CreepyStory

Это перевод истории с Reddit

Ладно, знаю, как это звучит. Но мне нужно рассказать всё, пока они меня не нашли.

Я работал по контракту — оцифровывал старые архивы для какого-то забытого подведомственного отдела глубоко под эгидой Министерства внутренних дел. Не АНБ, не ЦРУ — что-то более древнее, появившееся задолго до всей нынешней алфавитной мешанины. На здании не было даже названия, лишь координаты и абонентский ящик, ведущий к другому абонентскому ящику. Мы не должны были читать документы: сканируй, помечай, загружай на серверы, которые я не мог отследить. Но любопытство — сукин сын, а я всегда был слишком любопытен.

Работа сводила с ума своей монотонностью. Тысячи кремовых папок с бюрократической абракадаброй сороковых и пятидесятых. Сельскохозяйственные отчёты из Канзаса. Геологические исследования Монтаны. Данные переписей, не совпадавшие ни с какими официальными записями. На третьей неделе я наткнулся на аномалию.

Папка затесалась между отчётом о урожайности пшеницы и исследованием загрязнения грунтовых вод. Она была тяжелее других, перевязана бечёвкой вместо скрепок. На ярлыке выцветшими чернилами было выведено:

PROJECT DOVETAIL: THE AMERICAN MEMORY ENGINE

Внутри лежали исписанные от руки страницы с тесным почерком, схемы, выглядевшие как городские кварталы, переплетённые с нейронными сетями, и карта, какой я никогда не видел. На ней не было политических границ или географии. Эта карта показывала эмоции. Ярость клубилась опухолью над Вашингтоном, густой, пульсирующей краснотой. Скорбь медленно вращалась тёмными спиралями над дельтой Миссисипи. Страх прорезал Ржавый пояс рваными линиями. А разбросанные повсюду, как звёзды во мраке, находились карманы чего-то другого. Надежды — самой настоящей, измеримой надежды — распускавшейся в неожиданных местах. Яркий узел в пустыне Невады. Меньшие скопления в Портленде, Остине, Эшвилле. Каждый узел пульсировал, как сердцебиение.

Одна фраза была нацарапана в полях снова и снова, разными почерками, будто несколько человек не могли удержаться:

«Ты не заканчиваешь войну, убивая врага. Ты заканчиваешь её, вспомнив, что враг — это ты».

Чем дальше я читал, тем становилось страннее. Упоминались «эмоциональная картография», планы «гармонизации частотных узлов», технические характеристики чего-то, названного «камерами симпатического резонанса». И повсюду — наброски символов, простых геометрических фигур, знакомых на уровне полузабытого сна.

Той ночью я всё сфотографировал и вернул папку на место.

С тех пор творится какая-то чертовщина.

Я просыпаюсь ровно в 3:33, слыша пение. Не на английском. Ни на каком языке, который я узнаю, но я понимаю каждое слово. Словно сами города говорят через меня: Детройт шепчет механические колыбельные о воскресении, Стэндинг-Рок бьётся в груди древними барабанами, Остин смеётся сквозь радиошум, напоминая, что нужно оставаться странным. Каждый город — узел чего-то большего, чего-то, что спало и, наконец, просыпается.

Я стал машинально рисовать символы из досье. Не мог иначе. Один из них — простая спираль, перечёркнутая вертикальной линией — я нацарапал на салфетке за обедом. Позже моя собака нашла салфетку и мгновенно перестала истерично лаять на протест в двух кварталах. Просто села и завиляла хвостом. Другой символ — перевёрнутый треугольник над глазом — я рассеянно вывел, ожидая на заправке. Двое мужчин, оравших друг на друга из-за политики, внезапно замолчали, растерянно переглянулись и заговорили о своих детях.

На прошлой неделе я рискнул. Нарисовал спираль мелом на фонарном столбе в центре, где напряжение зашкаливало. Через пару часов люди начали стекаться к знаку. Неорганизованно, спонтанно. Они просто приходили. Приносили складные стулья. Делились кофе. Разговаривали с незнакомцами. Бабушка учила детей плести браслеты дружбы. Ветеран и студенческий активист обнаружили, что оба потеряли братьев. К вечеру улица превратилась в праздник, устроенный будто сам собой.

Символы работают. Они делают с людьми что-то хорошее, но это пугает меня, потому что я не понимаю, как.

Прошлой ночью я снова увидел тот сон, на этот раз яснее. Карта из досье ожила — мягко полыхала светом, каждый узел отбивал ритм. Города больше не были точками. Они стали органами в огромном теле. Америка оказалась не страной, а живой системой. И всё беспокойство, весь раскол — это было не политикой, а аутоиммунной болезнью. Болезнью забвения того, что мы часть одного организма.

Внизу последней страницы, будто свежими чернилами, хотя бумаге десятилетия, было написано:

«Когда вспыхнет девятый огонь, память вернётся, и война разрушит сама себя. Двигатель никогда не был сломан — лишь спал. Теперь он просыпается, и начинается танец».

Я пересчитываю узлы надежды на той карте. Их было восемь, когда я увидел её впервые.

Вчера я посмотрел новости и увидел репортажи о спонтанных встречах жителей Финикса. Люди называли это «кругом исцеления», который просто возник. Без организаторов, без соцсетей. Людей будто притянуло к пустырю, где кто-то начертал символы на пыли.

Это девятый.

Так что если вы тоже чувствуете это — странное тепло в груди, когда вам улыбается незнакомец, внезапное желание помочь тому, кого обычно прошли бы мимо, ощущение, что нечто основополагающее сдвигается, — не отмахивайтесь. Это Двигатель перезагружается. Это мы вспоминаем забытое.

Память возвращается. Война разворачивается вспять.

И, может быть, совсем может быть, мы сможем протанцевать из этого кошмара.

ОБНОВЛЕНИЕ: Кто-то только что постучал в мою дверь. Три раза. Пауза. Ещё три раза. Никто не должен знать этот ритм.

Кажется, они меня нашли.

Если я больше не напишу, ищите символы. Они распространяются.

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit

Ночь. Сегодняшняя ночь войдет в мою память как одна из самых тревожных. Я, Иван Петрович Соколов, личный секретарь полковника Аркадия Михайловича Белова, веду эти записи, чтобы сохранить ясность событий, свидетелем которых мне довелось стать. Моя задача — фиксировать всё, что происходит вокруг генерального комиссара, и я исполняю её с должной ответственностью, несмотря на тяжесть обстоятельств. В 2:47 ночи тишину кабинета разорвал звонок по прямой линии. Это был телефон, который редко звонит, и каждый его сигнал заставляет сердце сжиматься. Аркадий Михайлович, как всегда, сидел за своим массивным столом, перебирая бумаги с донесениями. Его лицо, обычно непроницаемое, напряглось, едва он взглянул на аппарат. Я, стоя у двери с папкой деловых записок, замер, понимая, что звонок по этой линии не сулит ничего хорошего. Полковник снял трубку с характерной медлительностью, словно готовясь к удару.
«Белов слушает», — произнес он, и его голос был твёрд, как сталь. Я не слышал, что говорили на том конце провода, но по тому, как Аркадий Михайлович выпрямился в кресле, как его пальцы сжали ручку, я понял: звонит кто-то из самых высоких кабинетов. Через несколько секунд он произнёс: «Да, товарищ Сталин». У меня внутри всё похолодело. Сам Генеральный Секретарь.Я не смел пошевелиться, стараясь уловить хотя бы обрывки разговора. Белов молчал, лишь изредка вставляя короткие «Так точно» и «Понимаю». Его лицо становилось всё мрачнее. Наконец, он сказал: «Будет исполнено, товарищ Сталин. Я немедленно начну подготовку». Положив трубку, он несколько секунд смотрел в пустоту, словно собираясь с мыслями. Затем повернулся ко мне.— Иван Петрович, — голос его был спокоен, но я знал, что за этой сдержанностью скрывается буря. — Запишите: срочно подготовить отчёт по деятельности профессора Добжанского. Все материалы, включая секретные протоколы его экспериментов. К утру они должны быть у меня на столе. И вызовите майора Ковалёва. Немедленно. Я кивнул и бросился выполнять приказ. Пока я записывал распоряжение, Аркадий Михайлович подошёл к окну, глядя на ночную Москву. Его силуэт в тусклом свете лампы казался неподвижным, но я знал, что его разум уже работает, просчитывая каждый шаг. Он пробормотал, скорее для себя, чем для меня: «Добжанский.
Я знал, о ком идёт речь. Профессор Добжанский, гениальный учёный, чьи разработки в области химии и биологии считались государственной тайной высшего уровня. Его лаборатория, спрятанная где-то в Подмосковье, была окружена слухами. Поговаривали, что он работает над чем-то, способным изменить ход истории, но никто из нас, даже я, не знал подробностей. Секретность была абсолютной. И всё же, судя по тону товарища Сталина (как я понял из слов Белова), Добжанский переступил черту. Майор Ковалёв прибыл через полчаса. Его лицо, обычно суровое, было ещё более мрачным, чем обычно. Он вошёл без стука, как всегда, и коротко доложил: «По вашему приказу, товарищ полковник». Белов жестом указал ему на стул. Я остался в углу, продолжая фиксировать всё в блокноте.— Ковалёв, — начал Аркадий Михайлович, — Добжанский.... Его эксперименты угрожают национальной безопасности. Так считает товарищ Сталин. Ваша задача — немедленно отправиться в его лабораторию. Возьмите с собой группу доверенных людей. Никто не должен знать о цели операции. Проверьте всё: оборудование, записи, образцы. Если Добжанский откажется сотрудничать… — он сделал паузу, — вы знаете, что делать. Ковалёв кивнул, не задавая вопросов. Он был человеком действия, и такие приказы для него не новость. Но я заметил, как его брови слегка дрогнули — даже он понимал, что дело серьёзное.— И ещё, — добавил Белов, понизив голос. — Если найдёте что-то… необычное, немедленно доложите мне лично. Никаких рапортов через обычные каналы. Это дело государственной важности. Ковалёв козырнул и вышел. Полковник повернулся ко мне:— Иван Петрович, подготовьте шифрованное сообщение для наших людей в Ленинграде. Пусть проверят все контакты Добжанского за последние три месяца. Имена, даты, места. Всё. И… — он замялся, что было для него необычно, — держите ухо востро. Если слухи о его экспериментах просочатся, мы все окажемся под ударом. Я кивнул, чувствуя, как холод пробирает до костей. Что такого мог натворить Добжанский, чтобы сам товарищ Сталин звонил ночью? Какие эксперименты могли поставить под угрозу всю страну? Ответов у меня нет, но я знаю одно: эта ночь — лишь начало. И что-то подсказывает мне, что впереди нас ждут события, которые изменят всё.
17 июня 1937 года,
Утро началось с тревожных новостей, которые подтвердили мои худшие опасения. Я, Иван Петрович Соколов, продолжаю вести записи о действиях полковника Аркадия Михайловича Белова, генерального комиссара по государственной безопасности. Сегодняшние события лишь усилили ощущение, что мы стоим на пороге чего-то необратимого.В 6:12 утра в кабинет Белова ворвался майор Ковалёв, вернувшийся из лаборатории Добжанского. Его форма была покрыта дорожной пылью, а лицо выражало смесь гнева и растерянности — редкое сочетание для человека, которого я привык видеть непроницаемым. Он доложил, что лаборатория пуста. Добжанский исчез. Всё оборудование, записи, пробирки с неизвестными веществами — всё пропало. На месте остались лишь следы поспешного бегства: перевёрнутые столы, разбитые колбы и несколько сожжённых документов, которые Ковалёву удалось частично восстановить.Аркадий Михайлович выслушал доклад молча, лишь пальцы его правой руки слегка постукивали по столу — верный признак, что он сдерживает ярость. Когда Ковалёв закончил, Белов коротко приказал: «Останьтесь». Затем повернулся ко мне:— Иван Петрович, вызовите подполковника Белецкого. Срочно. И подготовьте линию для связи с Кремлём. Я немедленно связался с комендатурой и передал приказ о вызове Юрия Афанасьевича Белецкого, одного из самых опытных оперативников НКВД, Пока я занимался этим, Белов изучал обугленные обрывки бумаг, которые принёс Ковалёв. Я мельком заметил несколько слов: «инъекции», «эмоциональная ампутация», «солдат без страха». Эти слова, вырванные из контекста, вызвали у меня озноб. Что за дьявольские эксперименты проводил Добжанский?Ковалёв, стоя у стола, добавил:— Товарищ полковник, есть данные, что Добжанский бежал на запад. Возможно, в Польшу. Оттуда он может попытаться попасть в Америку. Его контакты в Ленинграде подтверждают, что он вёл переписку с иностранцами. Белов кивнул, не отрывая глаз от документов.— Америка, — пробормотал он. — Этот безумец хочет продать свои дьявольские опыты за океан. Белецкий прибыл через час.
Подполковник Юрий Афанасьевич — человек невысокого роста, но с взглядом, от которого даже я, привыкший к суровым лицам, чувствую себя неуютно. Его репутация безжалостного охотника за предателями ходит по коридорам НКВД как легенда. Белов не стал тратить время на формальности.— Юрий Афанасьевич, — начал он, — Добжанский сбежал. Его эксперименты, о которых вы, вероятно, слышали, представляют угрозу государственной безопасности. Он разрабатывал так называемого «солдата без страха» — инъекции, подавляющие эмоции, и какие-то манипуляции с психикой. Товарищ Сталин лично приказал остановить его. Ваша задача — выследить и ликвидировать Добжанского. Любой ценой.
Белецкий выслушал приказ без малейшего изменения в выражении лица. Только его глаза сузились, словно он уже прикидывал план действий.— Где его искать? — спросил он коротко.— Начните с Польши, — ответил Белов. — У нас есть сведения, что он направляется туда, чтобы перебраться в США. Проверьте все его контакты, особенно в научных кругах. Добжанский не из тех, кто путешествует в одиночку. У него есть помощники. Найдите их.— Разрешите действовать, товарищ полковник? — голос Белецкого был холоден, как зимний ветер.— Действуйте, — отрезал Белов. — Но помните: ни одна крупица его работы не должна попасть к американцам. Если он уже передал что-то, уничтожьте всё. Белецкий козырнул и вышел. Я записал каждое слово, чувствуя, как тяжесть происходящего давит всё сильнее. Белов повернулся ко мне:— Иван Петрович, подготовьте отчёт для Кремля. Укажите, что Добжанский сбежал, но операция по его нейтрализации начата. И… — он сделал паузу, — никому ни слова об этом. Даже в НКВД.Я кивнул, хотя внутри всё кипело от вопросов. Что за «солдат без страха»? Как далеко зашёл Добжанский в своих экспериментах? И что будет, если Белецкий не успеет его остановить? Ответов нет
23 июня 1937 года, Варшава

Я, Иван Петрович Соколов, пишу эти строки в спешке, в тесной комнате заброшенного дома на окраине Варшавы. Впервые за годы службы я чувствую, что мои записи могут стать последними. Меня, секретаря полковника Белова, неожиданно отправили в эту операцию в качестве военного корреспондента, чтобы фиксировать действия подполковника Юрия Афанасьевича Белецкого. То, что я увидел сегодня, выходит за рамки человеческого понимания.

Мы прибыли в Польшу три дня назад, следуя за ниточкой, ведущей к Добжанскому. Белецкий, как всегда, был немногословен, но его действия выверены, словно у машины. Он выследил Добжанского через сеть его контактов — подпольных посредников, которые снабжали профессора всем необходимым. Сведения привели нас к заброшенной фабрике на окраине города, где, по данным агентов, Добжанский продолжил свои чудовищные эксперименты.

То, что мы обнаружили, повергло меня в ужас. В подвале фабрики Добжанский создал импровизированную лабораторию. Там, среди ржавых станков и запаха химикатов, он использовал людей — бедняков, эмигрантов, бродяг, тех, кого никто не станет искать. Они были для него не людьми, а материалом. Я видел их — измождённых, с пустыми глазами, с следами уколов на руках. Некоторые уже не могли говорить, их разум был сломлен инъекциями и операциями.

Белецкий, не теряя времени, начал допрос одного из ассистентов Добжанского, пойманного на подходе к фабрике. Тот, дрожа от страха, рассказал, что профессор добился успеха. Он создал первого «солдата без страха» — человека, лишённого эмоций, не чувствующего боли, способного действовать даже при тяжёлых ранениях. Я не поверил, пока не увидел это своими глазами.

Мы проникли в лабораторию ночью. Белецкий шёл впереди, я следовал за ним, держа блокнот и револьвер, который мне выдали перед выездом. В темноте раздался звук шагов — тяжёлых, механических. Из тени выступил человек. Нет, не человек — существо. Высокое, с неестественно бледной кожей, с глазами, в которых не было ни искры жизни. Его движения были точными, но лишёнными человеческой плавности. Белецкий приказал ему остановиться, но существо не реагировало.

— Это он, — прошептал ассистент, которого мы держали под прицелом. — Первый.

Схватка началась мгновенно. Белецкий выстрелил в грудь существа, но оно даже не пошатнулось. Пули, казалось, лишь раздражали его. Оно бросилось на подполковника с нечеловеческой скоростью, и я увидел, как его кулак пробил стену рядом с головой Белецкого. Юрий Афанасьевич, несмотря на весь свой опыт, едва успевал уворачиваться. Он выстрелил ещё несколько раз, одна из пуль попала в голову твари, разворотив половину черепа. Я был уверен, что это конец, но существо продолжало двигаться, хладнокровно, словно машина. Его рука сомкнулась на горле одного из наших бойцов, и я услышал хруст костей.

Белецкий, используя свой нож, нанёс серию ударов в шею и грудь существа. Только после этого оно начало замедляться, но даже тогда его глаза оставались пустыми, без боли, без страха. Наконец, оно рухнуло, но я не мог избавиться от ощущения, что это лишь первая встреча с чем-то, что Добжанский выпустил на волю.

Мы почти его нашли...
в соседнем помещении, но он ускользнул через потайной ход, пока мы сражались с его созданием. Белецкий был в ярости:
— Соколов, запишите всё! Каждую деталь. Это не просто беглец. Это угроза, которую мы обязаны уничтожить.

Я пишу эти строки, пока Белецкий допрашивает ассистента, пытаясь вытрясти информацию о следующем пункте назначения Добжанского. Мои руки дрожат. Я не военный, я секретарь, но то, что я видел сегодня, заставляет меня сомневаться в том, что мы сможем остановить профессора. Если он создаёт таких монстров, если он уже передал свои знания за океан… что ждёт нас?
18 декабря 1975 года, Сан-Джасинто, Калифорния

Я, Иван Петрович Соколов, пишу эти строки на берегу Тихого океана, стоя рядом с подполковником Юрием Афанасьевичем Белецким. За нашими спинами — бескрайняя водная гладь, а перед нами — конец пути, длившегося почти четыре десятилетия. Сегодня, 18 декабря 1975 года, в Сан-Джасинто от острой сердечной недостаточности скоропостижно скончался профессор Добжанский. Но я знаю правду, и Юрий Афанасьевич знает её тоже. Это не было случайностью.

Сорок лет назад, в 1937 году, полковник Белов дал нам с Белецким приказ: найти и уничтожить Добжанского. «Пять лет, десять, двадцать — не важно. Ликвидация — единственное, что имеет значение», — сказал он тогда. Мы следовали за Добжанским через Польшу, Францию, Мексику, пока он не осел здесь, в Америке, под новым именем, продолжая свои дьявольские эксперименты. Его «солдаты без страха» стали легендой в подпольных кругах, но мы не отступали. Мы выслеживали его, разрушали его лаборатории, устраняли его помощников. Каждый шаг был пропитан кровью, каждый год отнимал частичку нас самих.

Сегодня всё закончилось. Мы нашли его в маленькой клинике в Сан-Джасинто, где он скрывался под видом врача. Белецкий был точен, как всегда: бесшумный укол, и сердце Добжанского остановилось. Никаких следов, никаких свидетелей. Только мы двое знаем, что произошло.

Теперь мы стоим на берегу, под холодным ветром с океана. Я достал бутылку «Абсолюта» — единственное, что связывает нас с той, далёкой Родиной. Мы не чокаемся, просто пьём, глядя на волны. Ни слова, только тяжёлое молчание. Впервые за десятилетия я чувствую облегчение. Задание выполнено. Добжанский мёртв. Его монстры, его формулы, его угроза — всё уничтожено.

Но облегчение длится недолго. Белецкий достаёт из кармана потрёпанный конверт с печатью НКВД. Я знаю, что там. Последние указания, доставленные через старый канал связи. Он молча протягивает мне бумагу. Я читаю: «Устранить И. П. Соколова после ликвидации Добжанского». Я не удивлён. В нашей работе свидетели не живут долго.

Я киваю и достаю из кармана наушник, в котором всё ещё звучит последнее сообщение из штаба, полученное утром: «Устранить Ю. А. Белецкого после завершения операции». Мы смотрим друг на друга. Его глаза, как и мои, устали. Сорок лет погони, сорок лет крови, паролей, явок. Мы улыбаемся — горькой, почти братской улыбкой.

— Ну что, Иван Петрович, — говорит он тихо. — Доигрались?

— Похоже, Юрий Афанасьевич, — отвечаю я, и мой голос звучит спокойнее, чем я ожидал.

Мы стоим, глядя на океан. Волны бьются о берег, и я слышу, как он передёргивает затвор своего пистолета. Моя рука уже на револьвере в кармане. Раздаётся выстрел. Один. Громкий, как раскат грома.

Кто нажал на спуск? Кто остался стоять? Этого не узнает никто. Мой дневник заканчивается здесь, на берегу Тихого океана, пусть тут все и закончится...

Конец

На прошедшем фестивале рок-музыки зарегистрировано рекордное количество посетителей. Организаторы сообщают о пятнадцати тысячах гостей, приехавших со всех уголков нашей необъятной родины», - вещал стоящий на холодильнике телевизор.

Сашка хмыкнул, выключил чайник и посмотрел в окно. С высоты девятого этажа открывался прекрасный обзор на последствия «рекордного количества», в виде пестреющих на далёком поле изорванных и брошенных палаток, гор хлама и бродящих похмельных толп, ещё не отошедших от недельного отрыва и не сваливших обратно домой.

К месту фестиваля уже начинали стягиваться полицейские автобусы и машины коммунальной службы, чтобы очистить природу от мусора. Сашка достал из-за шторы телескоп и навёл фокус на будущее место действия. Сам, не раз принимавший участие в подобных мероприятиях, он заранее знал, чем обернётся затея властей и предвкушал весёлый цирк с ОМОНом и клоунами.
Денёк выдался погожий, на небе ни облака, если не считать две, смачно дымящие трубы химзавода в нескольких километрах от фестиваля, поэтому никаких причин покидать обжитое поле у неформалов не было. Сашка прикинул, сколько времени понадобится обеим сторонам для разогрева и принялся делать бутеры.

«Тем временем, неполадки на подстанции до сих пор не устранены. Как сообщают в МЧС, пожар был ликвидирован, но сбои в электропитании привели к аварийной ситуации в одном из корпусов химического завода «Агат». Оттуда уже эвакуируют персонал и в срочно порядке стабилизируют охлаждающие контуры».

Парень прильнул к телескопу и перевёл искатель на чадящие небо трубы. Опустившись ниже, он смог разглядеть неразбериху и панику, охватившие огороженную высоким забором территорию.
Люди в химзащите бегали среди строений и машин, кто-то из шлангов, прямо в окна, направлял тугие струи красной пены, за ворота спешно отъезжали забитые народом автобусы и фургоны. Кое где, сквозь трещины в крышах, тянулись тонкие, масляные нитки чёрного дыма.

Чёрт! Как жаль, что всё это случается в один день!
Суетливо переводы телескоп с завода на поле и обратно, Сашка забыл про еду, стараясь ничего не упустить: ОМОН уже выстраивался в цепь, окружая кучкующихся неформалов, а на заводе, треща и раскидывая обломки, рушилось одно из зданий, далёким эхом доносились команды из матюгальника, призывающие спокойно покинуть место фестиваля, смешивающиеся с гулкими взрывами подземных цистерн…
Парень буквально прилип к телескопу, забыв дышать и стараясь не упустить ничего…
Сверху раздался нарастающий гул, и в сторону завода, почти над крышами домов, пролетел самолёт МЧС, сбросив над территорией тяжёлое красное облако порошка, которое медленно оседало на занимавшиеся дымом и пламенем здания. Люди в химзащите забегали по территории, в поисках укрытия и, Сашка не поверил своим глазам: те из них, кто не успел скрыться от порошка, падали на землю в агонии, пока красная пыль растворяла комбинезоны, одежду и добиралась до плоти.

Тем временем, на поле начались первые стычки между полицией и толпой, над головами полетели палки, бутылки и газовые гранаты. Матюгальник истошно разрывался, уже не приказывая – умоляя свалить отсюда подальше. Сашка посмотрел на часы: прошло всего-то минут сорок, а события развивались, словно в каком-то блокбастере…

«Внимание, прослушайте экстренное оповещение о чрезвычайной ситуации! Это не учебная тревога, повторяем, это не учебная тревога. В связи с угрозой опасных ядовитых выбросов на химическом заводе, всему населению Северного и Заводского районов требуется незамедлительно, взяв только документы, проследовать к вокзалу!»

Обеспокоенное лицо ведущей новостей на миг исчезло в помехах, и сразу после этого над городом завыла оглушительная сирена тревоги. Сашка навёл телескоп на завод, и его ноги враз стали ватными: корпуса и отдельные строения крошились вдоль первых этажей, выпуская наружу фиолетовую пульсирующую массу. Уцелевшие люди бросались со всех ног к забору и воротам, но вляпывались в эту вытекающую дрянь и увязая, оказывались поглощенными ей.
Из-за стен до парня долетали звуки панической суеты соседей: двери хлопали, по лестницам разносился грохот десяток ног, постепенно этот шум перемещался на улицу, но увлечённый наблюдением, Сашка всё откладывал и откладывал собственную эвакуацию.
Тем временем, полиция принялась теснить неформалов, по одному выхватывая их из толпы и затаскивая в автобусы. Они не церемонились, применяя силу, словно сами спешили убраться оттуда подальше, прихватив как можно больше людей. Далеко на горизонте показались несколько чёрных точек…

Ещё до того, как они увеличились, их опередил звук рассекающих воздух винтов. А потом, Сашка увидел несколько тонких чёрных нитей, протянувшихся в сторону завода. Взрывы и пламя накрыли территорию за забором, в воздух взмыли обломки.
Вертолёты пронеслись над полем и принялись кружить над пожарищем, поливая землю из пулемётов и ракетных установок. Среди дыма мелькали взлетающие вверх фиолетовые ошмётки.
На поле стражи правопорядка прекращали разгонять толпу и начинали понемногу отступать, отходя к машинам. Неформалы, ошибочно решив, что победили, под крики и улюлюканье провожали классовых врагов, некоторые, самые смелые, продолжали кидаться мусором.
Вдруг оглушительный взрыв сотряс дом. Над местом, где раньше был завод, выросло чёрное облако и в небо взлетели крупные каменные обломки и фиолетовые ошмётки, а затем дождём посыпались на землю. Один из пульсирующих кусков свалился прямо в толпу на поле, похоронив несколько десятков человек.

Люди бросились врассыпную, а эта мерзкая масса, поглотив несчастных, стала резко увеличиваться в размерах, выбрасывая в стороны отростки. Те, кто попадался на их пути, тут же падали на землю и обволакивались движущейся фиолетовой плотью.
Полицейские, уже не соблюдая порядок, неслись к автобусам, оставив толпу на произвол судьбы. Один из вертолётов отсоединился от группы и начал обстреливать поле, только увеличивая дождь из фиолетовых сгустков, падающих на головы новым жертвам.
Наконец, длинное щупальце выстрелило в небо и, прилепившись к вертушке, затянуло её в центр массы.
Вне себя от ужаса, Сашка бросился прочь от окна, в спешке кидая в рюкзак вещи. Где же эти чёртовы ключи от машины!?
Наконец, в кармане одной из курток звякнуло, он натянул ботинки и напоследок вернулся к телескопу.
Больше по полю никто не бегал…
Полицейские автобусы удирали от всё новых щупалец, выстреливающих из разросшейся до гигантских размеров, мясистой массы, занявшей почти всё поле. Одному из них удалось пробить окно и через секунду, весь салон заволокло фиолетовой жижей, заставив автобус перевернуться на ходу. Но самое страшное было не это: через лес, в сторону города, протянулись длинные, похожие на вены, нити, на конце которых, словно на поводке, брели обросшие пульсирующей плотью скелеты.
Они бросались на тех немногих, кто ещё не успел эвакуировать, и валили их на землю, протыкали насквозь руками и поливали фиолетовой жижей, исторгавшейся из разомкнутых челюстей.
Сашке стало дурно от увиденного, но ещё хуже стало, когда его взгляд зацепился за фиолетовую нить, протянувшуюся прямо к его двору…
Откуда-то с нижних этажей донёсся грохот ломаемой двери и сначала возмущённый, а после – испуганный крик. Парень бросился к двери и посмотрел в глазок. Пока никого.
Очередной треск ломаемой двери. Уже прямо под ногами, в квартире соседей снизу. Сашка на цыпочках, молясь, чтобы ни одна половица не скрипнула, вышел из коридора, внимательно прислушиваясь к тишине.
Её разорвало угрожающее шипение кошки соседей, на свою беду, оставленной в суматохе. Звуки недолгой борьбы и всё стихло. Поскуливая от страха и проклиная своё любопытство, Сашка как мог бесшумно, открыл дверь на балкон и на четвереньках заполз туда. Больше спрятаться было негде.

Пластиковая дверь отсекла от шума в подъезде, но здесь парень мог отчётливо слышать последние стоны боли бедолаг, пойманных на улице. Вздрагивая от стонов и чужой агонии, он забился в дальний угол, молясь, чтобы эти твари не догадались заглянуть на балкон.
Грохот в квартире едва не стоил ему седых волос. Вжавшись в стену, Сашка широкими от ужаса глазами смотрел в сторону балконной двери. Секунда. Две. Три.
Это длилось бесконечно, в страхе задержав дыхание, он едва не задохнулся и теперь пытался максимально бесшумно всасывать воздух сквозь враз высохшие губы. Стук сердца в ушах почти заглушал всё остальное, и как ни старался, он не мог уловить ни звука из квартиры.
Тем временем, на улице всё стихло. Сашка рискнул заглянуть в щель между плитой и оградой балкона, но увидел только десятки пульсирующих нитей-вен, раскинувшихся по двору. Не решаясь на что-либо, кроме ожидания, Сашка сидел без движения до тех пор, пока не затекла задница, и только тогда он, пересиливая страх, решился заглянуть через окно в квартиру.
…Чтобы заглянуть в пустые глазницы прижавшегося к стеклопакету черепа, оплетённого потоками пульсирующей фиолетовой плоти. Тот словно ждал этого момента и откинув челюсть в беззвучном крике, надавил на стекло.
Побежали трещины…

Тихая деревня, старый дом, бумаги на столе… Казалось, дело — на час. Но двери уже закрыты, а прошлое здесь не отпускает добровольно.

Списанные в расход (Часть 1)

Дима посмотрел вниз и увидел того самого старика с сумками. Старик не смотрел на него, он смотрел в окно, старательно избегая зрительного контакта.

- Это ещё почему?

Старик молчал и взгляд его был устремлён не на деревья, растущие вдоль дороги, казалось, что он смотрел далеко за них. Возможно, как раз на Антоновку.

- Что за детский сад! - Не выдержал Дима. – Не нужно притворяться, что ничего не сказали, и разыгрывать здесь спектакль.

- Действительно не нужно вам туда, ничего там не осталось. – Уже громче сказала одна из пенсионерок, откуда-то сзади салона. – Туда уже давно никто не ездит. И автобус этот не заезжает в Антоновку уже несколько лет. От остановки ещё пару километров идти, если дорога, конечно осталась.

Дима не удивился, если бы такие разговоры вела та самая невоспитанная молодёжь, пытаясь его подколоть штампами из фильмов ужасов. Но люди в таком возрасте, от них можно ожидать много чего – в основном недовольство и агрессию, в редких случаях понимание. В этом нет их вины, их так воспитывали их родители. Мы нормально не жили, а значит и вам нельзя. Но меньше всего сейчас Дима хотел вступать в конфликт, что-то объяснять и доказывать, ему просто хотелось поскорее покинуть душный автобус и отправиться в сторону Антоновки, встретиться там с кем нужно встретиться и вернуться домой.

- Так мне кто-нибудь скажет в какую сторону идти? У меня времени не так много, чтобы пойти не в ту сторону.

- Там. – Дед, который смотрел в окно поднял руку и указал в ту сторону, в которую смотрел. – Возле той берёзы, которую невозможно не заметить.

Дима посмотрел в сторону куда указывал дед. Там действительно росла берёза полная противоположность тем, что в стихах воспевали русские классики. В ней не было природной грации, изящности. Из толстого основания в разные стороны расползались несколько стволов разной степени изогнутости. При этом два из них были мертвыми, с черными ветками, абсолютно без листвы. Не заметить такое дерево, выделяющееся на фоне зелёных собратьев, было действительно сложно.

- Возле той берёзы есть тропа, которая приведёт в Антоновку. Только никто уже много лет не ходит в ту сторону.

- И как я найду тропу, по которой много лет никто не ходит? – Задал вполне логичный вопрос Дима. – Там трава выше меня ростом.

- Найдёшь. – Сообщил дед убедительным тоном, не терпящим противоречий. – Эта тропа никогда не зарастает. Это путь неживых.

- В каком смысле неживых? – Дима с трудом оторвал взгляд от берёзы и посмотрел на деда. – Что за фольклор ещё? Сказки для непослушных детей, которые не могут заснуть вовремя и за ними должны явиться вурдалаки из Антоновки.

- Ну почти. – Усмехнулся дед, не глядя на Диму и не сводя глаз с берёзы. – Не совсем сказки, не совсем для детей.

Дима оглядел других пассажиров. Они все так молчали, наблюдая за диалогом. Дима также молча смотрел на них.

- Ну, смотри, дед, если обманул…. – Прервал он затянувшееся молчание.

- Да я бы и рад обмануть, но тропа требует новых путников. Как не крути, дерево именно здесь упало.

- Какие вы все легковерные. – Дима покачал головой и снова посмотрел на берёзу. И на секунду ему показалось, что теперь не два, а все три ствола уродливого дерева почернели от гнили. Он зажмурился на секунду и видение пропало. – Если прямо сейчас пойду, успею до темноты?

- Успеешь, если к тому времени для тебя это ещё будет иметь значение, сынок. – Дед посмотрел ему прямо в глаза. – Ты ещё можешь отказаться от задуманного. Но как только пройдёшь рядом с берёзой, ты больше не будешь принадлежать себе, только тропе, только Антоновке.

- Ничего страшного, отец, разберусь как-нибудь. Но за заботу спасибо. – В последнее предложение Дима постарался вложить как можно больше сарказма. – Я, пожалуй, пойду, пока ещё интересного чего не придумалось, если вы не против.

Дед ничего не ответил и отвернулся к окну, а Дима повернулся к водителю, который так и сидел, вцепившись в руль, совершенно не обращая внимания на происходящее вокруг.

- Ждать смысла нет. Можно разворачиваться и ехать назад. Мы с тобой не сдвинем дерево, если ты конечно понимаешь о чём я. Нет, конечно. Ты можешь так сидеть сколько угодно, но думаю, это небольшая толпа, суммарный возраст которой способен искривлять пространство и время, не даст тебе долго прохлаждаться.

Водитель категорически его игнорировал, и Дима направился к выходу. И чем ближе становилась жаркая улица, тем громче нарастал сзади гул голосов. Да и пофиг на них. Ведут себя как дети. Он обошёл несчастный пазик, который наверняка мечтал, чтобы дерево лежало сейчас не на пыльной дороге, но на его крыше, потому что куда лучше быть списанным в утиль, чем каждый день совершать закольцованное движение по раздолбанным дорогам под управлением человека, имя которого вряд ли получится выговорить с первого раза.

Он сошёл с дороги в густую высокую траву, и его ноги в туже секунду увязли в зелёных стеблях, маленьких голубых цветах, джинсы покрылись колючками, а лёгкие сандалии наполнились прохладной влагой, скопившейся возле земли, до куда не могла добраться даже такая сильная жара. Он поблагодарил мысленно самого себя, что решил не надевать носки, хотя кто вообще, кроме детей конечно, носит носки с сандалиями. Водитель автобуса, скорее всего. Дима усмехнулся, в последний раз оглянулся на стоящий посреди дороги пазик. С этого ракурса дороги не было видно, и казалось, что автобус застыл посреди леса, как сюрреалистичный артефакт вымершей много лет назад цивилизации. А ещё ему показалось, что все пассажиры перешли на ближнюю к нему сторону и смотрят ему вслед. Достаточно ещё одного человека и автобус перевернётся на бок от их желания проводить взглядом путника, который осмелился пройти по никогда не зарастающей тропе. И вот, что понял Дима за свою жизнь, если тропа не зарастает, то объяснение этому может быть только одно, и это не сказочный лес и не какое-то необъяснимое явление. Это означает лишь то, что по этой тропе регулярно ходят. И ходят не монстры.

Он добрался до берёзы и остановился. Скинув с плеч рюкзак, достал литровую бутылку воды. Придётся экономить, в такую жару – самое плохое остаться без жидкости. Вода сильно нагрелась на жаре, но сделать несколько больших глотков всё равно было приятно. Он плотно закрыл крышку и вернул полную на две трети бутылку обратно в рюкзак. Похоже, что берёза была изгоем в растительном мире, видимо в растительном мире тоже существовали представления о красоте и нормальности и другие растения не хотели расти рядом с некрасивым деревом. Вокруг необычного дерева ровным кругом зияла чёрная земля, смотрящаяся ещё более безысходно на фоне сочной зелёной травы и цветущих лесных цветов.

- И такое бывает. – Грустно сказал Дима, положив руку на ствол берёзы, изъеденный временем и насекомыми.

Само собой, дерево ничего не ответило.

Тропинку он действительно нашёл довольно быстро. Она начиналась прямо от дерева и петляя, пропадала в траве. И он был готов поклясться, что по ней ходят толпами по несколько раз в день. Земля была утрамбована настолько, что скорее всего не впитывала воду во время дождей. Этот дед либо сумасшедший, либо с точностью до наоборот, у него сохранилось, пусть и специфическое, но всё же чувство юмора. Или из вредности решил попугать молодёжь, хотя какая из Димы молодёжь. Молодёжь в возрасте.

Решив не терять время, Дима уверена ступил на тропу и сделал несколько больших шагов по направлению к Антоновке. Странности начались почти сразу. Только Дима не сразу заметил. Или не придал значения. Тропинка ловко петляла между деревьев, заводя его всё глубже в лес. Обманное лесное разнообразие вокруг сливалось в бесконечно одинаковый цветастый ковер, совершенно не позволяющий определить сколько прошло времени и какое за спиной после берёзы осталось расстояние. Но тропинка так и оставалась сильно утоптанной, словно по ней каждый день марширует рота солдат.

Дима шел уверенно, пологая, что осталось совсем немного и уже за следующим длинным изгибом покажутся деревянные дома, покосившиеся заборы, а тропинка сольётся с широкой проселочной дорогой, по которой он и должен был попасть в конечный пункт назначения.

Изгиб следовал за изгибом, холм за холмом, но ни Антоновки, никакого либо ещё признака существования людей Дима так и не увидел. Не потерять счёт времени помогал телефон, и он регулярно смотрел время, пытаясь вычислить сколько он оставил километров позади. Формула была проста. Если считать, что в среднем он проходит пять километров в час, то учитывая, что прошло полтора часа, значит за спиной как минимум семь километров. Дима пытался вспомнить сколько времени уйдёт на дорогу, по мнению старика. Вроде бы тот говорил, что до темноты успеет дойти. Дима вышел, когда на экране телефона светились две цифры тринадцать. Успеть дойти до темноты это растяжимое понятие. Это может быть и сейчас, и через час, и ближе к шести вечера. Наверняка дед ориентировался на скорость, с которой способен передвигаться сам, а потому Дима был искренне уверен, что ещё чуть-чуть и он будет на месте.

Но разве не странно, что дерево упало именно неподалёку от странной берёзы. И что так сильно могло напугать водителя, может он действительно видел что-то такое, что заставило его вцепиться в руль и не реагировать адекватно на окружающих. Это всё жара. Вот самый правильный ответ. Водитель из страны ближнего зарубежья, просто перегрелся на солнце, такое тоже бывает, вот и померещилось. Он явно запуганный миграционной службой, даже увидел в этом охоту на себя. Так что во всём виновата только жара и сейчас, когда у него почти не осталось воды (Дима надеялся найти в воду в деревне, в любой необязательно в Антоновке, поэтому и выпил практически всю бутылку), он немного начал волноваться, что, если действительно придётся топать ещё несколько часов. От палящего солнца немного спасают ветви деревьев, но жара всё равно пробирается до человека, застревая где-то между кожей и прилипшей к ней футболке, постепенно отвоёвывая себе миллиметр за миллиметром человеческого тела.

Лес казался бесконечным, и когда в очередной раз за деревьями забрезжил просвет, Дима уже ни на что не надеялся. Он уже начинал подумывать о возвращении на дорогу. И если ему придётся развернуться и вернуться к автобусу, пассажиры которого за несколько часов успели разбежаться, а водитель наконец, убедившись, что никто и ничего не угрожают его пребыванию в России, взял в руки себя, а не руль, развернулся и уехал обратно, он будет выглядеть глупо, пусть только в своих глазах, но глупо.

Тропинка заворачивала вправо и убегала на небольшой холм, когда Дима поднялся на него, у него резко отлегло. Сразу за холмом лес кончался, плавно переходя в большое заросшее всем чем угодно, кроме сельхоз культур поле. А тропинка утыкалась в проселочную дорогу, которая издалека выглядела гораздо лучше, чем та на которой застрял автобус с испуганным водителем. А сразу за полем виднелись маленькие очертания домов. Он добрался. Зря только возмущался на старика. Конечно, это вполне может быть и не Антоновка вовсе. Но это гораздо лучше, чем до вечера идти, запинаясь о корни деревьев, а в итоге развернуться и потерять к черту весь день, так и не добравшись до цели. И даже если это не Антоновка, пусть так, по крайней мере будет у кого спросить, как добраться до нужной ему деревни.

Он спустился с холма и подошёл к дороге. Слева на обочине покоился погнутый и проржавевший дорожный указатель. Несмотря на выцветшею много дет назад краску, на указателе легко угадывалось нужное ему название. Да неужели. Дима остановился возле металлического знака, уперся руками в колени и шумно выдохнул.

- Ну спасибо, отец. Свидимся, скажу спасибо. – Обращаясь к дороге, улыбнувшись, произнес Дима.

Он выпрямился и уверенной походкой зашагал в сторону домов. В первую очередь нужно найти воды. И хотя жара заметно спала, было ощущение, что вообще наступил вечер, пить всё равно хотелось сильно. Но Дима несколько минут назад смотрел на часы и был уверен, что они показывали три часа пополудни. Ему оставалось пройти не больше ста метров, когда он увидел нечто странное. Дорога разделяла большое поле, которое некогда скорее всего было ухоженным и использовалось для выращивания пшеницы, других субкультур Дима не знал. Не знал он правильно ли называть пшеницу субкультурой. Теперь это поле напоминало ковер, которыми лет тридцать назад были поголовно завешаны квартиры. И считалось, что иметь ковёр — это престижно. Несмотря на расцветку, режущую глаз, несмотря отвратительно качество большинства изделий. Множество разных цветов, травы, и других растений создавали причудливый узор, в котором на первый, а на самом деле и последующие взгляды не было никакой системы. Это просто раскинутые по воле природы семена, споры растений, с одной лишь целью – выжить и расплодиться.

Но ковёр внезапно кончался. Резко, без плавных переходов, пушистое разнообразие превращалось в пожухлое полугнилое зрелище, если бы художник запечатлел это состояние, ему стоило бы назвать картину резкие тлен. Это выглядело не как естественное осеннее увядание, проходящее постепенно и означающее скорое новое начало. Половина поля как будто подверглась атаке неизвестных сил целью которых было превращение всего красивого и живого в мёртвое и гнилое. Стебли травы были не жёлтыми, чёрными, цветы покрыты серой субстанцией издалека напоминавшие плесень. Дима остановился и забыл о подступающей всё ближе жажде, о своём желании найти как можно быстрее источник питьевой (даже можно и не совсем питьевой) воды. Он с удивлением смотрел на контрастно разделённое поле. И единственное объяснение которое тогда пришло ему в голову – в те времена, когда ещё на этом поле росла пшеница, землю обрабатывали специальными удобрениями, той самой химией, что так боятся приверженцы здорового питания. А химия есть химия, вот и последствия. Сочтя такое объяснение более чем логичным, он продолжил путь по направлению к домикам. По пути он так и не встретил ни одного человека, ни одного животного. Но Дима не обращал на это внимания, поскольку и здесь у него было разумное объяснение – животные вполне опасались человека, а люди… А людей здесь было настолько мало, что встретить кого-то это даже не удача, а скорее чудо. А в чудеса он не верил.

Дома приближались, а вместе с ними нарастало странное чувство – смесь тревоги и предчувствия чего-то безвозвратного. Гнилое поле по обе стороны сменилось вполне зеленеющими, пусть и неухоженными лужайками с зелёной высокой травой и редкими голубыми и жёлтыми цветами. Но поменялось не только это, воздух тоже поменялся. Стало как будто прохладнее. А потом Дима замер на одном месте. Он не мог поверить глазам. Его тень быстро увеличивалась, как будто сзади был источник света, который двигался очень быстро. Он оглянулся, даже не представляя, что в ясный день может дать такой эффект и замер, широко открыв глаза. Солнце двигалось по небу стремительно направляясь к горизонту, спрятанному за высокими деревьями, откуда он вышел не далее, как полчаса назад. Редкие облака на ярко голубом небе двигались с такой скоростью, словно там наверху бушевал шквальный ветер. Они меняли форму, исчезали, появлялись вновь.

Когда, слепящий жёлтый шар почти достиг верхушек деревьев, Дима сообразил достать телефон и посмотреть на экран. Он был уверен, что часы на телефоне тоже сошли сума и цифра на экране меняются также стремительно, словно кто-то включил перемотку, стараясь угнаться за неожиданно обезумевшим светилом. Но он ошибся телефон просто не работал. Экран изображал из себя мертвое черное зеркало. Дима вдавило большим пальцем кнопку включения, но телефон превратился в бесполезный кирпич. Дима попытался вспомнить сколько показывал индикатор зарядки, когда он последний смотрел время, старясь определить сколько на сколько километров он отошёл от несчастного пазика, застывшего перед сваленным деревом. Давалось с трудом, но он был готов поклясться, что индикатор горел зелёным, а циферки рядом уверенно показывали больше шестидесяти процентов.

Солнце тем временем наполовину скрылось за деревьями и вокруг наступили сумерки, принесшие прохладу и постепенно забиравшие свет. Дима стоял не в силах пошевелиться, его мозг немного не успевал за происходящими событиями. Он не мог понять нужно ему бояться или просто удивляться происходящему вокруг, а может он просто перегрелся и сейчас лежит где-нибудь возле тропинки, потеряв сознание от солнечного удара и это всё сон или видение. Ну, действительно, не может солнце двигаться с такой скоростью, а поле сгнить ровно наполовину. Однако, было стойкое понимание, что он вполне себе в сознании, а поле действительно ровно наполовину гнилое и солнце уже почти скрылось за деревьями, а небо окрасилось в грязно бордовый и начали появляться редкие звёзды. А ещё его начала бить мелкая дрожь, от резкого перепада температур, ему казалось, что его внутренности ещё были гораздо горячее, чем быстро остывающая поверхность тела.

Продолжение - Списанные в расход (Часть 3)

Авторский канал - t.me/writer_path