После архива, после стерильного казенного воздуха, пахнущего тлением бумаги и государственной тайной, воздух Смоленщины показался Ивану Колосову обжигающе чистым и густым. Он снял комнату в полузаброшенной деревушке в пятнадцати километрах от того места, что на картах значилось как Большой Бор. Местные смотрели на него с немым, привычным подозрением. Городской чудак, то ли писатель, то ли художник, то ли просто дурак, приехавший в глухое место искать вдохновения или покоя.
Он не искал ни того, ни другого. Он искал тень отброшенную событием осени 1943 года.
Первые дни он просто ходил. Бродил по опушкам, по краям бескрайнего, молчаливого лесного массива. Он не решался зайти глубоко. Не из страха - из какого-то странного, почтительного чувства, будто приближался к алтарю древнего, забытого бога. Большой Бор не был похож на другие леса, в нем царила та самая, описанная в протоколах, мертвая тишина. Птицы не пели, белки не скакали по ветвям, даже комары, казалось, облетали это место стороной. Воздух был неподвижен, густ и пах хвоей, прелой листвой и чем-то еще - сладковатым, тяжелым, напоминающим запах старой крови и влажного камня.
Он заводил разговоры с местными. Сначала осторожно, о погоде, об урожае, о войне вообще. Потом, по крупицам, подходя к главному и каждый раз, стоило ему произнести «Вельдхейм» или «Большой Бор», в глазах собеседника появлялась непроницаемая стена. Один старый пасечник, по имени дед Михалыч, откровенно сплюнул и махнул рукой:
- Место это нечистое, не ходи туда. Там Егориха-браконьерка сгинула, еще при Брежневе. Следов не нашли. Только топор ее ржавый у края Топи и котелок.
Другая, старушка-садоводка, продававшая яблоки, крестилась испуганно:
- Лесной дух там живет. Хозяин. Он не любит, когда шумят, когда кровь проливают. Война там много крови пролила, вот он и озлобился. Раньше, бывало, овцу уведет, корову забредшую, а теперь и до людей, сказывают, добраться может.
Истории были одинаковыми, как под копирку. Пропажи, исчезновения. Тот, кто заходил в Бор с ружьем или с дурными намерениями, обычно не возвращался. Находили потом лишь клочья одежды, обглоданные кости, или не находили ничего. Место стало проклятым, его обходили стороной. Даже грибники и ягодники шли только по самым окраинам, оглядываясь и перешептываясь.
Иван вел записи. Его блокнот заполнялся этими однотипными, оттого еще более жуткими рассказами. Фольклор? Суеверия? Но почему они были так единообразны? И почему они так идеально ложились на канву архивных документов?
Венец его изысканий случился в конце третьей недели. Он разговорился со старым жителем округи - Иваном Шиловым. Старик жил один в покосившейся избушке на отшибе. Глаза его были мутными, но взгляд - острым, как бритва.
Они пили чай с травами и их диалог был молчаливый и тягучий, как смола. Говорили о войне, старик рассказывал отрывисто, скупо, как о тяжелой, давно сделанной работе.
- А про Вельдхейм осенью сорок третьего не слышали? - осторожно спросил Иван, когда пауза затянулась. Старик Шилов замер, его рука с кружкой дрогнула. Он медленно поднял на гостя свои выцветшие глаза.
- Слышал, - бросил он коротко. - Как не слышать-то. Мы тогда в пяти верстах стояли. Слышали… канонаду. Только это не канонада была. Сперва - вой, такой, что кровь стынет, потом - стрельба. Бешеная, все сразу, из всего, что есть, а минут через пятнадцать - двадцать - мертвая тишина. А с рассветом запах понесло. Смерти и зверя лютого.
Он помолчал, глядя в стену, словно видя сквозь нее то самое утро.- Наши пришли через день. НКВДшники эти… Меня таскали, допрашивали, думали, мы, партизаны, им такую штуку устроили. - Старик хрипло усмехнулся. - Мы? С «мосинками» да трофейными «маузерами» против двух рот с «тиграми»? Смешно.
Иван кивнул, не дыша, боясь спугнуть. - А потом, дня через три, - старик понизил голос, хотя кроме них в доме никого не было, - наши разведчики донесли. Немцы там тоже шныряют. Не солдаты, а какие-то другие. Все в черном, с ящиками, с фотоаппаратами. Как наши… тоже все смотрят, протоколы составляют. Я сам видел в стереотрубу - ходят по той поляне, меряют что-то, фотографируют, как муравьи над падалью.
Иван замер. Сердце его ушло в пятки, а потом колотилось где-то в горле. Немцы. Фотографируют. Составляют протоколы. Значит, не списали на партизан. Не сделали вид, что ничего не было. Они исследовали. Значит, у них должны быть свои документы. Свои донесения. Свои фотографии, возможно, более качественные, чем у советских следователей, спешивших поскорее закрыть дело и забыть.
- Они тоже… опрашивали местных? - с трудом выдавил он. Старик мрачно хмыкнул.
- Опосля них два двора в Заозерье пустых осталось. Со всеми, кто там жил. Больше никто не пускал чужаков на порог. Боялись и своих, и чужих.
Иван поблагодарил старика, оставил ему пачку предварительно купленного чая с россыпью конфет и немного денег. Он шел обратно к себе на квартиру как во сне. Мысли крутились, складываясь в новую, головокружительную картину.
Советская версия была попыткой забыть, замести под ковер. Запретная зона, гриф «секретно» - это было бегство от необъяснимого.
Но немцы с их педантичностью, их страстью к документированию, их «Аненербе», искавшим корни всего мистического и необъяснимого… Они не могли пройти мимо такого, они должны были изучить, классифицировать, понять, возможно, даже попытаться использовать.
И если где-то и сохранились детальные свидетельства, фотографии, образцы - так это в немецких архивах. В тех самых папках, что могли уцелеть в хаосе отступления и поражения.
Он заперся в своей комнате. Но теперь он уже не чувствовал себя безумцем, гонимым навязчивой идеей. Он чувствовал себя исследователем, напавшим на след, на единственный след, который мог привести его к истине.
Он достал ноутбук. Горизонт его поисков только что колоссально расширился. Теперь он искал не просто подтверждение, он искал вторую половину правды, немецкую половину. И он знал, что должен ее найти, даже если для этого придется перерыть все архивы мира. Тень из Большого Бора ждала, и теперь он понял, что ждала она именно его.
