Таверна "На краю вселенной"

— Твой первый вход, — ее голос стал голосом матери. — Ты же помнишь? 

Дверь открылась с хлюпаньем. Внутри — комната, залитая светом лампы-пули. На полу — мальчик, мой двойник, собирает пазл из собственных органов. Вместо сердца — ключ, вместо легких — меха гармоники. Он поднял голову, улыбнулся кровавыми деснами: 

— Ты вернулся, чтобы отдать мне голос? 

Волков втащил меня обратно, хлопнув дверью. В ущелье завыло, двери захлопали, как стая хищных птиц. 

— Ностальгия — худший проводник, — прошипел он, выбивая зубы двери-рту прикладом. — Здесь каждый камень помнит, как ты плакал. 

Мы вырвались на равнину, где небо было низким, как потолок морга. Воздух дрожал от стука — тук-тук-тук — будто кто-то колотил изнутри по ребрам мира. В центре равнины стоял колодец. Не из камня, а из спрессованных голосов. Они шептали мое имя, сплетаясь в жгут. 

— Колодец Времени, — сказала девочка, ее лицо снова начало течь, превращаясь в лицо создателя. — Он ведет в утробу. Туда, где город сосет палец, обернутый в твои нервы. 

Волков привязал к моей щиколотке цепь из обгоревших фотографий. 

— Если увидишь свое рождение — перережь пуповину. Иначе станешь топливом. 

Я прыгнул в колодец. 

Падение длилось вечность и миг. Стены менялись: то кишки с часовыми тикающими язвами, то библиотека из черепов, где мои мысли пожирали моль. Потом тьма расступилась. 

Я висел в пустоте, привязанный цепью. Внизу зияла бездна, в которой копошился Город-Младенец. Его тело было слеплено из моих страхов: зубы — обломки зеркал, пальцы — провода, впивающиеся в стенки бездны. В груди у него горел шрам — мой шрам — фитиль, ведущий к черному алмазу вместо сердца. 

— Привет, папа, — проскрипел Город, его рот растянулся до краев бездны. — Ты пришел отдать мне боль? 

Цепь дернулась. Волков тянул меня наверх, но Город схватил фитиль-шрам и потянул вниз. Тело разрывалось, кожа трещала по швам. 

«Перережь пуповину», — вспомнил я. 

Ножницы в ладони (о, да, они все еще торчали там, ржавые и верные) вонзились в цепь. Фотографии вспыхнули: мать с ключом вместо языка, Волков с пустым глазницей, я — с мотором в груди. 

Цепь порвалась. 

Я упал в бездну, пробил алмазное сердце, и оказался в комнате, где воздух пахнет молоком и машинным маслом. Передо мной — колыбель. В ней — я, младенец, с ключом в руке. Из потолка свисают провода, соединяясь с родничком. На стене — голограмма создателя. Нет, ее. Матери. 

— Лекарство от времени — не боль, — сказала она, стирая слезу, которая стала чернильной каплей. — А выбор. Ты можешь вырвать ключ и убить его. Или вставить в меня и забыть. 

Младенец засмеялся. Его смех — звук бьющегося стекла. 

Я схватил ключ. 

Волков вытащил меня из колодца, когда бездна начала схлопываться. Город кричал, его голос — вой сирен, плач, смех. 

— Ты вырвал его сердце, — Волков показал на мою ладонь. В ней сжимался черный алмаз, пронзенный фитилем. — Теперь он твой. 

Слепая девочка, теперь уже совсем чужая, с лицом, как пустая маска, указала на горизонт. Там, где был шар, зияла дыра. Из нее выползали новые города — крошечные, липкие, как эмбрионы. 

— Они будут расти, — сказал Волков, перезаряжая пистолет моими последними воспоминаниями о матери. — Пока не съедят небо. 

Я сжал алмаз. Он впился в плоть, став частью шрама. 

— Тогда начнем жечь. 

Мы пошли навстречу эмбрионам. Над нами, в клубящихся тучах, замигали циферблаты. Новые часы. Новые ловушки. 

Но теперь в моей груди тикало два сердца — мое и города. И их ритм складывался в марш.

— Смотри, — прошептала девочка-нота, снова собираясь в форму. — Твои миры голодны. Они хотят больше историй.

Лора сжала перо. Оно пульсировало, как второе сердце. Она помнила предупреждение Сноски: «Они не простят». Но кто эти они? Архивариусы? Или что-то древнее, спрятанное между строк всех библиотек?

Внезапно воздух наполнился запахом старого пергамента. На пороге материализовалась фигура в плаще из карт — не Архивариус, а женщина с лицом, скрытым вуалью из газетных вырезок. На груди — брошь в виде вопросительного знака, скрученного в узел.

— Коллекционер, — отступила девочка-нота, исчезая в трели.

— Ты расшатала переплёты, — сказала женщина, и её голос перелистывал Лорины мысли как страницы. — Теперь миры смешиваются. Но беспорядок — тоже ценность. Я пришла предложить сделку.

Лора почувствовала, как перо в её руке тяжелеет.

— Какую?

— Дай мне один мир. Любой. А я научу тебя управлять остальными.

Женщина протянула руку. Её пальцы были длинными, как строки, ногти — острыми запятыми. Лора вспомнила слова тени в очках: «Некоторые истории выглядят как спасение, но на самом деле — ловушки».

— Нет, — ответила Лора. — Они не товар.

Женщина засмеялась. Её вуаль зашуршала: «ОТКАЗ ВЕДЁТ К ПОТЕРЕ», «НАИВНОСТЬ — РОСКОШЬ ГЛУПЦОВ».

— Ты не понимаешь. Твои миры уже протекают. — Коллекционер щёлкнула пальцами.

Стена за Лорой застонала. Трещина раскрылась, и оттуда хлынула вода — чёрная, густая, как невысказанные сожаления. Лора едва отпрыгнула. Вода застыла, превратившись в зеркало. В нём отражалась библиотека, но искажённая: книги горели, существа из курсивов плавились, крича беззвучно.

— Будущее? — прошептала Лора.

— Один из вариантов, — поправила Коллекционер. — Но его можно изменить. Дай мне то, что тебе не нужно. Например — Она указала на дерево с плодами-свитками. — Этот дикий мир. Он бесполезен тебе.

Лора посмотрела на дерево. Из-под коры сочился сок — прозрачный, как чернила, разбавленные слезами. Она подошла ближе, положила ладонь на ствол. Внутри забился пульс.

— Он живёт, — сказала Лора.

— Всё живое можно продать, — улыбнулась Коллекционер. — Или потерять.

Зеркало-вода задрожало, показывая новый образ: Лора, сидящая в пустой комнате с зарешеченным окном. Ни книг, ни миров. Только стук её пера по бесконечным белым листам.

— Одиночество — цена твоего упрямства, — прошептала женщина. — Но я щедра. Думай.

Она растворилась, оставив после себя запах пыли и стальных перьев. Зеркало растаяло, но на полу осталась лужа — тёмная, неиспаряющаяся.

Девочка-нота снова материализовалась, теперь с трещиной на щеке.

— Она не уйдёт, — сказала она. — Коллекционеры — они как сюжетные дыры. Растут, пока их не заполнишь чужими историями.

Лора подняла перо. Оно дрогнуло, но она сжала его сильнее.

— Что, если заполнить их своей?

Она опустила кончик пера в чёрную лужу. Чернила взвыли, завертелись, пытаясь затянуть перо внутрь. Лора не отпускала. Она начала писать — не на бумаге, а прямо в воду:

«Они думают, что мы слабее, потому что чувствуем. Но чувства — это швы. Они скрепляют миры».

Лужа забурлила. Из неё вырвалось существо — не из курсивов, а из полупрозрачных чернил, с крыльями как заглавные буквы. Одно крыло было обожжено, второе — сияло.

— Спасибо, — прошептало существо, и Лора узнала голос. Свой собственный. Тот, что звучит в голове, когда пишешь честно.

Существо взмыло, разбив окно. Холодный воздух ворвался в библиотеку, принеся с собой лепестки-восклицания. Лужа исчезла.

— Ты рисковала, — сказала девочка-нота, но теперь её голос звучал теплее. — Коллекционер вернётся.

— Пусть, — Лора подошла к дереву. Один из свитков упал ей в руки. Она развернула его. Там был рисунок: она сама, стоящая на мосту из слов, а под ним — бездонный чернильный океан. На другой стороне свитка — единственная фраза: «Корни должны гореть, чтобы дать новые ростки».

Ночью Лора спустилась в подвал библиотеки — место, которое раньше было завалено обломками. Теперь здесь цвели грибы-чернильницы, светясь мягким синим. В центре комнаты она нашла дверь. Старую, дубовую, с замком в виде раскрытой книги.

— Открывается только правдой, — прочитала Лора надпись на замке. Она прикоснулась к нему пером.

«Правда в том, что я боюсь», — написала она в воздухе.

Замок щёлкнул. Дверь скрипнула, открыв проход в туннель. Стены его были из глины, перемешанной с обгоревшими страницами. Лора шла, чувствуя как под ногами шепчутся фразы: «вернись», «не надо», «узнаешь».

Туннель вывел её к пещере. В центре — озеро. Не воды, а чёрного шёлка, на поверхности которого мерцали названия: «Первая любовь», «Потеря», «Измена». Её собственные главы.

— Источник твоих чернил, — сказала Сноска, появившись на краю пещеры. Теперь её газетное платье было обуглено по краям. — Ты хотела увидеть корни? Вот они. Каждое воспоминание — колодец. Но будь осторожна. Некоторые ямы бездонны.

Лора опустилась на колени. В отражении она увидела себя — не сейчас, а девочкой, пишущей первое стихотворение на обоях. Потом — подростком, рвущей дневник. Взрослую, сжигающую письма.

— Чтобы управлять мирами, нужно принять свои? — спросила она.

— Чтобы перестать бояться их, — поправила Сноска. — Но это сложнее.

Лора коснулась поверхности. Шёлк заволновался, образы сменились: тень в очках, падающая в фиолетовое море. Её мать, превращающаяся в стаю запятых. Архивариусы, плачущие над разорванными плащами.

— Они тоже часть меня? — прошептала Лора.

— Все мы чьи-то сноски, — Сноска подошла ближе. — Даже Архивариусы. Даже она.

Лора не спросила, кто «она». Знать боялась.

Она зачерпнула ладонью шёлк. Он стекал сквозь пальцы, оставляя надписи: «прости», «верни», «люби».

— Что будет, если я выпью это? — спросила Лора.

— Станешь собой. Полностью. Но это больно.

Лора поднесла ладонь ко рту.

— Не надо! — крикнула Сноска, но было поздно.

Чёрный шёлк влился в неё, как обратная связь. Лора упала, скрючившись. Её виски взорвались воспоминаниями: первая ложь, украденные моменты, невысказанные «люблю». Она кричала, но это был текст — жирный, подчёркнутый, курсив.

Когда боль утихла, она открыла глаза. Пещера была освещена. На стенах — новые фрески. Она узнавала сцены: её ссора с матерью, ночь, когда библиотека заговорила, момент, когда она отказалась стереть себя.

Сноска сидела рядом, обняв колени.

— Зачем? — спросила она. — Теперь ты не сможешь убежать. Они всегда с тобой.

— Я устала бежать, — Лора встала. Её голос звучал иначе — глубже, с отзвуками эха. — Я пишу их. Значит, могу переписать.

Она достала перо. Оно горело холодным огнём. Коснувшись стены, она начала писать прямо поверх фресок:

«Мама не превратилась в запятые. Она стала точкой с запятой; паузой, после которой всё продолжается».

Фреска изменилась. Образ матери смягчился, запятые рассыпались, превратившись в птиц.

— Ты редактируешь прошлое? — Сноска встала, глаза-заголовки расширились: «НЕВОЗМОЖНОЕ ВОЗМОЖНО», «ЦЕНА ИСПРАВЛЕНИЙ».

— Нет, — Лора коснулась другой фрески — своей ссоры с тенью в очках. — Я редактирую его восприятие.

Она дописала: «Они спорили не для победы, а чтобы найти новые слова».

Тень в очках на фреске перестала исчезать. Она улыбнулась, кивнула Лоре, затем растворилась осознанно — как выбор, а не как потеря.

Сноска молчала. Впервые.

Когда они вернулись в библиотеку, рассвет уже алел. На пороге ждала Коллекционер. Но теперь её плащ из карт был перекошен, брошь-вопрос потускнела.

— Ты изменила правила, — прошипела она. — Этого нельзя простить.

— Не прощай, — Лора подняла перо. Оно сияло, как только что отчеканенная монета. — Пиши новую главу.

Коллекционер бросилась вперёд, пальцы-строки сжимаясь в когти. Лора не уклонилась. Она вписала в воздух одно слово:

«Достаточно».

Женщина застыла. Её плащ начал рассыпаться, карты превращались в мотыльков, уносящих обрывки её силы.

— Ты не конец, — успела выдохнуть Коллекционер перед тем, как исчезнуть.

— Надеюсь, — ответила Лора, глядя, как мотыльки садятся на грибы-чернильницы, оживляя их.

Девочка-нота заиграла мелодию на ветру. Существа из курсивов, теперь с мягкими краями, танцевали под неё. Лора подошла к столу. На листе ждала не «Ы», а «Мы» — написанное с заглавной буквы, обведённое в радужный круг.

Она села. Перо коснулось бумаги, но на этот раз она писала медленно, вдумчиво. Каждое слово пускало корни.

Где-то в глубине библиотеки, в комнате с дверью-книгой, новая фреска оживала. На ней Лора стояла, окружённая мирами, а подпись гласила: «Она перестала бояться быть чернилами. И стала почвой».

Рассвет сменился утром. Миры смеялись. А чернила, наконец, перестали кровоточить.

Тролль швырнул в ближайшую тень столом. Дуб разлетелся щепками, но тень лишь рассмеялась, звуком лопающихся пузырей.

— Бегите, — прошептал я, чувствуя, как холод дыма обвивает лодыжки. — Ищите Грикко. Он начал это — он должен закончить.

Грикко бежал, спотыкаясь о мостовую. Камень в его мешке бился, как пойманная птица. Трещина на нём росла, выжигая дыры в ткани.

— Чёртов кусок грязи! — завопил он, швыряя мешок в стену. Камень выкатился, сияя как око демона. — Отстань! Я тебя выдумал! Понимаешь? ВЫДУМАЛ!

Но камень не слушал. Трещина раскрылась, и из неё выползло он сам. Тот самый ужасный двойник — с мечом из чёрного стекла и глазами, горящими синевой глубин. Но теперь он улыбался. Улыбался слишком широко.

— Ложь становится плотью, маленький врун,— заговорил двойник, и его голос был как скрежет зеркал. — Ты дал нам форму. Теперь дашь силу.

Грикко отступал, нащупывая за спиной стену. В кармане дрожали светляки — жалкие зелёные искры против этого мрака.

— Я… я великий Грикко! — выдохнул он, трясясь. — Я перехитрил троглодитов! Разбил зеркала! И тебя… тебя тоже обману!

Двойник замер, затем рассмеялся. Вокруг них засветились окна домов — не огнями, а отражениями. В каждом стекле теперь сияла синяя трещина.

— Ты прав, — прошипело создание. — Но кто сказал, что зеркало разбилось с твоей стороны?

Меч взметнулся. Грикко прыгнул в сторону, и лезвие вонзилось в камень мостовой, высекая искры. Он побежал, не разбирая пути, слыша за спиной топот собственных шагов — но слишком громкий, слишком тяжёлый.

В таверне мы с гномом прорубались сквозь дым, ведя эльфийку и тролля. Тени хватали за плащи, шепча обрывки Грикковых историй:

— "Прыгнул как пушинка!" — визжало одно.

— "Дышал в такт!" — бубнило другое.

Тролль, размахивая ножкой от стула, ревел:

— Вот возьму я ваше "дышал" и заткну им ваши глотки!

Мы вырвались на улицу — в мир, ставший лабиринтом зеркал. В каждом — отражение города, но искажённое: здания кривые, фонари погасли, а по мостовой ползли тени с синими глазами. Где-то впереди, у площади фонтана, гремел металл и вопль Грикко:

— Это нечестно! Я герой! ГЕРОЙ, слышишь?!

Мы бросились на звук.

Двойник прижал гоблина к краю фонтана. Вода в нём кипела чёрной смолой.

— Ты — дверь, — сказало создание. — А двери должны быть открыты.

Грикко, рыча, выхватил из мешка горсть светляков и швырнул в лицо тени. Существо взревело, ослеплённое вспышкой. В этот миг я прыгнул, обхватив хвостом пояс гоблина, и оттащил его назад. Меч двойника чиркнул по камню, оставляя синий шрам.

— Разбивай зеркала! — закричал я гному, указывая на ближайшие окна. — Все!

Тролль уже крушил витрины кулаками, а эльфийка пела заклинание, заставляя осколки взлетать и вонзаться в тени. Город звенел, как гигантский хрустальный колокол.

Грикко, дрожа, прижал камень к груди:

— Закройся...закройся, дьявольская щель!

Двойник, истекая синим пламенем, шагнул вперёд:

— Ты не сможешь…

Но гоблин, внезапно ухмыльнувшись, швырнул камень в фонтан:

— Зато могу утопить!

Камень коснулся смолы — и мир взорвался светом. Когда я открыл глаза, зеркала были обычными. Тени исчезли. А на дне фонтана лежал потрескавшийся булыжник, теперь молчаливый и мёртвый.

Грикко поднялся, отряхивая плащ:

— Видели? Великий Грикко победил! Опять!

Но его голос дрожал. И где-то в глубине фонтана, под чёрной плёнкой, что-то пузырилось.

P.S.

Ложь — самый ненадёжный замок. Рано или поздно правда прогрызает в нём дыру. И тогда тьма не просто смотрит — она шагает через порог.

— Бежим, — прошептала Натали, но Рид вырвался. Схватил со стола огнетушитель.

— Я устал от подсказок, — он вышиб дверь, целясь в бывшего напарника. Эрик повернулся, рот растянулся в неестественной улыбке.

— Привет, брат. Пора проснуться.

Огнетушитель срикошетил от стены. Эрик двинулся вперед, суставы хрустели, будто рвались связки. Натали метнула нож — лезвие застряло в грудине, но монстр не остановился.

— Лифт! — Рид рванул ее за рукав. Кабина, скрипя, поползла вниз, когда Эрик в прыжке вцепился в тросы. Его пальцы, удлиняясь, как щупальца, пробили потолок.

— Приветственный подарок, — Натали выдернула чеку из гранаты, найденной в архиве. Взрыв разорвал тросы. Кабина рухнула в шахту, остановившись с перекошенными дверями на уровне -1. Подземный гараж.

Следы шин вели к черному фургону с эмблемой «Санрайз-мед». В кузове — капсулы как в «Центре реабилитации», но пустые. На полу валялся планшет с трансляцией: мэр, обращаясь к городу, говорил о карантине из-за «вспышки гриппа». За его спиной мелькнула тень с карабином HK416.

— Прямой эфир из бункера под мэрией, — Натали увеличила изображение. На стене за мэром — карта с теми же красными точками. — Он в эпицентре.

Рид схватился за голову — звон нарастал. В глазах замелькали кадры, не его воспоминания: доктор Кейн, вводящий сыворотку в вену ребенка; Эрик, разрубающий провода в серверной; свой собственный голос, повторяющий: «Протокол активирован».

— Они в моей голове, — он прислонился к фургону. — Вырежи чип.

— Без скальпеля ты истечешь кровью за минуту, — Натали приложила ладонь к его шее. — Держись, пока не доберемся до Кейна. Он знает, как это остановить.

Выстрел снес боковое зеркало. Из-за колонн вышла группа боевиков в масках. Натали втащила Рида в фургон, ударила по газам. Капсулы загремели, ударяясь о стенки. В зеркале заднего вида Эрик, словно паук, бежал за машиной, его пальцы царапали асфальт.

— Пригнись! — она свернула в тоннель, фургон занесло. Удар. Лобовое стекло треснуло. Когда пыль осела, перед ними возник бункер — бетонный куб с антеннами. Над входом висел щит: «Зона карантина. Уровень угрозы: Омега».

Рид выбрался наружу, шатаясь. В кармане жгло — ампула с сывороткой излучала тепло.

— Если я стану как он  — он кивнул на Эрика, застывшего в метре от них. Монстр дергался, будто пойманный невидимой сетью.

— Тогда я выполню свою работу, — Натали взвела курок FN Five-seveN. — А ты — свою.

Дверь в бункер была открыта. Внутри, за стеклянной стеной, мэр в разорванном костюме рылся в документах с кровью на руках. Он обернулся, и Рид увидел — зрачки сузились в вертикальные щели.

— Образец 117, — мэр зашипел. — Вы опоздали. Сигнал уже…

Выстрел Натали снес ему полчерепа. Тело рухнуло, испачкав сейф с клавиатурой. На экране — обратный отсчет: 00:00:17.

Рид ввел код S-117-6. Отсчет замер. Сейф открылся, выпустив облако пара. Внутри лежал шприц с красной жидкостью и записка: «Антидот для курьера. Спасибо за доставку. — Кейн».

— Это ловушка, — Натали навела ствол на Рида. — Опять.

— Играем по ихправилама, — он вонзил иглу в шею. Боль ударила словно ток. Звон сменился тишиной. Вдруг он понял — протокол, чипы, сигнал. Все это ключи.

— Я знаю, где Кейн, — Рид выдохнул, глядя сквозь стены. — Он в шахте. Живой. И он боится.

Сирены взвыли. Голос из динамиков: «Активация протокола „Очищение“ через 10 минут».

Натали взглянула на него, сжимая нож.

— Ты все еще с нами?

— Пока не поздно, — он шагнул к выходу, чувствуя, как антидот борется с чем-то черным под кожей. — Бежим.

Эрик, распластавшись на асфальте, зарычал им вслед. Но уже не преследовал.

Они мчались к шахте, когда первые ракеты ударили в город.

— Они пытаются записать то, что боялись произнести, — прошептала Лена. — Но бумага отвергает ложь. 

Один из Писцов обернулся. На его «лице» проступили мои черты. 

— «Ты обещал ей вечность. Но вечность — это тишина между „было“ и „будет“», — заскрипел он чернильным голосом. Страницы вокруг нас зашелестели, повторяя фразу. 

Лена схватила чернильницу со стола. Жидкость внутри бурлила, выплёскивая капли-буквы. 

— Попробуй сказать это без масок, — плеснула ему в «лицо». 

Тень взвыла. Бумага вспыхнула синим пламенем, и мы увидели — под слоем пергамента скрывалась кожа. Человеческая. С рубцами от несложившихся слов. 

— Бегите! — закричал кто-то сверху. 

Мы поднялись по винтовой лестнице, ступени которой были корешками книг. На верхнем этаже, в клетке из нотных строк, висело зеркало в раме из птичьих костей. Перед ним стояла девочка лет семи — точная копия Лены в платье, сшитом из газетных вырезок. 

— Я ждала, — она повернулась. В руках — нож с лезвием из стекла. — Вырви страницу — останови боль. 

Лена замерла. Девочка поднесла нож к своей груди. На месте сердца под тканью пульсировала фраза: «Папа ушёл, потому что».

— Это не ты, — я шагнул вперёд, но Лена остановила меня. 

— Это я. Та, что застряла в вопросе. — Она опустилась на колени перед девочкой. — Знаешь, ответа нет. Есть только выбор — носить его как камень или сложить в бумажный кораблик. 

Девочка заплакала чернильными слезами. 

— Но тогда зачем писать? 

— Чтобы ветер унёс, — Лена выдохнула на фразу у её сердца. Буквы рассыпались в прах. 

Клетка рухнула. Зеркало запело, и его песня разорвала башню. Мы падали сквозь ливень страниц, хватаясь за обрывки чужих исповедей: 

«Люби меня лживо…»

«Убей эту память…»

«Я хотел быть видимым…»

Приземлились в поле, где вместо колосьев росли карандаши. Над нами плыли облака-кляксы, а вдали, у чёрного дуба с листьями из промокашек, стояла Ашра. Вернее, её тень — прозрачная, дрожащая. 

— Вы сожгли мои чернила, — её голос трещал, как старая бумага. — Но здесь каждая мысль оставляет шрам. 

Лена сорвала карандаш. Написала на ладони: «Свобода». Буквы впились в кожу, кровоточа чернилами. 

— Шрамы заживают, — она смахнула кровь на землю. — А семена прорастают. 

Там, где упали капли, взошли цветы из папиросной бумаги. Их лепестки шелестели: «Хватит бояться. Хватит молчать. Хватит.»

Ашра закричала. Её тень распалась на отдельные буквы, сложившиеся в птицу. Та взмахнула крыльями из обгоревших страниц и исчезла в пробеле между строк. 

Мы шли за цветами. Они вели к ручью, где вместо воды струились чернила. На берегу лежало письмо в бутылке. Лена разбила горлышко ладонью. 

«Живи смешно. Живи нелепо. Живи громко»,— гласила записка. Подпись — детский рисунок: два человечка, держащие солнце в виде сердца. 

— Твоё? — я спросил. 

— Наше, — она отпустила бумагу в ручей. Буквы поплыли, превращаясь в рыбок. 

Следующее зеркало висело на дубе. Его рама цвела, как вишня в апреле. 

— Знаешь, что там? — Лена тронула лепесток. 

— Наш смех. В миллионе отражений. 

— Нет, — она прижала мою ладонь к зеркалу. — Наше «сейчас». Единственное, что нельзя стереть. 

Мы шагнули в цветущую бездну. Где-то за спиной рухнула башня недосказанностей, и её обломки стали семенами.

Грейвз понял, что должен сделать. Он достал семя, теперь пророщенное в спираль ДНК реальности.

— Мы не можем спасти все версии, — Анна сжала его руку. — Но можем создать новую.

Росток потянулся к разрывам, сшивая их своими корнями. Каждый стежок — выбор, каждый узел — жизнь.

Церковь в Болонье схлопнулась, поглотив культистов. Трещина затянулась, оставив шрам в небе — созвездие, похожее на ключ.

Лихачёв очнулся за своим столом, моргая, как после долгого сна. На экране — недописанная статья: "Теория множественных швов: как реальность штопает саму себя".

Сергей нашёл последнюю запись Сяо. На ней оператор улыбался в камеру: "Помните — история существует, пока в неё верят. Я буду вашим свидетелем. Всегда."

В архиве "Рассвета" появилась новая папка: "Дело №8: Иголка и нить". Внутри — фотографии, которых не существовало, записи несостоявшихся интервью, карта с отмеченными разрывами.

И записка от @keepeR_113: "Глава 9: Свидетель".

А в углу последней фотографии — женщина в плаще и мужчина в очках, идущие по следам из пепла. За их спинами реальность зашивает сама себя.

P.S. Выбор сделан. Но история продолжается.

— Экскурсии кончились, — он швырнул мне часы. — Внутри — тридцать минут. Ровно столько осталось, пока город не переродится. И он возьмёт твой фитиль.

Часы впились в ладонь, стрелки вонзились в кожу, сливаясь с венами. Тиканье совпало с ударами сердца. Город в тумане взревел, и земля под ногами поползла к нему, как лента конвейера.

Дорога рассыпалась под шагами. Каждый камень — окаменевшая память. Вот я, семилетний, засовывающий живую мышь в механизм отцовских часов. Вот Волков, вырезающий из своего мотора шестерёнку, чтобы отдать её нищенке с лицом матери. Каждое воспоминание оставляло на ботинках налёт липкой смолы.

Город встретил нас аркой из сплющенных автомобилей. Надпись «Добро пожаловать домой» была выложена зубами. Воздух вибрировал от гула — не машин, а тысяч сердец, бьющихся в унисон. Но ритм сбивался. Где-то в глубине кто-то выкрикивал лишний удар, как пьяный барабанщик.

Слепая девочка засметалась:

— Это твой пульс. Ты заражён свободой.

Мы вошли в улицу-трубу. Стены были усеяны экранами, где кричали наши клоны. Они бились о стекла, показывая шрамы, которых у нас ещё не было. Один — я с вырванным языком — прижал к экрану записку: «БЕГИ, ПОКА НЕ СТАЛ НАМИ».

— Игнорируй, — Волков выстрелил в экран, и из пробоины хлынула жидкость, пахнущая формалином. — Они — эхо от слов, которые ты не сказал.

Город углублялся, становясь живым организмом. Тротуары сокращались как лёгкие, фонари мигали в такт моему дыханию. А потом появились они — часовые. Существа из пружин и обожжённой плоти, с циферблатами на месте лиц. Их руки были ножницами, ноги — серпами.

— Не смотри в глаза! — закричала девочка, но было поздно.

Мой взгляд упал на циферблат ближайшего часового. Стрелки завертелись, втягивая сознание в воронку.

Я стою в лаборатории. Передо мной — стол с ребёнком. Моё лицо. В руках — шприц с чернилами. «Лекарство от времени», — шепчу я, вгоняя иглу в родничок. Ребёнок смеётся. Его глаза становятся чёрными...

Боль вырвала меня из видения. Часовой лежал с развороченным животом, из которого Волков вытаскивал моторчик.

— Память — это яд здесь, — бросил он моторчик мне. — Жуй, если хочешь увидеть правду.

Моторчик бился в ладони, как сердце. Я сунул его в рот. Провода впились в нёбо, стекло разбилось о зубы, и...

...и я увидел. Город был не городом — гигантским механизмом внутри моего же тела. Башни — рёбрами, провода — нервами, а в центре, вместо сердца, пульсировал чёрный кристалл, который я раздавил. Из трещин сочился дым, формируя создателя. Он был жив. Он строил новую симфонию из обломков.

— Фитиль горит, — сказал Волков, стаскивая меня обратно в реальность. — Двадцать минут.

Мы побежали к центру, где из земли росла спиральная башня. Её стены были из зеркал, но теперь они отражали не нас, а толпу. Людей-марионеток с ключами в грудях. Они хлопали в ладоши, поддерживая сбившийся ритм города.

— Сломай их! — кричала девочка, но её голос утонул в грохоте.

Часовые рождались из стен, из земли, даже из воздуха. Волков отстреливался моторами, которые взрывались, как гранаты. Я схватил ножницы упавшего часового и вонзил себе в ладонь. Кровь-масло брызнула на зеркала.

— Хватит меня копировать! — закричал я, и зеркала треснули.

Толпа в отражениях закричала. Их ключи плавились, заливая пол лавой из света. Башня дрогнула. Сверху, сквозь разломы, посыпались страницы — те самые, что старуха зашила мне в мозг. Они оборачивались вокруг часовых, душа их словами.

Мы ворвались в сердце башни. Там, на троне из шестерёнок, сидел он — создатель. Нет, я сам, с кожей, покрытой нотными станами. В его груди пульсировал мой шрам.

— Ты опоздал, — сказали мы хором.

Его рука вонзилась мне в грудь, схватив тиканье. Моё сердце — мотор с ключом — брызнуло маслом.

— Лекарство... — прошипел он, — ...это согласие на боль.

Я вонзил ножницы ему в горло. Но вместо крови хлынули чернила. Они заполнили комнату, смывая всё. Волков, крича что-то, схватил меня за плечо. Девочка смеялась, пока чернила не съели её лицо.

Я проснулся на холодном металле. Волков склонился над мной, вставляя в грудь новый мотор. Над нами выл грязно-красный небосвод. Город исчез. Остался только песок да сломанные часы.

— Ты убил его, — сказал Волков. — И часть себя.

Я дотронулся до груди. Под кожей тикало что-то чужое.

— Почему ты помогал мне?

Он достал из кармана фотографию: женщина с ключом вместо языка держала младенца. На его шее уже был шрам.

— Мы все твои лекарства, — бросил он фото в ветер. — И твои яды.

Вдалеке, на горизонте, забился новый ритм. Глухой, назойливый, как зубная боль. Девочка, теперь с лицом матери, махнула нам из тумана.

— Бежим? — спросил Волков, заряжая пистолет страницами из моей памяти.

Я поднялся. Мотор в груди подхватил чужой ритм.

— Нет, — сказал я. — Начинаем жечь.

И мы пошли навстречу— туда, где рождались часы.