Proigrivatel

– Добро пожаловать в рай, уважаемый! Как могу к вам обращаться?

– Свежепреставленный Андрей.

– «Свеже»? Да ты на распределительном пункте просидел с неделю. Свеже́й видали.

Встречающий заржал нежной трелью.

– Ладно, не тушуйся, Андрюха. Документы с собой?

Андрей оглядел свои обнажённые члены и недоумённо пробормотал:

– С собой у меня ничего нет.

– А в себе?

Тут было сложно не стушеваться. Андрей стушевался. А юморист всё заливался так, словно бы отшучивал подобным образом впервые.

– Ну да ладно. Вы уж меня простите – профдеформация. Итак, Андрей, – встречающий, создав на лице серьёзное выражение, подглядел в книгу, – Николаевич Цареградский 1970 года рождения. Прекрасно, рад знакомству с вами.

Он замер, словно кончился завод пружины.

– А вы не представитесь? – робко поинтересовался Андрей.

Ещё несколько земных секунд встречающий молчал, потом кто-то невидимый покрутил в нём ключиком, и он заявил:

– Херу вам. Ой! Миль пардон. Херувим я. Я тут навроде встречающего-просвещающего. Покажу вам, как мы тут в раю нашем прекрасно живём, нектары пьём, плодами с райских дерев закусываем. Не то что у этих, – Херувим ткнул подбородком вниз, – грешников-сатанистов-содомитов-адоагентов.

Андрей не стал больше задавать вопросов. Вместо этого огляделся.
За спиной утопала в густом слое облаков обшарпанная лестница с проржавевшим металлом перил. Впереди гостеприимно щерились откатные райские врата и зиял небесным светом дверной проём КПП. В две стороны от ворот убегал к горизонту золотой забор, увенчанный золочёной «колючкой».

– Всего лишь меры предосторожности. Миграция, понимаете ли, все хотят к нам попасть, но, – Херувим воздел перст, – Министерство праведных дел кому ни попадя ВНЖ не раздаёт.

Андрей проследил за воздетым перстом и не удержался от вопроса:

– А почему прожекторы направлены внутрь территории, а не за забор?
Они миновали КПП и вошли в рай.

– Это? Это не прожекторы, – отчего-то засмущался Херувим. – Это – софиты. У нас что ни день, то светопреставления. А ещё хлопушки бывают – чертям в аду...

Что происходило с чертями в аду, Херувим не договорил – он снова завис, и на этот раз зависал дольше.

– Эй, Херувим, – осторожно позвал Андрей.

– Товарищ… – внезапно встрепенулся Херувим, блеснув тремя звёздами из-под перьев на плече.

– Что?

– Я говорю: «Товарищ Херувим».

– Почему?

– Субординация потому что. Богу, как говорится, Богово, но иерархическое построение никто не отменял.

Андрей почувствовал тревогу в душе. А так как в общем и целом был он не чем иным, как душой, тревога чувствовалась сильнее. Андрей невольно оглянулся на КПП. Оттуда на него вольно глядели ангелы.
Под софиты вышло с десяток душ в белых одеяниях – по всей видимости, артисты, решил Андрей. Они что-то выкрикивали – по всей видимости, учили роли, решил Андрей. Из-за угла выбежало несколько ангелов и принялись вежливо увещевать артистов ногами – по всей видимости, благодарные зрители, решил Андрей. Но всё же уточнил:

– А это кто?

– Это? Это протестанты. Они постоянно протестуют. Утверждают, видите ли, – товарищ Херувим хихикнул, вежливо прикрыв рот фуражкой с приклеенным сверху нимбом, – что здесь вовсе не рай. Им лишь бы что-нибудь против сказать. Они даже на католиков взъелись. Обзывают их и предъявляют за индульгенцию. Дикий народ. Вот и приходится их успокаивать – в рамках закона Божьего, естественно.

– А кто их успокаивает?

– Архангелы, вестимо. Им по долгу службы положено.

По всей видимости, архангелам по долгу службы было положено волочь упирающихся протестантов по облакам, поднимая едкую облачную пыль.

– Куда их тащат?

– На экскурсию к серафимам, – Херувим простёр перст. Андрей проследил за простёртым перстом и увидел окружённый особенно пышными облаками диснеевский замок.

– Туда?

– Туда. Это фабрика по производству облаков. А где производить облака, как не в раю? Вот эти фомы неверующие увидят и уверуют немедля.

Непоколебимая логика Херувима убедила Андрея. Под весом аргумента он даже не решился задать вопрос, когда протестантов затащили в ворота замка и через минуту из трубы посреди куполов повалил жирный чёрный дым. По всей видимости, производство райских облаков требовало ресурсов.

– Даже самые чистые души нещадно коптят, – сморщил нос Херувим, задумчиво глядя выхолощенным, как Моисеевы скрижали, взглядом сквозь клубы дыма. – Всё зависит от температуры.

Андрей открыл было рот, но Херувим уже вёл его дальше.

– А вот тут у нас бескрайние райские кущи. Согласно постановлению Райисполкома, тут организованы райхозы – посмотрите на эти беспечные, счастливые души!

Беспечные, счастливые души, стоя на корточках, с усердием водили большими кистями по жухлой траве, придавая ей истинно райский цвет.

Повернувшись к Херувиму, Андрей обнаружил, что тот снова завис. Через секунду выяснилось, что «отключился» не только «встречающий-просвещающий», но и весь рай: райхозники замерли в коленопреклонённых позах, райские птицы оцепенели с распростёртыми крыльями над деревьями, и даже чёрный дым из трубы застыл, прикинувшись тучкой посреди белоснежных райских облачков.

Андрей снова оглянулся на КПП и на лестницу снаружи райских ворот.

– Товарищ Херувим?

Немая сцена продолжалась по-гоголевски долго. Но занавеса не случилось, и рай отмер.

– Смирно! – загромыхал орденами Херувим. – Тебя не учили, как обращаться к старшему по ангельской иерархии?

Андрей вытянулся в струнку, но глаза его не по уставу всё скашивались в сторону поблёскивающих ржой райских ворот. Наряд по КПП уменьшился – на улице стояли всего два неподвижных, как и всё вокруг, ангела.

– Так-то лучше, свежепреставленный Андрей.

Товарищ Херувим напрягся, покраснел и, наконец, смог выдавить из себя ангельскую ухмылку.

– Ну что это мы всё стоим? Город-сад вы ещё сможете оценить лично, так сказать, изнутри. А теперь поспешим, я покажу вам ваше жильё на ближайшую, – теперь Херувим ощерился куда как искреннее, – вечность.

Херувим устремил вдаль свои чистые, незапятнанные мирскими чувствами очи, и указал десницей в эту самую даль. Андрей проследил за указующей десницей и увидел деревянные постройки.

– Потёмкино. Ра-а-айский уголок! – с нежностью протянул Херувим, ковыряя мыском сапога облако под ногами.

Насчёт уголка не соврал, решил Андрей. На встречающей их стеле так и было написано:

д. Потёмкино
«Райский уголок»

Буква «й» то облезала, обнаруживая под собой совершенно другую букву, то снова занимала своё место. Примерно то же самое происходило и с постройками, которые пытались казаться милыми деревенскими домиками, но тут и там всё явственнее просвечивали гнилушки бараков.

– Сейчас заселитесь, и я отведу вас в столовку. Построение на обед в четырнадцать нуль-нуль. Там сегодня блюдо дня – манна не…

Рай снова застыл. Херувим, архангелы, беспечные, счастливые души и птахи.

Другого шанса могло и не быть. Андрей рванул в сторону КПП.

Пробегая мимо доски с объявлениями, он не удержался и бросил взгляд на вывешенную под стеклом газету. «БлагоВестник» гордо рапортовал об успешных испытаниях нового вида гербицида против яблонь и прочих сорняков. Внизу мелким стыдливым шрифтом сообщалось: «Информация о замедлении трафика не соответствует действительности».

Из всего наряда по КПП остался лишь один ангел-сержант, судя по проступающим сквозь хитон погонам. В один миг он отмер, зашуршал в тревоге крыльями, зашаркал берцами, но поздно – Андрей был таков.

Он бежал к лестнице, ощущая на лице свежий, чуть прохладный сквозняк из лестничной шахты. За спиной ревели ангельские трубы, раздавали команды божественные голоса, но это всё было неважно. Важна была лишь лестница, которая вела Андрея прямо в…

Но лестница никуда не вела. Собственно, и не лестница это была вовсе, а пара ступенек с балясинами и перилами. Андрей попытался спуститься, прорвать густое облако, но то с упрямством покрышечной резины оттолкнуло его.

Внезапно всё стихло. Ни криков, ни воя – ничего. Лишь тишина. Но она продолжалась недолго.

– Добро пожаловать в рай, уважаемый! – раздалось за спиной.

Он обернулся, пытаясь вспомнить, кто он.

– Как могу к вам обращаться?

Он вспомнил.

– Свежепреставленный Андрей, – проговорил он под громкое карканье райских птиц.

Автор: Иван Миронов
Оригинальная публикация ВК

Охряпинск опять затапливало. Вода подбиралась ко вторым этажам и зловеще поблескивала в тусклом свете уличных фонарей. Фонари горели, а в большинстве домов электричество накрылось, как говорила мама, медным тазом, и работали генераторы. Из-за них Охряпинск во время наводнений всегда пах бензином и гудел, как пчелиный улей. Иногда затопленные улицы рассекал одинокий катер, обдавая волнами подъездные козырьки, а потом все успокаивалось.

Город топило каждое лето – иногда сильно, иногда не очень. Надо было перестраивать систему ливневок, но все не перестраивали, а только переносили важные инстанции на верхние этажи – чем важнее, тем выше. Почту, где я работал, в прошлом году перенесли всего лишь на второй этаж, потому что кому теперь нужна эта почта.

На такие случаи у нас с мамой был стратегический запас консервов – тушенки, шпрот, кильки в томате. Мама работала в продуктовом магазине и периодически пополняла нашу кладовую списанным товаром. Сейчас она была на смене, но за нее я не переживал – магазин еще пару лет назад переехал на третий этаж, и еды там точно хватит, чтобы переждать наводнение.

Переживал я за отца. Как он там? Сухо ли ему, есть что покушать? Мама не любила про него говорить, но сейчас я был один, и тоска вперемешку с воспоминаниями накрыла меня с головой. Раньше мы с отцом ходили по затопленным улицам на надувной рыбачьей лодке…

Точно! Наверняка все до сих пор у нас дома – и ярко-желтая лодка, и насос, чтобы ее надуть, и два маленьких весла. Можно было бы доплыть до отца и угостить его тушенкой со шпротами – с ними точно не пропадешь.

– Первая нормальная мысль за весь день, придурочный! – послышалось из шкафа. – Лодка-то как раз у меня под задницей!

Решено!

Я надел дождевик и положил консервы в полиэтиленовый пакет. Трудности возникли с вытаскиванием лодки на воду, но кое-как мне удалось надуть ее в подъезде и спустить вниз с общего балкона. Она пахла плесенью и отцом. Освобожденный Жужик плюхнулся в нее рядом с провиантом. После нашей последней ссоры бедняга просидел в шкафу недели две, без устали матерясь и отпуская злобные комментарии на мой счет. Я старался не обращать на них внимания, да и слышно его было плохо.

– Попробуй только нас утопить! – проворчал Жужа, когда мы тронулись в путь. Голос у него был противный и скрипучий. – Город-то кривой, как твои руки!

Я стал потихоньку грести одним веслом. Лодка шла уверенно, но Жужик подметил верно – город действительно был неровный, и в некоторых местах вода образовывала опасные воронки.

– Можешь вылезти и помогать мне искать дорогу, – предложил я.

– Вот еще! «Я ничего не хочу – Жужа, я словно высохшая лужа!», – прогнусавил он, сверкая глазами из-под пакета, которым я его прикрыл.

И откуда только он этого понабрался!..

Так мы миновали пару кварталов. Город накрывало вечером, отражения фонарей покачивались в воде, генераторы гудели. За всю дорогу нам не попался ни один катер, ни один человек, так что из развлечений мне оставалось только слушать жужиковские колкости.

Проплывая мимо Площади, я различил фигуру, стоящую на постаменте рядом с памятником. Жужик сразу зашипел, мол, проезжай мимо, а то на мель сядем, но я все же подплыл ближе. Фигура оказалась бородатым человеком в болотных сапогах, а еще моим школьным учителем по труду Иваном Петровичем. Тот посветил мне в лицо фонариком и, как ни странно, тоже меня узнал.

– Да как тебя, дефективного, не узнать-то? – ввернул Жужик.

– Николай! – сказал Иван Петрович, но не сильно удивленно. Охряпинск – город маленький, тут сложнее не встретить своего трудовика, чем встретить, странно было другое. В последний раз я был в школе в шестом классе, и именно урок труда стал последним уроком в моей жизни.

– Вы чего тут стоите?

– Да вот, – пожал плечами он, – шел за хлебом – выше-то улицы затоплены не так сильно, а тут гляжу – не пройти дальше.

– Давайте я вас подвезу! По пути, кажется, есть магазин на втором этаже.

– За хлебом, как же! – возмущался Жужа, пока обрадовавшийся трудовик залезал в лодку. – За боярышником старому алкашу приспичило!

– Ты, Коля, в другую школу тогда перевелся или как?

– Взяли бы этого придурка в другую школу, ага, – скрипел Жужа из-под пакета.

– Нет. Я на домашнее обучение перешел, потом, после больницы. Через год.

– Целый год в больнице пролежал?

– Да нет, чуть меньше, – мне стало даже неудобно от сочувствующего тона Ивана Петровича, – а сейчас я на почте работаю.

– Скидывай деда с лодки! – командовал Жужик. – Топи нахер, пока не поздно!

Из-за такой немотивированной агрессии Жужа и просидел две недели в шкафу. Перед этим он требовал, чтобы я вылил кипяток на соседа снизу, пока тот курил на балконе.

– Так ты по работе плывешь?

– Нет, к отцу. Он же один живет. Вот, тушенку ему везу.

– Прямо к отцу? – неуверенно спросил трудовик и как-то странно на меня посмотрел.

К этому моменту я окончательно заплутал в плохо освещенных улицах и плыл наугад. Непрекращающийся поток брани от Жужика не давал сосредоточиться. Хотелось шикнуть на него как следует, но мы были не одни.

Некоторое время Иван Петрович сидел молча, словно о чем-то размышлял.

– Давай я тебе помогу, – наконец сказал он и потянулся за вторым веслом.

– Здорово, – улыбнулся я, но тут течение резко ускорилось, а лодку повело. Я закрутил головой по сторонам и с ужасом понял, что окольными путями мы добрались до Охряпинской Горки в восточной части города, и теперь нас несло вниз.

– Нам пиздец! – заорал Жужик, смекнувший, что к чему. Лодку закружило в водовороте.

– Греби назад! – крикнул мне трудовик, а сам загреб вперед, разворачивая лодку. Я зажмурился от страха и стал выполнять его приказ. Нас подкинуло в воздухе и снова шумно плюхнуло на воду, а потом все стихло. Я приоткрыл один глаз – лодку еще несло течением, но опасность миновала. Впереди была тихая вода.

– Ух ты! Без вас я бы не справился!

– Идиот! – ворчал Жужик, непонятно кого имея в виду.

– Тогда я тоже хотел помочь тебе, Коля, – тихо сказал трудовик, работая веслом, – я говорил комиссии, что это был несчастный случай.

Мы помолчали. Наверное, оба вспоминали тот урок. Тогда я раскрошил Феде Пронину всю руку молотком. Тот потом долго ходил в гипсе и, кажется, так и не смог больше шевелить пальцами. Я знал это со слов мамы, потому что сначала лежал в больнице, а потом в школу уже не ходил.

– Спасибо, – сказал я, – только это не был несчастный случай, вы же знаете.

Мы гребли по пустым улицам – вдвоем выходило быстрее и сподручнее. Трудовик, так ничего и не ответивший на мое признание, все глазел по сторонам, и тут его взгляд упал на Жужика, вывалившегося из-под пакета.

– А это что? – удивился он, прекратив грести и взяв Жужу в руки. – Чучело из кабинета биологии?.. Я еще подставку под него склеивал… да, вот же она, склейка!

– Пусть он меня не лапает! – завизжал Жужик.

– Я взял его для домашней работы, – попытался обмануть я, – а потом не успел вернуть…

Про то, что предметы могут говорить, я узнал от отца, когда тот еще жил с нами.

– Ты слышишь? – спрашивал иногда он, засиживаясь допоздна с бутылками. Я ничего не слышал, а отец злился и прятал кастрюли и сковородки в верхние шкафы. Однажды он выкинул на помойку мамины сапоги, бормоча, что пусть несут свой бред там, а он на провокации не поведется. Потом отец ушел, а предметы заговорили уже со мной.

Сначала они просто комментировали мои действия. Особенно усердствовала дверная ручка, повторявшая название каждой вещи, что я надевал или брал в руки. Потом выяснилось, что карандашу хотелось, чтобы я чиркал в тетрадях, ножницам – чтобы резал дневник и книжки. Когда молоток велел разбить Феде Пронину руку, мне было одиннадцать. Тогда я еще не понимал, что не стоит слушать молотки, и, конечно, выполнил приказ. После больницы голоса стихли, разве что ручка иногда перечисляла мою одежду, но совсем тихо, и маме я про это не рассказывал.

Жужик велел забрать его домой незадолго до рокового урока труда. Это было чучело хорька с блестящими глазами и мягкой шерсткой. Я послушался, но потом началась история с молотком и больницей, и стало не до Жужика. А полгода назад я случайно нашел его на антресолях, и впервые за много лет тот заговорил со мной громким, отчетливым голосом.

Иван Петрович отложил Жужу и включил фонарик.

– Все, – сказал он, – мы на месте.

Впереди показался высокий забор. Мы проплыли вдоль него метров сто, пока свет от фонарика не обрисовал запертые ворота и надпись над ними: «Кладбище».

Конечно, мы были не совсем на месте. Я попытался разглядеть хоть что-то между металлическими прутьями забора, попутно прикидывая, сложно ли будет через него перелезть. Но за забором темнела только вода. Кладбище затопило.

– Ты же не пойдешь туда? – с надеждой спросил трудовик.

– Конечно, пойду! Ему там холодно, мокро. Я еды взял…

Лодка мягко вплыла в желтый круг фонарного света. Лицо Ивана Петровича тоже стало желтым, и я поймал себя на мысли, что давно не видел выражения такой небывалой усталости. На дне лодки лежал промокший Жужик и смотрел в небо.

– Его там нет, Коля, ты же знаешь. Там только кости.

Разумеется, я это знал. Знал это уже много, много лет, вернее, какая-то часть меня знала. Часть, которую я не очень любил слушать.

Там только кости. Я плакал каждый раз, когда приходилось снова это осознавать. Я невольно заплакал и сейчас, но мои слезы скрыл дождь.

– Зачем же вы мне помогали?

– Ты плакал, когда бил по руке Пронина молотком. Ты не хотел этого делать, а я не смог это предотвратить. На моих глазах один ребенок чуть не убил другого…

– А сейчас?

– А сейчас я хотел, чтобы ты сам убедился в том, что отца больше нет и…

– Думаете, я этого не знаю? – закричал я и в сердцах бросил весло в воду.

Когда мне исполнилось восемнадцать, мы с мамой пошли на очередную медкомиссию. Пока мама выясняла что-то у главврача, ко мне подсел бородатый дядька вроде Ивана Петровича. Мы разговорились, вернее, он задавал много вопросов, и иногда мне приходилось на них отвечать. Дядька сразу все понял про дверную ручку.

– Голоса будут всегда, – сказал он, – их не получится выключить, как надоевшее радио. Пусть говорят. Ты их слушай, да не слушайся. Игнорируй.

Я вспомнил об этом разговоре, когда достал Жужика с антресолей. Все оказалось просто. Слушать, да не слушаться. Жужик был под моим контролем. Если бы я умел так раньше, Федя Пронин шевелил бы сейчас пальцами на все лады.

Перед глазами снова встал тот день – безапелляционный голос молотка, вой Пронина, кровь на столе и белое лицо трудовика. Лезть через забор расхотелось, словно внутри меня заглох мотор. Лодку несло течением прочь от кладбища, отца, моего прошлого. Дождь усиливался. Я понял, что больше всего на свете хочу попасть домой.

– Я ведь не за хлебом вышел, – сказал вдруг Иван Петрович. Усталость на его лице все прибывала и прибывала, как вода в Охряпинске.

– За чем же?

Он медленно положил весло на дно лодки рядом с молчавшим Жужей.

– Страшное какое чучело, – заметил он и отвернулся от меня, вглядываясь в даль, в которой не было ничего, только тьма, вода и дождь. – Я смотрел дома в окно и понял, что сегодня отличный день для конца.

От этой фразы мне стало не по себе. Может, потому, что у всего был конец – и у отца, и у пронинских пальцев, и даже у меня. А может, потому, что для конца может быть отличный день, и что этот день именно сегодня.

– И это, наверное, действительно так, раз я встретил тебя, Коля. Таких совпадений не бывает.

Иван Петрович встал спиной к борту.

– Прости меня, Коля, – сказал он и, оттолкнувшись ногами, упал спиной в воду. Охряпинск, ставший рекой, с готовностью поглотил его, будто только ради этой жертвы и затевался весь потоп. Я остался один.

Осознание произошедшего ударило меня по голове. Я понял, что нахожусь в хлипкой лодке посреди темного затопленного города. Единственный помощник меня бросил, а отец давно умер и не нуждался в тушенке. Мне стало страшно, как, возможно, никогда до этого, даже страшнее, чем когда кровь все стекала и стекала на пол с месива, в которое превратилась рука моего одноклассника.

Лодку болтало на воде, меня стало укачивать. Я лег на дно и заплакал. Голоса всего мира обрушились на меня вязким маревом, но они не говорили слов, а только издавали монотонные звуки. «У-у-у-у-у», – скулило небо, «а-а-а-а-а-а», – кричала вода, «ш-ш-ш-ш-ш», – шипел дождь. Они выворачивали меня наизнанку, они были даже громче моих мыслей, и все, чего я хотел, – это услышать чью-то речь.

«Домой, домой», – стучало внутри меня, но я не двигался с места. От громких звуков казалось, что моя голова сейчас лопнет, как переспелый помидор. Тут я вспомнил про Жужика. Он молчал с тех пор, как Иван Петрович вытащил его из-под пакета.

– Жужа! – закричал я, схватив его в руки. Он смотрел вверх, и его мордочку заливал дождь.

– Скажи что-нибудь! Пожалуйста, Жужа, пожалуйста! Что-нибудь…

Я уже не мог разобрать, что текло по моему лицу – дождь или слезы, только тряс и тряс чучело хорька, приказавшее когда-то украсть его из кабинета биологии. Маленького засранца, заставлявшего меня делать пакости. Существа, говорившего со мной за последнее время больше, чем кто-либо другой.

Жужа молчал. Меня размазывало по лодке шипение и улюлюкание внешнего мира. Дождь шел и шел, и всему этому не было конца.

– Жужа! – кричал я в темноту.

«Спаси меня!» – стучало у меня в голове. – «Пожалуйста...»

И Жужик, наконец, заговорил, даже запел, только почему-то тонким детским голосом:

– «In the town where I was born lived a man who sailed to sea…»

Возможно, это был голос семилетнего пацана, разбирающего разбросанные отцовские mp3, в то время как тот лениво дымил «Явой».

Жужик пел тихо, но я сосредоточился и настроился только на его голос. И этот голос, словно волшебная дудочка, выводил меня из тьмы.

– «And he told us of his life in the land of submarines…»

Я положил Жужу и нащупал весло.

– «We all live in a yellow submarine», – тихонько стал подпевать я, работая веслом, – «yellow submarine, yellow submarine...»

Так мы и поплыли, пробираясь сквозь дебри затопленного города и наших мыслей. Жужа пел, я греб, дождь лил, а желтая лодка плыла по воде. Я тогда еще не знал, что это путешествие закончится для меня двусторонней пневмонией, что тело Ивана Петровича, у которого пять лет назад в автокатастрофе погибла вся семья, вынесет за пределы города, а найдут его только через две недели. Я не знал, что этот потоп станет самым сильным за всю историю Охряпинска, и что кладбище размоет водой настолько, что у отца больше не будет могилы, но от этого мне станет только легче.

– «We all live in a yellow submarine», – пели мы с Жужиком, и желтая лодка несла нас домой.

Автор: Даша Берег
Оригинальная публикация ВК

– Мадам пришла. Столик в пурпурном зале, угловой, справа у стойки, – официантка ждала реакции шефа, но тот был занят созданием очередного шедевра, и казалось, даже не обратил внимания на ее слова.

Мари открыла рот, чтобы повторить сообщение, но шеф, не отрываясь от оформления блюда, кивнул, показывая, что услышал с первого раза. Мари считала, что у нее нет зависимости от сладостей на грани вожделения, но она способна была понять тех, у кого при одном взгляде на креманку с пирожными от «Гедонии» рот наполнялся слюной.

Жером колдовал над десертом для жены. Мари знала, как важно для него было произвести на мадам Жаннет хотя бы хорошее впечатление. Любая другая женщина пришла бы в восторг от его работы, но только не Жаннет.

– Мари, я скоро подойду, а пока подай мадам наш фирменный коктейль.
Шеф дождался, когда официантка удалится из кухни – вид сзади был просто восхитительный. На взгляд месье Жерома, Мари была простовата, с провинциальными манерами и грубоватыми чертами лица. Зато на ней очень сексуально смотрелась юбка-пенал, на контрасте широких бедер и тонкой талии, да и бюст, подчеркнутый низким вырезом форменной блузы – очень даже ничего.

Жером снял перчатки, фартук и бандану и вышел в зал. Его жена, Жаннет, сидела за столиком для двоих и неодобрительно разглядывала огромный бокал с «Гастрономическим оргазмом». Коктейль из имбирного пива с ромом покрывала высокая сливочная пена, посыпанная шоколадной крошкой, в которой утопали кусочки клубники и маршмеллоу. Жаннет сомневалась, стоит ли пробовать, но вскоре любопытство взяло над ней верх.

– Поверить не могу, что я согласилась прийти в этот вертеп! – воскликнула Жаннет, когда Жером присел на свободный стул. – Если бы адвокат не был столь настойчив, я бы ни за что не приняла приглашение.
– Я надеялся, что если ты, наконец, посетишь мое заведение, то передумаешь, – ответил Жером, расстилая салфетку на коленях.
– Я уже многократно заявляла, что этот гастрбордель позорит меня и мешает моей карьере.
– Не бордель, дорогая, а всего лишь гастропаб, – поправил ее Жером. Жаннет нахмурилась – она не позволит поколебать ее решение.
– Это скандальное место постоянно мелькает в светской хронике, и я не желаю, чтобы его связывали с моим именем, – ответила Жаннет. «Гедония» на бумагах принадлежала ей – свадебный подарок отца, который мечтал приобщить дочь к миру бизнеса. Но под началом Жаннет заурядное кафе приносило одни убытки. И вот пять лет назад, когда управляющим стал Жером, «Гедония» превратилась в самое модное заведение, пропагандирующее фудпорно.

– Твоя публика – сплошь извращенцы. Больные фрики!
– Не только, – возразил Жером, – здесь полно обычных людей, мечтающих испытать настоящий гастрономический оргазм.
– И вот эти? – Жаннет ткнула в парочку юношей, одетых в вызывающе богемный наряд: связки браслетов разной формы, пестрые рубашки на грани приличия, мешковатые брюки, броские подвески на загорелой груди, массивные перстни на пальцах, жуткий пирсинг и невообразимая прическа из неоновых волос.

«В таком виде не пустят в приличное заведение, уж точно», – на лице Жаннет мелькнуло брезгливое выражение и тут же сменилось дежурной улыбкой. Перед одним из гостей стояла тарелка, полная кровавого соуса, в котором плавали кусочки соевого мяса, необычайно похожего на отрезанные пальчики. По центру стола расположилась менажница с закуской, похожая на сваренные глаза – перепелиные яйца и оливки.

– Это особое хоррор-меню. Новинка, но уже пользуется популярностью, – заметил Жером.

Жаннет решилась и потянула коктейль из трубочки, зачерпнула ложечкой чуточку сливочного крема с кусочком клубники. Последнее время она долго и безуспешно сидела на диете, и ее возбуждала любая еда, отличная от льняной каши и листиков салата. Порнофуд действовал на нее как фото полуобнаженной нимфетки на изголодавшегося маньяка.

Истекающая соками курочка, запеченная до румяной корочкой, фрукты в шоколаде, мясо в сладком ягодном соусе. Жером использовал для приготовление блюд продукты, считающиеся природными афродизиаками: мед и орехи, инжир, устрицы, икру, креветки. Жирная и сладкая еда в сочетании с пряностями и визуальным изяществом, манила и искушала, а в процессе поглощения стимулировала выброс «гормонов счастья», дофамина и серотонина.

– Посмотри вокруг. Эти люди на грани пищевого оргазма, – Жером попытался призвать жену, в скором времени бывшую, к благоразумию. – Они платят за эйфорию, удовольствие вредное и, возможно, опасное для здоровья. Но разве даже минутное счастье того не стоит?

Жаннет снова наполнила ложечку сливками, она еле сдержалась, чтобы не зажмуриться от наслаждения сладостью. Имбирь в ромовом коктейле приятно пощипывал язык. С непривычки алкоголь ударил в голову, и ее нервозность усилилась. Каждый глоток сопровождался горячей волной возбуждения, пробегавшей от горла к желудку, и приливом желания продолжать еще и еще.

Фрик за соседним столиком взял персик, чувственно огладил бархатистую кожицу, прикоснулся к ней языком, жадно лизнул и, наконец, впился зубами в мякоть. Сок побежал по подбородку, стекая на колени, заботливо укрытые салфеткой. Его сосед искупал креветку в муссе из авокадо и запустил ее в рот целиком. Ел он жадно, причмокивая и прикрывая глаза с длинными накладными ресницами.

Жаннет сглотнула слюну и отвернулась. Но не смотреть на посетителей было невозможно. «В Гедонии» было принято есть руками, облизывать крем и соус с пальцев, кормить друг друга глазированными фруктами и обсасывать леденцовые трубочки коктейлей. На взгляд Жаннет это поведение было не просто неприлично для гастрономического ресторана, оно было абсолютно, катастрофически непристойно. То, как здесь поглощали еду, было зрелищем одновременно отталкивающим и завораживающим, мерзким и привлекательным, и Жаннет с ужасом ощутила, что бороться с этими низменными ощущениями действительно слишком сложно. Организм протестовал, активно вырабатывая грелин и вызывая чувство острого голода. Имбирное пиво еще более подстегнуло аппетит.

– Просто переоформи «Гедонию» на меня, а всё остальное оставь себе, – сказал Жером.

Жаннет раздраженно передернула плечами. Она и не заметила, как рядом появилось блюдечко с клубникой, в шапочках из белого шоколада. Ладно, она, пожалуй, попробует немного фруктов.

– Даже в разводе я не избавлюсь от твоей тени на моей карьере, – оправдалась она. – В газетах просто напишут не «скандальный перфоманс в заведении мужа Жаннет Клермон», а «бывший муж Жаннет Клермон снова в центре скандала». Нет, с этим вертепом должно быть покончено.

Пожилой джентльмен в центре зала запустил пальцы в бледно-розовую панакоту – даже в две сразу, идеальной округлой формы с темными желейными навершиями. Для усиления сходства с женской грудью десерт был украшен двумя ягодками клюквы. Когда официантка несла десерт на тарелке, он колыхался студнем. «Совсем как жир на моем животе», – тоскливо подумала Жаннет и зачерпнула еще сливок, чтобы успокоить урчащий желудок. Жером открыл перед ней меню.

Худощавый и подтянутый шеф «Гедонии» в молодости страдал от булемии и вполне понимал тех, кто ищет удовольствие в еде. Теперь же у него появилась другая страсть, а развод сулил расставание с его любимым детищем. В остальном от расторжения брака Жером видел одни лишь плюсы. Жена его давно не волновала, он не разделял ее амбициозных устремлений в сфере политики и считал никудышной бизнес-вумен.

Химик по образованию, он сначала увлекся молекулярной кухней, пока новая блестящая идея не помогла ему изменить заурядное убыточное кафе до неузнаваемости. Меню с развратной едой и отдельное – с отвратительной, десерты выходящие за грань приличия, отсутствие этикета за столом, сексапильные официантки и атмосфера камерного интима – все это привлекало клиентов из любых слоев общества.
Что касается самого Жерома, свою порцию дофамина он получал еще в процессе приготовления десертов, когда его возбужденное воображение создавало непередаваемые в своем неприличии сладости.

– Ты обязательно должна попробовать пасту ручной работы «Садо ди маре», – Жером приподнял свой бокал с Вин Санто. Перед Жаннет уже стоял такой же напиток, выражено-сладкий, с терпким послевкусием.
Касарече она не только попробовала, но и совершенно незаметно для себя уничтожила наполовину. Мари подала ей столовые приборы, но Жаннет решилась нарушить приличие. Подцеплять пальцами кусочки пасты, влажные от сливочного соуса, в желтых пармезановых крошках, и отправлять их в рот таким вот способом – было просто восхитительно. Она чувствовала себя на пике удовлетворения, игнорируя участившийся пульс и легкое першение в горле.

Жером сделал вид, что не замечает интереса жены к поданным блюдам, масляного блеска в глазах и налитых румянцем щек.
– Ведь это ты вызывала ресторанного критика? – спросил он.

Жаннет сдвинула брови и выронила в соус скользкую мидию. Жирные брызги попали шеф-повару на белоснежный манжет, но он равнодушно стер их салфеткой.

– А он выпустил восторженную статью вместо разгромной, – хмыкнула она, раскрывая меню на разделе с десертами. – «Ромовый лингам», «Панна Сиси», «Цветок Лотоса», «Нефритовый стержень». Даже читать противно, не то, что есть.
– Это очень вкусно. По словам твоего критика «эти десерты даже лучше секса», – заметил Жером.

Мари торжественно, стараясь не сломать слегка неустойчивую конструкцию, поставила перед Жаннет тарелку с пирожным, мисочку крошечных рисовых пончиков, опушенных сахарной пудрой, и закуску под вино – канапе из сочной груши с горгонзолой дольче и янтарным медовым сиропом.

Жаннет отправила в рот кусочек груши с сыром. Тягучая волна побежала от груди к низу живота – даже от одного вида десерта ей стало жарко. Ромовая баба возвышалась над двумя шариками фисташкового мороженого. Навершие с сахарной глазурью только усиливало сходство пирожного с эрегированным фаллосом. Сердце Жаннет забилось еще сильнее, кровь прилила к щекам. Пирожное пробуждало неприличное желание. Жаннет подумала, что, возможно, следует посетить секс-шоп или заказать что-нибудь такое, большое и вибрирующее, из бутика с доставкой на дом. Вот только вожделение было нестерпимо и пугало сиюминутностью. Чтобы обуздать разыгравшееся воображение, Жаннет отломила верхушку ромового кекса. Вкус был божественен. Тесто таяло на языке, порождая целую симфонию вкусовых ощущений.

– Как тебе «лингам»? – спросил ее муж.
– Такой же мягкий, как твой, – съязвила Жаннет. Язык слегка заплетался, а мысли потихоньку разбегались во все стороны, не желая концентрироваться на проблемах, которые она пришла обсудить. – Вроде, стоит, а на деле – одна видимость.

Жером улыбнулся и пододвинул к ней рисовые шарики. Жаннет потянулась за бокалом и неловко задела тарелку. Сахарная пудра осела на рукаве, как снежная крупа. Она почувствовала, что не может проглотить кусок, несмотря на нежность его консистенции. Грудь сдавило, а дыхание перехватило так, будто огромный фаллос погрузился слишком глубоко в ее горло, наполняя рот слюной, сладкой пеной, смешанной с хлынувшим наверх желудочными соком. Она вытаращила глаза, раскрывая рот, как рыба, вытащенная на поверхность из воды. Мозг будто пронзило иглами, в глазах зароились блестящие мушки, а сердце колотилось так, что его ритм отдавался в ушах барабанным боем. Считанные мгновения парализующего ужаса показались Жаннет вечностью. Беспорядочные мысли заметались, трепеща, как букашки в паутине, все больше запутываясь и теряя идеи спасительного выхода. Она попыталась подняться и расстегнуть ворот, нелепо взмахнула руками, сметая тарелки, и рухнула на пол, на осколки фаянса, в растекающуюся лужицу медового сиропа.

«Как мешок с мукой, – шеф поднялся со своего места, склонился над женой и заботливо стряхнул сахарную пудру с ее рукава. – Хотя нет, скорее, как мешок с переспелыми грушами. Это звучит не настолько избито. Думаю, так и напишут в утренних газетах. Надеюсь, хоть в этот раз, ты получила оргазм», – удовлетворенно подумал Жером.

Мари уже вызывала скорую, но шеф знал, что это бесполезно. Врачам останется только диагностировать смерть. Инфаркт и инсульт.
Точно рассчитанные ингредиенты, лекарство Жаннет от гипертонии, афродизиаки, учащающие сердцебиение, алкоголь, сахар и жир сделали свое дело. Никто более не помешает процветанию «Гедонии».

Автор: Рэндалл Флэгг
Оригинальная публикация ВК

— Береги костянику смолоду… — тихий шепот бабушки пробивался сквозь пелену детских воспоминаний. — Потеряешь: едва ли уже вернешься домой.

Пятилетняя Ника не понимала значения этих слов. Зачем беречь костянику? Она же вкусная. Её бы побыстрее съесть. Да и кто из-за этой ягоды Нику домой не отпустит? Со временем размышления о костянике, словно хрусталь в серванте, покрылись пылью.

Нике больше нравилось кормить курочек в покосившемся сарае и наблюдать за черным котом с красными глазищами. Тот приходил из леса и, будто бы хозяин, обходил владения размером шесть соток. Пятилетняя Ника называла его Учёным, причем не за сходство с картинкой из книги сказок. Сидя на окне, он осознанным взглядом следил за Никой и уходил, когда свет зари окрашивал прогнивший подоконник в рыжий.

Кот был лишь одной из многих странных сущностей леса, которые навещали бабушкин дом: безмолвные певчие птицы, тени, что не съедались даже июльским солнцем, и дети, чьи одежды больше походили на туман. Бабушка объясняла: «Это лес своих пажей засылает. Следит не померла ли».

Между бабушкой и лесом и правда существовала магическая связь. Нику завораживало, как они общались: бывало старушка, кряхтя, наклонится над грибочком и что-то ему прошепчет. В одно мгновение поляна вокруг наполнялась запахом прелых листьев. Раздавался шелест, и из-под земли уже выглядывал десяток шоколадных шляпок. Однако бабушка не считала лес другом. Наоборот она называла его «жадным ростовщиком».

— Сначала он будет щедр, как жених щегольский, но потом обратно потребует во сто крат больше, — часто вздыхала старушка. — Ох, кто из наших девок не пропадали в этом долгу, внуча, обреченные на вечное одиночество.

Из-за этого «долга» часть собранного всегда возвращалась. Это мог быть и грибочек, и баночка варенья — подходили любые дары. Каждые несколько дней бабушка собирала их целую корзинку. Повязывала на свою, а затем на Никину голову платочек, после чего вдвоем они отправлялись в лес. Поросшая мхом звериная тропка вела к камню гигантских размеров.

Опираясь на деревянную трость, бабушка опускалась на колени перед камнем. Ладонь, что так нежно гладила Нику по голове, теперь зачерпывала воду из лужицы, чтобы омыть гранитный валун. Ника стояла в стороне и наблюдала, как на сером камне проявлялись буроватые полосы.

— Кушайте, кушайте, девочки, — приговаривала бабушка, растирая по камню уже варенье из костяники. — Бабушка, вас не обидит.

— А кто эти девочки? — один раз поинтересовалась Ника.

— Уже не упомню всех. Многие в лес ушли. Прабабушка твоя, Николаша, племяшка её… десяти ей и не было… — и вот она вновь повторила смутный наказ беречь костянику. Маленькая Ника подняла глаза вверх, и по её ушам ударил звук тысячи шелестящих листиков. Он напомнил ей детское перешептывание.

***

Однажды утром, когда Ника ещё дремала под периной, бабушка поцеловала Нику так нежно, так кротко, как умели только бабушки, обожающие свою кровинушку. Дверные петли заскрипели. Ника осталась одна, не подозревая, что магия ушла за бабушкой. Навсегда.

Из напоминаний о милой старушке из прошлого остались лишь разговоры взрослых на кухне:

«Да какие там кости… Если лес забирает человека».

***

Ника не унаследовала бабушкиной связи с лесом. Как бы она ни пыталась его укротить или умалить, он всегда оставался к ней равнодушен. Не получив ответной любви, Ника в конце концов совсем позабыла о нём.

Дачные воспоминания сквозь года стали походить на вкус костяники: одновременно были сладки и отдавали кислинкой. Последнее особенно чувствовалось, когда папа Ники задумал перестроить дом покойной матери.

Вслух отец прикидывал, за сколько возьмут гарнитур, лампу или ещё что-то, и продолжал дальше разгребать весь скопившийся хлам. В ответ шестнадцатилетняя Ника лишь пожимала плечами, осторожно перекладывая бабушкины вещицы.

За десять лет почти все сгнило. Советские журналы, кое-какие игрушки… Покрылся зеленоватой окисью таз, в котором когда-то кипело варенье. И его папа отшвырнул в сторону, в грязь у иссохшего порога. От этой сцены сердце Ники защемило так, словно наземь бросили не старый таз, а её собственную бабушку. Однако у Ники не хватало мужества сделать что-то. Папа не понял бы. Он не был так близок с бабушкой.

В сарае, где жили курочки давно провалилась крыша. Отец вытащил оттуда пару пропитанных дегтем досок, чтобы хотя бы как то просушить заплесневевшие стены дома. Но печка только смолила, не желая делиться теплом. Может, дело было в ветре, гуляющем то тут, то там? А может, в отсутствии тихого дыхания хозяйки?

Как бы не старался папа Ники, ночь выдалась поганой. Дом словно не был рад незваным гостям и с каждой доской сильнее остывал. Да и отцовский храп не давал Нике заснуть. С час покрутившись под влажным одеялом, девушка отперла дверь и вышла в сад. В их маленьком безымянном селе не было фонарей. Только луна, пробиваясь с переменным успехом из-за туч, освещала крошечный клочок земли. Ника спустилась с крыльца и, упав на колени, прижала к сердцу медное корыто.

За забором кто-то зашуршал. Сердце забилось сильнее. Это был черный кот. Медленно Ника поднялась. Таз выпал из ослабевших рук. Кот был точно таким же, каким она его запомнила в детстве. Даже красные глаза так и полыхали красным.

«Кис-кис. Ученый? Помнишь меня?» — попытавшись подозвать котика, Ника проскользнула за калитку, но вышла не на знакомую подъездную дорогу.

Осины плотным частоколом окружали её со всех сторон. Ника обернулась и не увидела домика с резными ставнями, а только камень, поражающий своими размерами. Сверху него сидел кот. На гранитной поверхности зашевелились алые червячки, которые мгновенно начали разрастаться подобно корням. Кот встал на задние лапы и выгнулся. Корешки, теперь напоминавшие сосуды, начали окутывать его, вытягиваясь в длинные конечности.

Через мгновение на его месте сидела девочка лет десяти. Она разинула рот, словно собралась заверещать от души. Но раздалась только тишина. Спустя несколько секунд, как отголосок молнии, до ушей Ники донесся спутанный клубок из нашептываний.

«Кости-ника.»

Незнакомка швырнула что-то на землю и указала на это длинным бледным пальцем. Это был медный таз.

«Кости-ники», — повторила девочка.

Нику замутило.

Костяника. Кости-ника. Кости Ники. Нику это созвучие заставило покрыться холодным потом. Оно заскрипело песчинкой, а может, ягодным семечком на зубах. Затем сломалось, как изгрызенная куриная кость, обнажая пропитанный кровью мозг.

Ника сделала шаг назад, второй, а затем понеслась прочь. В темноте она едва разбирала дорогу. Ветки хлестали по её лицу, а за волосы цеплялись насекомые и листья. Тревога ядовитым плющом разрослась внутри грудной клетки. Каждое её холодное прикосновение отдавало жжением в животе и лёгких. Даже когда в резиновые шлепанцы набилась пыль и труха, Ника продолжила бежать.

Лишь когда Ника почувствовала, что легкие уже не могут выдыхать воздух, она свалилась на листву. Вереск опутал ноги. Сиреневые цветочки будто бы врастали в мышцы, делая девушку частью леса. По щекам текли слезы. Ника не могла понять, в бреду она или в самом деле этот кошмар реален. Страх надвигающейся смерти забрал у Ники голос. Она могла лишь отбрыкиваться от крепких вересковых стебельков в беззвучном плаче.

«Не трожь её!» — прорычала одновременно сотня голосов, и вереск, кажется, послушался.

Ледяное прикосновение заставило Нику наконец-то вскрикнуть. Рука, холодная как кусок льда, выдернула её из вересковой ловушки. Стебли надорвались и рассохлись, будто побывали в печи. Девочка, которая сидела на камне, вновь стояла перед Никой.

«Она не должна. Ничего не забирала», — сказало переплетение шепотков.

«Кости Ники.»

— Вам нужны мои кости? — спросила Ника, захлебываясь слезами.

«Ты не должна. Ника тоже не была должна. Мы не хотели. Это мы должны», — девочка схватилась за голову. Медленно она осела на землю и легла в позе эмбриона. Так, как если бы пыталась унять боль. Затем её тело вновь сжалось до тела кошки, а затем и совсем растворилось во тьме.

«Она не дала быть одинокими», — унес последний отголосок ветер.

На месте девочки остался лишь таз, заполненный какими-то ветками.

Пошатываясь, Ника встала на ноги. Внутри неё что-то кричало: «девочки» вернули ей нечто важное. И это важное лежало в тазу. Сквозь боль в саднящих ладонях Ника подняла таз и ринулась прочь из леса. И… сразу же оказалась на бетонной дороге к поселку.

Ника была по щиколотку в грязи, а её пижама разодрана в клочья. Но не это заставило Нику задрожать. Её взгляд был устремлен вниз, на содержимое таза. На белые-белые кости, что светились в тусклом свете луны.

В ушах вновь зазвучал голос бабушки Ники, но чистый, как сияющий хрусталь:

— Береги кости, Ника. Смолоду. Потеряешь: едва ли ты уже вернешься.

Прежде чем пойти на крики отца и свет фонариков, Ника посмотрела в сторону колышущихся на ночном ветру верхушек деревьев. В этой влажной листве, пахнущей гнилью, не сосчитать всех, кто так и остался там. С каким же одиночеством сталкиваются затянутые в трясину кости тех, кто ушел слишком глубоко в лес?

Автор: Зина Никитина
Оригинальная публикация ВК

Сто одиннадцатый день после конца света.
Валерий поставил очередной крыжик и поскрёб подбородок.

Свежий крест вызывающе краснел на брусчатке перед самым зевом метрополитена. Первые кресты поблекли, выцвели под тусклым, предвечерним солнцем.

Валерий хмуро посмотрел на зажатую в руках кисточку. С распушенного кончика капали густые капли. Брезгливо переступив натёкшую лужу, он сунул кисточку в банку с краской и поднялся в полный рост. Колени протестующе хрустнули.
Он огляделся.

Тени струились по брусчатке беспросветным потоком. Они толкались, обгоняли друг друга, старательно проходились невесомыми подошвами ботинок по непросохшей краске. Одна из теней замерла в нерешительности прямо перед Валерием.

Он жадно всмотрелся в клубящийся серый контур, стараясь разглядеть хоть какое-то выражение на отсутствующем лице. Тень обняла себя за плечи, потёрла, словно в попытке согреться.
Валерий раздражённо отмахнулся. Пальцы прошли сквозь клубящееся марево. Тень отшатнулась.

– Ей же больно! – голосок – звонкий, дрожащий – разрезал густой вечерний воздух.

Валерий вздрогнул, замотал головой.
Тень сидела на спинке скамейки и болтала ногами. Зыбкая и серая, как все тени.

– Ты разговариваешь? – вышло хрипло.

За сто одиннадцать дней Валерий почти забыл звук собственного голоса.
Тень не ответила. Она спрыгнула на землю, подошла и оказалась крохотной, едва достающей макушкой Валерию до груди. Тень подняла голову, словно всматриваясь отсутствующими глазами в его лицо.

– Кнопка, – вырвалось у Валерия.

Тень фыркнула.

***

Закатное солнце запуталось в густом переплетении проводов.

Валерий загляделся на чаячьи росчерки и со всего размаху наступил в лужу. Капли брызнули в разные стороны.

Огни задрожали на растревоженной поверхности. Поток теней раскололся, потёк, огибая взбаламученную воду.

– Всех распугал, – покачала головой Кнопка. Она остановилась возле яркой вывески кофейни, задрала голову. Жёлтый неон золотил серые косы, делал её профиль практически человеческим.

– Чего им бояться? – проворчал Валерий. – Они же ненастоящие.

– И я ненастоящая? – Ему показалось, что на лбу Кнопки пролегла морщинка. Она потёрла пальцем переносицу, словно поправляя отсутствующие очки.

– Наверное, – Валерий пожал плечами.

Мимо с грохотом пролетел трамвай. Серый, клубящийся, цепляющийся теневыми рогами за перепутья проводов.

Серая клубящаяся кошка, полыхающая зелёными всполохами от аптечного креста, бросилась под ноги, попыталась потереться о штанину. Валерий ожидал, что она проскочит через него так же, как всё в этом зыбком мире, но кошка шоркнулась теневым боком, заурчала. Он брезгливо отпихнул её мыском ботинка.

– Котя! – Кнопка подхватила обиженно мяукнувшую кошку на руки, принялась оглаживать навостренные уши.

– Под хвостом ещё поцелуй, – буркнул Валерий. – Пакость блохастая.

– Родители тоже не любят кошек, – Кнопка побаюкала пригревшуюся кошку и с сожалением отпустила на брусчатку. – А я всю жизнь хотела котёнка.

– Молодцы твои родители, нечего дрянь всякую в дом тащить, – отрезал Валерий и с тоской поглядел на стилизованную горящую жёлтым неоном кружку. – Сейчас бы кофе.

Дверь кофейни распахнулась, громыхнула колокольчиком. Хлынувшее на улочку тёплое облако пахло молоком и корицей.

– Кофе вредно для сердца, – Кнопка подняла вверх палец.

– Жить вообще вредно, – Валерий потёр ноющую поясницу и отвернулся от зеркальной витрины. Противная стекляшка показывала ссутуленного, полуседого чужака.

***

Кнопка смотрела на грифона. Грифон хмурился из-под каменных бровей. Когтистые лапы стискивали пьедестал. Казалось, чудище готово встрепенуться, всплеснуть широкими крыльями, брызнуть в стороны мелкой каменной крошкой.

Валерий тряхнул головой, выкидывая дурацкие мысли:

– Налюбовалась?

Кнопка вздрогнула и обернулась. За прошедшие дни она словно бы проросла в реальность. Плывущее марево лица обрело смутные черты. На тонкокостном тельце проступило воздушное платье в мелкий цветочек. На концах косиц обозначились банты.

– Он устал сидеть на привязи, – Кнопка погладила грифона по клюву. – Хочет размять крылья.

– Пусть сидит, раз уродился каменным, – Валерий щёлкнул грифона по хвостовой кисточке.

Кнопка надула губы, сложила руки на груди и отвернулась.

Валерий выглянул через парапет. Тяжёлая, свинцово-серая вода лениво ползла под их ногами, далёкая и безразличная.

– Я бы тоже размяла крылья, – тоскливо протянула Кнопка. Она с размаху упала животом на парапет, свесилась, замотала ногами.

Сердце глухо бухнуло. Валерий схватил Кнопку за шиворот, оторвал от парапета, бросил на асфальт.

– Совсем дурная? – прорычал он. – А если навернёшься?

Она всхлипнула, сжалась в комок и заскулила тонко, как побитый щенок.

Валерий, испугавшись собственного крика, протянул ладонь, но Кнопка шарахнулась в сторону и прикрыла голову тонкими руками.

– Не бей, – едва слышно прошептала она, – я больше не буду. Честно-честно.

Валерий вздрогнул, отшатнулся, ударился поясницей о парапет.

А Кнопка продолжала перекачиваться с носка на пятку и бормотать бессвязное "больше не буду".

***

Сто тридцатый день после конца света.

Валерий сунул кисточку в банку, отошёл на несколько шагов и склонил голову. Красная краска кончилась, и новый крестик, намалёванный ядовито-салатовым, выглядел вызывающе.

– Красиво, – одобрила Кнопка. На её лице окончательно прорезались черты, серость разбавилась красками. Пока что слабыми, словно размытая водой акварель.

– Только бесполезно, – вздохнул Валерий. – Сколько крестов я не поставлю, людей в город это не вернёт.

– Зачем вообще считать несчастливые дни? – Кнопка села на корточки, ковырнула плохо подсохшую краску, вытянула палец, демонстрируя ядовито-зеленое пятно на подушечке.

– Потому что счастливые считать не получается, – хохотнул Валерий. – Они пролетают так быстро, что оглянуться не успеваешь, не то что крест нарисовать.

Кнопка дёрнула себя за косицу, в задумчивости прикусила губу, посмотрела на поток теней, тянущийся в распахнутые двери метро:

– А почему мы никогда не спускаемся вниз?

Валерий вздрогнул, бросил быстрый взгляд на стеклянные двери и отвернулся.

Метро дышало тьмой и неопределенностью. Метро пугало до чёртиков.

– Не хочу, – отрезал он. – Что я там забыл?

Кнопка посмотрела на него долгим взрослым взглядом и пожала плечами.

***

На сто семьдесят девятый день Кнопка пропала.

Поток теней смыл её в жадное горло метро, как невесомую песчинку. Двери хлопнули, отрезая дорогу назад. Оставляя Валерия наедине с собой. Снова.

Он нарисовал обязательный крест, прогулялся по улочкам, посмотрел на бурлящие свинцовые воды городской речки, украдкой погладил статую грифона, посидел на скамейке перед кофейней, разглядывая пляшущие в лужах отсветы неона.

Валерий задрал голову, разглядывая переплетение проводов, пересчитал кружащихся в небе чаек. На сидение рядом с ним мягко приземлились. Валерий хмуро поглядел на серую – почти чёрную – дымную морду. Глаза кошки сверкали желтизной. То ли в них плясали огни с вывески кофейни, то ли Кнопка расцветила собой мир, расползалась радужной каплей бензина во все стороны.

Валерий протянул руку. Кошка прижала уши, но осталась на месте. Валерий неуверенно потрепал кошку между ушей, поднялся на ноги.

Дверь метро поддалась с трудом. Он налёг. В холле было сумрачно. Потрескивала и мигала лампа. Тени застыли по углам, словно перешёптываясь.
Валерий толкнул турникет. Тот не уступил. Он, ругаясь и кряхтя, перелез заграждение.

Эскалатор стоял. Валерий вытянул шею, вгляделся в темноту внизу и медленно ступил на первую ступень.

Тени стояли неподвижно.
Он сделал ещё один шаг.

Подошвы гулко стучали о металл. Валерий крепко держался за поручень и шёл. Шаг за шагом. Тени уплотнялись, обретали черты. Серость наполнялась красками.

Впереди показался перрон, и Валерий ускорился, обогнул сгрудившиеся по центру фигуры и застыл.

На перроне лежал человек. Нелепый, скрюченный. Дурацкая безвольная поза, знакомый зелёный свитер с неаккуратной заплаткой на боку.

Над телом склонилась девушка. Выцветшая, поблёкшая, обрезавшая косы, позабывшая про платьица в цветочек. Ещё совсем юная, но словно бы серая и запылённая.

Валерия Валерьевна беспомощно заламывала руки, пальцы её дрожали от ужаса и бессилия. Она провела по переносице, поправляя сползшие очки, и прикрыла голову руками, словно защищаясь от удара.

***

– Уже три минуты. Если сердце не запустим, мозг умрёт.

– Тш-ш, девочку не пугай. О, гля — в сознание приходит.

Валерий с трудом разлепил веки.

Глаза пекло, грудь ныла. Нависшее над ним красноглазое лицо Леры расплывалось.
Он сглотнул, разомкнул слипшиеся губы и прошептал:

– Кнопка, а давай заведем котенка?

Автор: Ксения Еленец
Оригинальная публикация ВК

— Лейтенант, докладывайте, — полковник кивнул на тучного человека в синей форме космических войск. — Товарищ генерал прибыл специально, чтобы вас послушать.
— Я капитан! — возразил Мухин, разглядывая четыре больших звезды на золотом погоне с позументом.
— Это неточно, — сухо ответил генерал, разглаживая могучие усы под смешным носом-пуговкой. — О чём гласит пятая статья устава космических войск СССР?
— С инопланетными формами жизни в контакт не вступать, — устало ответил Мухин.

На мгновение ему захотелось обратно в чудом уцелевшую гондолу звездолёта, захваченного гравитационным полем чёрной дыры. Уже два месяца, как его, получается теперь бывшего капитана, мучает куда более мощное поле. Поле военной бюрократии.

Тишина в допросной давила на уши. Мухин думал, генерал — ждал.

— Что вы хотите услышать?
— Правду.
— Какую? Удобную или настоящую?

Полковник вытаращил глаза. Генерал зашевелил усами, видимо подбирая достаточно ёмкие слова.

— Младший лейтенант Мухин! Отставить! Правда всегда одна! Она не бывает удобной или неудобной.
— Фараон Тутмос третий? — едко осведомился Мухин.
— Что?
— Я просто уточняю автора цитаты, товарищ полковник.
— Не надо авторство, — вмешался генерал, — пусть старший прапорщик Мухин расскажет, что случилось со «Звёздным искателем».

Подумать только, уже прапорщик. Это просто праздник какой-то: присваивают звание за званием. Мухин не хотел быть прапорщиком. Прапорщики в космос не летают и новые двигатели не испытывают. Лучше уж сержантом гайки крутить и сервера спиртом протирать.

— Да что рассказывать? Всё есть в рапорте лейтенанта — или в кого вы Мишу разжаловали — Орлова. Ошибка ИИ, выход возле миниатюрной чёрной дыры, частичное спагеттирование, форсаж двигателей, протечка антивещества, метеоритный дождь, отказ систем и гигантская чёрная дыра, — Мухин устало потёр лоб. — Я уже раз двадцать рассказывал. И рапорты пишу чуть не каждый день. Погибли мои товарищи, по моим расчётам вы уже получили послание, которое мы отправили оттуда. Оба послания.
— Так точно, на два месяца позже, чем подобрали вас на орбите Марса! — гаркнул полковник. — Как вы там оказались?

Начиналось самое глупое. Мухин прекрасно помнил, как их с лейтенантом Орловым бережно — руки за спину — выводили из корабля, как держали в карантинке и как демонстративно не слышали неудобную правду.

Космос велик. Но некоторые партийцы, считают, что Союз ещё более велик. Пожар мировой революции отгорел. Мир окутан развитым социализмом, как байковым одеялом. Экспансия продолжается в космосе. И человечество ещё не встречало цивилизации более развитой, чем оно само. И тут…

— Розовый пончик, — бесцветным голосом ответил Мухин. — Прямо из чёрной дыры выпрыгнул розовый пончик, схватил нас каким-то лучом и выбросил к Марсу через кротовую нору.
— Невозможно, — генерал скривился. — Это невозможно!
— Но это было! — прикрикнул на генерала Мухин. — И никто ни в какой контакт не вступал.
— Ну да, товарищ сержант, они просто спасли вас, и всё.
— Я бы так и сделал, — ответил Мухин, не реагируя на очередное понижение. — Устав приказывает спасать терпящих бедствие.

Мухин не признавался даже Орлову, что он видел пилота пончика. Гуманоида в синей форме подозрительно знакомого оттенка. Мухин считал это бредом.

Генерал пожевал губы, внимательно всмотрелся в полковника, посмотрел на раритетные часы и приказал позвать товарища Ангелова. Мухин дрогнул: неужели наконец настоящий учёный? Не военные эксперты, зацикленные на варпах, а сам Ангелов. Профессор оказался ещё более худым и сосредоточенным, чем на последних VR-записях.

— Скажите, Ефрем Мэлсович, бывают летающие пончики, способные преодолевать гравитационное притяжение чёрной дыры и открывать кротовые норы?

Ангелов нахмурился. Неодобрительно посмотрел на снисходительного генерала и раздражённого полковника, бросил беглый взгляд на безмолвных охранников у входа и повернулся к Мухину. Сердце космонавта сжалось. Сейчас он скажет, что не бывает, и рядовой Мухин поедет подметать плац где-нибудь в Сомали.

— Какого цвета? — спросил учёный вопреки всем ожиданиям.
— Розовый, — сиплым голосом ответил Мухин.
— Не перламутр? Впрочем, преломление цвета, плюс выхлоп маршевых двигателей… Капитан, вы зафиксировали размеры НЛО?
— Так точно. ИИ вышел из строя, но мы с Мишей, то есть с лейтенантом Орловым, внесли данные в бортовой дневник.
— Я так понимаю, вас трансгрессировало к Марсу через кротовую нору, — учёный выглядел как мальчишка, сдавший сложную контрольную на отлично. — Координаты выхода можете указать?
— Так точно.
— Чудненько! — Ангелов подскочил к Мухину, схватил его руку и принялся трясти её в рукопожатии.
— Так что с пончиком? — спросил генерал, недоумённо шевеля усами.
— У вас нет нужного уровня допуска.
— Я генерал армии!
— А я Ангелов Ефрем Мэлсович, — фыркнул учёный. — Официальный советник генерального секретаря по вопросам космической экспансии. И если вы, товарищ Тараканищев, не прекратите шевелить усами…

Генерал насупился и затих.

— А что с сержантом Мухиным делать? — спросил полковник.
— Капитана Мухина, — Ангелов сделал ударение на звании, — повысить до майора, представить к ордену мужества и перевести в подразделение испытателей при университете имени Баумана.

Спустя три дня Мухин, щеголяя майорскими звездами, шёл по плацу космодрома номер пять на встречу с Ангеловым. Вчера звонил Миша Орлов, хвастался медалью за отвагу и звал пить кофе, но Мухин отказался. Он не мог отделаться от мысли, что всё вокруг бред. Вроде пилота КС СССР за рулём пончика. А он сейчас падает в чёрную дыру, и вот-вот мир схлопнется.

— Скажите, Олег Владленович, — вместо приветствия спросил Ангелов, — вы видели пилота перламутрового тора?
— Розового пончика? — уточнил Мухин, поймал осуждающий взгляд учёного и обречённо ответил: — Так точно.
— Он? — спросил Ангелов, указывая на зеркало, в котором отражался Мухин.
— Он, — нервно сглотнув, ответил Мухин.
— Ну, так тому и быть, — подмигнул учёный, — сегодня начнём обучение, как сдадите зачёт — две недели предполётной практики и на испытания. По данным вашего бортового журнала, нас интересует аппарат СНД-4.
— Но время…
— Мы преодолели капитализм, майор, преодолели пространство, а где‐то через месяц мы в вашем лице преодолеем время! Инструкции здесь, — Ангелов протянул толстую папку. — Самая главная — не вступать в контакт!

«Опять!» — подумал Мухин. А потом, подумав, что если это и бред, то довольно занимательный, решительно взял папку с инструкциями.

Автор: Сергей Макаров
Оригинальная публикация ВК