Серия «Таёжные рассказы»

Представьте себе уединенное место, отгороженное от шума цивилизации непролазной таёжной чащей, десятками километров болот, быстрыми прозрачными реками и острыми вершинами рыжих сопок. Пусть в этом месте не действуют правила, которыми держится остальной мир — аномальная зона. Как в любой, уважающей себя аномальной зоне, время здесь течет иначе, гораздо медленнее, чем в других местах. Среднегодовая температура выше, чем в соседних районах. Живность и растительность нетипичная для этих широт. Посреди черных дремучих сосновых боров тут и там разбросаны веселые светлые берёзовые рощи, низко клонится ольшаник к текучей воде, в тайге цветут орхидеи и пионы, на изумрудных альпийских лугах гроздьями самоцветов разбросаны небывалой красоты луговые цветы, над которыми радужными облачками парят бабочки и стрекозы. Стрекозы тут гигантские, больше ладони. Здесь всему свойственен гигантизм: папоротник и лопух вырастают размером с дом, ветви черемухи гнутся под тяжестью кистей, сравнимых с гроздью винограда, смородина с вишню, а малина… Такой малины вы отродясь не встречали! Что не идёт в рост, отличается количеством. Например, грибы или орехи. Вот вы как за грибами ходите? На пол дня, а то и на весь? А здесь стоит выйти к опушке на пять минут — и тащи домой полные кузова. Рай небесный, а не место, если бы не морозы -40, медведи, да лагерь по соседству, живи-не хочу. Ну, что, представили? Тогда, добро пожаловать в Мурюк.

Было у нас в Мурюке по ранней осени забавное мероприятие. Можно сказать, местная традиция. Всем поселком, за исключением ссыльных и сильно занятых, ходили мы за опятами.

Как растут опята в остальной России, я не знаю, а у нас они росли так. Нужно было найти место старой вырубки с пнями повыше, да непременно, чтобы поблизости болотце было. И место должно быть достаточно старым, чтобы кора и верхушки пней успели истлеть до трухи. Если год был не совсем уж засушливым, то в августе можно было отправляться на тихую охоту.

Собирались огромной толпой и шли на сторону хутора — там и тайга светлее, и место выше, болота встречаются, но непроходимой трясины нет. Если знать места, где ямы с зыбучим песком скрываются, то совсем почти безопасный поход выходит. Впереди всех вышагивал Баян Баяныч со своим инструментом. По пути наигрывал веселые марши, а привале затягивал старинную казачью. Грибов он не собирал, его миссией было сидеть на полянке, выбранной лагерем, поддерживать огонь в костре, да играть как можно громче. Музыкальное сопровождение убивало двух зайцев сразу: отпугивало хищников и не позволяло заблудиться грибникам, те просто шли на звук сколь бравурной, столь и фальшивой мелодии.

На личности Баян Баяныча стоит задержаться подольше, во-первых, с него и началась эта жуткая история, во-вторых личность эта была размаха эпического. Вопреки своему прозвищу, баяна Баян Баяныч не имел, а имел он расстроенный трофейный немецкий аккордеон. Сама я никогда не отличала один инструмент от другого, вы, конечно, можете рассказать мне о разнице, но я сразу выброшу это из памяти, не так уж, видимо, мне эта информация и нужна. Да и название-то я запомнила лишь из почти анекдотических диалогов, которые велись повсеместно:

— Баяныч, хватай свой баян и чеши в клуб. Председательша кличет.

— Не боян, а аккордеон! — кипятился Баяныч, — Стыдно, юноша, не понимать разницу. Трофейный немецкий аккордеон марки Хохньер! — он так и произносил «ХохнЬЕр», странно выделяя «е» и смягчая «н».

Баян Баяныч, человек и аккордеон, человек-мем, как сказали бы сейчас, был интеллигентом и пропоицей. Когда-то давно он преподавал в мурюкской школе математику, пока однажды во время контрольной, раскачиваясь на стуле в сильном подпитии, не упал прямиком в печку. Дело было ещё в старой школе. Дрова почти прогорели, и серьезных повреждений старый учитель не получил, написал заявление по собственному желанию и ненадолго был переименован в Копчёного. История эта быстро забылась, и Баяну вернули его исконное имя. К описываемому времени, он совмещал должности учителя пения, руководителя кружков самодеятельности школы, поселкового клуба и колонии, играл на свадьбах, похоронах и, в целом, был одним из ключевых фигур мурюкского быта, как обладатель единственного на весь поселок музыкального инструмента. Сыграть мог всё: от Чайковского до Мендельсона, от гимна СССР до Мурки, и все одинаково самозабвенно и фальшиво. Но и мы были слушателями неискушенными и непривередливыми, да и из альтернативы в Мурюке был один катушечный магнитофон для дискотек, несколько граммофонов и два проигрывателя. Музыку мы любили, поэтому всячески оберегали нашего Баяна Баяныча от житейских невзгод в виде похмелья и питания всухомятку (старик был убежденным холостяком).

Вот на одном из таких грибных привалов и поведал нам, боготворящим любую музыку, Баян Баяныч свою страшную тайну. «Хохнер», как выяснилось, был не единственным инструментом в поселке. В старом, Тихом, как его прозывали, заброшенном доме Бланков хранился аж целый клавесин! Что такое «клавесин» мы, дети из таежной глуши, представляли смутно. Вроде, читали о чем-то таком. В нашем представлении клавесин был наподобие белоснежного тонкого пианино с волшебным звучанием. Вот бы нам такой в клуб — заживём! А играть на нем будет, конечно, Марта, приезжая девочка-златовласка из семьи ссыльных лютеран. Почему мы так решили, не знаю. В наших чистых и незамутненных умах лютеране только тем и занимались, что игрой на клавесинах и пением гимнов на каркающем языке. Красиво выходило.

Вопрос был только один: как нам достать чудный инструмент? В дом Бланков ходу не было, он был давно заколочен, и на походах в ту сторону лежал строжайший запрет. С другой стороны, запреты, той или иной степени суровости, лежали на всём, и, соблюдай мы их, сидели бы по домам и вовсе без дела. Но Тихий дом был особым случаем. Дурная слава была у этого дома.

Когда именно чета стариков Бланков появилась в Мурюке, и что привело их сюда, не помнил никто, даже старый Игнат. Вроде, сын у них сгинул здесь, на золотодобыче, и не имея родственников, решили Бланки провести последние дни рядом с могилой единственного ребенка. Может и так, только распродав все имущество в Ленинграде, приехали они в поселок на большом КамАЗе, груженым невиданными вещами: книгами, полированными этажерками, фарфоровыми чашками, креслами-качалками, часами с боем. И дом себе отстроили странный и небывалый по местным меркам. Начать хотя бы с того, что до бланковского дома все избы в Мурюке были одноэтажными, даже жилых чердаков не было. Как, скажите, этот чердак топить, да и зачем он нужен? Дома у нас строили из крепких бревен, высокие, с узкими оконцами-бойницами и широкой, закрытой, холодной верандой. Крыши крыли толем или щепой, потолки красили маслом, а стены и печь белили известкой, и никаких других отделок не применяли. С внешней же стороны бревна не обрабатывали вовсе. А Бланки задумали строить что-то похожее на усадьбу из книжки про помещичье дореволюционное житье. Местные только головой качали, хотя сруб поставить помогали всем миром, как и принято в наших краях. Над длинной, растянутой в обе стороны, избой высился мезонин с крышей домиком. К мезонину лепился широкий балкон (это в Сибири-то) на столбах-опорах. Дом старик Бланк, мастер на все руки ( хоть и профессор, и книжек умных уйму написал), сам обшил дощечками в елочку и выкрасил голубой краской, за которой специально ездил в Кемерово. А поверху пустил резные узоры из вееров и звездочек. Изнутри тоже начудили. Печь выложили узорчатым изразцом, а доски дома отполировали и покрыли прозрачным лаком. У высокого крыльца, Елена Павловна Бланк разбила цветник, принеся из тайги разных клубней и луковиц. Вышло красиво, но уж больно диковинно. Стоял дом Бланков последним в ряду, на отшибе, у самой опушки.

Милые добродушные старики с удовольствием общались с местными, ходили в гости и охотно приглашали к себе. Мнение о них в поселке осталось самое положительное. Однажды утром их обоих нашли в гостиной (как они называли переднюю в избе), с перерезанным горлом. Елену Павловну у печи с изразцами, а Савву Ивановича в кресле-качалке, с газетой на, укутанных пледом, коленях. Светлые сосновые доски пола заливала успевшая уже свернуться лужа крови. Убийцу не сыскали, чужаки в поселок не забредали, а среди своих не было никого, желавшего зла пожилой паре. Бланков похоронили, а окна и двери дома заколотили, оставив в неприкосновенности клавесин, изразцы и прочие чудеса. Даже полы от крови отскабливать не стали. Случилось все это десятка два лет назад. С тех пор дом стоял покинутым и заброшенным. Тихим. Ворота давно вросли в землю, двор выше пояса зарос луговой травой, даже следа от дорожки не осталось, а из травы торчал белый скелет поваленной грозой лиственницы. Вот в такой дом мы и собрались залезть, как только сумерки укроют улицы Мурюка.

Зашли со стороны леса. Перемахнули через полуповаленный невысокий забор и, пригибаясь, двинулись в сторону покосившегося, но ещё крепкого дома. На этот раз, подстраховавшись, взяли с собой фонарь, который Ванька Шварц одолжил у отца, не поставив того, конечно, в известность. На дело шла вся хуторская ватага, все девять человек, пусть шумно, но клавесин тащить сподручнее, да и не так боязно. Страшно, конечно, было, хоть мы по привычке скрывали страх за бравадой. Опыт лет, проведенных в Мурюке, подсказывал: дыма без огня в этих краях не бывает, и если взрослые сторонятся Тихого дома, значит есть этому веские обстоятельства, хотя ни я сама, ни мои товарищи ничего странного про этот дом никогда не слышали.

Отодрать доски, которыми были забиты дверь и окна, не представлялось возможным — заколачивали на совесть, а инструмент мы прихватить забыли. Оставались два небольших окошка и застекленная дверь мезонина, выходящие на балкон с обвалившимися перилами. Облупившиеся голубые доски, которыми Бланк когда-то с любовью обшивал свой дом, местами потрескались и выпали, образовав подобие лестницы, по которой нам, выросшим на вольном выпасе маленьким маугли, взобраться наверх не составило никакого труда. Балкон трещал и проседал под двумя десятками детских ног, но выдержал, а вдавить внутрь стекло, едва держащееся в рассохшейся раме, стало вообще делом плевым.

Необходимости включать фонарь не было. Свет луны проникал сквозь небольшие окна, оставляя на пыльном полу жёлтые квадраты, хорошо освещал маленькую комнату. Посреди комнаты на невысоком столе с резными ножками стояла домовина прикрытая крышкой. В любом другом месте вид гроба в пустом доме мог бы до чертиков напугать и обратить в паническое бегство ребят и постарше, и покрепче нас, но мы жили в Мурюке, а в Мурюке, и это всем известно, на каждом чердаке лежит, дожидаясь случая, парочка новых сосновых гробов, вкусно пахнущих смолой и лесопилкой. В гробах этих нет никакой тайны или угрозы, их вид привычен каждому, ведь смерть в поселке является непременной спутницей жизни, неприятной, но неизбежной и внезапной. Местные дети играют в казаки-разбойники и прятки меж этих деревянных ящиков, а иногда прячутся в них и, бывает, даже засыпают. Нет, вид гроба ничуть нас не встревожил, и обойдя преграду мы вышли на узкую темную лестницу ведущую вниз.

Спускались гуськом, как позволяла ширина лестницы. Первые, а я шла третьей, уже достигли нижнего этажа, когда наверху послышался стук упавшей крышки и последовавший за этим крик Таньки и Гульмиры, спускавшихся последними. Орали они дурниной. На лестнице тут же возникла свалка, верхние напирали на стоящих ниже, те на предыдущих, в итоге, я шлёпнулась на пол, уворачиваясь от ног, норовящих меня растоптать. Кричали уже все. Ванька судорожно пытался нащупать, никак не желавшую находиться, кнопку фонарика. Наконец, луч света рассек пыльный бархатный мрак и осветил верхние ступеньки шаткой лестницы. На площадке, у двери, ведущей в мезонин, стоял иссохший мертвец в обрывках истлевшей зековской формы. Стоял он, поддергивая отвисшей нижней челюстью, и слепо поводил перед собой растопыренными ладонями, с которых давно слезла вся плоть, оставив обнаженные серые косточки. Видеть он не мог, глаза его давно вытекли, и на их месте зияли чернотой два глубоких провала, но нас он чуял, точно чуял.

Мы заметались по темным комнатам. Натыкались на мебель и друг на друга, ударялись, падая, пытаясь не кричать, и все равно крича во всю глотку. Десять маленьких детишек, запертых в заброшенном доме на отшибе наедине со страшным мертвецом. Выхода не было. Дом, состоящий из множества комнат и клетушек был одновременно темным лабиринтом, тюрьмой и могилой. Мы метались по этому лабиринту и, даже сквозь отчаянные крики, слышали как хрипло стонут ступени под медленной поступью мертвеца.

Спас нас Петька Глухов, мой одноклассник и внук единственной в Мурюке ведьмы, по совместительству. Он всегда был здравомыслящим не по возрасту, хотя учиться это ему никак не помогало. И сидеть бы Петьке в каждом классе по два года, если бы учителя не боялись прогневать его бабушку. Забрав фонарь из рук растерянного Ваньки, Петя начал искать топор или что-то, чем можно топор заменить. Не раз слыхав, как бабка рассказывает историю смерти Бланков вновьприбывшим, он накрепко запомнил, что дом заколотили со всем имуществом, не вынеся ничего из вещей стариков. Если есть печь, то были и дрова. А если были дрова, то было что-то, чем эти дрова кололи. В нормальных избах-то сараюшки есть, на худой конец, сени, а у Бланков на дворе ничего похожего не наблюдалось, значит, где ещё быть топору, как не в доме? Ведь должны же быть здесь и нормальные, обычные вещи, не все ж клавесины и гробы с покойниками? Так рассуждал Петька и оказался прав. Лежалый мертвец преодолел примерно половину лестницы, когда топор сыскался под столом в небольшом помещении, бывшем, судя по всему, кухней. Размахнувшись, Петька ударил по раме. Брызнули осколки, жалобно тренькнуло внутри комода, о который ударился, отступив, Сашка-киргиз. Звук был мелодичный и долго разносился аккомпанементом к шагам покойника на лестнице. Посветив на поющую мебель, мы признали в ней тот самый клавесин. Так себе инструмент, я вам скажу, ничего общего с нашей белоснежной мечтой. А Петька уже рубил основательно подгнившие доски.

Повыпрыгивав из окошка, мы с ребятами отбежали к забору. Дураков, желающих заглянуть в дом и посмотреть, как далеко успел доковылять мертвец, не было. Дёрнув за майку, я остановила Гульмиру, собиравшуюся уже перелезть через ограду. Так у нас, в Мурюке, дела не делались. Мы проблему создали, нам и решать, а бежать за взрослыми всегда успеется. Переглянувшись, разом кивнули, согласившись, поняв друг друга без слов.

Стоял сухой поздний август. Полыхнуло так, что огонь заметили даже на Низах, в другой стороне поселка. Убежать, не убедившись, что мертвец сгорел вместе с домом, мы не могли. Были пойманы, держали ответ и понесли достойное наказание — задницы болели ещё недели две. Клавесин сгорел вместе со всем содержимым Тихого дома, но сожалений это не вызвало, ведь как оказалось, не все лютеране умеют на нем играть, Марта, вот, не умела. Но у нас оставался Баян Баяныч с трофейным хохнером, а, значит, если бы пришлось помирать, то сделали б мы это с музыкой. Вдохновенной и совсем чуточку фальшивой.

Часто бывает, что беда одного оборачивается удачей для другого. В начале октября на лесопилке, визжащей и громыхающей день и ночь, убило дядю Оганяна, а мы, побежав смотреть на оторванную голову, нашли шестнадцать рублей: рыжую десятку, синюю пятерку и грязно-желтый рубль. Бумажки валялись свёрнутыми одна в другую прямо поверх вывороченного тракторной гусеницей сырого пласта синей глины у поворота на лесопилку.

Разделили так. Десятку взяла Гульмира, так как она первая заметила деньги. Пятерку решили отдать мне, как вождю нашей хуторской ватаги. Рубль остался Наташе Евсеевой за то, что она пошла с нами, нарушив запрет родителей. Цену деньгам мы не знали и делили исходя исключительно из величины цифры, напечатанной на купюре. Да, величину свалившегося на нас сокровища нам, детям, считавшим большой удачей находку пятака в дорожной пыли, постичь было невозможно, и честно сказать, пятак бы нас обрадовал больше, чем непонятные бумажки, так ценимые взрослыми. С пятаком все просто: пятак – это пять коробков спичек или несколько карамелек, два пятака — булка пышного белого, теплого ещё хлеба. А шестнадцать рублей – это сколько? На тот момент, как выяснилось позже, шестнадцать рублей составляли месячную зарплату мурюкского зека. Разделом мы остались довольны, главное правило дружбы — делить по-честному

Дядя Оганян был отцом девочки из Еревана, приезжавшей летом его навестить. Звали девочку Назык. Тогда, летом, мы вдвоем с Назык отправились искать ягоды у опушки и встретили медведицу с детёнышами. А сейчас папа Назык, раскинув руки, лежал на пропитанной красным подстилке из опилок, а голова, соединенная с телом растянутым лоскутом кожи, слегка откатилась вбок, обнажив мясное месиво с торчащим из него желтоватым костяным обломком. В воздухе висел густой запах бойни.

Дядя Ашот пилил толстое сосновое бревно, когда у напарника сорвалась цепь с «Дружбы» и ударила Оганяна в горло. Голову срезало почти подчистую, из шеи забил кровавый фонтан. Обернувшийся напарник потерял сознание.

Весь тот день меня преследовал запах и вид человеческого мяса. Было ужасно жаль дядю Ашота и того, что к нам в гости больше не приедет чудная девочка с длинными загнутыми, как у куклы, ресницами. Про находку я и думать забыла. Над поселком сгустилось облако чужой мучительной смерти — это духи тайги явились за очередной, причитающейся им, душой.

Поздно вечером с работы вернулся расстроенный отец. День у него выдался тяжёлый: погиб лучший папин друг, а потом, в суете, папа где-то обронил полученную утром зарплату.

Никитка был первым лодырем поселка. Несмотря на молодость, своим талантом отлынивать от любой работы давно заткнул за пояс таких матерых лентяев, как Васька Получерт и луораветлан, а по-нашенски просто чукча, Ика. Окликнешь его: «Никит, пошли по грибы», или мама его крикнет: «Никита, принеси дров до летней кухни», а он знай в ответ: «Щас, пять сек подожди!», а сам бежать, только его и видали. За то Никитка и получил свое прозвище «Пятьсек».

Никитка Пятьсек происходил из большой семьи местных, жившей на Низах, у самого Китата, по правую сторону от дома Глухарихи и через дом от Марьи Башкирки. Младший в семье, он привык, что всю работу, которую он не сделает, разделят между собой старшие братья. Мать серчала, но быстро отходила, жалела Никитку — поздний, последыш.

Как-то козы, ощипывая кусты лебеды, росшие вдоль забора, повалили плетень, разделявший Никитин и Глухаревых огороды. Хорошо повалили, целых два пролета. Уходя на работу, мать наказала Никитке забор поправить. «Ага, щас, пять сек» — ответил парень, даже и не думая чинить упавшую изгородь. Если Глухарихе надо, так пусть сама и выправляет. А чтобы вредной бабке, охаживавшей его в детстве хворостиной, жизнь медом не казалась, расшатал и повалил вкопанные столбы: так, мол, ей, ведьме старой. Сам же пошел на реку, досыпать в тени, под ольхой, чтобы, значит, не нашли и не побеспокоили.

Проснулся Никитка далеко за полдень. Потянулся сладко, захотел встать и понял, что не может. Упал на четвереньки, так оказалось сподручнее, и метнулся к воде. Смотрит на свое отражение и ужасается. Уши вытянулись, курносый нос сплющился, вывернулся дырками вперед, а морда поросла противной белесой щетиной. Пальцы на руках склеились, образовав подобие копытца, а штаны на копчике порвались, выпустив наружу розовый кожаный отросток, скрученный в загогулину. Никитка кричать пытается, а рот будто горячей кашей забит, слова все помнит, а выговорить никак не получается. Побежал до дому.

Дома уже вся семья с работы собралась, обедать собираются. Мать, как увидела, что с сыном приключилось, схватила ухват и давай этого поросенка-переростка охаживать. Зря, говорит, я тебя, гаденыша, жалела, пороть надо было сызмальства, как сидорову козу пороть. Потом упала на стул и заплакала, прикрыв лицо рушником. Сразу поняла она, чьих это рук дело, и чем любимое дитятко заслужило такую награду. Успокоившись, решила подождать: пусть в поросятах походит, наукой будет.

Целую неделю было развлечение мурюкской ребятне. Как взрослые со двора, перемахивали дети через ворота, ловили Никитку, седлали и катались от реки и до самой Горы. Да и взрослые приходили поглазеть и подивиться, кто и не по одному разу.

Спустя время пошла Никиткина мать к соседушке на поклон. Пирогов напекла, меду взяла банку, да прихватила отрез, привезенный старшим сыном в подарок, когда тот через Кемерово после демобилизации домой возвращался, себе на платье берегла, да что уж теперь. Глухариха противиться не стала, сказала лишь: «Ну, как знаешь, Наташка. Тебе с ним жить». И вернула все как было.

Первым делом пристыженный парень восстановил забор, поменяв все доски на новые. Потом переделал все дела на дворе. Да и вообще, с той поры, как подменили Никитку, таким жадным он до работы стал. В память о происшествии осталось лишь прозвище и лихо закрученный поросячий хвостик. Это чтоб, значит, науку не забывал.

Поэтому и не женится Никитка Пятьсек, перед женой раздеваться надо, а как разденешься с хвостом-то? Засмеет ведь баба.

Мурюк повидал на своем веку. Еще до появления шорцев на этих землях молились своим древним, забытым ныне богам кеты, селькупы и динлины. Исчезнув, они оставили после себя долгое эхо, которое по сей день можно расслышать в таёжной чаще. Иногда могучим шаманам древних надоедает лежать в своих могилах, они выбираются из них и разгуливают среди живых. Великие перемены грядут вслед за ними. С неба сыпет кровавым снегом и выживают лишь те, кому хватает ума отсидеться взаперти. Последний такой раз, как вспоминают старики, выпал на весну 53-го. Дремлющего бога динлинов однажды подняла Глухариха, когда ревнивый любовник зарубил ее Нюрку, выставив голову на обозрение всего поселка. Просила старая ведьма страшной кары для убийцы дочери. Три дня, пока не свершилось возмездие, жил Мурюк в вязком и темном оцепенении. Возможно, селькупы или кеты знали о чудищах, населявших болото и имели средство против них, но никаких указаний на этот счёт не оставили, а сейчас и спросить некого. Всякое повидал Мурюк, но такой ночи ему пережить ещё не приходилось.

Дождь то стихал, то припускал с новой силой. С дождем накатывала новая волна болотных бесов. Дрались поселковые отважно, десятками сметая мокрых тварей. Но на смену десятку оставшихся лежать на обочине дороги, из болота лезли новые и занимали места убитых. Людей же заменить было некем. Стоило дождю затихнуть, люди падали в жидкую грязь, тут же у колес телег и засыпали коротким, беспокойным, рваным сном, в котором они продолжали биться с болотными. В полночь, когда сил уже не оставалось, неожиданно пришла подмога.

В пылу сражения озираться по сторонам некогда. Вроде, рук стало больше, ряды стали теснее, а твари начали чаще падать, сраженные ударами метко брошенных камней. На выручку людям подоспели верные избные, никогда не покидающие своих домов.

Робкие меховые, вооруженные сучковатыми палками, топтались поодаль, никогда они не подходили к людям так близко. Потом, одна из них решилась, и издав призывный рык, парой прыжков преодолела расстояние, отделявшее ее от людей, перемахнула заслон и врубилась в стену нежити. За ней последовали остальные, а там и люди, воодушевлённые примером меховой бабы, начали перелезать через баррикаду из телег. Это была первая наша атака, до этого нам приходилось лишь обороняться. Кто-то потом говорил, что далеко впереди мелькала текучая серебристая мальчишеская фигура.

После боя наступила передышка. Люди сидели вперемешку с нелюдьми, подкреплялись хлебом с салом, запивая его отваром, загодя принесенным Глухарихой и чему-то тихо радовались. Затишье было недолгим. Болото разродилось новым полчищем тварей, и было их столько, что тут уж каждый понял, что нам не выстоять.

В серых предрассветных сумерках, сжимая в руках топоры и черенки вил, стояли защитники поселка и готовились принять последний бой, когда из-за их спин белыми молниями метнулись мохнатые тела и бросились навстречу болотным тварям. Лаек в Мурюке держали много, в каждом дому по три-четыре. Пришло время нашим собакам биться за родную землю. Лайки целились в горло адским созданиям, валили тех и рвали острыми, волчьими клыками. И молча погибали, задавленные десятками наваливающихся сверху скользких тел врага.

Тайга, с обеих сторон подступающая к самой дороге разразилась ревом тысяч глоток. Первым из леса выскочил матёрый, седой уже, лось-самец. Вслед за лосем на дорогу вывалился небывалых размеров мишка. Трещали кусты, из тайги выходили все новые и новые звери. Медведи бились бок о бок с рысями, лось, низко опустив голову с ветвистыми мохнатыми рогами, таранил ряды нечисти, валил их, а потом плясал, вбивая мощными копытами, осклизлую плоть в грязь, секачи живыми снарядами врезались в неприятельские ряды и разбрасывали тварей прямо в пасти к подоспевшим волкам, тут же бились — меховые и с гладкими лицами, но все как один — люди. Это была страшная, кровавая ночь. Это была славная, лучшая ночь в жизнях жителей Мурюка.

Вставшее над тайгой солнце загнало тварей обратно в болото. Когда первые лучи коснулись тел сраженных тварей, те зашипели, запузырились и истаяли, обратились в грязные вонючие лужи тины. Звери ушли в обратно в тайгу, как исчезли меховые никто, как это водится, не заметил, а люди, выставив дозор, отправились в клуб, назначенный штабом, зализывать раны. В эту ночь поселок не потерял ни одного человека. Раненые были, но это не в счёт.

Поселок праздновал победу, хотя все знали, что с приходом ночи все повторится. Яснее всех понимала это старая Глухариха, понимала и предвидела, что второй такой ночи Мурюку не пережить. И она решилась.

Продолжение следует

Вся нежить наперечёт в Мурюке изучена и изведана, каждая повадка, привычка или, скажем, пристрастие учтено. Вот меховые бабы, или как их в городе кличут, йети. Какой вред от йети? Разве что мужиков пугать, а так одна сплошная польза. Если меховые рядом, значит хищника поблизости нет, можно смело идти, не опасаясь. Если ребенок в тайгу забредёт, так бабы его вмиг в поселок развернут. Или избной — вообще, почитай, родственник. К Китатушке подход особый нужен. Приди, поклонись в пояс, гостинец принеси, он страсть как падок на блестящее, чистая сорока. И так кого ни возьми. То, что они не нашей, не людской породы, а, может, и вовсе не принадлежат привычному нам миру, ещё не делает из них монстров. Есть, конечно, в тайге вещи и похуже. Чистое зло, с нашей, человеческой точки зрения. Но не так уж и часто они попадаются на глаза этому человеку, чтобы о них рассуждать. Такое общее мнение бытовало в поселке. А ещё считалось, что правы деды, завещавшие не будить лиха.

Выбежав к болоту, поселковые обнаружили такую картину. Жалкие остатки Редкозубова войска, побитые, вымокшие насквозь, с ног до головы облепленные болотной тиной, пытались сдерживать прущих из болота, черных, как головешки, тварей. О таких созданиях в Мурюке слыхом не слыхивали. Ростом и телом похожие на человека, черти из болота имели огромные выпуклые глаза по обе стороны от широкой рыбьей пасти, усаженной сотнями игольчатых зубов. Пальцы на ногах и руках оканчивались острыми когтями, а между пальцами натянулись кожистые перепонки. В том месте, где у человеческой спины было седалище, у тварей начинался толстый тритоний хвост, которым они ловко орудовали, помогая себе, и на который они при необходимости опирались. И существ этих было неисчислимое множество. Прибойной волной накатывала их орда на подтопленный берег, первые ряды падали, сраженные автоматным огнем, и оставались лежать в жидкой грязи, а по их телам напирали следующие.

Вдалеке, меж грязевых гейзеров и шипящих струй раскаленного газа, творилось что-то уж совсем неимоверное. Из бурлящей трясины выпростались белесые щупальца-черви и раскачивались, извивались над беспокойной поверхностью болота. Странным образом, взмахи щупалец совпадали с волнами прущих из болота гадов, будто монстр, засевший в сердце Великой Топи, управлял ими, как опытный дирижёр лёгким движением волшебной палочки извлекает музыку из разрозненных инструментов. Жители Мурюка, испокон веков жившие бок о бок с этим болотом, знать не знали о существовании таких соседей. А если бы знали, собрали б вещи и непременно переехали куда подальше. Желательно, на другой конец СССР.

Горизонт и тайгу по обе стороны от болота затягивало дымом вперемешку с вонючим, отдающим гнилью паром. Но на запахи давно уже никто внимания не обращал. Цепь чернофуфаечников, вооруженных топорами, отступала к мокрым кустам леса, теснимая тварями из болота. Автоматы в руках солдатиков захлебывались, и был недалек тот час, когда рожки опустеют окончательно. Но стояли они твердо – не это ли главное? У других, возможно, и не так, а в наших дремучих краях смелость да отчаянность всегда ценили превыше остальных достоинств. С таким товарищем не грех плечом к плечу и на смерть идти.

Вскинув ружья, двинулись мужики на чёрных чертей. Анка-телеутка вырвала топор из рук уставшего зека, сунув ему в руки свое ружье, и первой пошла в атаку. Ее примеру последовали многие. Менялись с уставшими бойцами оружием, затирали их к себе за спину и смело шли на врага. Позади дети и беззащитные бабы. Позади дом.

Одна Глухариха осталась стоять на пригорке. По всегдашней своей привычке, приложив руку козырьком над глазами, озирала старая ведьма размах бедствия, учиненного глупостью начальника-самодура. Постояла, поглядела и припустила в деревню, только пятки в вязаных носках сверкнули. Бежала старуха Глухарева в поселок не прятаться от гадов, лезущих из болота. Знала, старейшая жительница Мурюка, прозванная в народе ведьмой, что сдержать тварей у болота не выйдет, придется отступить. А отступать-то куда?

Рассудили мудро. Совсем малых, под присмотром двух кормящих, собрали в клубе. Туда же натаскали запасов воды и питья. Закончив, бабы и ребята постарше, стали готовиться держать осаду. Дорогу, идущую от болота, перегородили трактором. На поле нагнали телег впритык. Из-за баррикад и обороняться сподручнее. К заграждениям стащили все, способное сойти за оружие.

Давно смолкли очереди и отдельные выстрелы. Под вечер морось сменилась проливным дождем. Враз стемнело. Из дождя вынырнули первые фигуры. Бабы, сидящие в засаде, к радости, опознали в бредущих своих, поселковых.

Потери были огромными. Из первых пяти сотен, ушедших на болото, не вернулись двести человек. Местные потеряли пятерых. У Редкозубова мелко тряслись руки. Ему не пеняли. Случилось уже, к чему пустословить? Глухариха, ненец Ийко и шорская шаманка Анчак держали совет. Способ-то был, как не быть, но не выйдет ли он поселку боком, вот вопрос.

Крепчавший ветер ломал сучья деревьев, косой ливень хлестал по лицам, заливал за шиворот, и спрятаться от него не было никакой возможности. Никто, включая ребят, не согласился бы добровольно уйти домой, бросив пост у заслона, последний оплот человечества в этом диком таёжном краю.

А потом из подступающей тьмы хлынула орда болотной нечисти.

Продолжение следует