CreepyStory

Это перевод истории с Reddit

Меня зовут Рик. Точнее, когда-то звался так.

В то утро человек в зеркале был не я.

Речь не о плохой причёске или странном сне. Лицо, смотревшее на меня, принадлежало другому. Полный незнакомец.

Полусонный, я добрёл до ванной, щёлкнул светом — и ОН там стоял. Лет на пять старше. Чёрные короткие волосы, лысеющие на висках; у меня были густые, пепельно-каштановые. Шрам на подбородке, будто бутылкой полоснуло. Густые брови. Карие усталые глаза. Должны быть зелёные.

Я тронул щёку — зеркальный двойник повторил жест. Я моргнул. Он моргнул.

Рванул дверцу аптечки в надежде найти хоть что-нибудь, что всё объяснит. Таблетки? Алкоголь? Наркотики? Только зубная паста и старый флакон «Тайленола».

Паника накрыла. Я натянул толстовку с капюшоном, затянул шнурки до щели-тени и на цыпочках спустился вниз.

Келси, моя девушка, ещё спала. На миг я подумал её разбудить, всё рассказать. Но с чего начать? Многим доводилось просыпаться помятыми — похмелье, синяк после драки. Но ни одному парню не приходилось объяснять, почему он носит чужое лицо.

Я схватил ключи. Дошёл до середины гостиной, когда она закричала:

— Кто ты такой?!

Я обернулся: она стояла, одеяло прижато к груди, глаза огромные.

— Келси, это я, — голос дрогнул. — Это Рик.

Ошибся.

Она метнулась к спальне, крича, что вызовет полицию. Смотрела на меня, как на чудовище. Этот взгляд я не забуду.

Я не стал ждать, сделал ноги. Запрыгнул в машину и понёсся по улице — мимо заправок, заколоченных магазинов.

У забегаловки «24 часа» с мерцающим неоном я резко свернул. Нужно было место, чтобы собраться.

Колокол над дверью звякнул. Пара голов обернулась, быстро вернулась к кофе и яичнице. Я сел в дальнюю будку у окна.

Официантка, жуя жвачку, подошла:

— Что будете, милок?

— Только кофе, — пробурчал я.

Она ушла.

Я спрятал лицо в ладонях. Нужен план. Ответы. В больницу? В полицию? Сняться в мотеле и затаиться?..

— Эй! Вот ты где!

Я поднял глаза.

К столу подошёл здоровяк в татуировках до плеч, ухмыляясь до ушей. Взгляд тёплый, почти радостный.

— Мы тебя обыскались, — сказал он. — Тебе дома быть пора.

Я моргнул.

— Вы ошиблись, — осторожно ответил я.

Он рассмеялся:

— Да ладно, Алекс. Имя своё забыл?

Алекс. Слово хлестнуло по мозгу.

— Прости, — сказал я. — Я просто… не в себе.

Он хлопнул меня по спине, чуть зубы не вылетели.

— Ясен пень. Поехали. Тара с ума сходит.

Имён не знал, но вариантов не было. Может, они помогут.

Он вёл старый «Форд», пропахший сигаретами.

— Тяжёлые денёчки, да? — произнёс он, выезжая. — Тара сказала, что ты снова бросил таблетки. Опять молол про то, что ты не ты.

Кожа зашевелилась.

— Что ты имеешь в виду? — рискнул я.

Он кинул косой взгляд:

— Сам знаешь. Про то, что кто-то другой в твоём теле. Не помнишь себя. Всё такое.

Я отвернулся к окну. Город промелькал чужими пятнами — облупленные щиты, растресканный асфальт. Как кино, начатое с середины.

Мы свернули в пригород с облезлыми домами. Желтый дом с треснувшим ящиком для писем.

— Готов? — спросил он.

Нет.

Я кивнул.

Тара ждала у двери.

Лет тридцать пять, короткие светлые волосы, тени под глазами. Смотрела сложно: тревога, усталость, любовь.

— Слава богу, — обняла крепко.

Я застыл.

— Ты в порядке? Ты выглядишь… иначе.

Улыбка вышла кривой:

— Всё нормально.

— Проходи.

В доме пахло пивом и несвежим бельём. Гостиная завалена игрушками. Из-за угла выглянула девочка, сжимая мишку.

— Привет, папа, — прошептала.

Сердце хрустнуло.

Я не знал её. Но она знала меня. Эбби, как выяснилось.

Моя дочь.

— Привет, — выдавил я, и она обняла ногу.

Дальше всё расплылось.

Каждое утро Тара давала таблетки — маленькие белые из флакона «Галоперидол». Этикетка: Александр Маршалл.

Я глотал без споров. Лучше онеметь, чем чувствовать чужую кожу.

Таблетки притупляли всё, как будто жил в мягкой комнате за мутным стеклом.

Но память не стёрли.

Я помнил Келси. Нашу первую квартиру над книжным. Как она таскала мой старый худи. Её смех.

Я помнил, что я Рик Моррисон.

И это не моя жизнь.

Поздней ночью, разбуженный жаждой, я вышел из спальни. Внизу увидел Тару.

Она стояла на коленях перед кофейным столиком, шепча чему-то маленькому и тёмному в центре.

Сначала подумал — статуэтка. Гадкая фигурка размером с футбольный мяч: человек с крыльями, завернутыми вокруг лица, без рта, колени к груди.

Тара покачивалась, шепча слова, которые я не ловил.

Когда заметила меня, выпрямилась, прикрывая фигурку.

— Тебе надо спать, — резко сказала.

Я пробормотал извинение и ушёл.

Уговаривал себя: горе, стресс, лекарства. Я ненадёжен, сумасшедший.

Потом случилось.

Я лежал на диване, новости фоном.

СРОЧНО: авария на трассе № 7.

Не слушал — пока не услышал имя.

Ричард Моррисон, 32. Найден мёртвым.

Дыхание перехватило.

На экране показали моё настоящее лицо.

Нашли тело в кювете. Лишился контроля, вероятно пьян. Преступления не подозревается.

Что-то внутри меня оборвалось.

Я дождался, пока Тара и Эбби уснут, украл ключи и уехал — фары выключены, сердце в горле.

Надо найти Келси. Заставить понять.

Вернулся к нашему дому, прятался под дождём. Когда Келси вышла покурить…

— Келси… — шагнул из тени.

Она вздрогнула, сигарета упала. Взгляд: страх, узнавание, сомнение.

— Опять ты, — прошептала. — Зачем?

— Знаю, звучит безумно. Но я — Рик.

Она отрицательно мотала головой, пятясь.

Я подготовился: — Я знаю про карьер, — сказал. — Шестнадцать лет, ты сломала запястье, пытаясь впечатлить Джейсона. Сказала, упала со ступенек.

Она застыла.

Я продолжил: — Я знаю родимое пятно на твоём бедре, мятную пасту, которую ненавидишь, но терпела ради меня. Я нашёл твои сигареты три месяца назад в пальто с порванной подкладкой — и промолчал.

Слёзы выступили.

— Как? — прошептала.

— Не знаю. Я видел репортаж… то моё тело, но я — здесь.

Долго мы молчали под дождём.

Наконец она шепнула:

— Заходи, пока никто не увидел.

Ночь на диване, квартира тёмная. Келси в кресле, холодный кофе. Каждые пару минут она изучала моё лицо, жесты.

Искала мужа.

Я не винил. Сам искал себя в этом чужом теле.

Мы принялись копать.

Фотоальбомы — я называл места и шутки. Переписки — ни следа Алекса Маршалла.

Поехали к месту аварии. Трасса пустынна, ограждения, помятые, словно руки-костыли.

Сожжённая земля, осколки стекла.

Не похоже на случайность.

Келси дрожала, рассказала: Рик, вернувшийся домой в то утро, был чужим, холодным. Говорил, что бегал.

В голове щёлкнуло. Я рассказал о фигурке.

Келси поискала описание.

Древний культ, существо Моурн-Кин. Совпадение точное.

Меняет одну жизнь на другую.

Но плата страшна: украденная душа гниёт, воспоминание за воспоминанием, пока не останется пустая оболочка.

Мы устали и решили спать вместе. Её поцелуй — она чувствовала во мне настоящего Рика, хоть внешность другая.

Я был дома.

Утро разбудили три тяжёлых удара в дверь.

— Алекс? Тебе пора домой, — раздался голос.

Уэсли, брат Тары. И полицейская машина.

Келси увела меня к чёрному ходу. Окно над раковиной — я едва пролез, рухнул на мокрую траву. Мы побежали, не оглядываясь.

— Слишком поздно! — кричала Тара, когда копы ломились внутрь.

Мы мчались часами сквозь лес, по заброшенным дорогам, пока не угнали раздолбанный «Форд» на свалке.

Когда подумали, что оторвались, заехали на заправку. Стоял один-единственный пикап.

Уэслин.

Он уже ждал, перегородив выезд. Келси завела мотор, но он поднял руку — устало, без злобы.

Я вышел.

— Не тащу тебя назад, — сказал он.

— Зачем тогда?

Он закурил, пальцы дрожали.

— Ты не должен был выжить.

Я спросил, что «это» такое. Он не знал. Первый раз Тара применила его к школьному мучителю. Потом — к тебе. Алекс хотел уйти, забрать Эбби. Тара решила, что лучше чужой человек в его теле, чем потерять совсем.

— Почему я? — спросил я.

— Оно выбрало. Мы не при чём.

Он посмотрел на Келси в машине.

— Ты должен был сразу забыть себя. Быть один, сломаться. Тогда оно закончит. А ты держался.

— Я в безопасности?

— Купил время. Сколько — не знаю. Используй.

Он раздавил окурок:

— Прости.

Уехал.

Мы опять в бегах: новый штат, новый мотель. Главное — вместе.

Казалось, мы победили… пока мелочи не начали исчезать.

Сначала — где припарковались, номер комнаты. Потом целые разговоры. Келси беспокоилась, но держалась.

Наконец в безымянном придорожном мотеле, в морозную ночь, она пошла за шарфом. Я сидел, курил, смотрел звёзды. И вдруг они будто сложились в созвездие — безротая фигура, крылья к лицу, колени к груди.

Дверь скрипнула.

Шаги по гравию.

Я обернулся.

Передо мной женщина лет тридцати пяти, светло-каштановые волосы, усталые тёплые глаза. В руке шарф.

Сердце колотилось, но я не знал, почему.

— Рик? — дрогнул её голос.

Я смотрел долго.

Покачал головой.

— Простите, мэм. Вы, наверное, ошиблись.

Её глаза умоляли.

Слёзы потекли по щекам.

Я неловко спросил:

— Вы в порядке?

Она отрицательно мотнула головой.

— Вы здесь одни? — тихо.

Долгий взгляд — она что-то искала в моём лице. Чего уже не было.

Потом кивнула.

Читать эксклюзивные истории в ТГ https://t.me/bayki_reddit

Подписаться на Дзен канал https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Это перевод истории с Reddit

Море заботится о себе само — так было всегда. Организмы, что живут в нём, возвращают экосистеме долг даже после смерти. В этом и состоит суть «падения кита»: туша млекопитающего опускается на дно и на протяжении медленного разложения становится пищей для множества морских созданий.

В начале года я и группа морских биологов почти три месяца изучали падение кита, которое мы назвали Тит. Нас заинтересовало то, что труп осел куда мельче, чем обычно бывает в таких случаях.

Все сошлись во мнении, что болезнь заставила животное отклониться от миграционного пути; в итоге оно погибло, выбросившись в относительно мелкие воды, но не в одиночестве — его окружили существа, пришедшие паломничеством к этому пиршеству.

Первые недели всё шло как по учебнику: акулы разных видов, ракообразные, черви, тюлени — мы фиксировали их прибытие субмариной и дистанционным аппаратом-РОВ.

Но когда разложение Тита словно замедлилось, а то и вовсе остановилось, мы поняли: с падением случилось нечто странное.

Случилось или было неправильно с самого начала — это проявлялось так постепенно, что мы осознали перемену слишком поздно, чтобы вырваться из её пут.

Животные, приплывавшие к Титу, больше не покидали его. Их пасти срастались с тушей в вечном союзе. И всё же сама туша не уменьшалась: она выглядела почти так же, как в день нашей первой встречи — зияющая полость в левой стороне, обнажённые рёбра, одна глазница, объеденная до мясной ямы, а второй глаз — всё так же устремлён в глубину, будто в нём ещё живёт зрение.

Эта необъяснимая стазис изо дня в день пугала и завораживала нас всё сильнее.

— Должен быть паразит или болезнь, — предположил коллега Деметриу. — То, что убило кита, меняет поведение падальщиков. Они не едят тушу, лишь имитируют кормёжку — потому разложение почти не продвигается.

— Дело не только в этом. Кит вырос, — заметила другая из нас, Рейнолдс.

Мы рассмеялись. Думали: переутомилась, глаза обманывают. Море гипнотично даже на суше — стоит только думать о нём. Ради этой тайны я и пошёл в профессию: даже эксперты лишь прикасаются к непостижимому.

— Говорю вам: он вырос. Примерно на фут. Не много, но факт. Сравните свежие кадры с теми, что мы сняли в самом начале.

И она оказалась права. Как все мы проглядели — объяснить не могу. Может, видели, да не захотели верить.

— Паразиты, — с удовлетворением повторил Деметриу. — Они раздувают ткани, создавая видимость роста.

Рейнолдс покачала головой.

— Нет. Животные вокруг Тита не умирают и почти не худеют, а те крохи, что они теряют, не похожи на голод.

— Тогда что? — спросил я.

Я уже догадывался, но не хотел произносить это вслух.

— Тит питается теми, кто к нему присосался, — произнесла Рейнолдс. — Не спрашивайте как, но это так.

— Это не кит, — резко возразил Деметриу. — Он мёртв. Что-то внутри него охотится на падальщиков, возможно, но почему ты решила, что это именно кит?

Рейнолдс не смогла ответить, лишь твёрдость её взгляда не позволяла спорить.

— Пошлём РОВ за новым образцом тканей, — сказал я. — Проанализируем и выясним, что изменилось.

Другие согласились: наименее инвазивно, безопаснее для всех.

Но Рейнолдс не успокоило.

— Я хочу ближе, — сказала она. — Нужно увидеть всё своими глазами.

— Снова на субмарине? — спросил я. — РОВ даст куда больше данных. Можно захватить одного из мелких падальщиков и проверить на паразитов.

Деметриу и Барден кивали, но Рейнолдс упрямо отвела взгляд, подбородок дрожал.

— Последний рейд был всего две недели назад. Вряд ли там появилось что-то видимое, — сказал я.

— Мы могли бы нырнуть, — пробормотала она. — Глубина позволяет.

— Плохая идея, — возразил Барден. — Акулы могут переключиться на нас. Да и нарушим процесс, исказим данные.

— Никаких погружений, — сказал я. — Если Деметриу прав, подходить близко опасно. Безопасность прежде всего.

Лицо Рейнолдс зло скривилось.

— Ладно. Нырять так нырять не будем.

Она хлопнула дверью. Барден нервно хихикнул.

— Что с ней творится?

— Одержима, — ухмыльнулась Деметриу. — Не ест, не спит. Дело не в работе.

— Думаешь, психическое?

— Не знаю. Она бредит о китовых песнях, говорит, это связано с падением. Смотри за ней, Хини. Ты её знаешь лучше.

Я вздохнул. Если бы была проблема, сказала бы? Надеюсь.

К середине недели мы вышли на судне «Сильвия» и опустили РОВ Меркуцио к падению. Все были взвинчены ожиданием. Я ловил, как Деметриу бросает на Рейнолдс косые взгляды.

Я предупредил её: никаких сцен, всё пишется.

Рейнолдс же, молча, уставилась в мониторы, подперев подбородок кулаком, когда Тит проступил в кадре — тёмный гигант, обложенный оргией существ.

— Не понимаю, как они не дохнут от голода, — пробормотал Барден.

— Симбиоз, — отозвалась Деметриу, ведя аппарат. — Паразиты внутри кита высасывают питание из падальщиков. Те умирают, их место занимают новые. Удобная нора, если подумать.

Её самоуверенность была наиграна; я видел, как неровно дёргалась века.

Мы молчали, наблюдая, как механическая рука берёт первый образец реберного мяса. Твари вокруг зашевелились, но не отрывались.

— Любопытствуют, — заметил Барден.

— Ещё кусок, — сказала Деметриу. — Потом попробуем захватить краба.

Тут две тигровые акулы резко бросились на Меркуцио, рвя обшивку.

— Замри, — сказал я. — Может, потеряют интерес.

Но нападение было яростным, словно они защищали кита.

— Они охраняют Тита, — прошептала Рейнолдс. — Он знает о нас.

— Прекрати, — огрызнулся Барден.

Но пальцы его дёргались.

— Чёрт, вытаскиваю аппарат, — сказала Деметриу.

Я следил, как РОВ пятится, а акулы терзают его. Глаз Тита, черный и чужой, словно приглашал нас присоединиться. Меня передёрнуло.

— Слышите? — вдруг сказала Рейнолдс.

— Не отвлекай, — рявкнула Деметриу, но я видел, как она прислушалась.

Мы все уловили тихую песнь китов.

— Это те же киты, что и всегда, — сказал я. — Не драматизируйте. Как аппарат?

— Почти вышел. Сообщите экипажу, берём курс домой.

Барден кинулся к двери.

Когда экраны погасли, Рейнолдс коснулась стекла, будто ещё чувствовала китовую плоть.

Вернувшись, я посадил её в офис.

— Дина, ты всех пугаешь. Нужно вызвать эпидемиологов. Да, там что-то заразное — бактерия, паразит, неважно. Но твоя идея о живом ките…

— А кто сказал, что это кит? — возразила она. — Может, вид, лишь маскирующийся под китов. Он приманивает добычу.

— Доказательств мало. Идея… иррациональна.

Она поёрзала.

— Я думаю, Тит вовлекает существ не только ради еды. Как удильщики срастаются для размножения, так и он расширяет себя. Один организм из многих.

У меня заныло в висках от бессонницы.

— Не знаю, что ужаснее: сознательное это или инстинкт. Ладно. Постарайся не зацикливаться.

Четыре дня я писал отчёты. Образец изучали другие — микроскопы, тесты. Деметриу и Рейнолдс грызлись лютее прежнего. Я должен был вмешаться, но прямо-таки заболел апатией, часами бродил по берегу, слушая песни китов — или одного, если верить Рейнолдс.

Ранним утром Деметриу встряхнула меня.

— Рейнолдс и Барден исчезли. Утащили катер, снаряжение и наш образец.

Я выронил сон.

— Зачем?!

— Вчера мы напились. Тесты показали: ткань жива. Я сказала — ошибка. Рейнолдс обвинила, что я вру себе. Барден встал к ней. Потом все разошлись. А теперь их нет. Я уверена, они нырнули к Титу.

Ужас стиснул горло.

— Ремонт Меркуцио не окончен. Берём запасной РОВ. И никакого погружения людьми. Мы слишком близко подпускали себя.

Мы сообщили властям и вновь вышли на «Сильвии».

Катер пропавших дрейфовал у падения, сухой — они не поднимались на поверхность.

— Идиоты, — прошептала Деметриу, бледная. — Зачем жертвовать собой?

Я сжал её плечо.

— Ты тоже слышишь зов. Все мы. Они просто перестали сопротивляться.

Я оттащил её от борта, опасаясь внезапного порыва.

В контрольной рубке Деметриу с явной неохотой опустила РОВ. На экране вновь появилась туша Тита — и среди существ я узнал Рейнолдс и Бардена. Регуляторы сорваны, зубы вонзены в мясо. Ноги едва шевелятся в неуместной иллюзии жизни.

— Боже… — прошептал моряк.

— Ближе, — приказал я. — Я должен увидеть их лица.

Деметриу подвела камеру. Глаза бывших коллег поднялись к нам одновременно — тусклые, чужие, но наполненные какой-то настойчивой жизнью, возможно, не их собственной. Их рты срослись с плотью кита. Всё едино.

Глаз Тита наблюдал, и мне показалось, он шевельнулся.

Дальше вспоминаю смутно: нас всех поместили в срочный карантин. Район закрыт, над морем роятся суда и вертолёты, держась на безопасной дистанции.

Говорят, тушу изолируют и уничтожат, как только найдут способ без риска распространения инфекции.

Рейнолдс и Барден официально мертвы — один врач прошептал мне это из жалости.

Не думаю, что учёные-правительственные поняли, что мы открыли. Они лишь знают эффект и его опасность, поэтому держат нас порознь в охраняемой больнице далеко от моря — изучают, стерегут.

Сколько нас продержат — неизвестно. Может, пока «кита» не разнесут ракетами или не всплывут, чтоб сжечь.

Иногда мне кажется: когда Тит исчезнет, я почувствую. Или связь останется, как шрам после болезни.

Я всё ещё слышу китов. Наверное, это галлюцинация, но звучит слишком реально. Интересно, слышат ли остальные выжившие? Зов — спуститься, слиться. В воде моего тела и соли моей крови он отзывается.

Не знаю, сколько бы я ещё сопротивлялся, будь на воле. Дни, не больше.

И всё же, зная, что ждёт тех, кто примыкает к Титу, я не могу не желать — чуть-чуть — стать частью той многоликой плоти. В смерти или полусмерти жизнь во всём её ужасе и красоте продолжилась бы через меня.

Читать эксклюзивные истории в ТГ https://t.me/bayki_reddit

Подписаться на Дзен канал https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Автор ( Денис Владимирович )
ДАРЬЯ - Последняя ведьма
Первую часть вы можете найти на моем профиле или на моем ютуб канале!


Город встретил её, как усталый, чужой : с бетоном под ногами, гулом машин, сухим, выдохшимся воздухом.
На перроне пахло кофе, бензином и чем-то неестественно сладким — смесь духов, пыли и уличной еды. Люди проходили мимо, не глядя. Все спешили, все были заняты. Никто никому не был нужен.
Алена поднялась по ступеням к своей квартире на третьем этаже — как будто взбиралась в коробку. Всё было на месте: плед на диване, книги на полках, кружка с отбитым краем, которую она любила с университетских времён.
Она включила свет — лампы вспыхнули жёлтым, слишком ярким. Всё показалось плоским.
В первый вечер она просто лежала, глядя в потолок. Тишина была другой — мёртвой. Ни скрипа половиц, ни дыхания ветра за окном. Только гул системы отопления и редкие звуки с улицы: лай собаки, хлопанье дверей, кто-то ругался у подъезда.
Она поставила чайник — и поймала себя на том, что тянется к полке с травами. Но там только чай в пакетиках.
— Господи, — тихо сказала она, — я будто высохла.
Следующие дни прошли в рутине.
Компьютер, письма, зум-встречи. На экране — улыбающиеся лица коллег, ровные фразы.
«Как ты? Где была?» —
«Отдыхала. У бабушки. В деревне.»
— «О, круто. Там, наверное, воздух!»
— «Ага», — выдавливала она.
Ночами она не могла уснуть. Слышала, как что-то словно шепчет — не в голове, не в ушах, а в сердце.
Шорохи, как по листве. Глухие удары — будто кто-то стучит… из-под земли.
Она открывала глаза — и видела белый потолок. Ни леса, ни трав, ни теней. Только тусклый свет фонаря с улицы, пыль на подоконнике и тишину, в которой было слишком много пустоты.
На шестой день она пошла в ближайший парк — в надежде, что это поможет. Деревья были здесь, но будто мёртвые. Посаженные, подстриженные, одетые в оградки. Их корни не тянулись вглубь. Они не звали. Они молчали.
Когда вечером за окном пошёл дождь, она сидела на кухне и держала в руках фотографию из старого альбома — Лида в чёрном платке у старой печки, рядом — девочка, лет шести. Смешная, с косичками. Сама Алена.
И вдруг поняла: она не может дышать.
Не из-за страха.
Из-за нехватки…
Не воздуха. А тишины, где слышно, как дышит земля.
На седьмой день она проснулась на рассвете и всё решила. Без слов. Без разговоров с собой.
Собрала тот же рюкзак. Положила книгу Дарьи. И вышла.
Алена вернулась в Белоярку ранним утром — когда туман ещё не развеялся, а свет был мягкий, молочный, как дыхание самой земли.
Но теперь всё было иначе.
Маршрутка, обычно пустая, в этот раз везла с ней пару дачников и старушку с охапкой подснежников. Водитель улыбнулся ей, как старому знакомому. Даже пыльная дорога показалась светлее.
Когда она вышла, село будто встретило её вздохом. Не тяжёлым, уставшим — как раньше. А живым.
На дороге бегали кошки — толстые, пёстрые. Собаки лениво перекатывались в траве. Синицы вились над калитками, а из домов уже доносился запах выпечки, дыма, чего-то тёплого и настоящего.
Алена шла по деревне и не верила глазам.
На встречу вышла соседка с ребёнком — та самая, что раньше проходила мимо с опущенным взглядом.
— Добро пожаловать обратно, Алёнушка, — сказала она с улыбкой. — Верно, твое место тут.
У колодца стоял старик. Тот самый, что когда-то сказал ей: «к Дарье не приближайся». Только теперь он не отводил взгляда. Наоборот — поднял руку в приветствии, кивнул с уважением:
— Вот и вернулась. Дом теперь — твой.
— Вы… помните меня?
— Помню. Как не помнить. Меня Василий звать. А ты теперь у нас главная.
Он рассмеялся коротко — не насмешливо, а как человек, которому стало легче.
Марфа вышла на крыльцо с пледом в руках, как будто уже знала. Подошла, обняла крепко, по-домашнему:
— Я яйца поставила, пирог допекается. Пойдёшь? Или хочешь вначале — домой?
— Домой, — тихо сказала Алена. — А потом — обязательно.
Дом встретил её как живое существо.
Он не скрипел. Не пугал. Только пахнул ей в лицо знакомой смесью: можжевельник, сушёные травы и хлеба.
Когда она подошла к окну, то увидела, как на дороге играют дети. Как кто-то вешает выстиранное бельё, как мелькают цветные платки, как шумит двор.
Белоярка ожила.
И она знала — это не только потому, что пришла. А потому, что согласилась. Приняла. И села вздохнула в ответ.
Прошла неделя.
Дни текли медленно, по-деревенски, но в этой медлительности было что-то глубокое, как тёплая вода.
Алена вставала рано, пила настой из душицы и таволги, читала книгу Дарьи — понемногу, будто разговаривала с ней.
Дом не пугал — он подсказывал. Шептал. Иногда она находила в кармане фартука травинку, которую не клала. Или спичку, хотя точно помнила — в коробке было пусто.
Всё будто само собиралось вокруг неё.
И деревня… изменилась.
Люди начали здороваться, задерживать взгляды, спрашивать про здоровье, приносить яблоки, пироги, даже банки с соленьями.
Дети бежали за ней по улице, не прячась за заборами. Один мальчик принёс раненого котёнка и просто сказал:
— Он плачет. А вы умеете, да?
Она умела.
Не всё, не сразу. Но что-то в ней знало, как.
Вечером, когда солнце садилось за лес, во двор зашла Марфа. С двумя кружками и термосом.
— С чабрецом. — Она уселась на лавку. — Пахнет летом.
— Спасибо, — улыбнулась Алена. — Всё хорошо, правда.
— Я знаю. — Марфа кивнула. — Деревня будто выдохнула. Вон даже Петро из третьего дома перестал ругаться с соседями. А бабка Зина снова стала печь пирожки.
— Это тя?
— Это ты, — подтвердила Марфа. — Но не ты одна. Сила идёт не только от человека. Она идёт сквозь. Сквозь руки, сквозь мысли, сквозь землю. А ты — проводник.
Она сделала глоток, помолчала, а потом добавила:
— А Дарья… Она держала. Много лет. Но тени с годами липнут сильнее. Чем дольше держишь, тем крепче глушишь свет. Сила не умирает, но становится тяжёлой. Поэтому мы молчали. Боялись.
— Вы боялись её?
— Мы уважали. И побаивались. А особенно… — она наклонилась вперёд, опершись на колени, — Василий. Он был молодой, когда его сестра пошла к Дарье. Ей было тогда восемнадцать. Простыла сильно, кашель пошёл. Он умолял Дарью помочь. И она… помогла. Но не так, как он ожидал.
— Что случилось?
— Сестра выжила. Но ушла в лес. Не сошла с ума — просто... стала другой. Как будто лес взял её к себе. Она жила на отшибе, в землянке, и только изредка приходила. Говорила странно. Молчала часами. Через три года пропала. Василий считал, что Дарья "забрала" её. Хотя, по правде, — и Марфа взглянула в сторону леса, — я думаю, сестра сама выбрала. Но с тех пор он никому не верил. Особенно тем, кто знал травы.
Алена медленно кивнула. Всё встало на свои места. Страх, предубеждение, настороженность — это была боль, не злоба.
— А почему сейчас он другой?
— Потому что ты — не Дарья. Ты не прячешься. Не молчишь. Ты — из нас. Но с силой. И потому, что время пришло. Старая боль — как заноза. Время не лечит, если её не вытащить. А ты, Алена, — как игла. И как бальзам.
Алена усмехнулась:
— Это красиво звучит, Марфа. А страшновато всё равно.
— И правильно. Сила без страха — становится гордостью. А с уважением — мудростью.
Они сидели, пока не стемнело. Ветер шевелил листья, где-то за околицей мяукала кошка. И весь мир казался живым. Как будто он дышал рядом с ней.
А тем временем...
За лесами, болотами, за старой просёлочной дорогой, в деревне по имени Чернолесье жил человек, которого никто не называл по имени.
Просто — Старик. Или Тот, кто остался.
Он жил в доме с обгоревшей крышей, у которого не росли травы. Кошки обходили его стороной, а птицы летели выше, будто не хотели касаться тени, что стелилась у порога.
Старик варил зелья, собирал корни в полнолуние и разговаривал со шепчущими тенями, что жили у него под полом. Он был колдуном. Старым. Сильным. Одиноким.
Когда-то, много лет назад, он пытался взять Белоярку.
Дарья и Лида не дали.
Две ведьмы — две реки, что сомкнулись в плотину. Он ушёл с проклятием на губах и чёрной землёй в след. С тех пор время скручивало его, но не ломало. Он ждал.
Он знал, что силы не вечны.
Когда весенний ветер донёс к нему шёпот о смерти Дарьи он знал.
Когда лес принёс запах свежей крови — он понял.
Когда тень птицы прошла по его крыше в полдень — он усмехнулся.
— Новенькая… — прохрипел он, сидя у очага. Пальцы его были тонкие, как корни. — А ведь молодая ещё. Не знает ничего. Не умеет. Только книгу держит, будто щит.
Он встал, подошёл к полке, достал коробочку. Внутри — Старый зуб, замотанный в чёрную ткань, и горсть сухих чешуек.
— Вот мы и посмотрим, что она стоит.
Он бросил зуб в огонь. Пламя зашипело, и дым стал густым, как болотная вода.
— Белоярка, ты опять дышишь. Но дыхание твоё — слабое.
Он провёл пальцем по полу, нарисовал круг и встал в него.
— Моя земля — темна. Но я несу свет. Мой свет — это огонь. Мой огонь — это месть.
Пламя подпрыгнуло, и в нём мелькнуло лицо — девичье, испуганное, но уже иное. Сильное.
Алена.
Старик скривился. Лес шептал, что она не такая простая. Что в ней от Лиды больше, чем от Дарьи. Что у неё душа — не только жрицы, но и путницы. Той, кто может идти между.
— А это опасно, — прошипел он. — Такие могут не только хранить. Такие могут менять.
Он вышел на крыльцо.
Ночь была глухой. В небе — ни звезды. Только ветер, и в нём — имена.
Он поднял руки. Где-то в глубине леса зажглись глаза.
— Слушайте меня, кто спит в корнях. Кто пил из ручьёв и полз по спинам мёртвых. Она пришла — новая. Мы идём к ней.
Не сразу. Не открыто.
Сначала — шепот.
Потом — сон.
А после — боль.
Он спустился с крыльца, и земля под ногами застонала.
Старик улыбался.
— Белоярка… открывай ворота.
Первые странности начались незаметно.
Не громом, не кошмарами. А как будто в старом доме кто-то тихо переставил чашку на полке.
Сначала — ветер.
Он стал другим.
Не страшным, не резким. Просто… будто знал, куда дуть. Открывал форточку ровно в тот момент, когда Алена проходила мимо. Колыхал занавеску ночью, когда окна были плотно закрыты.
Потом — птицы.
С утра они больше не пели возле её дома. Не улетели, нет — просто пересели ближе к лесу. Как будто дали ей пространство. Или — как будто ждали чего-то со стороны деревни.
Алена чувствовала: воздух стал тише.
Не глухой, не тяжёлый — просто внимательный. Как будто сама земля затаила дыхание.
— Не знаю, Марфа, — говорила она, размешивая чай на крыльце. — Будто что-то двигается. Не плохое, просто… не моё.
Марфа отхлебнула и кивнула.
— Земля отзывается. Может, тебе знак посылает — поглубже в книгу глянуть. Или в сны.
— Сны?
— Мы сны не зря видим. Особенно такие, что остаются с утра в пальцах, как песок.
Алена засмеялась, но потом замолчала. Потому что — действительно.
Сны стали другими. Не пугающими, но цепляющими. Она будто шла босиком по росе. Или стояла в воде, а к ней медленно плыла лодка.
И в ней кто-то был.
Старик? Женщина? Тень?
Она не видела лиц. Но чувствовала — кто-то смотрит. Не с ненавистью. С ожиданием.
На третий день кошка, что обычно приходила к крыльцу, не появилась. Алена позвала её, налила молока — но чёрно-белая Мурка не пришла.
Ночью она услышала шорох под полом.
медленный, длинный.
Будто кто-то водил пальцем по доскам снизу.
Она лежала, не двигаясь. Не от страха — от сосредоточенности.
Прислушивалась.
Но звук исчез так же, как пришёл.
Через день Василий снова стоял у колодца. Он кивнул ей, но лицо его было хмурым.
— Что-то не то в лесу. Тишина не та. Собаки не бегают туда. У воды ряска чёрная пошла.
— Думаете — опасность?
— Думаю, кто-то будит то, что должно спать.
Он вытащил ведро и посмотрел ей в глаза.
— Ты чувствуешь, да? Не бойся. Но не молчи.
Алена кивнула.
Вечером она снова открыла книгу Дарьи — и страницы на этот раз перелистывались сами.
Утро было пасмурным, но тёплым. Воздух пах влажной землёй, и в нём уже чувствовалась первая тяжесть.
Алена шла к магазину — за солью и мылом. Обычное дело.
Но с каждым днём всё вокруг обычного казалось чуть-чуть… тоньше. Будто привычный мир стал прозрачнее, уязвимее. Видишь — ту же дорожку, ту же скамью. А ощущаешь — как будто за ними прячется что-то живое.
Наблюдающее.
— О! Алёнка! — голос Марфы, как всегда, крепкий, как её руки. — И ты в магазин?
— Угу, — кивнула Алена. — А вы чего не на месте? Я уже привыкла, что вы у калитки сидите.
Марфа усмехнулась и кивнула на сумку:
— Да вот, пирог на заказ. Тёплый. Люди вдруг есть начали, как будто кто разбудил аппетит.
Обе рассмеялись. Но Алену что-то не отпускало. Она замедлила шаг.
Пауза повисла между ними — плотная.
— Марфа… а можно я спрошу?
— Ну спрашивай.
— Откуда вы… всё знаете? Про Лиду. Про Дарью. Про силу. Вы ведь… ну, вроде как, не ведьма?
Марфа остановилась. Не сразу, но явно почувствовала серьёзность вопроса. Она глянула в сторону деревни, потом — в глаза Алены.
— Я — не ведьма, да. Никогда не звали. И тетрадей у меня нет. Но я — память.
— Память?
— Да. Есть те, кто держит силу. А есть те, кто держит истории. Я с малых лет всё слушала, глядела, запоминала. Лида мне доверяла. Даже Дарья. Не говорили прямо — но... знали, что я несу.
— Несёте?
— Связь. Ведьмы приходят и уходят. Но между ними — нити. Если не помнить, как держали силу те, кто были до тебя — можно остаться слепой. Я просто ношу зеркало. Не магическое. Обычное. Чтобы ты могла в него глянуть.
Она сказала это спокойно. Не с гордостью. С уважением.
Алена чуть покраснела.
— Спасибо. Я… рада, что вы рядом.
Марфа кивнула.
— И я. Ты — как родная. Только не закрывайся. Вопросы — это не слабость. Это путь.
Они дошли до магазина. Пожелали друг другу хорошего дня.
Алена взяла соль. Мыло забыла. Но не заметила.
Ночь.
Она уснула поздно — листая книгу Дарьи, но мысли не цеплялись. Всё как-то рассыпалось.
Когда глаза закрылись — тишина вокруг стала глубже.
И сон пришёл сразу.
Сначала — лес. Только не как обычно. Он был мокрый. Чёрный. Густой.
Ветви тянулись сверху, как пальцы. Листья хрустели под ногами, как кости.
Алена шла босиком. Не боясь, но с ощущением, будто она — гость. Или — добыча.
Впереди показался огонь. Неровный, коптящий. И за ним — фигура.
Старик.
Спина согнутая. Волосы редкие, седые. Одет в старую рубаху, но от него тянуло холодом, как из погреба.
Он не поворачивался.
— Ты слишком светлая, — сказал он. — Но свет не защищает. Он привлекает.
Алена хотела что-то сказать, но не смогла. Слова в горле застряли.
— Ты будешь ошибаться, — продолжил он. — Ты испортишь то, что хранишь. И тогда все отвернутся.
Он повернулся — глаза его были пустыми. Не слепыми. Просто — бездонными.
— А я подожду.
И исчез.
Огонь потух.
Ветер зашептал слова, которые Алена не знала, но понимала.
Она проснулась — резко.
Сквозь окна пробивался рассвет. Но в комнате было холодно очень.
Она натянула одеяло и медленно села на постели. Сердце билось глухо.
В голове — только одна мысль:
Он идёт. И я это чувствую.
Ветер переменился. Не сильный, но колючий — он шёл не с полей, как обычно, а откуда-то из глубины леса. Тот самый, живой, могучий лес — теперь казался чуть отстранённым. Будто что-то пробиралось по его венам.
Алена почувствовала это утром, когда вышла за водой — земля под ногами была влажной, но не после дождя. А будто что-то снизу дышит.
Она прислушалась. Лес — молчал. И это молчание было тревожнее, чем любой крик.
К обеду в ворота постучали.
— Это я, — сказала Марфа. Лицо у неё было усталое, будто она всю ночь не спала. — Можно?
— Конечно. Что-то случилось?
Марфа не села, как обычно. Стояла, сжимая руки в карманах кофты.
— Слушай. Не хочу пугать. Но я чувствую… что-то пришло. Или приходит.
Собаки воют по ночам. Кошки не заходят в дома. У Веры в погребе капуста почернела вся — за ночь. В церкви икона перекосилась. А я ночью…
Я слышала, как кто-то ходил по двору. Но никого не было.
— Это он? — тихо спросила Алена.
Марфа не ответила, только кивнула. Медленно.
— Ты ведь тоже чувствуешь?
— Да. И этой ночью… я попрошу о помощи.
Марфа впервые испугалась по-настоящему.
— Ты уверена?
— Я приняла силу. Значит, имею право звать тех, кто дал её.
Ночью Алена открыла книгу. Свеча коптила. Тени от мебели казались живыми, шевелились в такт её дыханию.
Страница нашлась сама — тёмная, с выцветшими знаками. Внизу: «Призыв хранителей. Только если сердце чисто, а душа — в долгу.»
Она прочитала слова, которых не понимала. Они выходили сами. И с каждым — воздух густел, как мёд.
В доме потемнело. Стало тихо. Очень тихо.
И тогда они пришли.
Тени.
Те самые, что были с Дарьей в её последнюю ночь. Высокие, безликие. Сделанные из праха, дыма и времени.
Алена стояла в центре круга. Её голос дрожал — но она говорила:
— Я — та, кто приняла силу. Я Хранительница. У меня есть право.
Они молчали, но вокруг завибрировал воздух.
— Скажите мне. Кто он? Почему пришёл?
Одна из теней шагнула ближе. Из груди вышел звук. Голос, как лесной ветер, прошедший через костяной свисток:
— Он был трижды отвергнут.
— Он хочет силу, чтобы открыть.
— Он тянет смерть в жизнь.
— Он был званым, но стал падшим.
Алена сделала шаг вперёд:
— Что он хочет?
— Власть.
— Тело.
— Ключ.
— Ты — ключ.
Она сжала руки:
— Дарья и Лида… они держали порог?
Тени зашевелились. И заговорили все сразу — многоголосо:
— Да. Они сдерживали. Порог между Миром и смертью. Между тем, что под землёй, и тем, что дышит.
Он трижды пробовал.
Один раз — через болезнь.
Второй — через страх.
Третий — через огонь.
Теперь — через тебя.
Алена ощутила, как холод пронёсся по позвоночнику.
— А если я не справлюсь?
Ответ был коротким.
— Он пройдёт.
Она кивнула. Медленно.
Дрожь исчезла. Страх тоже.
— Тогда… я стою. На пороге. С этой книгой. С этой землёй. С этим именем.
Если он идёт — я встречу его.
Тени отступили.
Одна наклонилась ближе и прошептала:
— Мы рядом. Зови, если путь потемнеет.
Мы — память. Мы — тьма, что не предаёт.

Они исчезли.
Алена осталась одна. Вокруг снова был дом. Огонь в печи. Стук сердца.
Но внутри — что-то новое.
Не просто сила.
Ответственность.
Утро было мутным. Свет проходил сквозь туман, будто сквозь молоко. Лес за домом стоял неподвижно — даже птицы не пели.
Воздух был плотным, вязким. Как перед грозой. Только гроза была не на небе.
Алена проснулась до рассвета. Тело знало раньше ума — сегодня.
Она вышла на крыльцо, глядя в сторону леса. И увидела — далеко, на опушке — фигуру.
Старик.
Он стоял, как часть пейзажа: неподвижный, чёрный, узкий, будто вытянутый из самой ночи.
Он не приближался.
Он ждал.
Алена не пошла к нему. Не было нужды. Она знала — встреча будет. Но не сейчас. Он придёт вечером. Когда земля остынет. Когда границы ослабнут.
Днём она готовилась.
Разложила травы. Развесила над дверями обереги. Начертила круг — не для боя, для памяти.
Книга лежала на столе, открытая на нужной странице.
Проклятие, которое должно быть для встрече,и защита, которая должна удержать.
Марфа пришла с полдником — не как помощница, как часть дома.
— Всё ощущается, — сказала она, — будто дрожит где-то под корнями. Я воды утром набрать не смогла. Ведро всплыло само.
Алена ничего не ответила. Только кивнула.
Ближе к вечеру она снова вышла к лесу. Но на этот раз — не на границу.
Она знала: встреча будет внутри. В самом сердце. У древнего круга камней, где Дарья однажды сказала: "там проходит граница, не глазами видимая, но кровью узнаваемая."
Ветер усилился. Ветки зашептали. Сухая трава шуршала под ногами, как перешёптывание старух.
Она надела плащ, собрала волосы в косу. На поясе — нож, пучок трав, книга.
Сердце билось ровно.
Сегодня — вечер ожидания.
А завтра — она пойдёт в лес.
И встретит того, кто уже трижды приходил. И не пройдёт четвёртый раз.
Тут все мои истории включая первую часть!
https://youtu.be/RZ7ZFRChR8k?si=1T8MR5xyu1mSZRFY

Это было в сороковые годы, вскоре после войны. Дед моего мужа, Егор, человек бывалый, не из пугливых, поехал в лес на телеге за дровами. Хозяйство держал большое, зима близилась, дрова были нужны. День стоял серый, пасмурный, но не сказать, чтоб прямо мрачно — обычная осень. Только в лесу тишина стояла какая-то неправильная. Ни птицы не чирикнут, ни белки не мелькнут — будто сам воздух чего-то ждал.

Егор, как всегда, доехал до знакомой полянки, выбрал сухостой, стал пилить, колоть. Работал споро, телегу нагружал аккуратно, чтоб не перевесить. Уже сумерки начинали сгущаться, когда он крепко привязал последнее бревно и залез на телегу.

Лошадь у него была умная — Дуня. Всегда с полуслова понимала. Но в тот вечер, стоило тронуть вожжи, как Дуня вдруг встала как вкопанная. Уши прижала, ноздри раздуты, глаза бешеные, пена изо рта, копытом землю роет — а с места ни в какую.

— Ну-у-у, Дуня, пошааала! — прикрикнул Егор и легонько кнутом махнул. Но лошадь будто окаменела. Только дышит часто, хрипит и все озирается за телегу.

Егор нахмурился. Вроде и не темно еще, и лес ему знакомый… Но холодок по спине пополз. Что там за телегой, чего Дуня так шарахается?

Решил дед кнутом посильнее ударить — но вдруг его будто что-то остановило. В груди как сжалось. И тут ему в голову пришло — не по лошади бить надо, а… может, по тому, кто мешает.

Он размахнулся и хлестнул изо всей силы по борту телеги.

— Шшшшлёп! — в лесу эхом отдалось.

В тот же миг Дуня взвизгнула, как от укуса, рванулась с места и помчалась так, будто сам дьявол за ней гнался. Егор еле за край телеги уцепился, глаза от веток щурит, а телега по кочкам скачет, стучит, будто сама по себе живая стала. А сзади…

Сзади, из глубины леса, разнесся голос — металлический, хриплый, нечеловеческий, будто железом по железу скребут:

— АААААА… ДОГАДАЛСЯЯЯЯЯЯЯЯ!!!!

На всю округу, аж птицы в кронах взметнулись, ветки затрещали, воздух задрожал. У деда ноги ватные стали, руки дрожат, чуть с телеги не слетел.

До самой деревни Дуня неслась, как на пожар. Только возле двора остановилась, дрожит вся, губы дрожат, глаза белком выкатываются.

Дед слез, бледный как полотно, ноги не держат. Еле до дома дошёл. Отец его, старик степенный, выслушал рассказ молча, только кивнул тяжело:

— Леший это. Не вовремя ты в лес сунулся. Не поблагодарил, не поклонился. Разозлился Хозяин.

И научил, как впредь делать: каждый раз, как дрова заготовишь — налей чашку молока, положи ломоть хлеба на пень у дороги, да низко поклонись и скажи: «Хозяин Леса, благодарствую за дары твои. Не держи зла, отпусти с миром». И больше таких случаев не было.

С тех пор дед всегда ездил в лес с почтением, и Дуня его больше ни разу не пугалась.

А тот голос… Егор до конца дней помнил. Говорил: «Никогда не слышал ничего страшнее».

«Она не парализована»

Это было одно из самых тревожных времён в нашей семье. Мама развелась с отчимом, и мы — трое девочек и она — остались одни, с минимумом денег и без крыши над головой. Пришлось срочно искать, куда податься. В итоге нашли комнату в старом, покосившемся двухэтажном доме. Деревянный, с облупленным фасадом и скрипучими ступенями, он стоял будто отдельно от всего мира.

Комната нам досталась в конце длинного, узкого коридора. Вход туда закрывала тяжелая дверь с массивной металлической задвижкой, такой, что сразу вспоминались фильмы про тюрьму. Я — младшая из сестёр, тогда мне было десять. Когда я спросила маму, зачем такой замок, она уклончиво ответила: мол, чтобы “уединяться можно было”. Но я сразу почувствовала: причина в другом.

Дом был стар, но не пустой. Хозяином был мужчина лет сорока, уставший, мрачный. С ним жила его мать — почти недвижимая старуха. Она сидела в инвалидном кресле, никогда не говорила, не реагировала ни на что. Её даже не было слышно — только однажды я мельком увидела её глаза: пустые, тусклые, будто закат в болотной воде. Я быстро забыла о ней, думала, что она как мебель — просто часть этого странного дома.

Наша комнатушка, хоть и маленькая, была жаркой — батареи старые, дышали огнём. Ночью приходилось открывать дверь, иначе невозможно было спать: духота как в бане. В ту ночь всё началось с обычного - все поужинали, помыли посуду и легли спать. Я спала на полу у двери, открытой, чтобы свежий воздух заходил из коридора.

Коридор ночью выглядел совсем иначе, чем днём: узкий, бесконечный, будто в тоннель уходящий. На другом конце — слабое, мигающее синеватое свечение от телевизора. В том свете я и заметила её — старуха сидела в кресле, лицом к экрану. “Ну, живая — и ладно”, — подумала я и снова улеглась.

Прошёл час, может, больше. Я ворочалась, не могла уснуть. Потом мельком взглянула в коридор — и застыла. Кресло было повернуто. Старуха теперь смотрела прямо на меня. Без движения. Прямо мне в глаза, будто сквозь темноту. Я сразу поняла — никто её не поворачивал. Я бы услышала. Эти полы скрипели даже под котом.

Я замерла. Мышцы как ватные. И вдруг — я почувствовала это: движение.

Что-то ползло.

Быстро. Без звука.

Я даже не сразу поняла, что вижу: силуэт, неестественно вытянутый, пригибается, движется к полу — она. На четвереньках. С длинными, тонкими руками. Волосы спутаны, касаются пола, глаза блестят от отражения света телевизора и переходит на бег. Бежит — как животное, ломая всё представление о возрасте, болезни и человеческом.

Я не помню, как вскочила. Только хлопнула дверью — сильнее, чем когда-либо в жизни. Сразу задвижку — грохот, щелчок. И в ту же секунду меня будто отбросило. Я упала, врезалась в стену. Всё задрожало. Мама подскочила ко мне, трясёт, спрашивает, что случилось. Я с трудом выдавливаю:

— Старуха… там…

И тут — дверь начала трястись. Будто кто-то с другой стороны пытался её выломать. Глухие удары. Потом снова — тишина.

Сын проснулся. Через пару часов приехали врачи, санитары. Все мы всё ещё сидели в комнате, не решаясь выйти. Мама прижала нас к себе, молча гладила по голове. Наконец, дверь открыли. Старуху увезли. Она не сопротивлялась. Только смотрела в мою сторону, и я снова увидела её глаза — но теперь в них что-то было. Какой-то звериный блеск, дикий, первобытный.

Сын только покачал головой:

— Извините. Такое… иногда случается. Она не парализована физически. Просто… сломанная у неё психика… с детства.

Я не запомнила, как именно он это сказал. Всё, что осталось в памяти — это узкий коридор, синий свет, и как она бежит, сбивая дыхание одним своим видом.

С тех пор, сколько бы мистики я ни встречала в жизни — ничего не было страшнее той бабки. Потому что она была настоящая.

Пятеро таксистов отказались везти Свету туда, куда ей было так необходимо попасть. Шестой пытался отговорить, но сдался за щедрые чаевые и возможность рассказывать эту историю как байку под шашлыки.

Тонкие каблуки проваливались в трещины, Света то и дело спотыкалась о бетонные глыбы и искореженные ржавые конструкции, незаметные в плотных череповецких сумерках. Ей и в голову не пришло выругаться, саданувшись бедром о занозистый забор, через который ей пришлось перелезть, или упрекнуть себя, когда, зацепившись за куст, чулки поползли стрелкой. Не в её стиле было сожалеть или злословить. Терпеливо преодолевая препятствия, Светлана брела в глубь территории заброшенного завода, пока не нашла то, что искала. Без особого интереса взглянув на склад, с давно выбитыми окнами, она уселась на щербатое, заваленное мусором крыльцо, расправила юбку от Шанель и приготовилась ждать столько, сколько придется.

—Гля, Вован, какую шмару в гости занесло на палку пива.

—Пацаны, я отвечаю, она внатуре нас ждет.

—Слышь, теть, какими судьбами?

Они появились внезапно, просто вышли из темноты и окружили Свету. Они. Вампиры. Света не испугалась. Света даже не смутилась, как смутился бы любой, ожидавший выхода гламурных красавчиков, сериальных вампиров, лощенных и в диоре, а встретивший провинциальную гопоту в трениках и семками. Но Света была лишена предрассудков. Да и не обзавелась она за жизнь шаблонами, которые можно порвать. И Света ответила. Она просто и ясно изложила свою проблему и просьбу одновременно. И вампиры, будучи джентльменами и существами, хоть и кровожадными, но весьма чувствительными к красоте, не отказали.

Не стоит судить по внешности и манерам. Даже вампиров.

Придя в себя, некурящая Света (никотин пагубно сказывается на цвете лица) первым делом стрельнула сигарету. Сделав большой глоток пиваса из предложенной обходительным кавалером полторашки, она попыталась сесть на корты, и с удивлением оглядела узкую и неудобную юбку, сковывающую её движения. Выматерившись и сплюнув, Света обратилась к новообретенным друзьям:

—Эй, пацы, а чё, есть чё нормальное вместо этой лабуды? В натуре неудобная шняга, — она стянула мешающую ей юбку и выдохнула, с облегчением присаживаясь, — охуенчик!

Пацаны с восхищением присвистнули, оглядывая красивые бедра и потеснились, давая ей место у костра.

—Звать-то тебя как, красота? — спросил самый галантный, протягивая даме спортивные штаны с лампасами, выуженные из теней склада.

Кокетливо поведя плечиком, Света чувственно выдохнула пивным духом:

—Для тебя, родной, просто Светик.