паша. Это как раз очевидно. Чудесное спасение, ошибка врача, летаргический сон, глубокая кома... Мозг подсунет любое объяснение, закроет любые логические дыры, ведь главное — вот Он, живой и здоровый! Второй Главный Вопрос — что думает, помнит и чувствует сам «восстановленный»? Ленин появился на людях через полтора месяца после убийства и продолжил работу. Старец Фёдор возник из ниоткуда только через одиннадцать лет после смерти Александра. Что происходило в их голове? Почему одни продолжали начатое, а другие меняли вектор? Пётр Первый возвратился из Великого Посольства иным человеком. Помнишь слухи о подмене императора иностранцем? Но я докажу, что дело в другом! Сейчас останки «урядника Петра Михайлова» из Риги сложновато доставить... Но я умею ждать.

В голове Глимова шумело. Вся эта чушь сильно давила на всё ещё продуктивные, но порядком изношенные мозги. Ему почудилось, что сейчас Червинцев начнёт выдвигать ящики стола, вынимать черепа и жонглировать ими под нарастающий аккомпанемент барабанов. Один из черепов уже лежал на постели, приготовленной гостю, уставившись пустотами в потолок и криво отвесив нижнюю челюсть. Были и барабаны, которые всё громче стучали внутри черепа самого профессора, подгоняемые нарастающим ритмом сердца.

Левая половина кабинета представляла собой спальный уголок. Простая металлическая кровать, похожая на те, что ставили в студенческих общежитиях. Грубая крашеная стена, обклеенная плакатами и журнальными вырезками. Звёзды кино и эстрады времён СССР... На тумбочке — давно устаревшие книги по истории, археологии... Павел Матвеевич понял, что перед ним очередная экспозиция. Главный её экспонат лежал на кровати, накрытый до подбородка. До нижней, криво отвисшей челюсти. Под одеялом угадывались очертания целого скелета. Откинутый краешек демонстрировал костяное плечо, облачённое в синюю олимпийку «Динамо».

Профессор почувствовал, как его грудная клетка превращается в каменную ладонь и сжимает своё содержимое в кулак, не оставляя ему шансов. Червинцев подскочил к нему и вколол что-то в шею. Каменные пальцы слегка отпустили, и теперь сердце Глимова панически металось между ними напуганным до смерти воробьём.

— Нет, — зашептал он. — Нет! Нет. Нет...

— Я тебя опять удивил? — Борис не скрывал иронии. — А знаешь, как мы с ребятами удивились? Мы чуть с ума не сошли, когда ты в начале сентября появился как ни в чём не бывало. Как всегда, молча зашёл в комнату, сел на кровать, вывалил из рюкзака домашние разносолы и только потом сделал всем общий «салют»... Словно так и надо. Словно это не твоё тело осталось в яме под сгоревшими гаражами!

Профессор продолжал мотать головой:

— Нет... Нееет...

— Да, Паша. Юношеский максимализм. Хотели проучить и тебя, и этого Бергера... Немного не рассчитали силы. Мы ведь были буквоедами, а не хулиганами, и не умели «правильно» драться... Профессору Бергеру повезло: после того, что случилось с тобой, о нём и не вспоминали. Мы были в ужасе, всё лето не находили себе места, уже собирались идти с повинной... Нам всем грозила высшая мера! И тут — ты со своим рюкзаком...

Испуганный воробей затаился где-то в самом низу каменной пятерни, и теперь часто-часто трепетал крылышками, не пытаясь взлетать. Павел Матвеевич ладонью вытер пот с багровеющего лица. Глазам было больно и горячо.

— Поэтому я тебе ничего не должен? — тихо пробормотал он. — Если хочешь знать ответ на свой... Второй Главный Вопрос... Я действительно ничего не помню. Уже тогда у меня бывали... провалы...

— Да это и не так важно! — весело подмигнул Борис. — Это я твой должник, Паша! Моя жизнь, моя работа — всё это теперь имеет немалый смысл, не находишь? Не могу же я просто взять и исчезнуть, не завершив такое грандиозное открытие! Я не тороплюсь с ответами. Пока их нет — я могу продолжать. Я фактически бессмертен! Рано или поздно я рискну это проверить. А пока есть и Третий Главный Вопрос, на который ты поможешь мне ответить: «Сколько раз?»

Червинцев прошёл в тёмную половину кабинета, щёлкнул выключателем настольной лампы. За круглым столом были рассажены несколько мумифицированных тел разной сохранности в тёмно-синих костюмах. На одинаковых пергаментных лицах застыл одинаковый немой крик. Павел Матвеевич попытался закричать и потерял сознание.

/2019/