Ква-ква)
лягушки квакают на цаплю,
считая, что болото - рай..
когда-нибудь она их цапнет!
и вся их глупость в миг прощай
Показать полностью
1
0 просмотренных постов скрыто
Тебя тоже жрут идеи?
Вот он. Снова. Этот зуд в затылке. Не чесотка, нет. Глубже. Прямо в кости черепа, в серое вещество, в самый центр управления полетом. Новая идея. Она не стучится. Она врывается, вышибая дверь с ноги, как федерал в притон. И это не гость. Это рейдер. Захватчик.
Сначала — тонкий шепот. Эй, парень. А что если?.. А давай?.. И ты отмахиваешься. У меня дела, у меня быт, у меня вчерашний я, который еще не до конца сдох. Но вирус уже в крови. Он бежит по венам, как дешевый спид по организму дальнобойщика, он разгоняет сердце до ритма пулеметной очереди. И вот уже не шепот. Вот уже ОР. Он глушит все. Мысли, планы, обещания. Он жрет твое старое «я», как стая пираний — заблудившуюся корову. Хруст костей. Чавканье. Старый ты еще брыкается, еще кричит что-то про стабильность, про ипотеку, про то, что «люди скажут». А новый паразит только хохочет ему в лицо, забрызгивая слюной зеркало души.
И вот дом — твой череп — захвачен. Новый хозяин вышвыривает старую мебель, сжигает фотографии, перекрашивает стены в цвета чистого безумия. А ты… ты, вчерашний титан, хозяин жизни… ты теперь партизан в собственном подвале. Призрак. Паразит на теле паразита. Ты пытаешься саботировать. Вспомнить, как было. Вернуть. Но ты слаб. Твоя армия — это тени. Твои патроны — это ностальгия. А против тебя — ядерный реактор новой одержимости.
Это вечная гражданская война в одной отдельно взятой башке. Битва урода с мудаком в зеркале. Калейдоскоп личностей, пляшущих канкан на твоих похоронах. Кем я был месяц назад? Тем парнем, который собирался стать кем-то другим. Год назад? Его сожрал предыдущий вирус. Десять лет? Это вообще из другого фильма, другой актер, другой сценарий. Память — это шрамы, а у меня все тело — один сплошной келоидный рубец, который постоянно чешется.
А вокруг них — ХРАНИТЕЛИ. О, да. Святые апостолы твоего прошлого. Семья, друзья, коллеги. Вся эта блядская картотека воспоминаний. Они смотрят на тебя и видят не тебя-сегодняшнего, а тот слепок, тот гипсовый бюст, что застыл у них в головах. «Помнишь, как ты?..» — начинают они. НЕТ. НЕ ПОМНЮ. ТОТ ПАРЕНЬ МЕРТВ. Я сплясал на его могиле и пошел дальше. Но они не верят. Они тащат его труп за собой, его старую, вонючую, сброшенную змеиную кожу, и тычут в нее пальцем: «Вот же он! Наш! Узнаваемый! Комфортный!»
Они — якоря. Ржавые крюки, впившиеся в твою плоть, чтобы ты не улетел в стратосферу на своем горящем пердаке. Они — стены теплого, уютного, затхлого болота, которое называется «социальная норма». Будь предсказуемым. Будь понятным. Не меняйся так резко, нас это пугает. Не сжигай мосты, по ним же надо ходить!
Да к черту ваши мосты! К черту вашу память! Моя единственная верность — это верность огню, который пожирает меня изнутри. Сила одиночества не в том, чтобы сидеть в пустой комнате. Сила одиночества — в праве не отчитываться за пепел. В праве снести до основания все, что ты построил вчера, и на рассвете начать возводить новый, еще более безумный собор из дерьма и палок.
Это не иррациональность. Это высшая форма метаболизма души. Переварить себя. Высрать. И начать жрать снова. Кидаться из догмы в ересь, из аскезы в разврат, из любви в ненависть. Отсекать лишнее не скальпелем хирурга, а ржавой бензопилой. И в этой бешеной пляске, в этом вихре самопоглощения, стирается прошлое. Его не просто нет. Его НИКОГДА НЕ БЫЛО.
Это и есть свобода. Не та, про которую пишут в конституциях. А настоящая, нутряная, животная.
Свобода от чужого взгляда, который цементирует тебя в граните вчерашнего дня.
Свобода быть никем для всех, чтобы иметь шанс стать кем-то для себя. Хотя бы на пять минут.
До следующего вируса.
Показать полностью
С приходом осени красота болот никуда не исчезает
В поиске не нашёл, из сети, возможно баян.
Кто исполнитель данной музыки в видео?
Закаты в полях
В отпуск на целых пять дней я уходила партизанскими тропами, петляя и заметая следы еловой веткой. Через полчаса после выезда на трассу в телефоне звякнуло: "Вы уже уехали?" Я хотела быть в крошечной части планеты, где нет людей, связи, работы, компьютеров и телефонов. Болото казалось вполне подходящим для этой цели.
В три с половиной дня помещается многое - рассветы и закаты, яркое от звёзд небо над головой и шум камыша. Стаи летящих журавлей и лиса, неспешно убегающая в лес, чтобы потом высунуть голову из-за дерева и полюбопытствовать, что же там происходит. Костры и отсыпаться в любую удобную минуту.
Немного красивого.
В лагере училась стрелять с правого плеча, так что это "сфотай меня, как будто я тоже охотник".
Показать полностью
8
Вельдхейм. Часть 7
После архива, после стерильного казенного воздуха, пахнущего тлением бумаги и государственной тайной, воздух Смоленщины показался Ивану Колосову обжигающе чистым и густым. Он снял комнату в полузаброшенной деревушке в пятнадцати километрах от того места, что на картах значилось как Большой Бор. Местные смотрели на него с немым, привычным подозрением. Городской чудак, то ли писатель, то ли художник, то ли просто дурак, приехавший в глухое место искать вдохновения или покоя.
Он не искал ни того, ни другого. Он искал тень отброшенную событием осени 1943 года.
Первые дни он просто ходил. Бродил по опушкам, по краям бескрайнего, молчаливого лесного массива. Он не решался зайти глубоко. Не из страха - из какого-то странного, почтительного чувства, будто приближался к алтарю древнего, забытого бога. Большой Бор не был похож на другие леса, в нем царила та самая, описанная в протоколах, мертвая тишина. Птицы не пели, белки не скакали по ветвям, даже комары, казалось, облетали это место стороной. Воздух был неподвижен, густ и пах хвоей, прелой листвой и чем-то еще - сладковатым, тяжелым, напоминающим запах старой крови и влажного камня.
Он заводил разговоры с местными. Сначала осторожно, о погоде, об урожае, о войне вообще. Потом, по крупицам, подходя к главному и каждый раз, стоило ему произнести «Вельдхейм» или «Большой Бор», в глазах собеседника появлялась непроницаемая стена. Один старый пасечник, по имени дед Михалыч, откровенно сплюнул и махнул рукой:
- Место это нечистое, не ходи туда. Там Егориха-браконьерка сгинула, еще при Брежневе. Следов не нашли. Только топор ее ржавый у края Топи и котелок.
Другая, старушка-садоводка, продававшая яблоки, крестилась испуганно:
- Лесной дух там живет. Хозяин. Он не любит, когда шумят, когда кровь проливают. Война там много крови пролила, вот он и озлобился. Раньше, бывало, овцу уведет, корову забредшую, а теперь и до людей, сказывают, добраться может.
Истории были одинаковыми, как под копирку. Пропажи, исчезновения. Тот, кто заходил в Бор с ружьем или с дурными намерениями, обычно не возвращался. Находили потом лишь клочья одежды, обглоданные кости, или не находили ничего. Место стало проклятым, его обходили стороной. Даже грибники и ягодники шли только по самым окраинам, оглядываясь и перешептываясь.
Иван вел записи. Его блокнот заполнялся этими однотипными, оттого еще более жуткими рассказами. Фольклор? Суеверия? Но почему они были так единообразны? И почему они так идеально ложились на канву архивных документов?
Венец его изысканий случился в конце третьей недели. Он разговорился со старым жителем округи - Иваном Шиловым. Старик жил один в покосившейся избушке на отшибе. Глаза его были мутными, но взгляд - острым, как бритва.
Они пили чай с травами и их диалог был молчаливый и тягучий, как смола. Говорили о войне, старик рассказывал отрывисто, скупо, как о тяжелой, давно сделанной работе.
- А про Вельдхейм осенью сорок третьего не слышали? - осторожно спросил Иван, когда пауза затянулась. Старик Шилов замер, его рука с кружкой дрогнула. Он медленно поднял на гостя свои выцветшие глаза.
- Слышал, - бросил он коротко. - Как не слышать-то. Мы тогда в пяти верстах стояли. Слышали… канонаду. Только это не канонада была. Сперва - вой, такой, что кровь стынет, потом - стрельба. Бешеная, все сразу, из всего, что есть, а минут через пятнадцать - двадцать - мертвая тишина. А с рассветом запах понесло. Смерти и зверя лютого.
Он помолчал, глядя в стену, словно видя сквозь нее то самое утро.- Наши пришли через день. НКВДшники эти… Меня таскали, допрашивали, думали, мы, партизаны, им такую штуку устроили. - Старик хрипло усмехнулся. - Мы? С «мосинками» да трофейными «маузерами» против двух рот с «тиграми»? Смешно.
Иван кивнул, не дыша, боясь спугнуть. - А потом, дня через три, - старик понизил голос, хотя кроме них в доме никого не было, - наши разведчики донесли. Немцы там тоже шныряют. Не солдаты, а какие-то другие. Все в черном, с ящиками, с фотоаппаратами. Как наши… тоже все смотрят, протоколы составляют. Я сам видел в стереотрубу - ходят по той поляне, меряют что-то, фотографируют, как муравьи над падалью.
Иван замер. Сердце его ушло в пятки, а потом колотилось где-то в горле. Немцы. Фотографируют. Составляют протоколы. Значит, не списали на партизан. Не сделали вид, что ничего не было. Они исследовали. Значит, у них должны быть свои документы. Свои донесения. Свои фотографии, возможно, более качественные, чем у советских следователей, спешивших поскорее закрыть дело и забыть.
- Они тоже… опрашивали местных? - с трудом выдавил он. Старик мрачно хмыкнул.
- Опосля них два двора в Заозерье пустых осталось. Со всеми, кто там жил. Больше никто не пускал чужаков на порог. Боялись и своих, и чужих.
Иван поблагодарил старика, оставил ему пачку предварительно купленного чая с россыпью конфет и немного денег. Он шел обратно к себе на квартиру как во сне. Мысли крутились, складываясь в новую, головокружительную картину.
Советская версия была попыткой забыть, замести под ковер. Запретная зона, гриф «секретно» - это было бегство от необъяснимого.
Но немцы с их педантичностью, их страстью к документированию, их «Аненербе», искавшим корни всего мистического и необъяснимого… Они не могли пройти мимо такого, они должны были изучить, классифицировать, понять, возможно, даже попытаться использовать.
И если где-то и сохранились детальные свидетельства, фотографии, образцы - так это в немецких архивах. В тех самых папках, что могли уцелеть в хаосе отступления и поражения.
Он заперся в своей комнате. Но теперь он уже не чувствовал себя безумцем, гонимым навязчивой идеей. Он чувствовал себя исследователем, напавшим на след, на единственный след, который мог привести его к истине.
Он достал ноутбук. Горизонт его поисков только что колоссально расширился. Теперь он искал не просто подтверждение, он искал вторую половину правды, немецкую половину. И он знал, что должен ее найти, даже если для этого придется перерыть все архивы мира. Тень из Большого Бора ждала, и теперь он понял, что ждала она именно его.
Продолжение следует...
Предыдущие части:
Показать полностью
Вельдхейм. Часть 6
Он вошел в архив на рассвете, с тугим, упругим ощущением цели. К этому моменту он уже выбил разрешение на полное ознакомление с документами, прошел все инстанции, пробил себе лбом брешь в стене бюрократии. Дело О-1943/В лежало перед ним на столе, покрытое тонким слоем той самой, вечной архивной пыли, что пахнет временем и равнодушием.
Первый день был днем ученого. Холодная, ясная голова, белые хлопчатобумажные перчатки, аккуратно перелистывающие страницы. Диктофон для заметок, блокнот с четкими колонками: «Дата», «Факт», «Версия». Он работал методично, как хирург, вскрывающий труп неизвестной болезни. Каждый факт - симптом, каждая строчка протокола - ключ.
«...вскрыты вдоль сварных швов...» – он записывал: Не взрыв, не снаряд, механическое воздействие чудовищной силы. Направленное.
«...головы отделены с признаками скручивания или сдавливания...» - запись: Не осколок, не пуля, целенаправленное отделение. Ритуальное? Тактическое?
«...следы зубов на костях и металле...расстояние между клыками...» – расчеты на полях: Размер пасти. Сила укуса. Сравнить с известными хищниками, в том числе доисторическими.
Он делал копии на древнем, скрипучем аппарате, вжигая изображения исковерканной техники и тел в серую блеклую бумагу. Свет лампы был холодным и беспощадным, он ложился на фотографии, выявляя каждую деталь, каждый обрывок плоти, каждый неестественный изгиб металла. Иван вглядывался в них до рези в глазах, ища то, что возможно упустили чекисты 43-го. Тень, отражение, форму чудовища в деформациях его жертв.
К концу дня голова гудела от напряжения, но внутри горел азарт исследователя. Он шел по следу.
Второй день стал днем следователя. Ученый устал и его сменил одержимый. Перчатки сняты, пальцы сами листали хрупкие страницы, впитывая не только информацию, но и страх, вмерзший в эти строки. Он ловил себя на том, что читает протоколы допросов не как текст, а как музыку - выискивая обертоны, фальшь, скрытые ноты ужаса.
«...свидетель Шилова М.Ф. показывает, что ее сын слышал «древний крик»...» - он подчеркивал: Древний, не звериный,а именно древний.
«...запах «смерти и лютого зверя»...» – пометка: Не кровь, не труп, нечто иное. Смесь.
«...местные указывают на «Хозяина»...» – он выписал это слово отдельно и обвел несколько раз.
Он уже не просто копировал, он вырывал копии из машины с жадностью, суя их в папку, боясь, что дверь архива вот-вот распахнется и все отнимут. Его блокнот заполнялся не строгими колонками, а нервными каракулями, схемами, стрелочками. Он начал говорить сам с собой. Обсуждая детали с воображаемым собеседником - то ли с капитаном Седовым, то ли с тем, неизвестным следователем НКВД.
«Смотри, - шептал он, тыча пальцем в фото распоротого «Тигра». – Смотри же! Это не оружие. Это коготь, понимаешь? Коготь!»
Еда, принесенная из дома, осталась нетронутой. Кофе, холодный и горький, литрами вливался внутрь, но не мог прогнать нарастающую тяжесть. Воздух в архиве стал густым, липким. Ему начало казаться, что из-за стеллажей за ним наблюдают. Что в тишине, прерываемой лишь шелестом бумаги и скрипом его стула, есть еще один звук. Тяжелое, размеренное дыхание.
Третий день стал днем безумца.
Спать он не ложился. Спал урывками, положив голову на стол, на жесткую папку с делом. Сны были короткими, обрывистыми и страшными: он бежал по лесу, залитому зеленым светом, а за спиной у него дышало нечто огромное и невиданное. Он просыпался с холодным потом на лбу и снова бросался к бумагам.
Теперь он читал не строчки - он читал между строк. Он искал не факты - он искал присутствие. В сухих, казенных фразах ему мерещились паузы, продиктованные ужасом. В аккуратных подписях - дрожь руки. Он вдруг понял, почему осмотр места длился так мало. Они не просто спешили, они бежали. Специальная группа НКВД, видавшая виды, бежала с того поля, залитого кровью и тенью.
Его блокнот превратился в хаос. Пометки «ДРЕВНИЙ», «ГОЛОДНЫЙ», «НЕ ЗВЕРЬ» были исписаны по кругу, как заклинание. Он нарисовал нечто, отдаленно напоминающее карту Большого Бора, и тыкал в нее карандашом, бормоча: «Тут. Именно тут. Они разбудили его. Они принесли ему столько шума, столько крови... Он проснулся голодным.»
Он перестал делать копии. Он просто водил руками по фотографиям, как слепой, пытаясь прочесть ужасный шрифт Брайля. Его пальцы пачкались о древнюю пыль, и ему казалось, что это не пыль, а пепел от костров, которые жгли вокруг Черной Топи, чтобы удержать тьму внутри.
К концу третьего дня он сидел, уставившись в стену. Глаза были красными, впавшими в темные круги. На столе перед ним лежала стопка копий и исписанный до последней страницы блокнот. Желание найти Хозяина Топи перестало быть научным интересом. Оно стало физической потребностью, зудом во всем теле, голодом в душе. Он не хотел доказать его существование миру. Он хотел увидеть его. Увидеть и понять. Понять, что это за сила, что может так обойтись с человеческой плотью и сталью, что это за существо, которое заставило бежать две могучие империи.
Он собрал свои бумаги дрожащими руками. Архив был пуст. Дежурный архивариус давно ушел, бросив на него тревожный взгляд. Иван вышел на улицу. Был третий час ночи. Москва спала. Он стоял, вдыхая холодный воздух, но в легких все еще стоял тот сладковато-гнилостный запах из протоколов.
Он нашел не просто документы. Он нашел дыру в реальности и его засосало в нее. Теперь он был одержим. Одна-единственная мысль стучала в его висках в такт бешено колотившемуся сердцу: Оно есть. Оно реально и я найду его.
Он пошел по пустынной улице, не замечая направления. Он нес под мышкой папку не с бумагами. Он нес гроб с трупом одной реальности и свидетельство о рождении другой - той, где в лесах водятся древние, голодные тени. И он был единственным живым человеком, кто знал об этом и верил в это. Это знание жгло его изнутри. Ему нужно было идти дальше. Докопаться до сути.
Он уже не мог остановиться. Хозяин Топи нашел своего первого и самого преданного слугу - не в диком лесу, а в пыльном московском архиве, в сердце человека, который три дня без сна вглядывался в бездну и бездна начала вглядываться в него.
Продолжение следует...
Показать полностью
