Дым костра струился над стойбищем, цепляясь за низкие крыши хижин. Густой запах сушёных трав смешивался с железным привкусом крови — охотники вернулись поздно, и не все. В самой дальней хижине, куда уже добрались первые тени ночи, лежал Зрящий Волк.
Старый шаман дышал тяжело, с хрипом. Его тело, ещё недавно крепкое, как корень векового дуба, теперь казалось высохшим под шкурой. Рассматривающая Луну, его ученица и дочь, сжимала его руку, чувствуя, как слабеет пульс под кожей.
— Отец... — её голос дрогнул. — Духи уже зовут тебя?
Зрящий Волк медленно повернул голову. Его глаза, обычно острые и чёрные, как у ворона, теперь потускнели, словно затянутые пеленой. Но глубоко внутри ещё тлел огонь.
— Да, — прошептал он. — Но они... дают выбор.
Рассматривающая Луну наклонилась ближе. За её спиной, у входа, стояли соплеменники. Даже дети не шевелились — все замерли, словно боялись спугнуть последние мгновения шамана.
— Какой выбор? — спросила Рассматривающая Луну.
Зрящий Волк сделал глубокий вдох, и на миг его голос снова обрёл силу.
— Остаться... или уйти навсегда.
Он поднял дрожащую руку, указав в темноту за пределы стойбища.
— Если останусь, буду помогать. Но не так, как раньше. Для этого прошу, посади на месте, где меня похороните дерево.
Рассматривающая Луну сжала его пальцы так сильно, что её собственные кости затрещали.
— Обещай, что не оставишь нас.
Зрящий Волк закрыл глаза. В его груди что-то клокотало, будто прорывалось наружу.
Потом раздался лёгкий звук — как будто лопнула тетива. Тело шамана обмякло.
Рассматривающая Луну не плакала. Она медленно поднесла его руку к своему лбу, касаясь холодных пальцев.
— Я посажу дерево. Мы будем звать тебя, — прошептала она. — Каждую охоту. Каждую зиму.
Снаружи забили барабаны. Сначала тихо, потом громче.
Зрящий Волк больше не слышал их.
Но где-то в темноте, уже вне тела, его сознание шевельнулось.
Перед ним возник свет — ослепительный, без тепла, без формы. В нём что-то было. Не голос, не мысль, а само присутствие.
— Ты обещал, — сказало Оно. — Теперь выбирай: быть или знать?
Сначала не было ничего — ни тела, ни мысли, только смутное ощущение существования. Потом — первый голос.
"Великий Дух, отец наш, укажи путь..."
Он увидел лес — не так, как видел его раньше, глазами человека, а сквозь него, как будто сам был ветром, скользящим между деревьев. Внизу, у подножия старого дуба, стояли люди. Его люди. Рассматривающая Луну, теперь уже седая, держала в руках дымящуюся чашу с травами.
Он хотел закричать, сказать, что здесь, что слышит их — но у него не было голоса. Только когда Рассматривающая Луну произнесла следующую молитву, слова вдруг вырвались наружу сами:
"Идите на север. Там, у высохшего русла, ждёт добыча."
Голос был его — и не его. Глубокий, как гром, но без тепла, без дыхания. Люди вздрогнули, переглянулись, потом поклонились и заспешили прочь.
Так началось его новое бытие.
Дни сливались в бесконечную череду зовов и ответов. Он направлял оленей под копья охотников, отводил медведей от стойбища, подсказывал, где искать ягоды в засушливое лето. Сначала это радовало — он помогал, как и обещал.
Но чем чаще к нему обращались, тем яснее становилось: он больше не Зрящий Волк.
Однажды, между молитвами, он попытался вспомнить лицо матери. И не смог.
"Дух Охоты, отец наш, пошли нам удачу!" — донёсся очередной зов.
И он снова стал только этим — голосом в ветре, указующим перстом в темноте.
Последнее, что осталось от него самого — тихий ужас, что когда-нибудь забудет даже этот ужас.
Весенний ветер гудел в священных трещотках, развешанных на ветвях старого дуба. Дым жертвенного костра стелился по земле, окутывая босые ноги соплеменников плотным ароматом можжевельника и медвежьего жира. Зрящий Волк — нет, уже не Зрящий Волк, а Тот-Кто-Слышит — ощущал этот дым всей поверхностью своего странного, распыленного существа.
Племя разрослось. Там, где раньше стояли три хижины, теперь высился целый поселок. Дети, чьих лиц он не помнил, играли у священного камня, на котором Рассматривающая Луну — теперь уже старейшина с лицом, изрезанным ритуальными шрамами — вырезала новые знаки в его честь.
"Великий, даруй нам удачу на завтрашней охоте", — молился рослый мужчина с копьем.
И как всегда, ответ пришел сам собой — образы бегущих оленей у Соленого ручья. Но теперь, вместе с видением, пришло нечто новое: всплеск горячей радости в груди охотника, его глубокая, почти детская уверенность в помощи духов.
Он научился чувствовать их.
Каждое обращение оставляло в нем отпечаток — липкий страх матери над колыбелью больного ребенка, горделивое волнение юноши перед первым походом, тихую благодарность женщин, находивших самые сочные ягоды. Эти ощущения стали для него воздухом и водой в мире, где не было ни собственного тела, ни голоса вне чужих молитв.
Но чем чаще к нему взывали, тем уже становился мир.
Однажды он попытался показать охотникам красивый закат над озером — просто так, не для помощи, просто потому что запомнил, что это прекрасно. Но слова застряли где-то в пустоте между мирами. Он больше не мог говорить о чем-то, что не касалось охоты, урожая или болезней.
Рассматривающая Луну умерла в первую зимнюю стужу. Новая жрица — ее внучка — начала молиться иначе:
"Дух Охоты, приведи нам мясо".
Не "Великий", не "Отец наш". Просто "Дух".
В тот момент он впервые испугался. Не за племя — оно было сытым и сильным. А за то крошечное, что еще оставалось в нем от человека, который когда-то любил смотреть, как первые лучи солнца касаются верхушек сосен.
Но уже на следующий день пришла очередная молитва. И он снова стал тем, чем его сделали, — надежным инструментом в руках выживающего народа.
***
Первое, что он почувствовал – запах.
Незнакомый, едкий, как гнилая вода. Чужой.
Он увидел сквозь глаза молящейся женщины: на речной отмели стояли странные лодки, длинные, как змеи, с высокими шестами, на которых трепыхались куски цветной кожи. Из них выходили люди – бледные, как личинки, закованные в блестящие шкуры.
"Духи реки прислали чужаков", – подумала женщина, и её страх, липкий и тёплый, перетёк в него.
Дни слились в кошмар, когда они убивали его народ.
Он слышал, как новые люди говорили на ломаном языке соседнего племени:
– "Где золото? Где меха?"
Видел, как его люди под пытками показывали на север, к священным горам – нет, нет, не туда, там пещеры предков! – но он не мог предупредить. Никто не молился.
Он ощутил его сначала как боль – через последнего шамана, юного Говорящего С Ветром, который упал на колени перед горящей хижиной. Мальчик задыхался, его лёгкие наполнялись дымом, но он собрал последние силы и закричал:
Но он уже не мог помочь. И в этот миг – Тишина.
Абсолютная, всепоглощающая.
Боль исчезла. Видения испарились. Он больше не чувствовал ни страха, ни боли, ни даже собственного существования.
Последнее, что успел осознать – где-то далеко, уже почти беззвучно, рухнуло священное дерево, и вместе с ним рассыпались в прах сотни зарубок – отметин всех удачных охот за последние десятилетия.
Не тьма – в темноте еще есть форма, есть глубина. Здесь же – ничего.
Он пытается вспомнить свое имя, но оно ускользает, как рыба между пальцами. Зр... Зрящий Волк? Звук рассыпается, не успев сложиться в слово.
Сознание, некогда пронизывающее каждый уголок леса, теперь сжимается, как шкура на костре. Остатки мыслей вспыхивают и гаснут: лица детей у реки... запах горящей смолы... голос Рассматривающей Луну...
Каждый обрывок памяти тает, как снежинка на ладони.
Нет, не падает – потому что нет ни верха, ни низа. Но есть ощущение бесконечного полета сквозь безвременье.
Это последняя связная мысль.
Не извне – он уже не может различить "вне" и "внутри". Голос просто есть, как есть законы мира:
Слова не звучат – они вспыхивают в том, что когда-то было его душой.
Свободен? От чего? Он уже не помнит.
Но что-то в этом сообщении кажется... облегчением.
Последние осколки его "я" перестают цепляться друг за друга.
И тогда – переход. Тишина.
Но теперь это иная тишина.
Как в колыбели перед первым криком новорожденного.
Сперва – лишь смутное ощущение присутствия.
Он (если это ещё можно назвать "он") не видит, не слышит, но чувствует, что кто-то рядом.
Не ослепляющий, а тусклый, словно отражение луны на поверхности воды. В этом свете – фигура. Нет, не фигура – намёк на фигуру, как тень от несуществующего предмета.
Сущность не говорит. Слова просто возникают в пространстве, как круги от брошенного камня:
— Какой цвет лучше: жёлтый или розовый?
Он (оно?) пытается понять вопрос. Цвета? Они кажутся чем-то далёким, как сон после пробуждения.
— Не знаю, – отвечает то, что от него осталось.
Сущность не разочарована. Следующий вопрос появляется сразу же:
Родиться? Он смутно помнит, что уже рождался. И умирал. И был... чем-то ещё.
В пространстве что-то меняется – будто Сущность вздохнула.
— Неправильный ответ. Спроси меня.
Он не хочет спрашивать. Он не хочет ничего. Но что-то в этих словах заставляет его повиноваться:
— Когда... хочешь родиться?
Ответ приходит мгновенно:
Затем – главный вопрос. Тот, что уже задавали когда-то:
— Что лучше? Знать или быть?
Он не помнит, что значит "знать". Не понимает, что такое "быть".
Новые вопросы, теперь уже стремительные, как удары дятла по дереву:
Он не успевает ответить. Да и не знает, что ответить.
Ледяной, обжигающий, проникающий в самое нутро. Он втягивает в себя первый глоток воздуха – и он горит.
Слепящий свет. Смутные тени, склонившиеся над ним. Грубые руки, вытирающие слизь с его сморщенного тельца.
— Сильный, — раздаётся где-то над головой чей-то усталый голос.
Он хочет закричать, — Холодно! Дайте одежду! — но вместо этого из его нутра вырывается сильный, звонкий плач.
Потом – смех. Грубый, добродушный.
— Вот так малыш! Прямо с пелёнок командует!
Но он не слышит их. В его ушах звучит другой голос – тот самый, из пустоты:
Он дёргает крохотными ручонками, и мир вокруг внезапно наполняется красками. И теперь как приказ слышит:
И он начинает махать ручками и ножками.
Сквозь боль. Сквозь холод. Сквозь смутные воспоминания о том, что когда-то был чем-то большим.
Его пальцы сжимаются в кулачки. Лёгкие наполняются воздухом. Сердце бьётся в такт с шёпотом ветра за пределами тёплой хижины.
Где-то в глубине души, в том месте, куда ещё не добралась память, теплится понимание:
P.S. написал после прослушивания этого трека.
