Представьте себе уединенное место, отгороженное от шума цивилизации непролазной таёжной чащей, десятками километров болот, быстрыми прозрачными реками и острыми вершинами рыжих сопок. Пусть в этом месте не действуют правила, которыми держится остальной мир — аномальная зона. Как в любой, уважающей себя аномальной зоне, время здесь течет иначе, гораздо медленнее, чем в других местах. Среднегодовая температура выше, чем в соседних районах. Живность и растительность нетипичная для этих широт. Посреди черных дремучих сосновых боров тут и там разбросаны веселые светлые берёзовые рощи, низко клонится ольшаник к текучей воде, в тайге цветут орхидеи и пионы, на изумрудных альпийских лугах гроздьями самоцветов разбросаны небывалой красоты луговые цветы, над которыми радужными облачками парят бабочки и стрекозы. Стрекозы тут гигантские, больше ладони. Здесь всему свойственен гигантизм: папоротник и лопух вырастают размером с дом, ветви черемухи гнутся под тяжестью кистей, сравнимых с гроздью винограда, смородина с вишню, а малина… Такой малины вы отродясь не встречали! Что не идёт в рост, отличается количеством. Например, грибы или орехи. Вот вы как за грибами ходите? На пол дня, а то и на весь? А здесь стоит выйти к опушке на пять минут — и тащи домой полные кузова. Рай небесный, а не место, если бы не морозы -40, медведи, да лагерь по соседству, живи-не хочу. Ну, что, представили? Тогда, добро пожаловать в Мурюк.
Было у нас в Мурюке по ранней осени забавное мероприятие. Можно сказать, местная традиция. Всем поселком, за исключением ссыльных и сильно занятых, ходили мы за опятами.
Как растут опята в остальной России, я не знаю, а у нас они росли так. Нужно было найти место старой вырубки с пнями повыше, да непременно, чтобы поблизости болотце было. И место должно быть достаточно старым, чтобы кора и верхушки пней успели истлеть до трухи. Если год был не совсем уж засушливым, то в августе можно было отправляться на тихую охоту.
Собирались огромной толпой и шли на сторону хутора — там и тайга светлее, и место выше, болота встречаются, но непроходимой трясины нет. Если знать места, где ямы с зыбучим песком скрываются, то совсем почти безопасный поход выходит. Впереди всех вышагивал Баян Баяныч со своим инструментом. По пути наигрывал веселые марши, а привале затягивал старинную казачью. Грибов он не собирал, его миссией было сидеть на полянке, выбранной лагерем, поддерживать огонь в костре, да играть как можно громче. Музыкальное сопровождение убивало двух зайцев сразу: отпугивало хищников и не позволяло заблудиться грибникам, те просто шли на звук сколь бравурной, столь и фальшивой мелодии.
На личности Баян Баяныча стоит задержаться подольше, во-первых, с него и началась эта жуткая история, во-вторых личность эта была размаха эпического. Вопреки своему прозвищу, баяна Баян Баяныч не имел, а имел он расстроенный трофейный немецкий аккордеон. Сама я никогда не отличала один инструмент от другого, вы, конечно, можете рассказать мне о разнице, но я сразу выброшу это из памяти, не так уж, видимо, мне эта информация и нужна. Да и название-то я запомнила лишь из почти анекдотических диалогов, которые велись повсеместно:
— Баяныч, хватай свой баян и чеши в клуб. Председательша кличет.
— Не боян, а аккордеон! — кипятился Баяныч, — Стыдно, юноша, не понимать разницу. Трофейный немецкий аккордеон марки Хохньер! — он так и произносил «ХохнЬЕр», странно выделяя «е» и смягчая «н».
Баян Баяныч, человек и аккордеон, человек-мем, как сказали бы сейчас, был интеллигентом и пропоицей. Когда-то давно он преподавал в мурюкской школе математику, пока однажды во время контрольной, раскачиваясь на стуле в сильном подпитии, не упал прямиком в печку. Дело было ещё в старой школе. Дрова почти прогорели, и серьезных повреждений старый учитель не получил, написал заявление по собственному желанию и ненадолго был переименован в Копчёного. История эта быстро забылась, и Баяну вернули его исконное имя. К описываемому времени, он совмещал должности учителя пения, руководителя кружков самодеятельности школы, поселкового клуба и колонии, играл на свадьбах, похоронах и, в целом, был одним из ключевых фигур мурюкского быта, как обладатель единственного на весь поселок музыкального инструмента. Сыграть мог всё: от Чайковского до Мендельсона, от гимна СССР до Мурки, и все одинаково самозабвенно и фальшиво. Но и мы были слушателями неискушенными и непривередливыми, да и из альтернативы в Мурюке был один катушечный магнитофон для дискотек, несколько граммофонов и два проигрывателя. Музыку мы любили, поэтому всячески оберегали нашего Баяна Баяныча от житейских невзгод в виде похмелья и питания всухомятку (старик был убежденным холостяком).
Вот на одном из таких грибных привалов и поведал нам, боготворящим любую музыку, Баян Баяныч свою страшную тайну. «Хохнер», как выяснилось, был не единственным инструментом в поселке. В старом, Тихом, как его прозывали, заброшенном доме Бланков хранился аж целый клавесин! Что такое «клавесин» мы, дети из таежной глуши, представляли смутно. Вроде, читали о чем-то таком. В нашем представлении клавесин был наподобие белоснежного тонкого пианино с волшебным звучанием. Вот бы нам такой в клуб — заживём! А играть на нем будет, конечно, Марта, приезжая девочка-златовласка из семьи ссыльных лютеран. Почему мы так решили, не знаю. В наших чистых и незамутненных умах лютеране только тем и занимались, что игрой на клавесинах и пением гимнов на каркающем языке. Красиво выходило.
Вопрос был только один: как нам достать чудный инструмент? В дом Бланков ходу не было, он был давно заколочен, и на походах в ту сторону лежал строжайший запрет. С другой стороны, запреты, той или иной степени суровости, лежали на всём, и, соблюдай мы их, сидели бы по домам и вовсе без дела. Но Тихий дом был особым случаем. Дурная слава была у этого дома.
Когда именно чета стариков Бланков появилась в Мурюке, и что привело их сюда, не помнил никто, даже старый Игнат. Вроде, сын у них сгинул здесь, на золотодобыче, и не имея родственников, решили Бланки провести последние дни рядом с могилой единственного ребенка. Может и так, только распродав все имущество в Ленинграде, приехали они в поселок на большом КамАЗе, груженым невиданными вещами: книгами, полированными этажерками, фарфоровыми чашками, креслами-качалками, часами с боем. И дом себе отстроили странный и небывалый по местным меркам. Начать хотя бы с того, что до бланковского дома все избы в Мурюке были одноэтажными, даже жилых чердаков не было. Как, скажите, этот чердак топить, да и зачем он нужен? Дома у нас строили из крепких бревен, высокие, с узкими оконцами-бойницами и широкой, закрытой, холодной верандой. Крыши крыли толем или щепой, потолки красили маслом, а стены и печь белили известкой, и никаких других отделок не применяли. С внешней же стороны бревна не обрабатывали вовсе. А Бланки задумали строить что-то похожее на усадьбу из книжки про помещичье дореволюционное житье. Местные только головой качали, хотя сруб поставить помогали всем миром, как и принято в наших краях. Над длинной, растянутой в обе стороны, избой высился мезонин с крышей домиком. К мезонину лепился широкий балкон (это в Сибири-то) на столбах-опорах. Дом старик Бланк, мастер на все руки ( хоть и профессор, и книжек умных уйму написал), сам обшил дощечками в елочку и выкрасил голубой краской, за которой специально ездил в Кемерово. А поверху пустил резные узоры из вееров и звездочек. Изнутри тоже начудили. Печь выложили узорчатым изразцом, а доски дома отполировали и покрыли прозрачным лаком. У высокого крыльца, Елена Павловна Бланк разбила цветник, принеся из тайги разных клубней и луковиц. Вышло красиво, но уж больно диковинно. Стоял дом Бланков последним в ряду, на отшибе, у самой опушки.
Милые добродушные старики с удовольствием общались с местными, ходили в гости и охотно приглашали к себе. Мнение о них в поселке осталось самое положительное. Однажды утром их обоих нашли в гостиной (как они называли переднюю в избе), с перерезанным горлом. Елену Павловну у печи с изразцами, а Савву Ивановича в кресле-качалке, с газетой на, укутанных пледом, коленях. Светлые сосновые доски пола заливала успевшая уже свернуться лужа крови. Убийцу не сыскали, чужаки в поселок не забредали, а среди своих не было никого, желавшего зла пожилой паре. Бланков похоронили, а окна и двери дома заколотили, оставив в неприкосновенности клавесин, изразцы и прочие чудеса. Даже полы от крови отскабливать не стали. Случилось все это десятка два лет назад. С тех пор дом стоял покинутым и заброшенным. Тихим. Ворота давно вросли в землю, двор выше пояса зарос луговой травой, даже следа от дорожки не осталось, а из травы торчал белый скелет поваленной грозой лиственницы. Вот в такой дом мы и собрались залезть, как только сумерки укроют улицы Мурюка.
Зашли со стороны леса. Перемахнули через полуповаленный невысокий забор и, пригибаясь, двинулись в сторону покосившегося, но ещё крепкого дома. На этот раз, подстраховавшись, взяли с собой фонарь, который Ванька Шварц одолжил у отца, не поставив того, конечно, в известность. На дело шла вся хуторская ватага, все девять человек, пусть шумно, но клавесин тащить сподручнее, да и не так боязно. Страшно, конечно, было, хоть мы по привычке скрывали страх за бравадой. Опыт лет, проведенных в Мурюке, подсказывал: дыма без огня в этих краях не бывает, и если взрослые сторонятся Тихого дома, значит есть этому веские обстоятельства, хотя ни я сама, ни мои товарищи ничего странного про этот дом никогда не слышали.
Отодрать доски, которыми были забиты дверь и окна, не представлялось возможным — заколачивали на совесть, а инструмент мы прихватить забыли. Оставались два небольших окошка и застекленная дверь мезонина, выходящие на балкон с обвалившимися перилами. Облупившиеся голубые доски, которыми Бланк когда-то с любовью обшивал свой дом, местами потрескались и выпали, образовав подобие лестницы, по которой нам, выросшим на вольном выпасе маленьким маугли, взобраться наверх не составило никакого труда. Балкон трещал и проседал под двумя десятками детских ног, но выдержал, а вдавить внутрь стекло, едва держащееся в рассохшейся раме, стало вообще делом плевым.
Необходимости включать фонарь не было. Свет луны проникал сквозь небольшие окна, оставляя на пыльном полу жёлтые квадраты, хорошо освещал маленькую комнату. Посреди комнаты на невысоком столе с резными ножками стояла домовина прикрытая крышкой. В любом другом месте вид гроба в пустом доме мог бы до чертиков напугать и обратить в паническое бегство ребят и постарше, и покрепче нас, но мы жили в Мурюке, а в Мурюке, и это всем известно, на каждом чердаке лежит, дожидаясь случая, парочка новых сосновых гробов, вкусно пахнущих смолой и лесопилкой. В гробах этих нет никакой тайны или угрозы, их вид привычен каждому, ведь смерть в поселке является непременной спутницей жизни, неприятной, но неизбежной и внезапной. Местные дети играют в казаки-разбойники и прятки меж этих деревянных ящиков, а иногда прячутся в них и, бывает, даже засыпают. Нет, вид гроба ничуть нас не встревожил, и обойдя преграду мы вышли на узкую темную лестницу ведущую вниз.
Спускались гуськом, как позволяла ширина лестницы. Первые, а я шла третьей, уже достигли нижнего этажа, когда наверху послышался стук упавшей крышки и последовавший за этим крик Таньки и Гульмиры, спускавшихся последними. Орали они дурниной. На лестнице тут же возникла свалка, верхние напирали на стоящих ниже, те на предыдущих, в итоге, я шлёпнулась на пол, уворачиваясь от ног, норовящих меня растоптать. Кричали уже все. Ванька судорожно пытался нащупать, никак не желавшую находиться, кнопку фонарика. Наконец, луч света рассек пыльный бархатный мрак и осветил верхние ступеньки шаткой лестницы. На площадке, у двери, ведущей в мезонин, стоял иссохший мертвец в обрывках истлевшей зековской формы. Стоял он, поддергивая отвисшей нижней челюстью, и слепо поводил перед собой растопыренными ладонями, с которых давно слезла вся плоть, оставив обнаженные серые косточки. Видеть он не мог, глаза его давно вытекли, и на их месте зияли чернотой два глубоких провала, но нас он чуял, точно чуял.
Мы заметались по темным комнатам. Натыкались на мебель и друг на друга, ударялись, падая, пытаясь не кричать, и все равно крича во всю глотку. Десять маленьких детишек, запертых в заброшенном доме на отшибе наедине со страшным мертвецом. Выхода не было. Дом, состоящий из множества комнат и клетушек был одновременно темным лабиринтом, тюрьмой и могилой. Мы метались по этому лабиринту и, даже сквозь отчаянные крики, слышали как хрипло стонут ступени под медленной поступью мертвеца.
Спас нас Петька Глухов, мой одноклассник и внук единственной в Мурюке ведьмы, по совместительству. Он всегда был здравомыслящим не по возрасту, хотя учиться это ему никак не помогало. И сидеть бы Петьке в каждом классе по два года, если бы учителя не боялись прогневать его бабушку. Забрав фонарь из рук растерянного Ваньки, Петя начал искать топор или что-то, чем можно топор заменить. Не раз слыхав, как бабка рассказывает историю смерти Бланков вновьприбывшим, он накрепко запомнил, что дом заколотили со всем имуществом, не вынеся ничего из вещей стариков. Если есть печь, то были и дрова. А если были дрова, то было что-то, чем эти дрова кололи. В нормальных избах-то сараюшки есть, на худой конец, сени, а у Бланков на дворе ничего похожего не наблюдалось, значит, где ещё быть топору, как не в доме? Ведь должны же быть здесь и нормальные, обычные вещи, не все ж клавесины и гробы с покойниками? Так рассуждал Петька и оказался прав. Лежалый мертвец преодолел примерно половину лестницы, когда топор сыскался под столом в небольшом помещении, бывшем, судя по всему, кухней. Размахнувшись, Петька ударил по раме. Брызнули осколки, жалобно тренькнуло внутри комода, о который ударился, отступив, Сашка-киргиз. Звук был мелодичный и долго разносился аккомпанементом к шагам покойника на лестнице. Посветив на поющую мебель, мы признали в ней тот самый клавесин. Так себе инструмент, я вам скажу, ничего общего с нашей белоснежной мечтой. А Петька уже рубил основательно подгнившие доски.
Повыпрыгивав из окошка, мы с ребятами отбежали к забору. Дураков, желающих заглянуть в дом и посмотреть, как далеко успел доковылять мертвец, не было. Дёрнув за майку, я остановила Гульмиру, собиравшуюся уже перелезть через ограду. Так у нас, в Мурюке, дела не делались. Мы проблему создали, нам и решать, а бежать за взрослыми всегда успеется. Переглянувшись, разом кивнули, согласившись, поняв друг друга без слов.
Стоял сухой поздний август. Полыхнуло так, что огонь заметили даже на Низах, в другой стороне поселка. Убежать, не убедившись, что мертвец сгорел вместе с домом, мы не могли. Были пойманы, держали ответ и понесли достойное наказание — задницы болели ещё недели две. Клавесин сгорел вместе со всем содержимым Тихого дома, но сожалений это не вызвало, ведь как оказалось, не все лютеране умеют на нем играть, Марта, вот, не умела. Но у нас оставался Баян Баяныч с трофейным хохнером, а, значит, если бы пришлось помирать, то сделали б мы это с музыкой. Вдохновенной и совсем чуточку фальшивой.
