Таверна "На краю вселенной"

Её голос рассыпался, но я понял. Вспомнил, как мать в детстве стирала пыль с фотоальбома: «Видишь? Иногда нужно стереть прошлое, чтобы увидеть настоящее».

Лена появилась внезапно — не как образ, а как импульс. Мы сплелись частотами, и Покров затрепетал. В его структуре проступили дыры — воронки, ведущие туда, где заканчивается даже пустота.

— Выбирай,— это говорила уже не Киара, а само мироздание. Голосом Ашры, Ловца, нашего страха. — Стань песчинкой или ураганом.

Я потянулся к Лене. Нет — мы потянулись друг к другу, и там, где наши частоты соприкоснулись, родился звук. Нота, которой не было в партитурах Ашры. Она росла, вбирая в себя:

Скрип качелей во дворе детства...

Шёпот смолы на запястье...

Хруст паутины её волос...

Пустота завизжала. Вернее — запела. Наша нота разорвала её безмолвие, как игла — нарыв. Из ран хлынули чёрные лепестки, но каждый, касаясь Покрова, становился прозрачным.

— Они были здесь всегда, — Лена «показала» мне образ: мы с ней, сидящие спинами друг к другу в комнате с тысячью зеркал. — Наши страхи. Наши «а что, если». Они ждали, когда мы перестанем дёргать нитки и возьмёмся за руки.

Покров начал сворачиваться. Не исчезать — сжиматься, как Вселенная перед новым взрывом. Я почувствовал, как бесконечность становится точкой между нашими сердцами.

— Слушай, — Лена «прикоснулась» ко мне. — Это не конец. Это...

Боль. Ярче, чем смола, глубже, чем укус буквы. Пустота вцепилась в последний неуничтоженный узел — тот, где я целовал Лену в губы с ядом. Существо из зеркал вернулось, но теперь оно выглядело как мы оба, сросшиеся в одном крике.

— Вы не можете! — оно билось в центре Покрова, разрывая себя на части. — Я — ваша боль! Ваше «мы могли бы»! Вы умрёте без меня!

Лена сделала то, чего я не ожидал. Обняла его.

— Мы уже умерли, — сказала она, и её голос струился по моей не-коже. — Ветвь за ветвью. Выбор за выбором. Теперь мы — почва, а не семя.

Существо замерло. Начало светлеть. Распадаться на:

Осколки её первого разбитого стакана...

Обгоревшие страницы моего дневника...

Пыльцу одуванчика, который мы не успели сорвать...

Покров схлопнулся. На миг я увидел всё:

Киара, танцующая в дожде из пепла...

Ашра, завязывающая узлы на невидимых струнах...

Ловец, роняющий маску и становящийся просто мужчиной с усталыми глазами...

А потом — тишина.

Мы стояли на песке. Настоящем, жёлтом, пахнущем морем, которого не было в лабиринте. Лена держала мою руку, и я чувствовал каждую клетку её кожи. Настоящей кожи.

— Где...? — я кашлянул. Голос был чужим.

Она указала на горизонт. Там, где песок встречался с небом, стояло зеркало. Обычное, в деревянной раме.

— Там наш следующий выбор, — Лена подняла с песка одуванчик. Он был седым, но когда она дунула, парашютики превратились в птиц. — Но сначала...

Она прижала ладонь к моей груди. Там, где раньше пульсировал одуванчик, теперь билось что-то новое. Не сердце, не звезда — нечто среднее.

— ...нам нужно научиться молчать.

Мы легли на песок. Птицы из одуванчика кружили над нами, складываясь в созвездия: Ткачиха, Станок, Плачущее Зеркало. Я закрыл глаза и впервые за всю вечность уснул без снов.

А Пустота, ставшая тишиной, пела нам колыбельную на языке забытых возможностей.

— Они не часть нашего биома, — шептал он, переводя взгляд на руну-шрам. — Это код. Матрица восприятия.

На мониторе мигал чат с даркнета: анонимный пользователь @keepeR_113 рассылал фрагменты дневника Анны. Последний файл — аудиозапись, где за шумом огня слышался голос: «Они не хотят, чтобы вы верили. Они хотят, чтобы вы выбирали, во что верить».

Остров Пасхи. Пещера Моаи.

Сергей провел рукой по стене. Резные лица истуканов плакали смолой. Сяо направила фонарь в узкий проход — внутри свет преломлялся, рисуя на камнях знакомые символы: ключ от сейфа, кукла, семя.

— Стойте, — Грейвз замер, подняв прибор. — Температура падает. Как тогда над озером...

Из темноты донесся смех. Детский, прерывистый. На земле лежала кукла — точная копия тех, что были в английском доме. Ее фарфоровая рука указывала вглубь пещеры.

Скриншоты из чата @Keeper_113

- Фото: Анна у арки, ее тень отсутствует.

- Инфографика: треугольник аномалий с новым эпицентром — Остров Пасхи.

- Аудиоволна записи с расшифровкой: "...дверь внутри вас. Разорвите шов...".

Пещера. Глубина 200 метров.

Воздух стал густым, как сироп. Сергей наступил на что-то хрупкое — пол был усыпан костями в современных одеждах. Среди них блестел пропуск «Рассвета» с его же фото.

— Это невозможно, — прошептал он.

— Возможно, — Сяо коснулась стены. Камень поддался, словно желе, обнажая стеклянную поверхность. В отражении Сергей увидел себя — но на 10 лет старше, с орденом на груди и шрамом вместо левого глаза.

— Выбор, — сказало отражение. — Она хотела, чтобы вы увидели.

Москва. Прямой эфир «Рассвета».

Лихачёв давился словами. На столе перед ним — камень с острова, присланный Сергеем. При касании он показывал образы: редакция в руинах, он сам, пишущий опровержение, толпа у арки с плакатами «Мы верим».

— Мы прекращаем расследование, — выдохнул он. Чат взорвался гневом. В тот же миг все камеры выключились. Когда свет вернулся, Лихачёва не было. На его месте лежала кукла с запиской: «Ложь — лучшее удобрение».

Остров Пасхи. Рассвет.

Грейвз собрал приборы. Сергей смотрел на море, где вместо горизонта висела трещина — как царапина на стекле.

— Она там, — сказала Сяо, указывая на мерцание в трещине. Контуры Анны мелькнули среди отражений.

— Нет, — поправил Грейвз. — Она везде. В каждом, кто решил искать.

Они сели в лодку, не оглядываясь. На песке остались три следа: ботинок, след трости и капля фиолетовой смолы.

Даркнет. 48 часов спустя.

Новый пост @Keeper_113: фотография редакции «Рассвета». За столом Лихачёва сидела кукла. На стене висела карта с десятком новых координат. Подпись:

«Глава 7: Примите свой выбор.

P.S. Она смотрит».

В углу фото, в зеркале, отражалась женская фигура. Следы ботинок вели вглубь кадра.

— Останови... обратный... ход... — булькало оно, хватая меня щупальцами-цепями.

Шрам на шее дернулся. Внутри, под кожей, щёлкнуло, будто повернулся ключ. Тиканье в груди ускорилось, превратившись в барабанную дробь. Я схватил ближайшую стрелку с земли — она вонзилась в существо, как в масло.

Циферблаты взорвались один за другим.

— Неправильный ритм! — закричала старуха, но её голос утонул в грохоте.

Когда пыль осела, на берегу остались только я и ребёнок. Девочка лет семи, в платье из паутины. В её руках — шарманка, но вместо ручки торчал маятник.

— Ты убил часы, — сказала она, крутя маятник. Из шарманки лился звук, от которого ныли зубы. — Теперь я заведу тебя.

Она бросилась вперёд, неестественно сгибаясь, как заводная кукла. Её пальцы впились мне в запястье, и вдруг...

Детская комната. Мать качает кроватку, но внутри — не я. Там шевелятся шестерёнки, облитые чернилами. За окном — небо из сгоревших страниц, а на пороге стоит создатель, моложе, с моими глазами. «Лекарство должно быть завершено», — говорит он, а мать плачет, зашивая ему в шею ключ…

— Нашёл! — девочка засмеялась, и её рот растянулся до ушей. Из-под ногтей брызнула чёрная смола — она текла по моей руке, впитываясь в кожу, пытаясь переписать жилы.

Но тиканье в груди взбунтовалось. Оно отозвалось эхом в земле, в воздухе, в обломках часового чудовища. Ритм. Мой ритм.

Я тряхнул рукой, и смола отскочила, превратившись в стаю воробьёв. Они впились в девочку, выклёвывая ей глаза-пуговицы.

— Нечестно! — завизжала она, распадаясь на песчинки. — Он уже близко! Он идёт за своим лекарством!

Шарманка упала в грязь. Внутри, вместо валика с шипами, лежало сердце. Человеческое. Со шрамом в виде ключа.

Тень Волкова появилась у воды, куря уже две сигареты сразу.

— Лекарство, говоришь? — он пнул шарманку в реку. — Это он сам себе придумал. Чтоб боль заглушить.

— Кто?

Но Волков лишь махнул рукой. За ним, в тумане, вставал город — но не рухнувший, а целый. Башни из света и стали, часы, бьющиеся в такт миллиону сердец.

— Идёшь? — спросила тень, растворяясь.

Я поднял сердце из шарманки. Оно дрогнуло, забилось в такт моему.

— Нет, — сказал я и раздавил его.

Боль пронзила ладонь, но город-призрак вздрогнул и рассыпался. Вместо него на другом берегу вырос лабиринт из зеркал. В каждом — я, но другой. То с крыльями из стрелок, то с глазами-песочными часами, то старик, то ребёнок. Все они стучали в стекло, повторяя:

«Лекарство — в нас».

Шрам на шее замкнул контур. Тиканье в груди перешло в рёв. Я шагнул к лабиринту, зная, что создатель — или то, во что он превратился — уже ждёт.

А запах мяты сменился гарью. Горели книги. Горело время.

Я сжал перо. В груди чернильная карта жгла, как клеймо.

— Вытащи её.

— Это стоит главы. Возможно, твоей.

Лодка уперлась в водопад. Внизу бурлил текст — миллионы букв, сталкивающихся в бессмысленные слова. Хранитель встал, его плащ распался на вопросительные знаки.

— Тишина — не пустота. Это пауза. Место где можно стереть даже бога. Дай мне свою историю, и я вырежу её из петли.

Снизу донесся грохот. СОРОК пробивался сквозь слои реальности — потолок трескался, осыпаясь газетными вырезками: «ПРОТОКОЛ УНИЧТОЖЕНИЯ АКТИВИРОВАН», «НЕСАНКЦИОНИРОВАННЫЙ СЮЖЕТ ПОДЛЕЖИТ…».

Хранитель улыбнулся. В его зрачках отражался я, пишущий эти строки. Нет, не я — кто-то другой, с лицом, зашитым нитями из точек и тире.

— Решай.

Я воткнул перо в горло. Чернила хлынули, смешиваясь с водопадом.

— Забери их. Все, кроме неё.

Он вздохнул, словно ждал этого. Схватил меня за руку, и мир перевернулся.

Очки Лоры разбились. Я поднял осколок — в нём она бежала по коридору из обложек, а за ней гнались солдаты с лицами из моих кошмаров. Но теперь у меня в руках был не пистолет, а ластик.

— Пиши! — крикнул я себе в прошлое, бросая осколок в водопад.

Лора обернулась. Услышала.

В её руках материализовалось перо.

СОРОК рухнул в зал, его экраны захлебнулись белым шумом. Хранитель, пожирающий мои слова, стал прозрачным.

— Ты… переписал... договор...

— Не я, — прошептал я, падая на колени. Из груди сочились финальные точки.

Он исчез, рассыпавшись на «но», «если» и «возможно».

Она нашла меня в библиотеке. Настоящей. Без пульсирующих книг, без масок. Стекло в окнах было целым, а на столе лежали очки. Одни.

— Ты стёр себя, — её голос дрогнул.

— Нет, — я показал на чистый лист. Там, в уголке, пряталась буква «Ы» — всё, что осталось от моей подписи. — Я спрятался в примечании.

СОРОК мёртв. Хранитель мёртв. Но тишина осталась. Она теперь повсюду — меж строк, в паузах между нашими вздохами.

Лора взяла очки. Надела. В линзах отразились двое: она и тень с пером за спиной.

— Что дальше?

Я прикоснулся к странице.

— Глава 14. Последнее слово.

Снаружи, в мире, где ветер теперь приносил запах типографской краски, что-то щёлкнуло. Как курок. Как ножницы.

Катя прижала ладонь к шраму. Свет от него ударил в кристалл, и комната наполнилась голосами. "Нельзя выпускать..." "Кто из вас сильнее?" "Мы — искра..." Зеркала в коридоре лопнули, и из трещин полезли тени — уже не призраки, а сами воспоминания, ставшие ядовитыми.

— Теперь! — крикнула Катя.

Константин вогнал ключ в паз на корпусе проектора. Металл взвыл, лезвие начало плавиться, но он давил сильнее, пока механизм не дрогнул. Плёнка порвалась, и экран погас. На секунду воцарилась тишина.

Потом кристалл взорвался.

Они очнулись в пустоте. Вернее, в том, что осталось от реальности — пепел кружился в воздухе, складываясь в полупрозрачные силуэты: мать Константина с медальоном, отец с пустыми глазами, Катина мать, стирающая пальцы в кровь о колючую проволоку. Призраки молча протянули руки, касаясь их лбов.

Катя почувствовала, как шрам на груди растворяется, а вместе с ним уходит тяжесть — та самая, что глодала её с детства. Константин смотрел на исчезающие осколки ключа в своей ладони.

— Мы освободили их, — сказал он. — И себя.

Пепел замедлял свой танец. Силуэты улыбались, рассыпаясь на глазах. Последним исчез двойник — он кивнул Константину, словно благодаря, и стал ветром.

— А что с нами? — Катя повернулась, но пустота уже таяла, открывая обычную комнату: облупившиеся обои, диван с пятном от кофе, окно в обычный двор. Ни зеркал, ни трещин. На полу лежало кольцо пепла, но теперь это был просто пепел.

Константин поднял сгоревшую фотографию, которую когда-то нашёл в подземелье. Кадр изменился: вместо его одинокой фигуры там были они оба, стоящие спиной к спине.

— Мы живём, — он сунул фото в карман. — И это единственная правда, которая нужна миру.

Катя распахнула окно. Свежий ветер ворвался в комнату, унося последние крупицы пепла. Где-то вдали гудел поезд, и она узнала этот звук — тот самый крыша вагона, свобода, смех. Но теперь не надо бежать.

— Смотри, — она ткнула пальцем в небо.

Над городом плыло облако, по форме напоминающее кольцо. Первые капли дождя размыли его в дымку.

Шаги заставили их затаиться. В щель двери Рид увидел мужчину в кепке «Marlins», который разговаривал по телефону, нервно теребя серебряную цепочку на запястье. Голос звучал неестественно — словно человек намеренно коверкал акцент.

— ...передайте боссу, образцы готовы к отправке. Да, через Новый Орлеан.

Натали схватила Рида за рукав, показывая на цепочку. Та же гравировка — «S-117». Она достала из кармана фотографию: молодая женщина в лабораторном халате держала идентичный кулон.

— Моя мать, — шепнула Натали. — Она исчезла в 93-м. Эти ампулы — её работа.

Рид вспомнил отчёт о «Оптимизации ресурсов» — секретной программе Пентагона по транспортировке биоматериалов через гражданских курьеров. Лукас Грей был одним из них. Его убили не из-за денег — а чтобы замять следы утечки.

Они выскользнули через чёрный ход, но Натали вдруг остановилась. На земле валялась кепка «Marlins», а под ней — смятая пачка сигарет «Red Wolf». Те самые дешевые сигареты , которые так же находили в номере Грея.

— Он здесь, — Рид схватился за Glock. — Играет с нами.

Выстрел разорвал тишину, угодив в контейнер над их головами. Натали толкнула Рида под прикрытие штабелей, её движения выдали военную выучку.

— Бегите к выходу! — крикнула она, но Рид уже видел силуэт в кепке. Мужчина целился в Натали, его лицо искажала гримаса — не злобы, а страха.

Грохот выстрела слился с рёвом внезапно запустившего двигатель грузовика. Стрелок метнулся в сторону, роняя цепочку. Натали подобрала её, лицо побелело:

— Это мой брат. Диего.

Рид вспомнил имя в досье: Диего Гарсия, сын горничной. Астматик, пропавший в 16 лет. Теперь он держал пистолет дрожащими руками, а в глазах читалась та же потерянность, что и у Рида после гибели Эрика.

— Они обещали лекарство, — прохрипел Диего. — Для мамы. А теперь... — Он судорожно вдохнул, доставая ингалятор.

Натали сделала шаг вперёд, протягивая серебряный кулон.

— Они убили и мою мать, Диего. Ты стал тем, с кем боролась она.

Мужчина опустил пистолет. Его плечи дёргались от беззвучных рыданий.

На обратном пути Рид молчал. В кармане жгло письмо, найденное в контейнере: «Образцы заражены. Ликвидируйте курьеров. — S-117». Подпись совпадала с запиской в деле Эрика.

— Это не конец, — Натали развернула карту, где точки помечали морги Майами. — Они хранят доказательства в телах.

Рид кивнул, сжимая флакон с пропранололом. Теперь он знал: Сьерра — не место. Это система. А Эрик, Грей, мать Натали — всего лишь номера в чьём-то отчёт о «ресурсах».

Но впервые за 117 недель его рука не дёрнулась.

За спиной заскрипели зеркала. Мы обернулись — из стены вытекала Киара. Нет, не она: существо с её крыльями, но с лицом, слепленным из обрывков наших страхов.

— Маленькие бунтари, — заговорило оно голосом Ловца, но с интонациями Ашры. — Вы думаете, лабиринт защитит? Он — лишь предвечье. За ним — Пустота, которая ждёт, когда вы уроните хоть одну нить.

Существо махнуло крылом, и пол под нами расползся на куски. Мы падали сквозь слои реальностей:

Город, где часы бьют задом наперёд, а люди стареют в колыбелях...

Океан из чернил, где тонут крики нерождённых детей...

Комнату с тысячью дверей, и за каждой — я, целующий Лену в губы, пропитанные ядом...

— Выбирай! — смеялось существо, вцепляясь когтями в мои плечи. — Стань тюрьмой или ключом!

Лена вскрикнула — её волосы превращались в паутину, опутывая мои руки. Я потянулся к одуванчику в груди, но его лепестки осыпались, превращаясь в буквы: С-О-Ж-А-Л-Е-Н-И-Е.

— Нет! — выдохнула она, и её голос рассыпался на шёпотки, как разбитый хрусталь. — Не дай им перевести боль в язык!

Я сомкнул зубы на лепестке-последней букве «Е» — и укусил до крови. Металлический привкус взорвался сиянием.

Существо завизжало. Мы рухнули на новую плоскость лабиринта — круглую, как циферблат без чисел. В центре стоял станок: уже не Киары, а наш — сплетённый из моих крыльев и её иероглифов.

— Ты... — Лена касалась станка, и под её пальцами оживали нити. Не чёрные, а золотые, как пыльца. — Ты принёс сюда нашу боль.

Я кивнул, вытирая кровь с губ. Одуванчик снова пульсировал, но теперь его ритм совпадал с биением станка.

— Мы не убежим, — сказал я, вплетая в нити каплю смолы с запястья. — Мы соткём новую дверь. Не из побега. Из...

— Принятия, — закончила Лена. Её иероглифы засветились, складываясь в партитуру.

Мы начали ткать. Каждый узел — это выбор, который мы больше не прячем. Каждый узор — страх, который признали своим. Существо из зеркал билось в истерике за пределами круга, но его крики становились музыкой, наполнявшей нити силой.

Когда станок замолчал, перед нами висело полотно — не Ткань, а Покров. На нём сияли все наши сломанные «я», обнявшиеся в центре урагана.

— Теперь войди, — Лена толкнула меня в полотно.

Холст обволок кожу, и я стал... Всем. Реками, что несут не чернила, а свет. Зеркалами, отражающими не страх, а вопрос: «Кто ты, когда выбор уже сделан?»Лена стояла снаружи, улыбаясь сквозь слёзы:

— Иди. Я последую. Мы встретимся там, где кончаются роли.

Покров поглотил меня. В последний миг я услышал, как Ашра где-то смеётся, а Киара плачет, и эти звуки сплетаются в аккорд, рождающий новую ноту.

Лабиринт остался позади. Впереди — только бесконечность, где мы наконец-то можем перестать бежать.