CreepyStory

О чем поет тайга?

На староверов иногда находит. Бродит Иван темнее тучи, молчит неделями. Думу, значит, думает. Потом, озарённый и просветлевший челом, летит к своей Ефросинье с приказом грузить имущество на воз, готовить скотину, да собирать ребятишек. Откровение ему было: погрязли все в скиту в грехах, не блюдут веру, отцами завещанную, а посему, прочь из скита, сюда я больше не ездок. И уходит в тайгу, таща за собой своё семейство, лошадку, собак и корову безрогую. Отстраивает дом, где, значит, господь бог укажет. И живёт семейство Ивана в тайге отшельниками и блюстителями веры. Случай совсем в Мурюке нередкий.

Первым делом удивляла тишина, накрывшая дом. Не залаяла собака, не выбежали на крыльцо ребятишки встречать, вернувшегося после недельной отлучки отца, молчали птицы. Детей он увидел сразу, как вошёл в избу. Двое старших, с почерневшими лицами, лежали поперёк топчана на кухонке. Чем больше глаза привыкали к полутьме, тем больше открывалось его взгляду. Обвисшее в петле тело жены, окровавленные пеленки, и тельце младшенького, названного в честь него, отца, которое сволокла в угол и грызла Найда. На вскинутое ружьё Найда глухо заворчала, он выстрелил.

Выбежал, обошёл дом. Над курами, валявшимися в пыли двора, кружили радужные августовские мухи. Корова, с перерезанным горлом, ткнулась пятнистой мордой в сено, так и заснула.

Поднявшись на крыльцо, он сделал шаг, да так и не вошёл в дом. Посмотрел на вечереющее небо, поднял руку осенить себя крестом, не смог, рука повисла плетью. Сел, снял сапоги, зачем-то, оба, размотал портянку. Выстрел спугнул птиц, затихших в ветвях в ожидании ночи.

В начале весны на дом набрели охотники. Снесли тела в сарай, прибрались, проветрили, затопили печь. Открыли консервы.

— Помянем, что ли? — разлил спирт по кружкам старый.

Помянули.

— Дядь Коль, как думаешь, Шептун прибрал? — спросил молодой.

— Знамо дело он, больше некому. Расшалился.

— Дядь, а ты когда-нибудь сам Шетуна встречал?

— Встречал бы, не сидел тут с тобой. Кто в тайге Шептуна услышит, считай, не жилец.

— А всё ж таки интересно, что он такого нашептывает, что люди с собой кончают и детей малых не жалеют.

— Вот встретишь, сам и спросишь. Спать давай. На рассвете в посёлок пойдем.

За окнами совсем стемнело. Тайга готовилась им спеть.

Автор ( Денис Владимирович )
ГЛУХОВА — ПОСЛЕДНЯЯ ИЗ ЧЕРНОГО РОДА
Пролог
Сырая осенняя ночь. Ветер гуляет по кронам чёрного леса. Где-то завыла сова — глухо, как крик из другого мира. В палатке, залитой жёлтым светом керосиновой лампы, археолог Алексей Шаров что-то пишет в дневник. Рядом трещит приоткрытый деревянный сундук — их главная находка. Воздух стал тяжелее. Пламя лампы вздрогнуло. Снаружи кто-то прошёл. Или нечто. Он поднимает глаза, и в мутном окне отражается лицо. Женское. Бледное. Чёрные глаза....


Глухая дорога, облепленная по краям ржавым лесом, тянулась на север. Машина «Волга» пробиралась по ней с трудом — колёса скользили по глине, кузов вздрагивал на кочках.
Владимир Корнеев молчал. Руки в кожаных перчатках крепко сжимали руль. Радио ловило только хрипы. За окном — пустота. Осень, сырость, вороны.
Он взглянул на часы: 17:06. До заката оставалось немного. Где-то впереди должен быть мост — потом деревня.
Сверху начал сыпаться редкий мокрый снег.
— В такую погоду и чёрт ногу сломит, — пробормотал он и выжал сцепление.
На обочине промелькнул покосившийся дорожный указатель. Буквы, едва читаемые сквозь ржавчину: "Глухова — 3 км".
Когда он въехал в деревню, за спиной уже темнело. Дома стояли низкие, деревянные, будто прижавшиеся к земле. Крыши покрыты мхом, окна — узкие, перекошенные. Сырая осень забралась сюда глубоко: воздух пах гнилыми листьями и горьким дымом.
…У калитки сидел старик. В выцветшей шинели, с криво надетой ушанкой и палкой, как из сказки. Лицо серое, поросшее щетиной. Под ногами — вытертая тропка, как будто сидел тут часто. Он что-то грыз — может, семечки, может, губу.
Корнеев остановился в двух шагах.
— Здравствуйте, — сказал он спокойно. — Владимир Корнеев. Командирован из Москвы.
Старик поднял взгляд. Острые, выцветшие глаза. В них — ни удивления, ни интереса.
— Ну и чё?
— Я по поводу археологов. Приезжали сюда с экспедицией две недели назад. искалиу Вас тут . Слышали?
— Не, — отрезал старик. — Никого не видел. К нам редко кто едет.
— Говорят, лагерь поставили у леса.
— А лес у нас большой, — фыркнул он. — Кто куда поставил, не знаю.
Корнеев смотрел внимательно, не перебивая. Старик избегал взгляда — это было слишком явно.
— Что, вообще никто в деревне не видел городских?
— Я сказал — не видел, — буркнул тот. — Может, в другой деревне были. У нас тишина.
Молчание повисло тяжёлое. Ветер прошёлся по улице, и на старика вдруг накатило раздражение. Он плюнул себе под ноги.
— Опять суета, — пробормотал. — Всё лезете. Не было их тут. Не было!
Корнеев понял: разговора не будет.
Он кивнул, как бы прощаясь.
— Скажите, где у вас можно переночевать? Постоялый двор, дом в аренду, может, кто сдаёт?
Старик снова замолчал. Пожевал губу, не глядя на него.
— К Матвеихе иди. За кузней дом. У неё один сын остался, а комнаты пустые. Может, пустит.
— пасибо, — коротко сказал Корнеев и пошёл дальше, чувствуя, как взгляд старика сверлит ему спину.


Дом за кузней был большой, двухоконный, с покосившимся крыльцом и подвязанным колоколом над дверью — от птиц. Из трубы вился дым. Заметив, что калитка приоткрыта, Корнеев постучал в дверь.
Пауза. Скрип половиц.
Открыла женщина лет пятидесяти — плотная, с узелком седых волос под платком. В руках — полотенце. Лицо строгое, морщинистое, но не злое.
— Здравствуйте. Вы Матвеиха?
— А кто спрашивает?
— Владимир Корнеев. Из Москвы. Сказали, у вас можно остановиться.
Она смотрела с прищуром, словно взвешивала. Потом кивнула:
— Проходи. Комната в доме есть. Кормить не обещаю, но чай налью.
Внутри пахло печкой, сушёной мятой и старым деревом. Обстановка простая: ковры, иконы, выцветшие фото на стенах. Он оставил сумку у двери, прошёл на кухню.
Чайник уже шумел.
— Присаживайся, — сказала она, не оборачиваясь. — Далеко ехал?
— Из Москвы. потом по трассе, потом по указаниям.
— И всё это — ради нас?
— Ради пропавших. Археологи. Были тут недавно. Две недели назад.
Матвеиха налила кипяток в заварник, сыпанула сухой травы — то ли зверобой, то ли что-то покрепче. Села напротив, поставила чашку перед ним.
— Ясно.
— Видели их?
Она сделала глоток. Медленно.
— Неа. Никто не стучался. Ни к кому не заходили. Может, не к нам приезжали вовсе.
Корнеев чуть склонил голову.
— Странно. Раскопки провододинись на окраине леса, почти возле Вас.
— Лес — он большой, — сказала она. — Там заблудиться — раз плюнуть.
— Но местные-то знали. Видели, должно быть. Машины, люди, техника.
— А кто ж у нас по улицам гуляет? Все по хозяйству да по делам. Нам не до приезжих.
Он замолчал. Слушал, как тикают старые часы на стене. Смотрел, как она уводит глаза, будто не хочет задерживаться на нём взглядом. Спокойна, внешне — но что-то в ней было… закрытое. Как будто знала больше, чем говорила.
Он сделал глоток — чай терпкий, обжигающий. Пах не зверобоем. Что-то другое.
— Старика встретил у дороги. В ушанке, с палкой. Говорил, не видел никого. Но глаза бегают.
Матвеиха усмехнулась уголком губ.
— У нас тут полдеревни с глазами бегают. От жизни, не от археологов.
— А как его зовут?
— То, должно, Василич был. Старый он. От войны память не та. Что видел — не помнит, что не видел — расскажет.
Корнеев снова замолчал. Лёгкая тень скользнула по его лицу. Он не настаивал. Просто кивнул.
— Ясно.
Он знал, как это работает. Один говорит «не видел», другой — «не было», третий — вообще не выйдет из дома. Но тишина говорит громче слов. Что-то здесь было. И все это знают..
Утро было серым, вязким, с налётом сырости, как будто сама земля не хотела просыпаться. Корнеев шёл по тропе, петляющей мимо огородов, в сторону леса. Воздух пах гнилью и грибами. За спиной деревня постепенно исчезала в тумане.
Он пошел на место происшествия , вскоре показался лагерь Вернее, то, что от него осталось.

Три размытых силуэта под брезентом. Один — просевший, как будто что-то тяжёлое падало сверху. Пара деревянных ящиков — вскрытых. Одна металлическая раскладушка. Аудио магнитофон. Полевые тетради — раскиданы, некоторые намокли от недавнего дождя.
Никаких следов борьбы. Всё слишком… тихо.
Он присел, взял один из блокнотов. Пролистал. Указания по раскопкам, топографические заметки, потом:
«14 октября. Обнаружили квадратные камни — по форме алтарь. Ниже — яма. В ней деревянный ларь. Не вскрывали.»
Следующая страница — почерк стал неровным:

«15 октября. Ларец открыт. Внутри тело. Женщина. Сухая, как пепел, но лицо… как живое. На досках — выжженные символы. Мы сфотографировали..
Ночью пропал Серёга, Никто не слышал. Не нашли ни следа, не знаем куда он мог деться.»

Корнеев поднялся, огляделся.
В грязи у кромки леса — отпечаток. Не ботинка. Босая нога. Женская. Глубокий, свежий. Ведёт в чащу.
Он медленно выдохнул, достал фотоаппарат, щёлкнул. Собрал все что ему нужно.. Затем пошёл назад, к деревне.

На улице его встретил влажный ветер и та же тишина. Он пошёл в сторону магазина — старенькая избушка с разбитой вывеской «Продукты». Внутри — прилавок, пара ящиков с мукой, спички, керосин. За прилавком — женщина лет сорока, в платке.
Он поздоровался, купил сигареты и хлеб. Потом, как бы между делом:
— Археологов случайно не видели?
— Нет, — коротко. — У нас не было.
— Машины чужие проезжали?
— Не замечала.
Он кивнул, не настаивая. Вышел. У колодца — девчонка с вёдрами, лет одиннадцать. Глянула — и быстро отвернулась.
— Здрасьте, — сказал он.
— Здрасьте, — шепнула она и убежала, не набрав воды.
Он продолжил. Заглянул к кузне — пусто. Пошёл дальше, остановил старика, что колол дрова.
— Добрый день. Я из ведомства, по поводу пропавших.

— А я в делах не участвую, — сказал тот, даже не посмотрев. — У меня своё хозяйство,не когда мне.

Корнеев отошёл. Подошёл к лавке у дороги, где две женщины чистили картошку. Завёл разговор — те молча встали и ушли, будто его и не было.
Что-то их пугает. Не просто чужак. Не просто молчание.
Они боятся даже думать об этом.
И всё же… он видел. У одной женщины рука дрожала, когда он спросил про лес.


Корнеев сидел напротив Матвеихи, стараясь не пропустить ни одного её слова. В комнате было тепло, но воздух казался тяжелым, как если бы сама деревня дышала с ним в унисон. Матвеиха снова наливала чай, но руки её слегка дрожали, и она не могла встретиться с его взглядом.
— Всё так, как я говорил, — сказал он, не давая ей возможности отступить. — Вы видели, как они копали, что нашли. Я знаю, что у вас не раз за окном мелькали их тени. В лагере всё было, но вот — странное молчание.
Она быстро убрала глаза. Чуть приподняв плечи, как если бы пыталась спрятаться от его пристального взгляда.
— А ты что думаешь, ты один такой умный? — слабо улыбнулась она, но её голос был хриплым, как старое дерево, от которого давно ушла вся жизнь.
— Не «умный». Просто я заметил кое-что, — он говорил спокойно, как если бы это было просто наблюдение. — Тот, кто находит что-то, что не должен был бы найти, теряет больше, чем просто свои поиски.
Она покачала головой, но его слова подействовали. Он почувствовал, как её взгляд стал напряжённым, как если бы она оценила, стоит ли говорить дальше.
— Не надо вам этих археологов. Всё с ними ясно, — ответила она, отпивая чай. — Они сами полезли в чужое дело. Нашли там… не то что нужно было.
— Что нашли? — он пристально следил за её лицом.
Матвеиха сжала чашку, её пальцы побелели. Она опустила взгляд, а её дыхание стало прерывистым. Наконец она проговорила с усилием:

— Женщина. Не просто женщина , как все думают. Они её вскрыли, а она… живая была. Я же тебе говорю — её нельзя трогать. Она была там, и они её нашли.

Корнеев задумался. Матвеиха взглянула на него, но он не произнёс ни слова. Словно продолжая в одиночку свой рассказ, она продолжила:
— Это не просто тело. Не просто понимаешь . Когда они начали её вытаскивать, сначала ничего не происходило. Ближе к вечеру она пропала из ящика.
Корнеев заметил её взгляд — он был полон страха, который скрыть было невозможно. Она сглотнула, как будто слова давались ей с трудом.
— Ты хочешь сказать, что археологи сами её пробудили? — его голос был резким, и он инстинктивно напрягся. Его ощущение, что она что-то скрывает, становилось всё сильнее.
Матвеиха подняла голову, и в её глазах промелькнула тень, будто она хотела убежать от этой мысли.
— Да. И после того, как она проснулась, они начали исчезать. Один за другим. Я говорю тебе — она не просто так. Не человек. Они её разбудили, все повторяла она.
Корнеев почувствовал, как темнота в комнате сгущается, а слова Матвеихи становятся всё более зловещими.
— И что она с ними сделала? — спросил он, пытаясь получить больше информации.
Матвеиха вздохнула и долго не отвечала. Тишина тянулась. Наконец, она тихо произнесла:
— Она забрала их. Забрала их всех. Тех, кто её разбудил. Но не сразу. Вначале они начали сходить с ума. Они видели её в снах, слышали её шаги по лесу. А потом, когда уже не могли выйти, когда страх стал сильнее разума — они исчезли. Пропали в лесу. Уже было в нашей деревни что-то подобное.
Корнеев встал, ощущая, как его грудь сжалась. Он понял, что всё это гораздо страшнее, чем он предполагал.
Он стоял, не зная, как продолжить этот разговор. Слова Матвеихи оставались эхом в его голове, и он понимал, что это уже не просто расследование. Он оказался на грани того, что стоит за туманом страха и тишины деревни.

Корнеев не садился. Он стоял у окна, глядя на темнеющее небо. За околицей сгущался туман. Матвеиха молчала, но он чувствовал — она что-то знает. Больше, чем сказала.
— Вы всё знали, — тихо сказал он, не поворачиваясь. — Все. Но молчите. Смотрят в пол, отворачиваются. А вы... вы жили тут. Вы всё видели.
Матвеиха не ответила сразу. Только с силой втянула воздух. Чашка в её руках задрожала. Потом она произнесла:
— Мы знали, да. Но что нам было делать?.. Мы ведь тоже люди. Мы боимся. Мы — молчим. Потому что если говорить — она услышит.
— да кто черт она такая?
Матвеиха подняла взгляд. В её глазах не было уже усталости. Только страх и… тяжёлая память.
— Катерина. Ведьма. Старая, как сама эта земля. Мы её звали Ктотона. По-старому. От неё уходили коровы, дети заболевали, мужики топились в колодцах. Она смотрела — и портились лица. Портилась душа.
— А что вы сделали с ней?
— Хотели сжечь. Давно… ещё когда моя мать была молодая. Церковь, кресты, иконы — всё вытаскивали. Люди собрались, факелы… Но знаешь что?
Она замолчала. Голос стал глухим:]
— Факела не горели. Спички не зажигались. Пламя от неё уходило.
Корнеев обернулся. Он слушал внимательно. Всё это звучало, как безумие… но в голосе Матвеихи была правда. Мёртвая, страшная правда.
— Тогда решили по-другому. Закопали. Живьём. Пятеро её держали. Остальные яму копали. Кричала она так, что у всех уши в крови были. А потом… тишина.
Она замолчала. Только тикала старая настенная ходики.
— Те, кто её хоронил, умерли быстро. Один за другим. Кто вешался. Кто сам ушёл в лес. Остальные — молчали. Мы, дети, только слышали об этом. Никто не говорил вслух. Но все — помнили.
Корнеев прошёлся по комнате.
— И теперь она вернулась, — сказал он, будто сам себе.
— Да. Когда они её нашли. Археологи. Они же не знали. Мы молчали,да и кто нас слушал бы, они же городские и в такое не верят, мы думали надеялись — пронесёт. Но не пронесло. Они её откопали. Открыли. Разбудили.
— И она забрала их?
— Забрала, — шепчет Матвеиха. — Она сейчас там… в лесу. Смотрит. Ждёт. Мстить будет. Тем, кто рядом. Мы чувствуем её, как холод в кости. Она пришла не за одним. Она придёт за всеми.
— Почему вы молчите? Почему не сбежите?
Матвеиха хмыкнула.
— Куда? Это её место. Она тут родилась, тут и умерла. Или не умерла. От нее не уйти. А говорить… страшно. Если ты много про неё скажешь — она придёт ночью. Без звука. И никто не вспомнит, как тебя звали.
Корнеев взглянул в её лицо. Силуэт старухи вдруг показался ему совсем иным — будто в ней жило что-то чужое, древнее. Но потом моргнул — и перед ним снова была усталая, напуганная женщина.
— Я всё сказала. А ты... если умный, — уезжай. Пока можешь.

Корнеев тяжело опустился на стул. Чай остыл, но он не замечал. Смотрел на Матвеиху, пристально, как смотрел бы на подозреваемого. Она отводила глаза.
— Вы говорите — ведьма. Вы говорите — проклятие. Ладно. Я не спорю. Пусть так. Но вы понимаете, что я не могу приехать обратно в Москву и написать в докладе: «ведьма проснулась, всех забрала»?
Он говорил спокойно, но в голосе сквозила сталь.
— У нас не сказки. У нас ведомство. Мне нужны тела. Или хотя бы место. Следы. Что угодно. Иначе я просто буду следующим, кого закопают.
Матвеиха крепко сжала пальцы, будто молилась.
— Я не знаю, где тела… — тихо сказала она. — Не знаю точно. Но если она их взяла, то они… где-то в лесу. Там, где старая земля, где ей служат.
— Где?
— Я тебе уже сказала в лесу, за тем где они копали..
Корнеев подался вперёд:
— Вы хоть понимаете, что там люди пропали? Люди, а не легенды. Если их не найти — мне придётся закрывать дело липовой формулировкой. И кто следующий? Вы?
Она подняла на него глаза.
— Я знаю. Мы все знаем. Но никто не пойдёт туда. Потому что она там.
. Она проснулась. И теперь вольна. Где-то в лесу. Я не знаю где точно. Но это место тянет. Становится сырым, как гниль. Холодным. Там всё по-другому. Даже птицы не летают.
Корнеев сжал кулаки.
— Мне нужны доказательства. Без этого я никто. У меня за плечами двадцать лет. Афган, Чехословакия, неофициальные операции… Я не могу просто поверить.
Матвеиха кивнула.
— Тогда иди сам. Смотри. Может, и найдёшь. Только запомни — ты не первый, кто хочет понять.
Он поднялся. Надел пальто. У двери обернулся:
— И всё же. Если бы ты знала, где она… хоть примерно. Где её искать?
Матвеиха выдохнула:
— Где туман не рассыпается. Где земля дышит. Там и ищи. Но не зови её. И не говори её имя вслух. Это худшее, что можно сделать.
Корнеев вышел в ночь. И только тогда заметил: на его ладони, где он сжал край стола, осталась царапина — тонкая, ровная, как ногтем. Он не заметил, когда это случилось.
Лес встретил Корнеева без звука. Ни ветра, ни птиц — только сухие ветки под ногами да влажный туман, стелющийся у земли, как пар из могилы.
Он вышел к холму, который уже приметил днём: древний, заросший мхом, с одиноким дубом наверху, ветви которого были как скрюченные руки. Матвеиха говорила — левее, осина с чёрной меткой. Он обошёл холм по кругу, и почти сразу нашёл — осина, на первый взгляд обычная, но кора в одном месте будто обуглена. Не ожог, а знак — как клеймо.
Корнеев присел, начал водить ладонью по корням. Земля казалась рыхлой. Потрогал — и точно: кто-то недавно ворошил почву. Больше того — под слоем травы торчал край плоского камня.
Он снял перчатку, отодвинул мох. Камень был древний, с рытвинами и кругами. В середине — вырезанный символ: спираль, уходящая внутрь. Погребальная метка?
Поднажал — и камень сдвинулся. Снизу — тьма. Узкий проход. Изнутри пахнуло сыростью, тлением… и чем-то сладким, как от засохших цветов. Запах смерти и ритуала.
Корнеев достал фонарь. Посветил внутрь. Каменные ступени вели вниз. У стены — старая деревянная подпорка, почти сгнившая. И... кусок материи.
Он задел его пальцем — светлая ткань, грязная, но не сгнившая. Возможно — рукав куртки. Внутри кто-то был.
Он вытащил блокнот, сделал запись. Проверил пистолет — на всякий случай. И сделал шаг вниз.
Каждый шаг — как удар в барабан. Камень под ногами, плесень на стенах. И тишина — такая, что в ушах звенит.
Внизу открылся узкий зал — будто круглая гробница. В центре — каменный постамент. Пустой. Но по полу — пятна. Чёрные, подсохшие, как кровь. А в углу — вещи: фонарь, фляга, нож, ботинок.
Он подошёл ближе — и увидел человеческую кость. Голень. Переломана, будто зубами. Но следов зверя — ни единого.
Корнеев медленно поднял фонарь. На стене — свежие царапины. Как от ногтей. И снова — спираль. Нарисована… кровью?
Он не мог дольше оставаться. Сделал снимки, записал координаты. Но уходя, услышал шорох. Слабый. Как будто кто-то ползёт.
Он обернулся. Никого. Только тень задвигалась в глубине коридора. Он вышел — шаг за шагом, спиной вперёд. Камень захлопнул вход.
На поверхности ночь уже была гуще. Он чувствовал, как по спине стекает холодный пот.
Корнеев вернулся в дом Матвеихи под вечер. На нём не было и следа растерянности — только сосредоточенность, как у человека, который увидел всё, что надо, и теперь знает, что делать.
Матвеиха встретила его молча, только поставила на стол горячий чай.
— Ну?.. — спросила она, будто знала.
— Там есть кости. Вещи. Следы. И… нечто, чего не должно быть. Я всё снял. Всё записал.
— Значит, вернёшься в город?
— Да. Завтра. Мне нужен отряд. Собаки. Люди с приборами. Лаборатория. Я не могу… не имею права сказать "ведьма ожила" без доказательств. Никто в ведомстве не поверит. Я с ума сойду, если скажу им: "она забрала их в лес".
Матвеиха кивнула.
— И правильно. Только вот...
— Что?
— Успеешь ли ты уехать?
Он посмотрел на неё.
— Думаешь, она не даст?
— Думаю, она уже знает. Думаю, она чувствует, кто ты такой. Ты полез туда, куда не лезли даже те, кто её закапывал.
Корнеев сел, уставился в кружку.
— Я Афган прошёл. Допросы, мистика, секты. Я всё видел. Но это… это что-то из древнего. Из дохристианского.
— Она — не человек. Она часть земли. Ты видел знак на камне?
— Спираль.
— Это не символ. Это путь. Вниз. Внутрь. Она всегда возвращается по нему. Как по реке.
Корнеев поднёс папку с записями к груди. Его рука чуть дрожала.
— Я уеду утром. Через два дня вернусь с группой. Ты к тому времени уезжай из деревни.
Матвеиха усмехнулась.
— А куда мне? Я здесь родилась. Если придёт — пусть берёт. Я своё прожила. А ты — иди. Пока ещё можно.
Он встал. Проверил пистолет. Потом — фотографии. Потом — документы. Всё аккуратно упаковал.
Асфальт начинался в двадцати километрах от Глухова. Всё остальное — грязь, рытвины, просёлки. Машина гремела и стонала, но ехала. Корнеев смотрел вперёд, не моргая. На переднем сиденье — папка. В ней: фотографии, полароиды, кусок ткани, грязная лента с аудиозаписью. Кровь на плёнке уже подсохла.
Он не спал почти сутки.

Иногда, в зеркале заднего вида, ему казалось — за машиной кто-то идёт. Не бегом. Просто... шагает. Но каждый раз, когда он поворачивал голову — там ничего не было. Только дорога. Только лес.
Через восемь часов — он был в Москве.
Корнеев вошёл в здание ведомства как всегда — тихо, уверенно. Его узнали, пропустили без лишних слов.
На седьмом этаже его уже ждали.
За столом — начальник отдела, полковник Данилов. Рядом — молодой аналитик, в очках, с тетрадью. Пахло табаком и бумагой.
— Слушаем тебя, Владимир, — начал Данилов, без приветствий.
Корнеев выложил папку на стол. Молча открыл. Включил магнитофон.
Из динамика послышался глухой шум, потом... женский голос. Словно из глубины колодца. Шепчет. На старославянском. Потом — крик. И тишина.
— Это запись в лагере археологов. Сделана за сутки до их исчезновения, — спокойно пояснил Корнеев. — Здесь — фото. Камень, яма, ритуальные знаки. Вот — скелет. Не один. Здесь кровь. Свежая. Людей не нашли. Но кое-что осталось.
Он открыл фото.
Данилов побледнел.
— Что это за символ?
— Древний. Предхристианский. Возможно — племенной. Спираль. Связан с погребением не мёртвых, а «нечистых». Заключённых. Я провёл параллели с языческими источниками. Всё совпадает.
— И ты утверждаешь, что…
— Я ничего не утверждаю, — перебил Корнеев. — Я прошу: направить группу. Исследовательскую и боевую. Я не фанатик. Но либо мы выясняем, что это — секта, мутация, преступление. Либо мы имеем дело с тем, о чём никто не готов говорить вслух.
Наступила пауза. Молодой аналитик вертел плёнку в руках.
— А если… это правда?
— Тогда она не остановится. Археологи её выпустили. И если я прав, она ненавидит всю деревню.
— Что дальше?
Корнеев встал.
— Я прошу разрешения вернуться. С группой. Пока ещё не поздно.
Данилов выдохнул. Потом сказал:
— У тебя трое суток. Группа будет. Официально — поиски пропавших. Неофициально — ты командуешь.
Корнеев кивнул.
— Возьму только тех, кто не побежит при первом шорохе.
— Ты уверен, что хочешь туда вернуться?
Он посмотрел в окно. Где-то там, за сотнями километров, снова поднимался туман над лесом.
— Я не закончил.

Спасибо всем кто прочитал первую часть.
Все истории автора есть на ютубе!
https://youtu.be/CQC8IBp8VtY

Это перевод истории с Reddit

Всё началось на рассвете.

Первыми забили тревогу больницы: мониторы показывали ровную линию, а пациенты продолжали дышать. Хирурги отключали аппараты жизнеобеспечения — сердца всё‑таки стучали. В домах старики хватались за сердце, глаза расширялись от боли… но смерть не приходила.

К полудню слух распространился: никто не умирает. Телеведущие говорили дрожащими голосами о «глобальном феномене». Одни называли его чудом. Но чудеса не заставляют людей кричать.

К вечеру улицы изменились. Человек, прыгнувший с моста, переломал каждую кость, лежал вывернутый на асфальте — и тихо стонал, не в силах умереть. Женщина, обгоревшая на кухне, рыдала сквозь обугленные губы, умоляя взглядом о конце, который не наступал.

В нашем городке мальчик Хендерсона утонул в пруду. Его вытащили синим, вода пузырями выходила из лёгких, но через несколько часов он сел и закашлялся, кожа холодная, как мрамор.

Люди паниковали. Одни запирались в домах. Другие испытывали предел.

К полуночи отчаявшиеся прибегли к насилию. Пытались старыми способами проявить милость: выстрелом в голову, лезвием по горлу. Бесполезно. Плоть рвалась, кости ломались, но никто не уходил из этого мира.

Я нашёл отца в кресле; инсульт застыл на его лице маской ужаса. Он не мог говорить, не мог двигаться. Я взял его за руку, и он сжал мою один раз — мольба.

Я понял.

Но помочь не мог.

Самое страшное было не в крови, а во взглядах — живые, заключённые в искалеченные тела, с невыразимой мукой и неотступной жаждой освобождения.

Около трёх ночи телефоны замолчали.

Небо треснуло перед самым рассветом — беззвучный хруст. А потом они пришли.

Высокие, тонкие фигуры, укутанные тенями, проходили сквозь стены, скользили над землёй. Лица‑пустоты лишь с тусклым свечением глаз. Смерть была изгнана на один день — и они явились взыскать долг.

Твари собирали тех, кто был жив‑но‑мертв, утаскивая их стонущие тела в чёрные провалы, распахивавшиеся в земле, будто зияющие пасти. Никто не сопротивлялся. Не мог.

Я спрятался на чердаке.

Через щель в досках увидел, как мою мать — половины лица не было после её ночной попытки — подняла безликая фигура и унесла во тьму.

Когда взошло солнце, мир молчал.

Я вышел наружу. Улицы были пусты. Ни птицы, ни машины, ни дыхания.

И тогда я увидел записку, прибитую к дереву на площади:

«Платёж принят. Никогда больше не пытайтесь».

А ниже, написанное тем, что я надеялся, было чернилами:

«Смерть — это милость».

Я теперь один. Уже много дней не встречал ни одной души. Но каждую ночь слышу, как они шевелятся в тенях.

Ждут, пока кто‑нибудь вновь совершит ту же ошибку.

Читать эксклюзивные истории в ТГ https://t.me/bayki_reddit

Подписаться на Дзен канал https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Это перевод истории с Reddit

Мой лавка находится «внизу» — на самой окраине тех торговых рядов, куда ходите вы. Случайно ко мне не попадает никто. Чтобы зайти, нужна… намеренность.

Сознательная или бессознательная — не важно. Важно только то, что у вас есть вещь, от которой нужно избавиться, а у меня — желание получить её.

Вашу одержимую вещь.

Вы можете не подозревать, что она проклята. Может, вы лишь заметили, как ночью открывается ящик со столовыми приборами. Или как доски пола скрипят под тяжёлыми, бетонными шагами после полуночи.

А может, вы видели в зеркале ванной лицо мертвеца, отвисшее, словно тыква, оставленная гнить на солнце.

Найти мой магазин нельзя осознанно. Так задумано. Я сравниваю это с тем, как Сколль и Хати гонятся друг за другом в сумеречных туманностях звёздного неба. Инстинкт — подходящее слово.

Много лет назад, когда лавка только открылась, пузатый мужичок лет сорока ввалился через стеклянные двери. Лавка у меня мала, заставлена товаром, тогда — ещё меньше.

Дверной колокольчик звякнул — я поднял глаза. Пиджак мужчины пропитался потом; он бесконечно вытирал лоб. Такие обычно и приходят: растерянные, бормочущие что‑то себе под нос. Не часто только такие мокрые.

В руках у него дребезжал деревянный стенд: к ниму было приколото множество изящных ложечек из разных стран.

Сразу за ним я увидел её. Он о ней и не догадывался. Гниющая тварь, сухая, сгорбленная; по спине торчали дугами острые шипы, как хвост у игуаны.

Глаза выкатились из морщинистых глазниц, как переспелые томаты, готовые лопнуть. Зрачки — вздутые диски, бессмысленно шарили по комнате.

Кожа свисала лохмотьями. От неё веяло тревогой. Она не раз бросала взгляд на коллекцию ложек.

На свой «якорь».

— Ах, злобная старуха. Кто она тебе? — спросил я.

— Мне? Что… А… — Он уставился на ложки. Казался человеком, блуждающим во сне. — Моя мать.

Я цокнул языком. Матрона‑дьяволица. Когда при жизни ты стерва, даже к детям, смерть разъедает твою форму.

— Если при жизни у тебя колючий нрав, — я указал ему за спину, на её шипы, — то и после смерти он остаётся.

Он обернулся вяло. Если и увидел её, глаза не выдали.

Я щёлкнул пальцами у него перед глазами.

— Тысяча, наличными.

Он поставил ложки на прилавок. Движения гипнотические. Достал бумажник и вывалил десять сотенных.

Всегда приносят ровно. Будто знали цену заранее.

Я не монстр. Тысяча — честная плата. Мне так кажется.

Пока он плёлся к двери, его мать, согнувшись и шипя, провожала взглядом. Повернулась следом, но якорь держал её, как цепь. Длинные ногти скребли невидимую стену.

Он вышел. Дорогу обратно не найдёт. И не вспомнит, что было.

Лишь ощутит, что стал на тысячу беднее — и снова будет спать по ночам.

Я коснулся якоря, пока она отвлеклась, перебирая ложки.

— Дэвид… Вернись, трус. Бросаешь мать! Как жестоко, какой ты ужасный сын, — пробурчала она, словно камнем по гравию.

— Он не слышит, — сказал я, разглядывая золотую ложку с египетским флагом на ручке.

Она резко обернулась. Я почувствовал, как глаза‑помидоры впились в меня.

— Ты, — прошипела она.

— Я, — отпарировал я.

Она рванулась на четвереньках, рептильная, шипы вздыбились иглами дикобраза.

Я погрозил пальцем:

— А‑а‑а. Ещё шаг — и я растворю твой якорь во фторсурьмяной кислоте.

Под прилавком уже стояла тефлоновая лодка, наполовину заполненная суперкислотой.

Один глаз у неё лениво плыл к потолку, другой — к якорю у меня в руках. Я заметил понимание.

Пахла она отвратно: старые таблетки от кашля, затхлая мебель с цветочным ароматом и все едкие запахи, что исходят от противных стариков.

Запах гнили — лишь послесловие.

— Либо играешь по правилам, либо теряешь якорь. Знаешь, что бывает с кораблями без якоря?

На обвисших складках лица проступил страх.

— Они теряются в океане.

Она застыла. Шипы осели.

— Хорошо. Теперь тебя переназначат. Отправишься на полку ближайшего секонд‑хенда. Подпишешь контракт кровью. Больше ни живой душе не причинишь вреда. При жизни ты сеяла зло — даже после смерти. Всё. Конец. Тот, кто купит тебя, получит удачу: потерянные ключи найдутся, лишняя двадцатка всплывёт в кармане.

В её глазах плеснула досада — она обожала себя. Всё вертелось вокруг неё. Я знал таких.

— Слишком уж тянешься к сыну. Нельзя тебе обратно. И у меня в лавке ты не останешься. Так что выбор прост: кислота, отрыв от якоря и чёрная пустота — или мирное существование с предметом.

Она подумала. Рот треснул, обнажив игольчатые зубы.

— Я… выбираю службу.

Я хлопнул в ладони.

— Прекрасно. Бумаги сейчас… — Я поднялся, но замер, вновь присел и встретил её взгляд. — И ещё. Если вздумаешь нарушить договор, учти: однажды ты снова окажешься у меня. Может, у того же владельца, может, у третьего. Всегда возвращаетесь.

В её руках‑корнях дрожь. В глазах — понимание.

— В тот раз якорь не пойдёт в кислоту. И в лавке ты не останешься.

Я положил договор, повернулся к сейфу и щёлкнул кодовый диск. Чувствовал её прожигающий взгляд.

Сейф заскрипел. Комнату заполнил хор перекрывающихся воплей. Боль бесконечностей. Внутри лежало несколько предметов.

Я обернулся. В её глазах — ужас, как у мелкого хищника, встретившегося с гигантом.

— Попадёшь сюда. Навсегда. Ни воли, ни мысли. Лишь боль. Духовная, телесная, библейская.

Она подписала. Больше я её не видел. И сына её тоже.

Наверное, вам интересно о тех, кто орёт в сейфе. Есть предметы — с якорем или без, — которые я не рискну выпускать. Опасные. Даже для меня.

И вновь, в иной складке времени, звякнул колокольчик над отшелушившейся белой дверью.

Я почувствовал его раньше, чем он вошёл. Чернейшие глаза — живой сосуд, пропитанный одержимостью. Такого я ещё не видел.

Живое существо стало якорем.

А то, что скользило за ним, заставило меня проглотить язык от страха.

Чёрный клубок статического шума. Зашелестел, будто тысяча цикад. Воздух дрожал от его неправильности. Оно нарушало правила. Мои правила.

Сначала накатила бездонная скорбь, как волна о скалу.

Иногда я вижу их истории, как плёнку.

У чёрной массы вспыхнули видения. Женщины с запястьями, перетянутыми медной проволокой до костей.

Чьи‑то шершавые руки поливали их керосином, смеясь так, словно это величайшая шутка.

Большой палец щёлкал зажигалкой туда‑сюда, дразня. Четыре женщины были одеты по‑модному восьмидесятых, насколько под кровью можно было разглядеть.

Огонь пожрал их мгновенно.

Я слышал, как пузырится кожа, как лопаются волосы.

Когда видение рассеялось, лавка наполнилась стонами десятков жертв.

Передо мной — дух серийного убийцы.

Чёрная туча трещала озоном, тяжёлая, полная силы.

Обычно вещи приходят ко мне по воле жертв. Но здесь всё было наоборот.

Чудовище пришло само, притащив живого хозяина. С намерением.

Оно знало, что я его найду. Такие тьмы всегда находят мой порог. И оно хотело, чтобы я выбрал. Хотело, чтобы выбор сделал я.

Два выхода звучали в моей голове старой песней. Отпустить — и оно вылетит из невинного сосуда, уцепится за бесплотное и обрушится на мир, как саранча.

Или убить носителя, вынуть череп и взять под контроль. Но потерять частичку себя.

Я вложил в револьвер 9‑мм пулю.

Навёл на грудь мужчины. В чёрных глазах я улавливал линии улыбок, гусиные лапки.

Нельзя думать, что у него дома жена и дочка. Тьма смеялась, как гудящие тектонические плиты. Шум цикад усилился.

Она показала мне всё, что тот мог потерять. Хотела, чтобы больно было.

И добилась.

Я нажал на курок. Пуля прошила грудь. Спина взорвалась, будто петарда в воде. Кровь брызнула на ковёр и стены.

Как тьма хохотала.

Как часть меня умерла.

Она прилипла к его черепу. Всю ночь я расчленял голову. Днями жуки‑могильщики выгрызали мясо из щелей. Остальное тело я убрал. Кровь отскоблил. Чёрное облако не уходило, извивалось, довольное.

Ему было плевать на вечное мучение в моём сейфе. Лишь бы я расплатился.

Когда пожелтевший череп, начисто обглоданный жуками, лёг в сейф, мне стало легче.

Это существо убивало при жизни. После смерти стало хуже. Кошмар воплоти. Запереть его — пиррова победа.

Я понял, как почувствовал себя Зевс, заковывая Прометея.

Я остановил его навсегда. Но оно успело треснуть мою броню. Утащило ломтик моей души.

Но такая тьма на воле рождает войны, голод, резню. Гипотезы хороши, пока не столкнёшься. Один выбор — спасти тысячи, жертвуя одним. Я выберу его снова.

Не люблю вспоминать об этом. Но надо было выговориться. Даже за века боли такой выбор режет глубоко.

Есть вещи, которым не место ни на полках, ни в кислоте, ни в сейфе. Ни в нашем мире.

Колокольчик снова дребезнул.

Вошла девочка. Редко, но бывает. Держала старую пожарную машинку. Игранную так, что краска облетела.

Она поднялась на носки, положила игрушку. Глаза туманны, далеки.

На плечах — синий рюкзак, лямки, как подтяжки.

— А‑а, я ждал тебя.

Лёгкая улыбка тронула её губы.

— У тебя маленький приставала, да? Плата — двенадцать центов.

Она кивнула. Вынула из кармана платья две тусклые медные монеты и дайм. Разложила.

Двенадцать центов — мизер за покой.

— Спасибо, малышка. Где же он?

Она хихикнула. Сняла рюкзак, поставила на пол. Отступила.

Молчание. Мы ждали.

Из складок показалась маленькая голубая рука. Потом ножки. Бледно‑голубое личико выглянуло. Рюкзак висел на нём, как панцирь.

— Вот и малыш, — сказал я радостно.

Он взрывался слезами. Столько страха в крохотном теле.

За ним возникло видение: детские руки тянут на себя неустойчивую полку. Громада падает с вздохом‑скрипом.

Глухой удар. Череп расколот тяжёлым дубом.

Хотя бы быстро.

— Страшная и глупая смерть. Мне жаль.

Он высунулся сильнее. Слёзы блеснули.

Тонкие пальцы тянулись к сестре. Он заплакал, как журчание ручья.

— Я знаю, знаю, малыш. Ты заблудился после смерти. Но сестра пугается, когда ты двигаешь игрушки, шуршишь юбкой кровати. Она не понимает, что ты хочешь, чтобы тебя увидели. А я вижу. Я вижу.

Я вышел из‑за прилавка, на ходу сорвал крышку с банки. Достал оранжевый леденец, снял обёртку. Протянул, поднял мальчика, прижал к сердцу.

Сестра пошатнулась, будто пьяница в переулке. Я махнул ей — иди.

Она вышла, звякнув дверным колокольчиком.

Я держал дитя. Слёзы сменились тихими всхлипами. Детские духи редко заходят, но бывает. И между нами — я ценю эти моменты больше всего. Когда не нужно говорить о контрактах, пугать или связывать злых духов.

Я заметил, что тёмно‑синий оттенок его кожи светлеет, теплеет, становясь бирюзой мелкого моря.

Я прошёл в заднюю комнату, открыл скрипучий подъёмник‑лифт. Усадил малыша. Он улыбался, тянул ручки. Страха стало меньше.

Положил пожарную машинку, закрыл дверцу.

Дамбвейтер ушёл вверх, растворяясь в сияющем, мерцающем море, которое я видел лишь краем глаза.

Не знаю, куда ведёт этот путь. Знаю лишь, что там свет и радость. Место намного лучше нашего.

Читать эксклюзивные истории в ТГ https://t.me/bayki_reddit

Подписаться на Дзен канал https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Это перевод истории с Reddit

«Тиффани, мы вернёмся не позже одиннадцати. Уложи его спать до нашего прихода».

Мы вышли из дома.

— Она не крала твоё колье, — сказал муж.

— Я знаю… но это же очевидно.

Няня была единственной, кто мог его взять. Камера в спальне ничего не показала, а моему годовому малышу едва хватает на «мама». Кто ещё?

— Завтра посмотрим на полу, — сказал он, будто я уже не проверяла.

Потом пропало моё золотое кольцо. Камера? Выключена.

Это точно она.

— С меня хватит, Джон. Ты думаешь, я дура? Что потеряла украшения и теперь сваливаю всё на эту студентку?

Зови её сюда, или я звоню в полицию.

— Найдём завтра. Успокойся.

Жалкий. Он заставил меня чувствовать себя истеричкой.

Почему он так её защищает?

— Она тебе нравится, первокурсница эта, да?

— Теперь ты обвиняешь меня?

Да. Возможно. Эти болельщицкие кудри, улыбка для него. Ему я уже не интересна.

Тиффани приехала после звонка.

В полном макияже — серьёзно?

— Украшения пропали. Снова. Скажи хоть слово.

Она разрыдалась.

Я стояла, скрестив руки.

Потом Джон обнял её.

Она рыдала у него на плече.

Меня он никогда так не утешал.

Я вышла.

Вернувшись в спальню, открыла шкатулку — и застыла.

Всё было на месте.

Колье. Кольцо.

Я проверяла дважды. Их не было.

Клянусь.

Что же я натворила?

Я опустилась на кровать, онемев. Слёзы потекли сами.

Это худшее.

Я извинюсь. Может, дам ей денег.

Она не заслужила этого.

Стоп — почему они целуются?

…О. Просто обнимаются. Показалось.

Я слишком устала.

— Тиффани, прости. Это была случайность. Я во всём виновата.

Потом Джон сказал, что подвёз её и немного побыл с ней, чтобы приободрить.

Он такой добрый. Такой тёплый.

Я любила это в нём.

Читать эксклюзивные истории в ТГ https://t.me/bayki_reddit

Подписаться на Дзен канал https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Это перевод истории с Reddit

Два года назад мы ехали на каникулы к подруге, посреди ночи мчались по пустынной дороге. Болтали, как обычно, о чём‑то совершенно бессмысленном.

— Боже мой, Вал, — простонала Джесси. — Ты серьёзно? Ты предлагаешь ограбить круглосуточный магазин?

— А почему нет, детка? — фыркнула Вал. — Их всё время грабят, и никого не ловят. Ночь, глушь. Копы нас не достанут.

— Ты не можешь быть серьёзна, Вал. Мы не будем грабить магазин. Мы же не банда!

— Да расслабься ты, Джесс. Всё будет ок.

— Вы серьёзно сейчас? Рокси, скажи им хоть слово!

Жаль, что тогда я не остановила их. Вместо этого… я подыграла.

— Ну… живём один раз, — пробормотала я. — Как Рэйвен сказала: что может пойти не так, да?

— Нииичего! — прокричала Вал, расхохотавшись.

— Не верю вам, сучки.

— Не ной, Джесси. ПАРТИЯ ДЕВОЧЕК, ПОГНАЛИ!

— ПАРТИЯ ДЕВОЧЕК!

— ПАРТИЯ ДЕВОЧЕК!

Мы визжали, пока Вал давила на газ. Мёртвый воздух пустыни наполнился нашими криками. Вскоре мы остановились перед магазином.

— Ладно, серьёзно, — протянула с заднего сиденья Рэйвен, лениво глядя, как за окном плывёт пустыня. — Что бы вы хотели видеть на вашем надгробии?

— «Секси и при деньгах», — без раздумий ответила Вал.

— А у меня будет: «Нарвался — узнал», — хихикнула Джесси, на миг позабыв тревогу.

— Мне нужен блёстки, — пробормотала я. — И, может, пустая туба от помады рядом.

Мы засмеялись. Даже Рэйвен улыбнулась.

Я ещё не знала, что надгробие достанется лишь одной из нас.

Это была старая заправка, словно из каждого ужастика на свете: гудящий неон, один-единственный мигающий фонарь над колонками. Выцветшая вывеска «МАГАЗИН ПОЛНОЧЬ» больше походила на вызов, чем на приветствие.

Джесси нервно дёргала рукава.

— Девчонки, у меня очень плохое предчувствие.

Вал закатила глаза, сунув Джесси розовую лыжную маску.

— Расслабься, принцесса. Мы мигом.

Рэйвен вышла из машины спокойно, как всегда. Тёмные глаза скользнули по пустой площадке, по теням, которые здесь тянулись слишком уж длинно.

— Ты как, Рокс? — шепнула мне Джесси, испуганно распахнув глаза.

— Спокойно, — я натянула маску, пытаясь улыбнуться. — Мы справимся.

Вал пошла первой, почти танцуя, блестящий револьвер болтался в её пальцах, будто часть наряда.

За ней — Рэйвен, тихая и насторожённая. Джесси замешкалась на секунду, затем шагнула. Я замкнула процессиию, сжимая живот от дурного предчувствия.

В отражении двери мы выглядели как обычные девчонки. Просто девчонки.

Но сама витрина… не отражала нас.

Звонок над дверью прозвенел, будто мы зашли купить жвачку.

Внутри было слишком чисто. Слишком холодно — холод, что проникает сквозь куртку и садится за зубами.

С потолка лилась тихая, искажённая мелодия — приторная старая любовная песня, которую ставят на выпускном, где никто не добирается домой.

Я моргнула — и показалось, что свет пульсирует в такт музыке.

У окна стоял сверкающий, отполированный до блеска автомат с жвачкой — слишком роскошный для такой дыры. На стекле металлическая табличка:

НЕ ТРОГАТЬ, ЕСЛИ НЕ ГОЛОДЕН.

— Странно, — пробормотала Рэйвен.

Автомат тихо щёлкнул.

Мы не тронули его.

Холод. Тишина. Полки — идеально ровные, каждая пачка чипсов в линию. Слишком идеально. Не по‑людски.

За прилавком — высокий, бледный парень. Глаза такие тёмные, будто нарисованы. Он не вздрогнул, не моргнул. Просто смотрел — словно ждал.

Вал подняла ствол.

— Руки вверх, красавчик. Деньги — живо.

Он поднял руки медленно, театрально. Голос — шёпот:

— Забирайте. Это ваше.

Касса щёлкнула и сама раскрылась. Без ключа. Без кассира.

Мы цепенели.

Вал моргнула, взглянула на меня, потом на кассу.

— Ну… Ладно. Раз пошло.

Джесси дрожала:

— Девочки, давайте уйдём…

— Заткнись, — рявкнула Вал, нырнув за прилавок.

Свет мигнул. Раз. Два. Три.

Каждый всплеск растягивал тень кассира.

Рэйвен шептала, считая:

— Каждые четыре секунды…

Я дёрнула дверь. Заперто.

Дёрнула сильнее — ничего. Звонок всё равно тихо звякнул, словно насмехаясь.

У холодильника — размазанные кровавые отпечатки, будто кто-то пытался выбраться.

А снеки…

Пакет «Попкорн со вкусом Кэсси». «Хлопья Кэти Кранч».

Я не знала ни Кэсси, ни Кэти.

Может, кто-то знал.

Рэйвен провела рукой за коробками и отдёрнула пальцы. Красные.

— Кровь, — прошептала она. — Всё в крови.

Джесси всхлипнула, пытаясь схватить меня за руку.

— Рокси, пожалуйста…

Вал нервно засмеялась, снова обернулась к кассиру:

— Ну что, лапочка, есть девушка?

Он наклонился, улыбка распахнулась до невозможности.

— Ты пахнешь иначе, когда боишься.

Слова прошли по воздуху, как лезвие в шёлке.

Вал опустила пистолет чуть‑чуть. Рэйвен застыла. Джесси захлебнулась всхлипом.

Свет мигнул. Песня исказилась. Стены будто приблизились.

Я сделала шаг назад.

— Я хочу уйти, Рокси.

Холод витрины задрожал, будто за ней кто‑то дышал.

— К чёрту! — взвизгнула Вал и рванула к окну.

Мы бросились следом, как звери в ловушке. Джесси лупила стекло ладонями.

— Бей! — кричала Вал.

Рэйвен сорвала железную стойку и ударила. Стекло взорвалось, и… обратно собралось, не оставив трещин.

— Не может быть, — прошептала Джесси.

Кассир усмехнулся. Звук сладкий, липкий, как мёд с кровью.

Он больше не улыбался вежливо. Улыбка стала раной, полной зубов, глаза — два чёрных колодца.

— Что ты такое? — задыхалась Вал.

— Просто ваш кассир, — шёл он шёлестящим эхом. — Помогаю выбирать.

— Какие выборы? — всхлипнула Джесси.

Он наклонил голову:

— Одна девочка выйдет. Решайте быстрее.

— Нет, — прошептала Рэйвен. — Ты не можешь…

— Уже всё решено.

Он кивнул на мониторы позади себя. Чёрно‑белое зерно: силуэты прошлых жертв, девчонки, рвущие друг друга на части.

Джесси выхватила телефон:

— Я звоню в полицию!

Она вскрикнула. Телефон раскалился, задымил. Рука обуглилась.

— Внешние звонки запрещены, — пропел он. — Такая политика.

Вал сорвалась. Она прыгнула с пистолетом:

— Отпусти нас!

Он лишь улыбнулся. Воздух хрустнул. Валерина шея повернулась под не‑человеческим углом.

Пистолет упал первым.

Потом колени.

Потом голова куклой кувыркнулась.

И тишина. Будто магазин не убил её, а забрал.

— Вал! — завизжала Джесси, ловя её тело.

Вал раскрыла глаза. Шарнирно двигая губами, прошептала:

— Выбери одну… выбери одну…

Джесси рыдала, кровь залила плитку. Рэйвен тихо закрыла подруге глаза, шепча древнюю молитву, рвала соляные пакетики, чертя круг.

— Защита, — прошипела она. — Должно сработать.

— Соль? — истерично смеялась Джесси. — Нам нужна настоящая помощь, а не вуду!

Кассир тихо рассмеялся.

— Соль? Это не история о привидениях.

Тишина сгущалась.

— Почему мы ещё тут? — сорвалась Джесси. — Рэйвен, твоя чёртова магия…

— …не сработала, как и тогда? — холодно спросила Рэйвен.

Джесси побледнела.

— Нет… я не…

— Не что, Джесс? Что ты не хотела, чтоб я узнала, как ты переспала с моим парнем?

Воздух замёрз. Джесси отступила.

— А ты крала у нас всех! — сорвалась она. — Деньги, косметику, всё!

Рэйвен оцепенела от стыда и ярости.

— Заткнись.

Но Джесси уже сорвала нож с полки — магазин заботливо подал оружие. Она бросилась на Рэйвен. Стойка рухнула, автомат с жвачкой взорвался россыпью шариков. Музыка хрипло взвыла.

Кровь брызнула на двери морозилки.

Я кричала:

— Джесси, хватит!

Но она кромсала, визжа:

— Ты его не заслуживала!

Рэйвен захлебнулась, исчезая в багровой луже.

Джесси поднялась, дрожа, нож капал.

— Я… я должна была. Теперь он отпустит.

«Выбери одну… выбери одну…» — шептал труп Вал.

Кассир мягко хлопнул в ладоши.

— Ещё чуть‑чуть крови — и будет победитель.

Пистолет Вал оказался у меня. Тяжёлый, холодный. Рэйвен шептала, умирая:

— Ты не уйдёшь, Рокси. Он владеет нами.

— Не слушай, — всхлипнула Джесси, подходя. — Это мы с тобой. Ты обещала.

Я подняла ствол. В глазах Джесси — паника. Но внутри меня разлилась ледяная ясность. Я ничего не чувствовала. И мне понравилось.

Я посмотрела в морозилку. Отражение — с ухмылкой в кровавой помаде.

— Рок… — начала Джесси.

Я нажала на курок.

Грохот прогремел. Джесси рухнула, словно марионетка.

Тишина. Затем — мягкие аплодисменты магазина. Полки дребезжали, автоматы гудели, шёпот невидимых зрителей.

— Браво, — прошелестел кассир, глаза сияли одобрением.

Я смотрела на тело Джесси. Ничего не чувствовала. Лёгкость. Электричество. Контроль.

Труп Вал улыбался шире:

— Избранная… избранная…

Кассир вышел из‑за стойки, аккуратно обходя кровь.

— Ты выиграла, — сказал он тихо. — Можешь уйти.

Замок щёлкнул. Дверь распахнулась. Свободa.

Я подошла… и остановилась.

Я не хотела уходить.

Страх исчез. Осталась сладкая мощь, покалывающая под кожей.

Когда Джесси умоляла. Когда Рэйвен хрипела.

Когда я тянула курок.

Больше не буду серой мышью. Он видел это.

Кассир кивнул:

— Теперь это твоё. Если захочешь.

— Каждому магазину нужен кассир.

Он вышел во тьму и растворился.

Я огляделась. Полки, что никогда не пустеют. Холодильник, гудящий живым холодом. Прилавок.

Я встала за него. Там лежал бейдж.

SAM

Я приколола его к рубашке и пригладила волосы.

Не важно, что значит имя.

Я знала: оно моё.

Снаружи встали фары. Поднялась пыль. В машине — четыре силуэта. Девчонки.

Колокольчик звякнул, и я улыбнулась.

— Добро пожаловать в «Магазин Полночь», — сказала я сладко.

Читать эксклюзивные истории в ТГ https://t.me/bayki_reddit

Подписаться на Дзен канал https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6