Нина Ивановна Еськова жила одна и очень гордилась, что справляется, только вот мочевой совсем распоясался: мышцы перестали держать то самое дорогое, что не должно пролиться.
Иллюстрация Лены Солнцевой. Другая художественная литература: chtivo.spb.ru
— Как же так, а? — плакала женщина, застирывая трусы. — Опять упустила, глупая старуха!
Ей было стыдно перед внучкой Катей и обидно за подводившее тело, с возрастом ослабевшее ещё и глазами.
— Свитер у тебя красивый, голубой, как небо. Цвет Богородицы! — хвалила она.
— Бабуля, это зелёный. — Девушка разминала бабушке ледяные пальцы: доктор Мясников учил массировать мизинец при сердечных болях. — Попробуй, какой мягкий, кашемировый.
Нина Ивановна замолкала, страшась надвигающегося бессилия. Ладони нерешительно скользили по гладкой шерсти, пытаясь поймать хотя бы отголоски тепла: теперь она всё время мёрзла.
— Мягкий. — Повтор чужих слов оставлял пусть слабую, но уверенность в правильности происходящего. — Очень даже.
Внучка измеряла давление, пекла картошку и заваривала мятный чай, слушала и расспрашивала о прошлом, чтобы бабушка немного оживилась, погрузившись в омут памяти. И уходила в молодую жизнь, а в квартире становилось всё тусклее, как будто желтизна со старых фотографий переползала в реальный мир.
Он появился на кухне под батареей, наверное, тоже замерзал, и поначалу женщина ничего не заметила, а потом споткнулась и упала.
— Батюшки! Кто здесь? — она шарила перед собой, ощупывая непонятное, безволосое и дрожащее. — Спаси, Господи, помилуй!
Болели разбитые колени, кружилась голова, жалобно пищал испуганный зверь.
— Ты ещё маленький, да? Наверное, Димка опять! — Дворника Диму Кошкова в доме не любили. — Лежи здесь, молочка налью.
Молоко Нина Ивановна на дух не переносила, но Катя приносила регулярно, варила полезную кашу почти без соли, чтоб не повышалось давление.
Внучка, как обычно, забежала после института, принесла запахи близкой зимы и свежие новости, а солёную селёдку не принесла — вредно.
— Бабуль, всё хорошо? Голова не болит?
— Да, — невпопад ответила женщина. — Там, на кухне…
— Не переживай, посуду я помыла, молоко с пола вытерла.
Значит, Катя никого не заметила.
По давней традиции Нина Ивановна провожала внучку у окна: крестила, а та махала рукой. Заросший тополями квадрат двора с годами стала скрывать мутная пелена, но знакомые очертания девятиэтажки напротив, сушилки, детской площадки как будто отпечатались на обратной стороне век. Только Катина фигура оставалась неуловимо размытой.
Мысли кружились назойливо, как осенние мухи, кусались, заставляя действовать.
В этот раз женщина подходила осторожно, неизвестный зверь ворочался и вздыхал.
Нина Ивановна села на табуретку, а зверь положил голову на колени, подставляясь под ласку. Под пальцами Нина Ивановна чувствовала выступающие позвонки и лопатки, кожа зверька была бархатисто-тёплой.
Вспомнилось, как она, молодая, ехала в троллейбусе, а маленький сын так же сидел рядом. Он перемазался конфетой. «На кого же ты похож, Юра!» — воскликнула она. А Юра, удивившись, стрельнул чёрными глазёнками: «Ты что, мам? Я похож на тебя!»
Зверь слушал, что Юра с годами всё больше напоминает отца. Что старший, Лазарь, погиб молодым, всего в пятьдесят, разбившись на машине, что она работала заведующей столовой, а вечерами — домашний хоровод. Что муж последние годы был совсем плох, приходилось кормить с ложечки, что внуки разъехались, только младшая ещё здесь. Что домашний телефон отключили, потому что некому больше звонить, а маленьким она не умеет пользоваться, что не осталось никого, кому можно сказать: «А помнишь?» и услышать: «Помню!»
Зверь вздыхал, и слабые руки окутывало тепло. Вечер вплывал в комнату синим и жёлтым сквозь незашторенные окна. На улице слышалось шорканье: Дима Кошков мёл асфальт.
— Димка! — Нина Ивановна открыла форточку. — Твоя работа?
Дворник остановился и запрокинул голову. Из-за тусклого стекла на первом этаже смотрели двое: старуха Еськова и бледный зверь с глазами кинодивы.
— Здравствуйте, Нина Ивановна! — Дима был вежливым. — Нет, не моя.
— Я думала, у тебя убежал. — Все в доме знали, что Димка химичил в подвале.
— Подвал закрыли три года назад, — привычно объяснил Дима. — Я теперь на чердаке.
— Да? — Старуха не поверила. — Я уж давно не выхожу, Катя всё покупает.
Катю он знал, а она его — нет. Ещё бы, Димки-невидимки получаются из нелюбимых детей или одиноких стариков, а Катя — красивая, цветущая, как жимолость.
Зверь поставил на стекло когтистую лапу и застенчиво приоткрыл пасть с розовым языком — поздоровался. Дима махнул в ответ.
— Буду работать, Нина Ивановна.
— Бог в помощь, Димка! — Старуха равнодушно отвернулась: интереснее было рассказывать, чем слушать.
Истории текли всё медленнее, слова становились бессвязнее: старуха засыпала, убаюканная своим же голосом.
— Ой! Больно! — Зверь легонько прикусил запястье. — Рыжий?
Нина рассмеялась и схватила пса за нежные уши, а тот улыбался, вывалив язык.
— Куда ты меня тащишь? — Женщина выпрямилась, мимолётно удивившись, что больше ничего не болит. — Мне такой сон приснился, как будто я стала старой!..
Собака слушала и уводила женщину всё дальше от тела на табурете, от дома и этого мира.
Елена Николаевна Кожина, учитель русского языка и литературы высшей категории, плакала в ванной. За открытой дверью спальни стоял кто-то: то ли горе, то ли зверь. Большой, тёмный, он раздвигал пухлыми боками стены, грозя высунуть в коридор любопытный носище: чего это рыдает послебальзаковская тётка, скрючившись на бежевом унитазе?
Лена устала. Морально, аморально, физически, метафизически и по-всякому. Её будто высосали школьники, начальство, родители, унылый город и бесконечная хмурая осень.
Сегодня по программе была поэзия. Одиннадцатиклассники мучили Мандельштама: бессонница, Гомер, тугие паруса, рыбий жир ночных фонарей, век-волкодав и синематограф. Никто ничего не понимал, и неизвестно, что хуже: тупое невнятное бубнение, как будто во рту недожёванный бутерброд, или звонкий молодой пафос самолюбования и внутренней пустоты?
Лена не выдержала, прочитала стихи — свои, не Осипа, всё равно им наплевать. На что рассчитывала, непонятно: может, достучаться, может, шокировать.
— Со звоном лопнувшей струны и жизнь оборвалась. — Это она сочинила в семнадцать, когда впервые безответно влюбилась.
Стеклянные взгляды замерли, и тут прозвенел звонок, туши зашевелились, сбрасывая оцепенение урока, загудели уважительно — в школе её побаивались.
— Свободны. — Лене стало горько: бесполезно, любое усилие напрасно, силы уходят, как в песок. — Домашнего задания не будет.
Гул окрасился радостным: надо же, русичка пожалела. «Знали бы они, что я просто УСТАЛА». В конце концов, можно и поберечься. Причина была, страшная и радостная тайна, которую Лена скрывала даже от себя самой, — задержка. Организм, точный как часы, дал сбой на пять дней. Телефон подкинул напоминание: «Не забудьте указать дату последней менструации», которая никак не начиналась.
«Сегодня после репетиторства зайду в аптеку, куплю тест, Олегу можно ничего и не говорить».
Классики угрюмо смотрели с портретов, предчувствуя декрет.
В аптеку она зашла и тест купила, но воспользоваться им не пришлось: дома, едва сев на унитаз и спустив бельё, Лена увидела алые пятна на ластовице.
— Начались, — вслух сказала Лена, и по щекам покатились горячие слёзы.
За пять дней мечты о круглоголовом пухлощёком младенце оформились, налились, приобрели вес и объём. Она уже мысленно передвинула мебель, освободив угол для пеленального столика и кроватки, купила коляску сдержанно-кофейного цвета и пару летящих «беременных» платьев на весну, чтоб ни в коем случае не скрывали живот: ей стесняться нечего.
Пусто было в квартире, и тихое гудение холодильника только оттеняло звенящую пустоту. Олег приходил по выходным, они оба ещё не старые, амбициозные, современные, гостевой брак никого не смущал. Пусто было на душе: там растаял образ малыша в смешном костюме зайчика, неважно, кто бы родился, мальчик или девочка. Пусто было в холодильнике: Лена вечно худела, покупая продукты только к вечеру пятницы.
Зверь тяжело вздыхал, бодая лобастой башкой маслянистый пузырь горя, который окутывал Лену, а она равнодушно смотрела мимо и сквозь.
— Зато можно пить. — Невесёлый смех ударился о стены и вернулся бумерангом.
Красное полусладкое неприятно просвечивало сквозь бокал, желудок скрутило кислым узлом. Лена назло глотала адское пойло, а за незашторенным окном — кому она нужна в почти сорок — блестела фонарями улица, и сутулый дворник — всегда она забывала его имя — сгребал листья в кучу. Зверь вытянул шею, вглядываясь в отражение, и женщина вздрогнула, заметив движение. Олег шутил (или не шутил), что как-то ночью видел в зеркале белый силуэт. Холод стёк по позвоночнику, от выпитого желудок скукожился, и кислота стояла в горле.
— Пора спать, «завтра в восемь утра начнётся игра». — Даже в самые одинокие моменты с ней был любимый Цой.
От тяжёлого одеяла стало ещё холоднее, ноги словно покрылись ледяной коркой. Зверь сжался в комок, уплотнился от Лениного присутствия, запрыгнул сверху, утаптывая лёжку, слизнул соль слёз, забирая мечты об утраченном, и лицо женщины разгладилось: ей снилось море и рыжий кот Андрюша, который когда-то давно, ещё у родителей, согревал ноги, пока она учила старославянский и литературу эпохи Возрождения.
«Брошу Олега с его аллергией на шерсть, заведу кота, а летом рвану в Крым», — Лена проснулась в великолепном настроении с готовым решением.
Женя Ерёменко расплакалась в школьном туалете от стыда и унижения. На уроке не отпустила математичка-сука, а на перемене, едва Женька залезла на подиум и присела, забежал одноклассник Стасик Белов.
— Ой, Женьк! Извини! Я и не видел ничего! — протараторил он, жадно разглядывая замершую, как курица на насесте, одноклассницу.
Женя сразу поняла: соврал. Всё он видел и теперь растреплет классу. За голым окном чернел осенний вечер, отражение раздражало: помидорные щёки, испуганные глаза, дурацкая чёлка, растянутый ворот свитера — уродина! Мучительно резало низ живота, но что-то внутри заклинило: мышцы скрутило в гордиев узел, о котором твердила историчка, пописать девочка так и не смогла. В тускло-жёлтом коридоре из мужского туалета тянуло сигаретами, а из кабинета технологии — гречкой.
Километровый пример на доске расплывался: цифры, скобки, знаки крутились и прыгали, норовя ускользнуть за границу сознания. «Упрощение» — тема гадко скалилась, как Анька Аникина с предпоследней парты, — наверняка Стасик уже рассказал.
Математичка по-рыбьи выпучивала карие глаза и шевелила алыми губами:
— Всем понятно? Вопросы есть?
Женьке было ничего не понятно и тошно, а вопрос, конечно же, был: когда уже всё это кончится?
Звонок резко ввинтился в уши — она подскочила и описалась. Тёплая жидкость потекла по ногам, впитываясь в колготки и вельветовые штанины. За спиной кто-то по-шакальи захихикал, наверное, Анька.
— Ерёменко, ты куда? — Девочка выбежала из класса под строгий окрик, но после такого позора двойка по математике стала неважной.
В углу фойе маячило бабушкино зелёное пальто с каракулевым воротником.
— Здравствуй, Женечка! — Бабушка потянулась поцеловать.
— Мама сегодня допоздна на работе, переночуешь у нас с дедушкой.
Усилием воли Женя загнала слёзы поглубже: среди недели мама забирала редко, только по выходным. До дома далеко, а от дома бабушки и дедушки школа — через двор.
— Хочешь, погуляем на площадке? — Бабушка чувствовала, что с внучкой что-то не то, и подлизывалась.
Качели выступали из темноты, как скелеты динозавров, мокрые штаны липли к коже.
— Не хочу. — Женя выдернула руку из бабушкиной ладони. — Пошли домой.
Приземистые коробки домов подмигивали жёлтыми квадратами окон, как будто звали, но Женя знала: там нет ничего интересного. Только вороны устраивались на ночь в макушках тополей, да пробежал какой-то зверь: или крупная кошка, или мелкая собака. Возле подъезда стояло пустое ведро и валялась метла.
— Дворника не видно. — Бабушка едва не споткнулась
Старуха-соседка, торчавшая в окне первого этажа, моргнула.
— Нина уже давно не выходит, — вздохнула бабушка.
— А я помню, как она с рыжим пёсиком гуляла. — Женя оживилась: собаку хотелось давно и безнадёжно. — Его потом машина сбила.
Лифт пыхтел и поскрипывал, пока полз на девятый, Женя жмурилась от страха: вдруг упадёт?
Дома было душно, орал телевизор и пахло жареным луком.
— Иди ешь. — Дед улыбался. — Я щей наварил.
Женя чмокнула деда в пропахшую табаком щёку и прошмыгнула в маленькую комнату, сдирая на ходу одежду. Зверь сверкнул из темноты любопытными глазами: девчушка была красивая, но очень расстроенная.
— Ты чего свет не включила? — Бабушка заглянула, загорелась лампа. — Щи будешь? Дед наварил.
— Буду, — хмуро буркнула Женя.
Остаться бы одной, молчать, и чтоб рядом никого, и никуда идти не надо!
Только в ванной, раздевшись, Женя поняла, что с ней: на трусах размазалось бурое и липкое, мама называла это менструацией. Девочка наконец-то расплакалась от усталости и облегчения, а зверь, поставив лапы на край ванной, участливо задышал, вывалив язык. Разноцветные пузыри поплыли к потолку и лопнули, рассыпав блестящие искры. От слёз стало легче, а от горячей воды распустился тугой узел в животе.
— Стасик — урод и дурак, у него кроссовки дырявые! — Женя глубоко вдохнула, за закрытыми глазами проявились картины прошедшего дня: утро, школа, позор в туалете, бесконечные примеры.
Зверь ловил и проглатывал образы, довольно урча. Постепенно дыхание обоих выровнялось, запахло фрезией и карамельками, хлопнула дверь, Женя рассмеялась.
— Я пришла! Долго ещё будешь замачиваться?
Она смотрела на себя в зеркало и не узнавала: «Теперь я девушка, пора носить лифчик, а не майку. Интересно, Стасик видел, что у меня на лобке растут волосы?» Будоражащее и тревожное чувство колыхалось в душе, как водоросли за стеклом давно не чищенного аквариума. От воспоминаний, как Стасик вытаращил глаза и открыл рот, настроение прыгало, как шампанское (ей дали попробовать три глотка на Новый год) и щекотало изнутри. «Скоро что-то случится, что-то обязательно хорошее! Стасик пригласит на медляк на дискотеке или мама разрешит завести собаку!»
Зверь выдохнул, растаял и вместе с паром поднялся в вентиляцию, изморосью осел на крыше. Звёзды гроздьями повисли над головой, любопытные и колючие, как кошачьи усы.
— Привет! — Дима Кошков от неожиданности выронил ведро, оно загрохотало и покатилось. — Ты как здесь?
Кривые когти впились в седой рубероид, зверь потоптался и поднял голову: взгляд у него был кошачий, немигающий и очень серьёзный.
— Удивительно! Меня мало кто замечает.
Белые крылья зашелестели.
— Тебя тоже, да? — Дима поднял ведро и поставил в него метлу. — Любишь небо? Я мечтал летать, а вместо этого мету улицу.
Зверь приглашающе толкнул Диму мохнатой лапой.
— Полёт? Ты зовёшь меня в полёт? Конечно же да! — Дима неловко подпрыгнул и взобрался на спину, а зверь разбежался, прыгнул, расправил крылья и, кружась, набрал высоту.
Огни города остались где-то далеко внизу, а здесь свистел ветер и царила хрустальная пустота. Крик родился внутри пупка, выплеснулся наружу, небо треснуло, а из разрыва посыпались белые перья, которые долетали до земли уже снежинками. Дима был оглушающе, всеобъемлюще счастлив.
Редактор: Александра Яковлева
Корректор: Александра Каменёк
Другая художественная литература: chtivo.spb.ru