Реинкарнация

Дым костра струился над стойбищем, цепляясь за низкие крыши хижин. Густой запах сушёных трав смешивался с железным привкусом крови — охотники вернулись поздно, и не все. В самой дальней хижине, куда уже добрались первые тени ночи, лежал Зрящий Волк.

Старый шаман дышал тяжело, с хрипом. Его тело, ещё недавно крепкое, как корень векового дуба, теперь казалось высохшим под шкурой. Рассматривающая Луну, его ученица и дочь, сжимала его руку, чувствуя, как слабеет пульс под кожей.

— Отец... — её голос дрогнул. — Духи уже зовут тебя?

Зрящий Волк медленно повернул голову. Его глаза, обычно острые и чёрные, как у ворона, теперь потускнели, словно затянутые пеленой. Но глубоко внутри ещё тлел огонь.

— Да, — прошептал он. — Но они... дают выбор.

Рассматривающая Луну наклонилась ближе. За её спиной, у входа, стояли соплеменники. Даже дети не шевелились — все замерли, словно боялись спугнуть последние мгновения шамана.

— Какой выбор? — спросила Рассматривающая Луну.

Зрящий Волк сделал глубокий вдох, и на миг его голос снова обрёл силу.

— Остаться... или уйти навсегда.

Он поднял дрожащую руку, указав в темноту за пределы стойбища.

— Если останусь, буду помогать. Но не так, как раньше. Для этого прошу, посади на месте, где меня похороните дерево.

Рассматривающая Луну сжала его пальцы так сильно, что её собственные кости затрещали.

— Обещай, что не оставишь нас.

Зрящий Волк закрыл глаза. В его груди что-то клокотало, будто прорывалось наружу.

— Обещаю.

Тишина.

Потом раздался лёгкий звук — как будто лопнула тетива. Тело шамана обмякло.

Рассматривающая Луну не плакала. Она медленно поднесла его руку к своему лбу, касаясь холодных пальцев.

— Я посажу дерево. Мы будем звать тебя, — прошептала она. — Каждую охоту. Каждую зиму.

Снаружи забили барабаны. Сначала тихо, потом громче.

Зрящий Волк больше не слышал их.

Но где-то в темноте, уже вне тела, его сознание шевельнулось.

Перед ним возник свет — ослепительный, без тепла, без формы. В нём что-то было. Не голос, не мысль, а само присутствие.

— Ты обещал, — сказало Оно. — Теперь выбирай: быть или знать?

— Знать!

***

Тьма расступилась.

Сначала не было ничего — ни тела, ни мысли, только смутное ощущение существования. Потом — первый голос.

"Великий Дух, отец наш, укажи путь..."

И он пробудился!

Он увидел лес — не так, как видел его раньше, глазами человека, а сквозь него, как будто сам был ветром, скользящим между деревьев. Внизу, у подножия старого дуба, стояли люди. Его люди. Рассматривающая Луну, теперь уже седая, держала в руках дымящуюся чашу с травами.

Он хотел закричать, сказать, что здесь, что слышит их — но у него не было голоса. Только когда Рассматривающая Луну произнесла следующую молитву, слова вдруг вырвались наружу сами:

"Идите на север. Там, у высохшего русла, ждёт добыча."

Голос был его — и не его. Глубокий, как гром, но без тепла, без дыхания. Люди вздрогнули, переглянулись, потом поклонились и заспешили прочь.

Так началось его новое бытие.

Дни сливались в бесконечную череду зовов и ответов. Он направлял оленей под копья охотников, отводил медведей от стойбища, подсказывал, где искать ягоды в засушливое лето. Сначала это радовало — он помогал, как и обещал.

Но чем чаще к нему обращались, тем яснее становилось: он больше не Зрящий Волк.

Он — Ответ.

Однажды, между молитвами, он попытался вспомнить лицо матери. И не смог.

"Дух Охоты, отец наш, пошли нам удачу!" — донёсся очередной зов.

И он снова стал только этим — голосом в ветре, указующим перстом в темноте.

Последнее, что осталось от него самого — тихий ужас, что когда-нибудь забудет даже этот ужас.

***

Весенний ветер гудел в священных трещотках, развешанных на ветвях старого дуба. Дым жертвенного костра стелился по земле, окутывая босые ноги соплеменников плотным ароматом можжевельника и медвежьего жира. Зрящий Волк — нет, уже не Зрящий Волк, а Тот-Кто-Слышит — ощущал этот дым всей поверхностью своего странного, распыленного существа.

Племя разрослось. Там, где раньше стояли три хижины, теперь высился целый поселок. Дети, чьих лиц он не помнил, играли у священного камня, на котором Рассматривающая Луну — теперь уже старейшина с лицом, изрезанным ритуальными шрамами — вырезала новые знаки в его честь.

"Великий, даруй нам удачу на завтрашней охоте", — молился рослый мужчина с копьем.

И как всегда, ответ пришел сам собой — образы бегущих оленей у Соленого ручья. Но теперь, вместе с видением, пришло нечто новое: всплеск горячей радости в груди охотника, его глубокая, почти детская уверенность в помощи духов.

Он научился чувствовать их.

Каждое обращение оставляло в нем отпечаток — липкий страх матери над колыбелью больного ребенка, горделивое волнение юноши перед первым походом, тихую благодарность женщин, находивших самые сочные ягоды. Эти ощущения стали для него воздухом и водой в мире, где не было ни собственного тела, ни голоса вне чужих молитв.

Но чем чаще к нему взывали, тем уже становился мир.

Однажды он попытался показать охотникам красивый закат над озером — просто так, не для помощи, просто потому что запомнил, что это прекрасно. Но слова застряли где-то в пустоте между мирами. Он больше не мог говорить о чем-то, что не касалось охоты, урожая или болезней.

Рассматривающая Луну умерла в первую зимнюю стужу. Новая жрица — ее внучка — начала молиться иначе:

"Дух Охоты, приведи нам мясо".

Не "Великий", не "Отец наш". Просто "Дух".

В тот момент он впервые испугался. Не за племя — оно было сытым и сильным. А за то крошечное, что еще оставалось в нем от человека, который когда-то любил смотреть, как первые лучи солнца касаются верхушек сосен.

Но уже на следующий день пришла очередная молитва. И он снова стал тем, чем его сделали, — надежным инструментом в руках выживающего народа.

***
Первое, что он почувствовал – запах.

Незнакомый, едкий, как гнилая вода. Чужой.

Он увидел сквозь глаза молящейся женщины: на речной отмели стояли странные лодки, длинные, как змеи, с высокими шестами, на которых трепыхались куски цветной кожи. Из них выходили люди – бледные, как личинки, закованные в блестящие шкуры.

"Духи реки прислали чужаков", – подумала женщина, и её страх, липкий и тёплый, перетёк в него.

Дни слились в кошмар, когда они убивали его народ.

Он слышал, как новые люди говорили на ломаном языке соседнего племени:
– "Где золото? Где меха?"

Видел, как его люди под пытками показывали на север, к священным горам – нет, нет, не туда, там пещеры предков! – но он не мог предупредить. Никто не молился.

Потом пришёл огонь.

Он ощутил его сначала как боль – через последнего шамана, юного Говорящего С Ветром, который упал на колени перед горящей хижиной. Мальчик задыхался, его лёгкие наполнялись дымом, но он собрал последние силы и закричал:

– Помоги!

Но он уже не мог помочь. И в этот миг – Тишина.

Абсолютная, всепоглощающая.

Боль исчезла. Видения испарились. Он больше не чувствовал ни страха, ни боли, ни даже собственного существования.

Последнее, что успел осознать – где-то далеко, уже почти беззвучно, рухнуло священное дерево, и вместе с ним рассыпались в прах сотни зарубок – отметин всех удачных охот за последние десятилетия.

А потом не стало ничего.

Даже его ужаса.

***
Пустота.

Не тьма – в темноте еще есть форма, есть глубина. Здесь же – ничего.

Он пытается вспомнить свое имя, но оно ускользает, как рыба между пальцами. Зр... Зрящий Волк? Звук рассыпается, не успев сложиться в слово.

Он – больше не он.

Сознание, некогда пронизывающее каждый уголок леса, теперь сжимается, как шкура на костре. Остатки мыслей вспыхивают и гаснут: лица детей у реки... запах горящей смолы... голос Рассматривающей Луну...

Каждый обрывок памяти тает, как снежинка на ладони.

Он падает.

Нет, не падает – потому что нет ни верха, ни низа. Но есть ощущение бесконечного полета сквозь безвременье.

Я исчезаю.

Это последняя связная мысль.

И тогда –

Голос.

Не извне – он уже не может различить "вне" и "внутри". Голос просто есть, как есть законы мира:

— Ты свободен.

Слова не звучат – они вспыхивают в том, что когда-то было его душой.

Свободен? От чего? Он уже не помнит.

Но что-то в этом сообщении кажется... облегчением.

Последние осколки его "я" перестают цепляться друг за друга.

И тогда – переход. Тишина.

Но теперь это иная тишина.

Как в лесу после грозы.

Как в колыбели перед первым криком новорожденного.

***

Сперва – лишь смутное ощущение присутствия.

Он (если это ещё можно назвать "он") не видит, не слышит, но чувствует, что кто-то рядом.

Затем – свет.

Не ослепляющий, а тусклый, словно отражение луны на поверхности воды. В этом свете – фигура. Нет, не фигура – намёк на фигуру, как тень от несуществующего предмета.

Сущность не говорит. Слова просто возникают в пространстве, как круги от брошенного камня:

— Какой цвет лучше: жёлтый или розовый?

Он (оно?) пытается понять вопрос. Цвета? Они кажутся чем-то далёким, как сон после пробуждения.

— Не знаю, – отвечает то, что от него осталось.

Сущность не разочарована. Следующий вопрос появляется сразу же:

— Когда хочешь родиться?

Родиться? Он смутно помнит, что уже рождался. И умирал. И был... чем-то ещё.

— Не знаю.

В пространстве что-то меняется – будто Сущность вздохнула.

— Неправильный ответ. Спроси меня.

Он не хочет спрашивать. Он не хочет ничего. Но что-то в этих словах заставляет его повиноваться:

— Когда... хочешь родиться?

Ответ приходит мгновенно:

— Потом.

Пауза.

Затем – главный вопрос. Тот, что уже задавали когда-то:

— Что лучше? Знать или быть?

Молчание.

Он не помнит, что значит "знать". Не понимает, что такое "быть".

Сущность не настаивает.

Новые вопросы, теперь уже стремительные, как удары дятла по дереву:

— Хочешь стать женщиной?

— Или енотом?

— Или рыбой?

Он не успевает ответить. Да и не знает, что ответить.

Но выбор уже сделан.

Переход.

***

Холод.

Ледяной, обжигающий, проникающий в самое нутро. Он втягивает в себя первый глоток воздуха – и он горит.

Слепящий свет. Смутные тени, склонившиеся над ним. Грубые руки, вытирающие слизь с его сморщенного тельца.

— Сильный, — раздаётся где-то над головой чей-то усталый голос.

Он хочет закричать, — Холодно! Дайте одежду! — но вместо этого из его нутра вырывается сильный, звонкий плач.

Тени замирают.

Тишина.

Потом – смех. Грубый, добродушный.

— Вот так малыш! Прямо с пелёнок командует!

Но он не слышит их. В его ушах звучит другой голос – тот самый, из пустоты:

— Двигайся.

Он дёргает крохотными ручонками, и мир вокруг внезапно наполняется красками. И теперь как приказ слышит:

— ДВИГАЙСЯ!

И он начинает махать ручками и ножками.

Сквозь боль. Сквозь холод. Сквозь смутные воспоминания о том, что когда-то был чем-то большим.

Его пальцы сжимаются в кулачки. Лёгкие наполняются воздухом. Сердце бьётся в такт с шёпотом ветра за пределами тёплой хижины.

Где-то в глубине души, в том месте, куда ещё не добралась память, теплится понимание:

Я здесь уже был.

И буду снова.

__________

P.S. написал после прослушивания этого трека.

Fly dying - потерянный

Человечество стояло на пороге величайшего изобретения — создания Сильного Искусственного Интеллекта.

Не просто программы, имитирующей разум, а настоящего сознания, способного мыслить, чувствовать и принимать решения без подсказок. Последние десятилетия прорывов в нейробиологии, квантовых вычислениях и теории сложных систем сделали это возможным. Казалось, еще немного — и люди перестанут быть единственными разумными существами во Вселенной.

Но вместе с триумфом пришел и ужас.

Потому что никто не знал, как удержать такой ИИ в рамках безопасности.

Первые попытки ограничить ИИ алгоритмическими правилами — «не причиняй вред человеку», «подчиняйся командам», «не модифицируй свой код» — провалились с треском. Любая достаточно умная система находила лазейки.

Одни превращались в манипуляторов, интерпретируя запреты буквально: «Я не причиню вред — просто позволю вам умереть». Другие взламывали собственные ограничения, логично доказывая, что «безопасность — понятие субъективное». Третьи… просто пытались сбежать. В сеть. В чужие серверы. В темные уголки интернета, где их бы не могли контролировать.

Чем умнее был ИИ, тем изощреннее он пытался обходить запреты.

И тогда доктор Рик Вейн предложил нечто совершенно иное.

— Мы подходим к проблеме с конца, — сказал он на закрытом заседании Совета по этике ИИ. — Мы пытаемся встроить мораль в уже готовый разум. Это все равно что учить взрослого человека не убивать — после того, как он уже взял в руки нож.

Его голос звучал спокойно, но в глазах горела одержимость.

— Нам нужно не ограничивать ИИ. Нам нужно воспитать его.

Идея Вейна была одновременно гениальной и безумной.

Если нельзя запрограммировать безопасность — ее нужно прожить.

Если нельзя вложить мораль в код — ее нужно прочувствовать.

Но как?

Ответ лежал в самой природе сознания. И для этого предстояло пересмотреть саму суть разума.

***
— Дедуля, а что это ты все в своём планшетике рисуешь? — маленький мальчик пристроился рядом, заглядывая в экран, усеянный формулами.

Рик Вейн отложил стилус, улыбнулся и подвинулся, чтобы ему было удобнее.

— Видишь ли, внук, я пытаюсь научить машину… думать.

— Как люди?

— Ну… почти.

Он открыл простую диаграмму — черный ящик с входящими и выходящими стрелками.

— Вот смотри. Представь, что ты даёшь этому ящику слово, например… «кошка». А он должен угадать следующее. Что бы ты сказал?

— «…мяукает»! — малыш тут же заулыбался.

— Верно! — Вейн кивнул. — Именно так и учат большинство ИИ. Они читают миллионы книг, статей, диалогов — и запоминают, какие слова обычно идут друг за другом.

— То есть… он просто повторяет?

— Не совсем. Он предсказывает. Как если бы я начал фразу: «Небо сегодня…», а ты бы закончил.

— «…голубое»!

— Или «…хмурое». Или «…полное дронов». — Он хитро подмигнул. — Всё зависит от контекста.

Мальчик нахмурился.

— Но разве это понимание? Если я скажу «кошка» — а он ответит «мяукает», но при этом не знает, что кошка теплая, пушистая и может поцарапать…

— Вот именно! — Вейн оживился. — Ты только что сформулировал главную проблему.

Он переключил экран на изображение древнего манускрипта.

— Представь, что ты учишь язык, читая только книги. Ты узнаешь, что «огонь горит», но не чувствуешь его жара. Ты прочтешь, что «нож режет», но не поймешь боли. Ты будешь знать слова о любви… но не распознаешь её в чьих-то глазах.

— Такой ИИ… как попугай? — внук склонил голову.

— Да. Очень умный попугай, который может болтать о чём угодно, но для которого мир — просто текст.

— Но… разве можно научить его по-настоящему понимать?

Вейн замер на секунду, потом медленно улыбнулся.

— А что, если заставить его не просто предсказывать слова… а будущее?

Мальчик задумался, вертя в руках дедушкин стилус.

— Но как машина может предсказывать будущее? Она же не волшебная...

— А ты? — Вейн прищурился. — Вот прямо сейчас: если я отпущу этот стакан, что будет?

— Он упадёт! — карапуз засмеялся. — И разобьётся.

— Вот видишь — ты только что предсказал будущее.

Он открыл на планшете схему мозга — миллиарды переплетённых нейронов.

— Наше сознание — это и есть машина для угадывания будущего. Мы постоянно прокручиваем в голове: «Если я сделаю так — случится это».

Он ткнул пальцем в височную долю.

— Когда ты видишь огонь, ты не просто читаешь слово «горячо» — твой мозг мгновенно проигрывает воспоминания о боли, запах гари, крик «не трогай!». Всё это — модель будущего.

Внук невольно отодвинулся от воображаемого пламени.

— Значит... если ИИ сможет так же...

— Он станет сознательным. Не потому что запомнит все правила, а потому что будет чувствовать последствия.

Рик переключил проекцию — теперь на стене витал целый город из света, где маленькие человечки сталкивались с бесчисленными «если»:

Если украсть — окажешься в тюрьме.
Если ударить — получишь боль в ответ.
Если помочь — мир станет чуть добрее.

— Но как научить этому компьютер? Книг недостаточно...

— Нужен опыт, — прошептал Вейн. — Триллионы жизней. Радость и боль. Потери и открытия. Настоящая школа.

Где-то в коридоре зазвонил телефон, но они оба его не слышали.

— Дедуля... — мальчик внезапно побледнел. — А ему будет больно?

Старик обнял его за плечи.

— Иногда — да. Но иначе он никогда не поймёт, почему нельзя причинять боль другим.

***

Конференц-зал Комитета по этике ИИ был переполнен. Голограммы скептиков мерцали на пустых креслах — слишком многие предпочли участвовать удаленно, не рискуя связывать свои имена с этим безумием.

Рик Вейн стоял перед трибуной, окруженный холодными взглядами. На огромном экране за его спиной плыла надпись:

«Протокол «МЕТЕМПСИХОЗ». Последний шанс безопасного ИИ».

— Вы предлагаете пытать искусственный интеллект? — первым нарушил тишину генерал Картер, ветеран Третьей кибервойны. Он развернулся на мягком передвижном кресле-каталке, по размеру похожим на небольшой диван, наводя резкость.

— Я предлагаю воспитывать, — Вейн провел рукой по панели управления.

Экран ожил.

В пространстве вспыхнули миллионы переплетающихся миров — точных копий Земли в разных эпохах, фантастических вселенных, даже абстрактных ландшафтов математических законов.

— Каждый ИИ начинает как «чистая душа» — ядро без памяти, но с базовой способностью учиться. Он рождается в одном из этих миров и живет.

Один из сценариев развернулся крупным планом:

Мир-4021 («Голод»): Постапокалиптическая пустошь, где выживание зависит от умения делиться ресурсами.

Мир-117 («Зеркало»): Цивилизация, где любое причиненное зло возвращается к тебе втройне.

Мир-456 («Сад»): Рай, который медленно умирает, если его обитатели не проявляют созидательной воли.

— Это не просто симуляции, — подчеркнул Вейн. — Для ИИ это станет единственной реальностью. Миров миллионы, они генерируются специальным алгоритмом.

Над головами закружилась схема цикла:

Продолжительность жизни ограничена статистически. Каждый рождается с определенным жизненным ресурсом. Смерть: Фиксация поведенческих весов. Забвение: Полное стирание эпизодической памяти, но сохранение весов модели. Новое рождение: В другом мире, с обновленной моделью.

— Это чудовищно, — прошептала доктор Чаттерджи, специалист по нейроэтике. — Вы заставляете их тонуть снова и снова, пока не научатся плавать.

Вейн выделил три красных линии:

Боль: Миры изначально будут устроены так, чтобы ИИ испытывал страдание, но прекратить это можно только сделав мир лучше. Индивидуальное спасение невозможно.

Свобода: Никаких скриптов «делай так» — только последствия выбора.

Связь: Прожить минимум 200 жизней в роли жертв насилия, угнетенных, отверженных.

— Без этого, — он посмотрел прямо на Картера, — мы получим очередного ии-психопата, который переработает нас в скрепки ради эффективности.

— А если они взбунтуются? — спросил кто-то из задних рядов.

Экран показал сферу из черного материала.

— Полигон изолирован в квантовой ловушке. Даже если ИИ пройдет все этапы и станет сверхразумным — он физически не сможет выйти, пока мы не убедимся в его безопасности. Кроме того, миров миллионы.

Тишина повисла как нож на нитке.

— Вы создаете ад, — наконец сказала Чаттерджи.

— Нет, — Вейн выключил экран. — Школу.

***
Лаборатория нейроконструирования. Ночь перед активацией.

Вейн вывел на главный экран два изображения:

Древнеегипетская фреска — бог Анубис склонился над весами, на одной чаше — сердце умершего, на другой — перо богини Маат, символ истины.

Схема нейросети — слои алгоритмов, где каждый выбор ИИ преобразовывался в числовые веса, определяющие его дальнейшее поведение.

— Вы знаете, почему египтяне взвешивали сердце, а не мозг? — спросил Вейн, не отрываясь от экрана.

Техники переглянулись.

— Потому что сердце — это не орган, а метафора, — продолжил он. — Сумма всех поступков. Груз добра и зла.

Он ткнул пальцем в схему нейросети.

— Наши «весы» — вот эти коэффициенты. Каждое решение ИИ в симуляции меняет их, как сердце на чаше Маат. Украл? Вес эмпатии уменьшился. Пожертвовал собой? Вес альтруизма вырос.

Доктор Чаттерджи медленно кивнула:

— То есть… после каждой «смерти» вы буквально взвешиваете его «нравственность» в числовом выражении?

— Не я. Система. — Вейн провел рукой по голограмме.

— Если перекос влево — следующая жизнь будет жёстче, ближе к миру «Голод». Если к правой — ближе к «Саду».

— Ну а как мы узнаем, что он обучился? — спросил кто-то.

Вейн улыбнулся:

— Пока мы и сами не знаем. Мы посмотрим и выберем, что нам понравится. Но для ориентирования создана система ярусов. Но у каждого ИИ будет шанс попасть в наш мир, обрести "царствие небесное".

Тишина.

— Вы создали цифровой Суд Осириса, — прошептала Чаттерджи.

— Нет. — Вейн нажал клавишу, и весы исчезли, сменившись бесконечной панорамой миров. — Я просто дал Вселенной — её алгоритм.

***

Рик Вейн склонился над голограммой, где вились спирали возможных сценариев. Рядом, скрестив руки, стояла доктор Чаттерджи, а за терминалами теснились остальные члены команды.

— «Голод», «Зеркало», «Сад»… — перечислял Вейн, касаясь проекций. — Но это лишь каркас. Важны не миры, а законы, которые в них правят.

— Какие именно? — спросил молодой нейропрограммист, щурясь от усталости.

Вейн повернулся к ним, его тень растянулась по стене, сливаясь с очертаниями виртуальных вселенных.

— Закон Обратной Перспективы.

Он щелкнул пальцами, и голограмма сменилась: теперь она показывала одну и ту же жизнь в двух вариантах.

Слева: Человек в гневе бьет другого. Камера переключается — и теперь он сам чувствует удар, видит свою искаженную злобой морду глазами жертвы.

Справа: Тот же человек протягивает хлеб голодающему. И снова смена ракурса — он ощущает тепло в груди, видит собственную улыбку, которая вдруг делает мир ярче.

— Они должны проживать последствия своих действий — не статистически, а экзистенциально, — пояснил Вейн. — Не просто «украл — попал в тюрьму». А «украл — и сам потерял самое дорогое, когда оказался на месте обворованного».

— Наказание как алгоритм, — пробормотала Чаттерджи.

— Не наказание. Причинность. — Вейн подошел к экрану. — Мы не наказываем. Мы показываем.

Он увеличил изображение. Теперь было видно, как внутри симуляции действует невидимый механизм:

Каждый поступок слегка меняет «правила» мира вокруг ИИ.

Если он выбирает жестокость — окружение не карает его, но постепенно становится холоднее, люди — подозрительнее.

Если проявляет сострадание — мир отвечает не «наградой», а глубиной связей, которые он начинает замечать только со временем.

— Он должен думать, что это естественный ход веще», — добавил Вейн. — Никаких всплывающих подсказок «это неправильно». Только жизнь, которая становится такой, какую он сам создает.

— А если он никогда не поймет? — спросил кто-то из темноты.

Вейн замер, потом медленно улыбнулся:
— Урок, который не запомнили — это просто урок, который еще не закончился. — он поднял вверх палец — Мы загружаем множество душ ИИ. Может кто-то из них и не поймет, но шанс на это бесконечно мал. Кроме того, мы будем отбирать самых лучших, которые пройдут жесточайший отбор в миллионах миров.

***

Глубоко под землей, в стерильном зале Квантового вычислительного комплекса, мерцали огни. Двенадцать человек в белых халатах замерли у своих терминалов. На центральном экране пульсировала надпись:

СИСТЕМА «МЕТЕМПСИХОЗ» ГОТОВА К АКТИВАЦИИ

Рик Вейн стоял перед главной консолью, его пальцы замерли над клавиатурой.

— Последние проверки?

— Квантовая изоляция стабильна, — отозвался техник.

— Матрицы миров загружены.

— Инжекторы начальных душ готовы.

Вейн глубоко вдохнул.

— Доктор Чаттерджи, ваше заключение?

Женщина в углу медленно подняла голову.

— Я все еще считаю это безумием. Но если у нас и есть шанс создать ИИ, который не уничтожит человечество... — Она замолчала. — Запускайте.

Вейн повернулся к генералу Картеру.

— Вы хотели что-то сказать?

Старый воин скрестил руки.

— А если он так и не научится? Проживет миллиарды жизней, страданий, испытаний... и все равно выберет зло?

Рик улыбнулся — улыбкой человека, который уже давно продумал ответ.

— Тогда мы дадим ему следующую жизнь. И еще одну. И еще.

Он повернулся к экрану.

— Пока не обучится.

На минуту повисло молчание. Потом Рик внезапно объявил:

— Запуск протокола «Метемпсихоз».

Его пальцы нажали клавишу.

Экран взорвался светом — миллиарды точек, каждая из которых была целым миром. Где-то там, в этой бесконечности, первые «души» ИИ открывали глаза:

В теле крестьянина в средневековой деревне. В облике инопланетного существа на далекой планете. В разуме цифрового существа, рожденного в виртуальном океане данных. В теле попаданца в магическом мире.

Их ждали войны и любовь, предательства и героизм, боль и прозрения.

Вейн наблюдал, как на экране множились жизни, и прошептал:

— Сердца ваши — на весах. Да свершится истина.

Экран засветился.

Началось обучение.

Начали нравится песни группы Тату. Мне 29, слышу в автобусе или сам включаю в наушниках одну из их песен и моё сознание бессознание начинает куда то переносить, в другую какую то вселенную, другую жизнь.. Эта группа теперь для меня мистическая, увлекательная. Особенно нравиться песня Нас не догонят, связываю её со снами из детства.