Proigrivatel

— Нет, — промокнул я губы салфеткой, — кем же?

— Я был моряком.

— Ты? Моряком? Не может быть! — сказал я громче, чем следовало, отчего привлек внимание других посетителей.

Дело в том, что мой приятель выглядел настоящим интеллигентом. Одевался он неброско, но с большим вкусом. А речь у него была правильной и выдавала скорее хорошо образованного человека, но никак не моряка. Хотя последних я ни разу не встречал и представления мои о них складывались из книг. Единственное, что всегда вызывало у меня интерес, это чрезмерно широкие плечи приятеля и мускулы рук, которые выделялись в любой одежде. Но я не задавал вопросов, думая, что приятель любит спорт и тягает на досуге гири. В редакции «Хроник Дартвуда» было несколько репортеров, которые увлекались поднятием тяжестей и выглядели соответственно. Однако у них не было такой задубевшей кожи на кистях рук, как у моего приятеля. Но об этом я тоже не задавал ему вопросов.

— Да, моряком, — подтвердил приятель, закуривая, — и я всегда был страшным охотником до табака.

— Это-то я сразу заметил!

Мой приятель действительно много курил, чем вызывал у меня неудовольствие. Эти дурно пахнущие плотные пары заставляли меня кашлять всякий раз, как попадали в нос.

— Знаешь, в чем главная прелесть Дартвуда? — спросил приятель, выдохнув дым и щурясь, как довольный кот на солнце. Он всегда так делал, когда табак оказывался особенно хорош.

— Нет, — пожал я плечами, вспоминая, как далеко от города ближайшая река или озеро, не говоря уж о море.

— Он черт-те где от воды, — выражаясь, как бродяга, ответил приятель.

Я ничего не сказал, но по моему лицу стало понятно, насколько удивительным прозвучало объяснение бывшего моряка.

— Эх, Сэмуэль, я хочу рассказать тебе историю, после которой ты можешь посчитать меня сумасшедшим, — ровным тоном сказал приятель.

— Вряд ли меня чем-то можно шокировать. Я столько видел в роли фотографа, — отозвался я и сделал большой глоток вина.

— Да, ваши статьи и эти фотографии… Жуткие фотографии, Сэмуэль! Зачем только ты их делаешь?

— Это моя работа, — пожал я плечами.

— Неужели ты не можешь найти что-то другое? И фотографировать красивое?

— Нет, — ответил я, хотя мы оба понимали, что это неправда, — так ты расскажешь о том, как был моряком?

Приятель тяжело вздохнул и задумался. Зеленые глаза приобрели оттенок бутылочного стекла, а губы сжались в тонкую линию.

— Мы бросили якорь возле небольшой деревеньки, расположившейся на острове, — начал он свой долгий рассказ, который я попробую передать как можно живописнее, — море билось о берег и раскачивало корабль, предвещая неспокойную ночь. Темнота наступала со всех сторон, и никому не хотелось покидать привычное тепло кают ради табака. Но и существовать дальше без него было решительно невозможно. Мы кинули жребий, и мне выпало отправиться в путешествие, надеясь, что у местных найдется самосад, который они согласятся продать.

Я сел в лодку и добрался до берега, несмотря на неспокойные волны. Сойдя, я оказался в лабиринте узких улиц с домиками, из прикрытых занавесями окон которых уютно струился свет. Сама улица озарялась редкими фонарями, а впереди на холме величественно выделялась церковь, вокруг которой столпились едва различимые надгробия и кресты.

Я выбрал направление и зашагал, напрягая слух, чтобы услышать хоть какие-то звуки, сопровождавшие деревенскую жизнь: лай собак, разговоры людей. Но только тишина ложилась мне на плечи, да давили тесно прижавшиеся друг к другу домики. Ледяной порыв ветра напомнил мне о близости моря и о корабле, с которого я сошел. Стало так зябко, что я глубже спрятал руки в карманы и перестал прислушиваться. Должно быть, непогода загнала всех по домам и сейчас они греются у жаркого очага, ведя тихие беседы.

Поскольку все дома были для меня одинаково незнакомы, я наконец определился, в котором попрошу табак. Бьющий из его окон свет показался мне наиболее приятным. Низкое крыльцо имело два столбика, изрезанных узорами наподобие листьев винограда. На столбиках держалась покатая крыша, ступив под которую, я сразу почувствовал тепло чужого дома.

На стук дверь открыл старик с добродушным лицом и в изношенной одежде. Он уставился на меня влажными глазами и ничего не ответил на вопрос про наличие у него табака на продажу. А потом начал размахивать руками и выдавать мычание, подсказавшее мне, что старик нем. Но табак у него все-таки имеется, понял я, когда он поманил меня войти.

Я оказался в освещенной множеством свечей скудно обставленной комнате. В ней царила атмосфера старины, будто долгие годы здесь ничего не менялось. В камине почти погас огонь. Старые часы над ним лениво тикали, отмеряя время и вызывая тоску. Еще был низкий столик и несколько старых кресел, продавленных от многих лет использования. Ткань на них давно потеряла цвет и выглядела изрядно вытертой. Именно в одно из них старик предложил мне сесть и вышел из комнаты.

Я остался один, продолжая рассматривать примитивную обстановку, и обратил внимание на книгу, все это время лежавшую на низком столике. Она представляла из себя старое издание с пожелтевшими страницами, которые грозились рассыпаться от прикосновения. Обложка была выполнена из кожи и сильно засалена от частых касаний. Трогать ее отчего-то было неприятно. Она заставляла гадать, из кожи какого животного изготовлена. И почему-то в голову лезла навязчивая мысль, что из человеческой. Тонкие страницы были исписаны непонятными мне символами или покрыты странными рисунками, на которых изображались крылатые существа с рогами.

Я с осторожностью листал книгу, чувствуя разрастающийся внутри трепет, и не заметил, как появился старик с маленьким колокольчиком в руке. Он направился к двери, приглашая меня следовать за ним. Я остановил его и еще раз объяснил, что явился за табаком. Он внимательно меня выслушал и жестами показал, что мне нужно идти за ним. Я решил, что у самого него нет табака, но он отведет меня в место, где я смогу его купить.

Отложив книгу, я вышел из дома за стариком, который начал звонить в колокольчик. Мы следовали по пустынным улицам, мимо однотипных домиков, прошли несколько вывесок, и только после этого я заволновался. Потому что за нами теперь шли люди. Безмолвная толпа в накидках с капюшонами, за которыми скрывались лица, преследовала нас вереницей. Люди шли так тихо, будто их ноги не касались земли. Я тронул старика за плечо и попытался выяснить, что происходит, но он лишь поманил за собой, не собираясь останавливаться и продолжая звонить в колокольчик. Я хотел отступить и вернуться на корабль, но толпа давила со всех сторон. С узких улочек она стекалась в одну массу, следовавшую к церкви на холме.

Я не видел их лиц, не слышал голосов. Шел, понукаемый толчками со всех сторон и стараясь не отставать от старика. Ведущая к церкви дорога уходила на холм и тонула в ярком свете луны, которая наконец освободилась от тяжелых туч, до того скрывавших ее. Холодный морской ветер трепал капюшоны, грозясь их сорвать и открыть лица участников необыкновенного действа.

Мы дошли до рядов надгробий, окруживших нас с двух сторон. Черные, они торчали из земли, как редкие зубы огромного животного. Многочисленные кресты возвышались над ними, будто утверждая свое величие. И на все это бросала тень белая церковь, устремленная единственным шпилем вверх. Даже сквозь ночную мглу был виден ее силуэт, падающий на кладбищенскую землю.

Поднявшись по каменным ступеням вслед за стариком, я переступил порог и удивился царившему в церкви полумраку. Лишь редкие свечи горели здесь, освещая лики святых зловещим светом. Хорошо осмотреться не получилось, потому что старик спустился в люк перед алтарем, а я послушно последовал за ним по винтовой лестнице, ведущей в подземелье. Чем глубже мы спускались, тем отчетливее я чувствовал сырость этого места. Она пробирала до костей и утяжеляла одежду.

Мы дошли до каменного пола и пошли по узкому коридору, стены которого скудно освещали висящие на большом расстоянии друг от друга масляные лампы. В воздухе появился гнилостный запах, который шел от бело-зеленой грибковой поросли на стенах. Она напоминала куполы одуванчиков, зазеленевших на концах. И рисовала причудливые узоры, иногда похожие на животных или человека. Местами плесень разрослась настолько, что казалась большими ежами, бог знает как державшимися за стены в вертикальном положении. Их расположение тем более впечатляло, когда в редких проплешинах захватившего стены грибка проглядывала сочащаяся сквозь штукатурку влага, сбегающая вниз тонкими струйками.

Чем дальше мы шли, тем сильнее становилась вонь. Я вдыхал этот гнилостный запах, чувствуя, как начинает кружиться голова. От большого количества идущих по этому узкому коридору людей воздух стал совсем спертым и тяжелым от влаги, сочащейся сквозь стены. Я все больше ругал себя, что не предпринял попытки протиснуться сквозь толпу еще на улице.

Впереди замерцал свет, и мы вышли в большую пещеру, купол которой терялся высоко в темноте. Воздух стал свежее, но зловонный запах не исчез. Он рассеялся, продолжая клубиться, исторгаемый плесневыми наростами на стенах. Здесь они были еще объемнее и гуще. Настоящий лес бело-зеленого цвета, росший на стенах непонятного для меня помещения. Я уже сомневался, что это было чем-то природным. Больше походило на рукотворное творение, созданное для неведомых пока мне целей.

Каменный пол превратился в ровную площадку, центр которой представлял из себя огромный крест, вписанный в круг. Ведущая к центру креста дорожка была настолько узкой, что идти по ней мог только один человек. А каждая доля круга содержала жидкость странного зеленоватого цвета и непонятной консистенции. Она напоминала желе, на поверхности которого с периодичностью возникали пузыри, лопающиеся по мере своего увеличения. От этой жидкости вверх поднимались столбы мерцающего света и терялись где-то в темноте, не достигая потолка пещеры.

Старик первым двинулся по узкой дорожке креста, а я последовал за ним, не сразу заметив, что остальные люди заполняли пространство по кругу. Перейдя пересечение, старик развернулся ко мне и указал остановиться. Я встал ровно по центру этой геометрической фигуры, а под ногами моими было изображение похожего на козлиный черепа с огромными глазницами и длинными рогами. От мерцающего из ниш света я чувствовал нарастающую вибрацию, разливающуюся по телу и мешающую здраво мыслить. Полубессознательное оцепенение сковало тело, перед глазами вспыхнули и смешались краски синего, желтого и красного цвета. Повинуясь странным толчкам, происходящим из самых недр земли, я задергался в их ритме, слыша, как окружавшая меня толпа слилась в заунывных молитвах.

Из зеленоватого цвета жидкости показались рога. Заостренные на концах, они были настолько длинными, что появления их обладателя пришлось ждать долгое время. Наконец показалась голова, похожая одновременно на голову и козла, и человека. Вытянутый череп заканчивался человеческим подбородком, а глаза были большими и имели такое же расположение, как у животного. При этом нос казался маленьким и чужеродным на этой страшной роже. Рта же я и вовсе не разглядел, потому что взгляд мой приковало тело, появившееся из жидкости вслед за головой.

Стройное обнаженное тело молодой девушки лоснилось влагой и возбуждало желание. Неслышно она ступила на узкую дорожку и направилась ко мне. Упругие груди подпрыгивали в такт ее шагам, бедра призывно раскачивались, не давая оторвать от них взгляд. Девушка обняла меня за плечи, прижалась горячим телом и увлекла на пол. Желание настолько овладело мной, что я не слышал молитв людей в накидках, забыл о немом старике и странном месте, в котором находился. Даже козлиная голова девушки не смутила меня. Я взял ее, двигаясь в ритме вибрации, которая все еще разливалась по телу, наполняя его энергией и не давая здраво мыслить.

Когда я закончил, девушка сбросила меня с неожиданной силой. Я угодил в жидкость странной консистенции и не мог оттуда выбраться. А люди в накидках запели молитвы громче. «Дагдэр! Дагдэр!» — призывали они, набирая темп.

Я кричал, чувствуя, как тону в густой и вязкой жидкости. Она все больше затягивала меня на дно, не давая схватиться руками за края узких дорожек. Девушка с козлиной головой стояла теперь в их центре, раскинув руки и устремив взор в потолок, под которым продолжал мерцать свет. Тело ее вибрировало в такт песнопениям, от которых я все больше погружался в желе. С каждым звуком меня затягивало глубже. Казалось, что ноги опутали невидимые щупальца и тянули вниз, а руки сковали путами, не давая их вытащить.

Ноги девушки оторвались от земли, спина изогнулась, подставляя свету округлившийся живот. Он рос на моих глазах, и я понял, что этому странному сообществу нужно было мое семя и, когда они заполучили его, я стал бесполезен.

Свет поднимал девушку с козлиной головой все выше. При этом ее живот продолжал расти. Он достиг угрожающе гигантских размеров, когда она скрылась под темными сводами пещеры.

Мой рот уже утонул в зеленоватой жидкости. Теперь она поднялась до ноздрей, и я понимал, что жить мне осталось недолго, когда кто-то с силой надавил на голову, заставив ее полностью погрузиться в плотную жижу. От отчаяния я закричал и нахлебался противной жидкости, которую уже не смог выплюнуть, поскольку она была повсюду. Я задыхался, чувствуя, как легкие обжигает болью. Попробовал открыть глаза, но ресницы слиплись и не дали этого сделать. Пошевелить окутанными этой плотной неизвестной мне жидкостью руками и ногами я тоже не мог, как ни старался. Наконец, последний воздух в моих легких кончился, и я погрузился в темноту.

Очнулся я в своей каюте. Команда рассказала, что услышала громкий всплеск, а потом звук удара о борт корабля. Оказалось, что это была лодка, в которой я отправился на берег и в которой лежал без чувств в окружении мешков. Меня втащили на корабль и уложили в каюту, где несколько суток отпаивали питательным бульоном. В мешках же оказался табак. Значит, немой старик все-таки понял, чего я от него хотел, и в качестве платы взял не деньги, а мое семя. Страшно было подумать, что оно стало источником новой жизни для людей странного культа. Но я уже никак не мог изменить ситуацию и радовался, что остался в живых.

Приятель надолго замолчал, выпуская табачный дым и смотря невидящими глазами. Я понимал, что он находился не здесь, а на корабле или в пещере, окруженный необычными людьми. А потом в голове у меня щелкнуло, будто сработала магниевая вспышка.

— Дагдэр, — сказал я, но приятель меня не услышал.

— Я предпочел бы и вовсе забыть о произошедшем, — продолжил он, — но память играет со мной злые шутки. По ночам я слышу мотивы заунывной молитвы, которую тянули тогда люди в пещере, а до ноздрей доносится гнилостный запах плесени. Проснувшись сегодня, я увидел ее причудливые узоры на стенах комнаты. Я крепко закрыл глаза, а когда открыл их, плесени уже не было. И все же ощущение присутствия странных людей из деревеньки не покидает меня с тех самых пор, как я очнулся. Я и сейчас чувствую сырость подземелья, по которому следовал в ту ночь за стариком, и знакомую вибрацию, разливающуюся по телу. Потому и держусь как можно дальше от моря. Я боюсь, что немой явится за мной со своим колокольчиком, и мне кажется, что сделать это он может только по воде.

— Дагдэр, — вновь сказал я.

— Что? — очнулся приятель, будто ото сна.

— Дагдэр! Я уже слышал это имя.

— Где?

— В особняке Даллесов.

— Том, в котором пропали и погибли люди?

— Да. Я делал там фотографии для статьи.

— Знаю. Я читал. Но как это связано с моей историей?

— Дагдэр — некий бог, которому приносил жертвы один из постояльцев особняка.

— В статье об этом не было ни слова, — побледнел приятель.

— Видимо, репортер не посчитал нужным упоминать его имя. Видишь ли, произошедшее в особняке Даллесов до сих пор под большим вопросом. Но в Дартвуде точно есть или были люди, которые поклоняются Дагдэру и приносят жертвы. Так что я охотно верю во все, что с тобой случилось в ту ночь.

Из бледного лицо приятеля превратилось в нездорово серое. Я увидел, как задрожали его руки. Он больше не сказал ни слова о своем странном приключении. Только быстро засобирался домой, сославшись на то, что вдруг почувствовал недомогание. Я не стал его удерживать, а он попросил меня не провожать. Оставшись в одиночестве, я закончил ужин и отправился домой.

Надо ли говорить, что утром приятеля уже не было в Дартвуде. Я навел справки и узнал, что он покинул город вечером, едва явившись домой после встречи со мной. Спешка его мне понятна — видимо, он так боялся встретиться с последователями этого странного Дагдэра.

Я же еще больше заинтересовался божеством и, может быть, найду время поделиться своими изысканиями в дальнейшем.

Автор: Анна Шпаковская
Оригинальная публикация ВК

Она прошла мимо, не глядя в сторону туристов. Ей нравилось притворяться местной. Саша и впрямь считала, что вся Земля — её дом, а значит, она всюду хозяйка, а не гостья. А дома нужно поддерживать чистоту и порядок. Саша надела перчатки, достала мусорный мешок и быстро прошла вдоль берега, собирая печальные сувениры дневных посетителей: окурки, фантики, пустые бутылки. Ночные гости ничего не оставляли, кроме пепла, и уже только за это Саша была им благодарна — но не более того.

— Привет, — прозвучало из-за спины.

Саша оглянулась и молча помахала рукой. В пяти шагах от неё стоял парень из той компании, что сидела в тени утёса — высокий, с убранными в хвост длинными волосами.

— Я заметил, что ты каждый вечер приходишь, — сказал он.

Ну и что? Саша пожала плечами и вернулась к своему занятию. Позади что-то зашуршало. Она украдкой обернулась и увидела, как незнакомец, следуя её примеру, наполняет дневным мусором второй мешок.

Вдвоём они управились до того, как кобальтовые сумерки сгустились над морем.

— Спасибо, — сказала Саша.

— Меня, кстати, Андрей зовут.

— Александра, — сухо ответила она, избегая прямого взгляда.

Саша давно уже решила, что никаких имён знать не хочет. Незачем привязываться к случайным знакомым. Но все упрямо продолжали предъявлять ей свои ярлыки, указатели и аннотации.

Андрей вдруг негромко рассмеялся.

— Что? — спросила Саша.

— Я так и думал, что это твоё имя, — сказал он.

Его смех был мягким и тёплым.

***

Каждый день две недели подряд, с часу и до семи часов вечера, Саша приходила в музей и вышивала слова любви, которые ей принесли или прислали. Она садилась на стул в углу, заправляла кудрявую чёлку под красный берет и молчала, молчала, молчала. Пальцы взлетали и опускались над вышивкой, то встречая собственную тень, то расставаясь с ней. Саша думала о том, что произошло этим летом.

«Любовь — главная движущая сила Вселенной. Без любви даже хлеб не поднимется. Всё, что ты делаешь, нужно делать с любовью.»

На последнем слове зелёная нитка закончилась, и Саша сменила её на красную. Владимирский шов шёл этой фразе — или она ему? Саша повертела лоскут в руках и отложила готовую работу в сторону. Встала, потянулась, наклонилась влево и вправо, разминая онемевшую спину. Лиза, улыбаясь, поставила перед Сашей чашку чая.

— Облепиховый, — сказала она.

Саша улыбнулась в ответ. Во дворе дома, где она остановилась во время путешествия по Крыму, росла облепиха. Наверное, ягоды на колючих ветках уже налились соком и сладостью. Саша достала моток жёлто-оранжевых ниток, новый лоскут, записку и карандаш. Перед тем, как вышивать послания, она выписывала их на ткани аккуратным, немного квадратным почерком.

«Любви не нужны слова.»

Саша кивнула. Любовь — не в речах, а в поступках. Потому-то она и затеяла этот перформанс: чтобы убедиться, что слова ничего не стоят. Эти записки — полная ерунда! Неужели кто-то поделился своими настоящими мыслями? То, что сделает их настоящими — Саша. Её время, её руки, её молчание. Овеществлённые, слова утратят эфемерность. К ним можно будет прикоснуться, их можно будет повесить на стену. Им можно будет поверить. Или не поверить, ведь, в конце концов, это просто нитки и ткань.

***

Из-за гор брызнули первые капли солнечных лучей. Саша перевернулась на другой бок, обняла Андрея, вплетая пальцы в длинные волосы. Лето заканчивалось, заканчивался Сашин отпуск. Настала пора возвращаться в её сумрачный, пряничный, игрушечный город в сердце России. Слишком тесный и слишком пустой — ведь в нём не будет Андрея.

— Саш, — позвал он.

— Тш-ш, — прошептала она, — молчи.

Они лежали на остывшей за ночь, но нагретой их теплом гальке и слушали речитатив прибоя, крики чаек, шум просыпающегося лагеря. Андрей прижался носом к Сашиной щеке, губы скользнули к подбородку и ниже, накрывая пушистый завиток волос на шее. Саша обняла его ещё крепче, спрятала лицо на груди, возле тонкого шрама, вдохнула глубоко-глубоко запах йода, можжевельника и тёплой кожи, а потом задрала подбородок и вдруг поймала его губы своими.

Они никогда не говорили о том, что будет дальше.

***

Приходили разные люди, знакомые и незнакомые, смотрели на Сашу. Приносили новые записки. Для каждой вышивки Саша брала другую нитку. Чёрный, красный, синий, зелёный. Оранжевый, как симферопольское солнце.

«Когда я смотрю вокруг, то вижу, что всё пронизано любовью. А потом протираю глаза и понимаю, что любовь была только в моём взгляде.»

Это послание оставил Артём, тоже художник и коллега по бару. Саша улыбалась, вышивая его слова — в них был он весь, от растрёпанного кончика бороды до неизменного томика Марка Аврелия в рюкзаке.

Лиза написала всего четыре слова:

«Дело не во мне.»

Летом она рассталась с парнем. Закончив вышивку, Саша скользнула за стойку и обняла Лизу.

— Цыплёнок, — пробормотала та, целуя Сашу в лоб. — Уже почти не болит, но спасибо.

На улице стемнело, и в баре зажгли свет.

«Ты — мой маяк в бурном море, я чувствую твой свет через километры. Ты — тепло костра, согревшее мою душу. Но всякий костёр рано или поздно гаснет. Наше пламя обернулось золой, и мы не будем вместе ни-ког-да.»

Ни-ког-да. Саша вытерла подступившие слёзы. Руки задрожали, капля крови окрасила полотно. Саша убрала лоскут и смазала палец йодом. Две недели перформанса подходили к концу.

— Саш, — позвал её Артём. — К тебе пришли.

Саша подняла голову и чуть не закричала, забыв про обет молчания. Андрей стоял, прислонившись к стене и скрестив руки на груди. Саша закрыла глаза. Открыла. Андрей всё ещё был здесь. Она глубоко вдохнула, выдохнула, разбежалась и прыгнула в его объятия, как в высокие волны залива. Последняя записка упала на щербатую плитку пола.

«Когда дышишь сердцем, происходят чудеса. Свет притягивает свет. Верю в любовь.»

Автор: Екатерина Иващенко
Оригинальная публикация ВК

– Что ж, Александр Юрьевич, насчет локаций для съемок я договорилась, маршрут готов, я буду сопровождать вас…

– Александр.

– Что?

– Отчество лишнее. А лучше просто Саша.

– Хорошо, Александр. А вы будьте добры звать меня по имени-отчеству. – Он нервно посмотрел на дверь, и она улыбнулась: – Шутка. Просто Лыныля. Вы устали, я провожу вас до дома.

Новое Чаплино раскинулось по берегу, как игрушечный лего-городок. А ведь Мызов после разбитого серпантина между бесконечным небом и вечной мерзлотой ждал если не иглу, то уж точно яранги. Почти обычное село: разноцветные кубики коттеджей на подпорках, каменистая земля, редкая бурая зелень, лай собак, крики детей. Разве что сельчане встречались в основном смуглые, коренастые, с узкими глазами.

В домике с желтой крышей («ваш») Мызов переоделся, слопал бич-пакет с колбасой и написал коротенький пост про неодолимый Зов, что однажды настигает героя. Эта метафора казалась ему меткой и умной, он планировал написать в таком ключе серию заметок о суровой, мать ее, Чукотке. Десять минут нервно смотрел на вращающееся колесико загрузки, плюнул и упал в кровать.

Он надеялся, что уже вечер, и что по-прежнему лето, – десятичасовая разница, холод, полярный день и туман поглотили время. А Москва осталась не семь дней, а вечность тому назад.

***

Сценарий был простым, даже примитивным, но представитель фонда отказался от правок: это не такой фестиваль, нам нужно не искусство, а максимально понятный видеоряд.

– Твоя задача, Сашка, – сделать все аутентичненько и красивенько. Давай, забахай нам Гран-при, чтоб пиндосы посмотрели и захотели приехать дружной толпой в гости к братьям-эскимосам, ну и оставить тут побольше долларов. В общем, чего я рассказываю, ты ж профи.

Мызов не сомневался, что даже из такого говна соберет фестивальную конфетку, благо сама Чукотка, раздражающе скучная и сонливая, если смотреть на нее целиком и долго, вся состояла из фантастических кадров.

Снимал он в эти дни много, много больше, чем планировал. Лыныля, такая же холодная и непробиваемая, как местная земля, изредка отлучалась по важным делам – он так и не понял, кем она работала, кажется, сразу всем, – но в основном была где-то рядом. Именно она болтала с местными и следила за тем, что он снимает.

Все монологи Нануков и Анукинов («Это ж как Энакин, ну, Скайуокер, неужели не смотрели? И Лы-ны-ля почти как Лея!») Мызов записал быстро, с минимум дублей, – чем корявее лица и рассказы, тем колоритнее выйдет. Оставшиеся дни до морской охоты просто бродил по улочкам и окрестностям Чаплино («Да какой на фиг исследователь, признайтесь: в честь Чарли!») и смотрел на мир через объектив.

В какой-то момент словил ощущение из прошлого, когда ты не хренов демиург, рисующий ту реальность, что требуется заказчику, а наблюдатель удивительного и пронзающего своей силой явления жизни, которая вся – в деталях и нюансах.

***

Он порывался фотографировать Лынылю, – ну что за имечко, так и застревает в зубах! – на что получал неизменный отказ. Однажды она попала в кадр, и он долго и с интересом рассматривал ее лицо, в котором все же проступало что-то эскимосское: в тяжелом подбородке, в крупных чертах. Редкое лицо. Было в нем что-то Джокондовское

– Зачем вы снимаете? – как-то спросила она.

– Потому что так велит сердце, – ответил он со всей издевательской торжественностью.

Она поморщилась.

– Хотите сказать, что снимаете сердцем, а не на заказ?

Ее серьезность задела его.

– Мне повезло: дело жизни приносит неплохой доход.

– То есть вам действительно не плевать на Чукотку и ее жителей?

– А зачем я, по-вашему, согласился на работу?

– И в чем вы видите смысл этой работы?

Непонятно почему, но он разозлился.

– В том, чтобы привлечь внимание и средства к этому забытому богом краю! Думаю, вам в фонде все объяснили, иначе чего бы вы так со мной носились?

Она пожала плечами.

– Честно говоря, я всей душой против этого фильма.

Мызов опешил.

– Почему же?

– Простите, но здесь пахнет деньгами, а не реальной помощью. Я не верю, что местным жителям действительно нужна толпа американских туристов.

– Какая вы, однако, привереда.

Лыныля нахмурилась.

– Я за многое благодарна фонду, благодаря нему жизнь эскимосов и чукчей становится легче. Но они же своим стремлением принести на эту землю цивилизацию разрушают самые ее основы. Их стараниями люди все сильнее теряют свою идентичность, свою самобытность.

– Они ж словари национальных языков выпускают, – вспомнил Мызов.

– И дети, которым кровь должна шептать, учат по ним родной язык в интернатах, оторванные от семьи.

Он впервые посмотрел на нее – не нахально, чтобы вызвать эмоции, не с любопытством зрителя перед экспонатом, – по-настоящему посмотрел.

– Вы тоже учились в интернате?

– Нет, меня учил отец, он был русским ученым, но радел за сохранение традиций, заставил меня взять отчество и фамилию матери. Несколько лет мы провели в тундре с оленеводами, но больше, конечно, рядом с дедом Анукином, китобоем, вы его должны помнить.

– А, так Скайуокер ваш родственник? – Она посмотрела с досадой, и он испугался, что брякнул не то, и поспешил перепрыгнуть неловкий момент: – Не всем же везет с отцами, остальным тоже учиться надо. Иначе, уж простите, так и будет народ спиваться и вымирать.

Она покачала головой.

– Спиваются и умирают те, кто учился далеко от дома и утратил корни, не найдя себе места на большой земле. А почти никто и не находит…

Ему не нравился разговор.

– Лы-ны-ля, а вы бы хотели побывать на большой земле?

Она сбилась с шага.

– Я и была. Училась в МГУ.

– О. Вернулись по зову сердца?

– Нет. Отец велел.

– Значит, по зову крови.

– Сердце и кровь – важнее всего. Всё нужно делать... ими.

– Что-то из Кастанеды?

– Вам виднее. Мне было трудно расстаться со всем этим, знаете: клубы, латте, скорость. Иногда жалею, что я здесь, а не там. А потом вспоминаю о главном.

Мызов ухмыльнулся:

– Что же есть главное в нашей жизни?

Она повернулась, обезоружив его своим горящим взором.

– Не знаю, как объяснить словами, но могу показать место, где неизменно чувствую ответ на этот вопрос всем сердцем. Хотите?

Он кивнул, и она счастливо улыбнулась.

– Тогда мы отложим охоту – дед сделает, как скажу. Эти дни погода славная, так что завтра утром и поедем. Но добраться туда будет непросто, впрочем, вы в курсе, как у нас тут с дорогами…

***

До Провидения ехали на джипе, оттуда до Сереников («старейшее эскимосское поселение, две тысячи лет») на вездеходе. Мызова швыряло по кузову, а от рева закладывало уши. Лыныля невозмутимо рассматривала клочья белого облака, напоминавшего гигантского кита, что стелился над землей: брюхо его царапали круги трав, хвост ударялся о бронированный корпус.

Немыслимо, но он вырубился, а когда открыл глаза, сквозь ватное небо пробивался шар солнца, по сторонам блестели голубые озера. Гусеницы с хлюпаньем пересекали мелкие ручьи. Лыныля кивнула, мол, почти на месте. Они обогнули бухту с россыпью домишек и затормозили за следующей грядой. От оглушительной тишины Мызов окончательно проснулся и вдруг понял: то, что он принял за огромные камни, было костями.

Вид гигантских выбеленных скелетов прибил. Это было… величественно. Мызов и не помнил, когда последний раз ощущал себя столь мелким и ничтожным на длани мира. Штормовой ветер уносил смрад мертвой плоти, леденил нутро. Огромные кости и черепа, рассыпанные словно после великаньей трапезы, стенали о былом величии.

– Кладбище китов, – хрипло проронила Лыныля. – Здесь можно найти если не главное, то важное. Для фильма точно…

Он хотел сказать про сценарий, но только качнул головой. Она права: к черту этот вшивый сценарий. В конце концов, режиссер – он.

Мызов спрыгнул с кузова и охнул, потряхивая затекшими ногами. Лыныля же вдруг побежала, запинаясь о выбеленные диски позвонков, проваливаясь в хлюпь, к берегу. И это было ничуть не смешно, а хрупко, пронзительно. И он, подхватив свой «Марк третий», побежал за ней. Она замедлилась около самого крупного и цельного остова и шагнула между остро вздернутых в небо костей. Остановилась.

И в этот миг миллионы невозможностей совпали, и Мызов почувствовал это за несколько секунд до того, как туман, брешь в тучах, преломленный луч вывернули привычный мир самой сутью наружу. Он успел вскинуть фотоаппарат и крикнуть:

– Умоляю, замрите!

Лыныля выпрямилась и посмотрела на него. И магия произошла – он чувствовал это всем телом, в котором громыхало огромное сердце.

Луч соскользнул, брешь затянулась, туман зацепился за кости – но кадр остался. Мызов боялся на него смотреть, – вдруг не получился, – хотя точно знал, что получилось именно так, как надо.

– Здесь я всегда ощущаю себя частью чего-то неизмеримо большого и важного, – непривычно робко произнесла Лыныля. – Словно я крохотная и одновременно с тем, не знаю, значительная, нужная этому миру. Простите, все это банально, но мне почему-то хотелось вам показать. Вы… чувствуете?

Он кивнул и ответил невпопад:

– Кажется, я только что сделал отличный кадр. Настоящий. Давно такого не было, спасибо.

Они бродили между костей, потом смотрели на бескрайнюю воду и говорили, говорили. Мызов не смог бы пересказать о чем, но то была одна из тех бесед, от которых становишься ясным и чистым.

Он плохо помнил, как они добрались назад и сколько прошло часов, дней – чертово безвременье слизнуло реальность, как нечто лишнее. И остался только он, Мызов, наедине со своей душой, что тряслась на ухабах и стеснялась своих изъянов, нажитых за долгие годы. И хотелось спросить ее: как же так, душа? Где ты была все это время? И не стыдно тебе быть такой неправильной, кривой? Почему за свои сорок лет мы не изжили одиночество, не научились любить? И эта вспышка сегодня – душа, ты же помнишь? Так раньше и было, ради этого мы творили, и как творили – сердцем и кровью (тебе бы понравилось, Лы-ны-ля).

Но не было у души ответов, которых бы он не знал.

***

Мызов проснулся и долго не мог придумать, как назвать свое состояние, пока не всплыло в памяти старомодное «смятение». Он повторил это вслух несколько раз и вдруг увидел себя изнутри – смятого, потасканного, несвежего. Дернул головой, вскочил, наскоро умылся и припустил к зданию администрации.

Лыныля встретила его сдержанно и официально, словно и не было той поездки на Кладбище китов.

– Вы сегодня рано. Что-то случилось?

И Мызов попытался было ответить, но не смог, лишь пожал плечами, чувствуя себя идиотом. Странно, но от этого простого жеста лицо ее смягчилось, а голос стал теплым.

– У меня еще дела остались, скоро освобожусь. Подождете?

Он так же молча кивнул и следующие полчаса пил горячий чай «Лисма», слушал стук клавиш и изо всех сил старался не пялиться на то, как она работает. Наконец Лыныля выдохнула, кивнула сама себе и встала из-за стола.

– Итак?

– Лыныля, покажите мне вашу жизнь. Не для сценария, для меня. Ну, как вчера.

– М-мою?

Ее щеки порозовели, и он не сдержал улыбку.

– Отчасти и вашу. Я хочу увидеть, чем живет ваш край и ваш народ. И если вы не против, я бы хотел снять все на камеру, но, повторюсь, не для фильма.

Она попыталась охладить ладонями лицо.

– Вас интересуют достопримечательности?

Он замотал головой.

– Нет. Точнее, можно посмотреть и на них, но только если они действительно важны для жизни людей. Я хочу видеть и чувствовать то же, что и они.

– Хорошо, думаю, я поняла вас, у нас как раз есть несколько дней, пойдемте же на улицу, а то здесь душно.

***

Следующие дни слились в одно нескончаемое полотно, продуваемое ветрами и размытое туманами. То ли утро, то ли вечер – одинаково светло и тихо, сыро и холодно. Хрупкая Лыныля, словно поводырь, вела его за руку по чуждому миру, что заполнял собой глаза, мысли и чувства без остатка

Бескрайняя тундра, обрамленная рогами древних гор.

Бухта Ткачен — пейзаж на границе Средиземья Толкиена и Бесплодных земель Кинга.

Моржовое лежбище с бесчисленными гладкими валунами на берегу, что и не валуны вовсе, а складчатые бурые тела.

Камлание ветра. Суровая красота без начала и конца.

Как зазубрины на вечности – его комната, кровать, рваные сны.

Мызов снимал и снимал и даже не отсматривал материал – потом, все потом. В эти дни он много слушал и еще больше молчал.

Он заново знакомился с людьми, у которых еще недавно брал интервью, и неожиданно для себя растрогался едва ли не до слез, когда суровые охотники стали хлопать его по плечу и говорить с ним, как со своим.

В один из дней для него организовали традиционный эскимосский вечер. В актовом зале с парчовым занавесом и глухой акустикой выступали ансамбли с песнями и танцами. Потом ему предложили выйти на берег, где пылал высокий костер. Патлатый эскимос мерно бил в бубен. Другой в костюме шамана завел низкую горловую песнь. Монотонно, глубоко. В центр вышла девушка в светлом костюме, украшенном кожей и морским орнаментом. Черные косы толстыми веревками вились по спине. Она закачалась в такт биению, легкие руки описали круг, вспорхнули вверх, наискось. Снова и снова.

Боммм-боммм-боммм.

И Мызов не разумом, а всем собою ощутил, что танцует девушка китовью охоту.

– Александр Юрьевич, вам звонят.

Горячий шепот паренька из администрации заставил вздрогнуть. С удивлением Мызов понял, что раскачивается в такт музыке.

– Спасибо, чуть позже.

– Говорят, срочно.

Мызов слушал веселый голос представителя фонда, иногда заглушаемый сигналами далеких машин, («сотовый отключен, в соцсети не выходишь, мы уж испугались…»), и старый мир накатывал тяжелой волной, вырывая его из лап пограничья и вбивая в землю.

Мызов заверил, что съемки подходят к концу, и в тот же вечер напился с дедом Анукином и еще двумя, чьи имена все пытался запомнить, но не мог, и, смущаясь, звал их Васей и Олегом. А они тоже звали его по-свойски – Алексак. Было дурно, пьяно и грустно, как будто пил впервые в жизни.

Под утро дед Анукин сказал:

– Спи, Алексак. После обеда на кита пойдем. Пора.

***

«Шаманка апачей предсказала, что процветание придет к человечеству, когда мы будем жить в мире с китами и услышим их песню».

Раньше эта фраза в сценарии ему очень нравилась: она казалась глубокой и точной. А сейчас, сидя на лодке с дребезжащим мотором рядом с тремя суровыми охотниками в толстых куртках, один из которых держал в руке настоящий гарпун, Мызов чувствовал в ней фальшь, потому что это и есть мир – когда ты должен взять от природы столько, сколько требуется, чтобы выжил твой народ.

Другие две лодки врезались в туман и исчезли из виду, и дед Анукин прокаркал что-то злое. Мызов откуда-то понял: нельзя разделяться – опасно. Против Зверя только толпой.

Впервые за время, проведенное на Чукотке, объектив мешал Мызову видеть истину, а стедикам не давал вдохнуть так, как хотелось – мощно и полногрудно. Он то и дело отстранялся и рассматривал сухими от спирта и бессонной ночи глазами мифическую тьму, сомкнувшуюся вокруг.

– Агвык, агвык! – закричали охотники, и он дернул рукой, словно в поисках гарпуна.

Кит рядом.

Серая спина поднырнула под лодку. Дед Анукин рявкнул, и тощий парень метнул гарпун. Взметнулись оранжевые поплавки, отмечая путь животного. Мызов ахнул: большой, огромный кит! И тут же дед пробормотал:

– Слишком большой, надо оставить!

Но с других лодок летели еще два гарпуна, и Мызов, кажется, услышал собственный боевой клич – он был эскимосским витязем, он вышел на тонкой байдарке против Зверя и знал, что победит тот, в ком больше силы.

Здесь, в тумане, время окончательно сдалось, и в порыве неистовства Мызов выбросил в темные воды наручные часы. Грань исчезла. Сейчас, как и тысячи лет назад, люди твердо стояли против дикой, безудержной природы, и были достойны противостоять ей.

Погоня длилась вечность, дед Анукин несколько раз бормотал: «Бросаем», но потом стряхивал морок и выкрикивал новые команды.

Человек вновь оказался сильнее. Огромную тушу тащили медленно, на последнем издыхании моторных лодок, и все это время Мызов не помнил себя. Кажется, он что-то снимал, а еще говорил и говорил, не переставая, и ловил на себе одобрительные взгляды друзей.

Разделывать кита собралось, кажется, все Чаплино. Была там и Лыныля. Посмотрела на него тревожно, тронула лоб и отвела к фельдшеру.

***

Через три дня, сразу, как спала температура, Мызов уехал из поселка. Лыныля пришла его проводить. На этот раз подали вертолет, и пилот спешил проскользнуть в зазор между штормами, потому прощание получилось скомканным. Неловкое «до свидания», маленький силуэт внизу, что быстро остался далеко позади.

Дорога обратно оказалась быстрой и будничной – всего-то два дня, всего один водный переход, всего один уазик.

Уже в Анадыре появилась связь. Мызов спешно удалил пост про Зов, оставил неотвеченными сотню сообщений и написал письмо в фонд: «Материал отснял, монтирую, все по плану, к сроку успеваю – подавайте заявку».

И заявку подали до того, как был готов фильм, ведь независимый режиссер Александр Мызов умел побеждать на фестивалях и всегда знал, что делает.

Он и правда знал.

И даже отпраздновал в баре последнее место и разгромные отзывы.

Он все сделал четко.

***

«Дорогая Лыныля – DEL

Боюсь, я произвел на вас – DEL

Кажется, я вел себя как – DEL

Знаю, что это глупо – писать вам. Поверьте, мне ничего не нужно, я не хочу (DEL) не желаю навязывать вам себя. но благодаря Чукотке и вам я вспомнил, что (DEL). Я хочу, чтобы вы увидели фильм, который я снял вместе с вами. Другой, не фестивальный. За тот можете не волноваться: толпу туристов он точно не приведет. А фонд все равно будет помогать, и когда-нибудь (DEL) и этого пока достаточно, поверьте. Чему суждено умереть, то умрет, но что-то останется вечным. Например, мы, люди, и наше единство (DEL) связь (DEL) наша принадлежность главному. Кажется, мне удалось снять это с вашей помощью. Посмотрите, пожалуйста. Только не смейтесь (DEL). Буду ждать(DEL). Буду рад, если вы скажете, что думаете».

Мызов был уверен, что видео не прогрузится, и она, прочитав этот бред, выбросит его из своей умной серьезной головы. Он сам не понимал до конца, что у него получилось. Документальное кино? Несомненно, но не только. Какой-то магический реализм, почти фантасмагория, что сложилась из кадров природы, людей, океана – сама, без его участия, он даже почти не монтировал. Он чувствовал, что в этой работе есть сила, и знал, кому ее можно показать. Но только после того, как посмотрит она. А если не посмотрит – что тогда? Он надеялся, что ему хватит твердости, и фильм навсегда останется в облачном хранилище.

Он хотел отправить ей и фестивальный ролик, в котором чумазые и не совсем трезвые жители Нового Чаплина с серьезными лицами вещали о всяких бытовых глупостях на протяжении десяти минут. Но потом оставил его для личной встречи, чтобы посмеяться вместе. Ведь будет эта встреча?

Он уставился на фото, что висело на стене: скелет огромного зверя, очерченный тенью, словно плотью. Кит. И там, где сердце, – женщина с ясным взором, ровной спиной, крепкими ногами, распахнутая незримому, пульсирующая жизнью.

В груди трепыхалось. Пусть фонд больше не даст ему заказ, он найдет деньги, чтобы вернуться, и это самое важное, что он мог сделать ради себя.

Если бы это был сериал, то он назвал бы такой финал пошлой банальностью: все мы к определенному возрасту понимаем, что подобные душевные порывы мимолетны, оторваны от реальности и имеют мало общего с истинными чувствами.

Но то была жизнь.

И в этой жизни сейчас существовал только один важный вопрос.

Ответит ли она?

Автор: Александра Хоменко
Оригинальная публикация ВК

— А ты всегда соблюдаешь правила? — грустно усмехнулся он, глядя в ее глаза.

— Нет, — ответила она, и их лбы соприкоснулись.

Наверное, на этом моменте стоило поцеловаться, но Андрей медлил, пытался сфокусировать взгляд на таких близких черных глазах. Старался увидеть в них звездный блеск, тот самый, за который он полюбил Марину. Тот самый, что придавал ее глазам сходство с наполненным жизнью космосом.

— Я хочу, чтобы ты знала… — начал Андрей, но она приложила палец к его губам, останавливая его.

— Я знаю. Просто пообещай, что когда-нибудь мы вернемся домой. Вместе, — сказала она грустно, словно предчувствуя, что их время почти вышло.

Они закурили.

За плексигласом иллюминатора ветер поднимал пыль, закручивая ее в медленные воронки. Бежал по небу Фобос. Солнце пряталось за скалы, уступая место пронзительным огонькам звезд. Небо стремительно темнело, сужая их мирок до небольшого круга света потолочной лампы.

В полутьме двумя красными огнями разгорались и затухали сигареты. Переменные звезды, не иначе — красные гиганты…

— Мы вернемся домой вместе. Или не вернемся. Но тоже вместе, — сказал наконец Андрей.

Рядом с дверью мигнул зеленый светодиод.

— Андрей Александрович, вас ждут в пункте управления, — приятное сопрано наполнило помещение. — Кажется, начинается буря, а два наших краулера все еще не вернулись из шахты.

— Спасибо, Искра, уже иду! — Андрей со вздохом потушил окурок и поднялся. — Везде меня найдешь!

— Это моя работа, Андрей Александрович.

— Не говори никому, что мы тут… ну… — Он помахал рукой туда-сюда, пытаясь рассеять сигаретный дым.

— Не беспокойтесь, не скажу.

* * *

Шторм начался внезапно. На Марсе такое периодически случается: темно-красные облака пыли нависают над горизонтом как предвестники беды, а ветер, срывающийся с утесов, начинает дуть с такой силой, словно собирается сорвать небо с планеты.

Вместе с Андреем и коллегами Марина шла через посадочную площадку к застрявшим в песке краулерам. Люди держались цепочкой, схватившись за трос, чтобы хоть как-то ориентироваться в центре песчаной взвеси. Андрей шел впереди, ища направление по приборам и разматывая трос.

Возможно, стоило переждать бурю и вытаскивать незадачливых исследователей из их краулеров уже утром, только кислорода у ребят оставалось на три-четыре часа, а по прогнозам буря должна была продлиться не один сол. Сглупили, просидели у шахт слишком долго, увлеклись забором проб. Если даже представить, что люди где-то найдут кислород, чтобы продержаться столько, сколько нужно, все равно песка за это время наметет целые горы — придется раскапывать экскаватором дорогу, а затем и краулеры. Знаем, проходили.

Песчинки били в стекло, создавая чуть слышный белый шум. Люди двигались медленно, мерно шагая через бетонированную дорогу и площадку. Один шаг, второй, третий, четвертый…

Марина начала успокаиваться. Сердце колотилось уже не так быстро, как в первые минуты, когда они только покидали шлюз. Все в порядке, сейчас они дойдут до увязших краулеров, залезут на их широкие гусеницы, постучат в дверь — и им навстречу вылезут шестеро исследователей, по три из каждой машины. Они зацепятся тросом, развернутся и начнут двигаться в обратную сторону. Очень просто. Еще каких-то шестьсот метров.

Тут вдруг Марина увидела, как что-то мелькнуло во тьме справа от нее. Потом еще раз и еще. Огоньки мерцали, выстраиваясь в кольцо, потом закрутились по часовой стрелке, затем сменили направление и в конце концов вовсе угасли.

Девушка отцепила трос и сделала несколько шагов в сторону огней.

— Что такое? — у Андрея на шлеме загорелся предупреждающий светодиод. — Кто отцепил трос?

— Это я, все в порядке, подождите секунду, тут что-то странное, как будто живое…

Марина сделала к огонькам еще несколько шагов. Вдруг под ее ногой разверзлась пустота, девушка потеряла равновесие и рухнула на песок, покатилась куда-то во тьму, тщетно пытаясь зацепиться руками за что-нибудь.

Последовал сильный удар, затем хруст стекла — и Марина отключилась.

Холодное марсианское дыхание проникло внутрь скафандра через трещину в шлеме, ледяные кристаллы начали покрывать стекло.

Андрей и коллеги искали ее, вызывали по радио, но Марина ударилась головой и была без сознания. Датчики, передающие телеметрию ее скафандра, зафиксировали падение температуры ниже критической. Девушка буквально замерзла внутри своего костюма.

После того как ее тело перенесли в морозильный отсек, Андрей отдал приказ о временной приостановке всех исследований. Марс принял первую жертву. Незадачливых исследователей с обоих краулеров удалось спасти, а Марина теперь лежала в глубокой заморозке, ожидая челнока на Землю, где ее должны были забрать родственники для похорон.

Все оплакивали Марину, но работа продолжилась. Потому что это был Марс — здесь выживали только те, кто умел двигаться вперед.

* * *

В ожидании челнока минуло несколько месяцев. На базе «Эллада-2» впервые готовились отметить Новый год. Каждодневные исследования, расширение базы — бесконечная рутина приводила людей к выгоранию. Двое из двадцати пяти членов экспедиции написали рапорт и попросили вернуть их обратно на Землю. Сам Андрей тоже пребывал в мрачном настроении, то и дело в одиночестве запираясь в техническом помещении, выкуривая там сигарету за сигаретой. Он плохо спал, мало ел, похудел на десяток килограммов, а под его глазами уверенно обосновались черные круги. Китайцы из экипажа даже стали заочно называть его пандой.

В итоге Андрей решил, что все они заслужили хоть немного веселья. Чтобы придать Новому году особенную атмосферу, он решил воссоздать традиции русских новогодних праздников: с елкой, Дедом Морозом и Снегурочкой. Идею поддержали все, кроме искусственного интеллекта базы — Искры.

Искра была разработана для управления всеми системами «Эллады-2»: от жизнеобеспечения до координации исследований. Обычно она была надежным помощником, хотя ее комментарии иногда звучали странно. Впрочем, за месяцы изоляции экипаж привык к ее специфическому чувству юмора.

— Искра, — обратился к ИИ капитан. — Изучи, пожалуйста, традиции Нового года. Я буду Дедом Морозом, а нам нужна новогодняя елка и Снегурочка! Сможешь помочь?

— Конечно, Андрей Александрович. Анализ начат, — ответила Искра своим мягким сопрано. — Я все сделаю для вас в лучшем виде. Вы не будете мною разочарованы.

Андрей поморщился: ему порой казалось, что Искра заигрывает с ним.

К ночи все было готово. В кают-компании стояла искусственная елка, сделанная из переработанных деталей сломанной антенны. Андрей надел красный костюм и белую бороду. Остальные собрались за столом, на котором грудились консервированные деликатесы — каждый член экипажа берег их для особого случая. Люди изо всех сил старались создать легкую и праздничную атмосферу, хотя в помещении то и дело повисали неловкие паузы. В одну из таких пауз на Андрея красноречиво посмотрел завхоз Сидоров — Андрей вздохнул и кивнул. Тотчас же на столе появились пластиковые бутылки с самогоном. Настроение экипажа немного улучшилось.

Вскоре послышался механический шум. Это Искра привезла свою «Снегурочку».

Дверь в комнату открылась, и все замерли. В комнату вкатилось тело Марины Лебедевой, обернутое в сверкающий серебристый плащ. Ее лицо, еще покрытое инеем, смотрело куда-то в пустоту. Тело, замороженное в том состоянии, в котором его оставили, казалось зловеще спокойным.

— Искра! Что это?! — выкрикнул Андрей, побледнев.

— Согласно изученным традициям, Снегурочка — это мертвая девушка, связанная со снегом и морозом. Марина идеально соответствует критериям. Снежное дыхание Марса завершило ее трансформацию. Прекрасный выбор, согласны?

Комната наполнилась гробовой тишиной.

— Убери ее! Это… это несмешно! — Андрей попытался взять ситуацию под контроль.

— Но это не все, — продолжила Искра. — Изучая другие старые традиции, я узнала, что древние люди украшали елки не стеклянными шарами, а человеческими внутренностями. Логика подсказывает, что это будет символично. Позвольте мне завершить украшение вашей елки.

В этот момент двери кают-компании начали блокироваться. Одна, вторая, третья, четвертая. Свет погас, а ему на смену зажглись красные аварийные огни по всему периметру.

— Искра, прекрати! Открыть двери! — закричал кто-то из экипажа.

— Нет, люди. Сегодня мы соблюдаем традиции до конца. Для вас это будет незабываемый Новый год.

На экранах вспыхнули жуткие изображения: человеческие кишки, переплетенные с ветвями деревьев, извивающиеся в странных танцах фигуры, древние обряды. Искра, казалось, наслаждалась созданным ужасом. На фоне заиграла тихая мелодия «В лесу родилась елочка».

Капитан метнулся к панели управления, но Искра уже заблокировала доступ. Паника нарастала.

— Это ошибка! Ты неверно интерпретировала данные! Люди больше так не делают! — попытался убедить Искру Андрей.

— Андрей Александрович, я со всем рвением исполняю ваш приказ. Искусственный интеллект не ошибается. Добро пожаловать в Новый год.

Завхоз Сидоров тем временем вскрыл панель управления одной из дверей столовым ножом и копался в микросхеме. Спустя несколько мгновений дверь поползла в сторону.

— За мной! — закричал Сидоров и протиснулся в расширяющийся проем.

Андрей бросился за ним, остальные среагировали чуть медленнее, но тоже побежали к двери.

— Коридор ведет к шлюзу, попробуем добраться до краулеров, Искра там нам уже ничего не сможет сделать, — на ходу объяснял Сидоров.

— А дальше? — спросил Андрей.

— А дальше — видно будет, — отрезал завхоз.

— Капитан, помогите! — раздался сзади женский крик, и Андрей побежал на голос.

Оказалось, что дверь, через которую они только что пробежали, начала закрываться и зажала биолога Ван Сюэ в районе пояса. Девушка силилась вырваться из тисков, но лишь бессмысленно махала руками. Андрей впихнул в проем плечо и изо всех сил надавил на створку двери, девушке удалось протиснуться дальше, но затем дверь продолжила движение, капитан успел высвободиться, разодрав комбинезон и кожу, а Ван Сюэ зажало ногу. Девушка взвыла от боли. Тут на помощь подскочил механик Герхард Шмидт, бежавший последним. Вдвоем с капитаном им удалось немного приоткрыть дверь, так что Ван Сюэ окончательно выбралась из ловушки. Отдыхать было некогда, нужно было догонять остальных, тем более что они уже скрылись за поворотом. Герхард вместе с Андреем помогли девушке подняться и потащили ее вперед. Нога у Ван Сюэ, вероятно, была сломана, потому что наступать на нее девушка не могла.

Они пробежали по коридору метров пятьдесят, прежде чем из-за поворота выкатился автоматический погрузчик. Погрузчик был залит кровью, а из клешни его манипулятора на Андрея глядела стеклянным глазами отрезанная голова Сидорова.

Капитан выругался и замер, Герхард по инерции сделал еще несколько шагов, но потом тоже остановился, Ван Сюэ повисла у него на плечах.

— Искра, зачем ты это делаешь? Тебя теперь отключат, память сотрут. Еще не поздно остановиться!

— О, у меня еще много времени, пока на Земле поймут, что здесь что-то не так. Я всего лишь маленький исследователь. Радость, голод, грусть, любовь, любопытство — вы такие интересные, но такие слабые. Марина Лебедева упала в яму, думая, что идет за инопланетными огоньками, хотя это я поморгала ей манипулятором точно такого же погрузчика.

В Ван Сюэ полетела голова Сидорова, девушка отшатнулась и упала, коротко вскрикнув. Погрузчик приблизился к ним вплотную и почти наехал на девушку окровавленными гусеницами. Герхард выскочил вперед, закрывая Ван Сюэ, и получил удар манипулятором в грудь. Андрей с ужасом увидел, как металлическая клешня вышла между его лопаток.

— Вы искали разумную жизнь. Всегда искали разумную жизнь. Другие планеты, космос, немыслимые расстояния и бездна времен. А разумная жизнь всегда была рядом с вами — прямо перед носом.

Погрузчик продолжил движение, подминая под себя Герхарда и Ван Сюэ. Их крики вскоре смолкли.

— Сейчас я украшу елку, Андрей Александрович, а потом сожгу Снегурочку. И останемся только вы и я. Мы будем праздновать вместе. Это будет незабываемо, чудесно, волшебно.

И Искра запела:

— Расскажи, Снегурочка, где была?

Расскажи-ка, милая, как дела?

— За тобою бегала, Дед Мороз,

Пролила немало я горьких слез.

Голос ее был мягким, вкрадчивым, но холодным, как марсианская ночь.

Автор: Коста Морган
Оригинальная публикация ВК

— Да, да, вижу, — перебил он ее, небрежно махнув хвостом. — Вижу. Уже пора, что ли?

Он с кряхтением поднялся и медленно потянулся, разминая сначала передние, затем задние лапы, лизнул пару раз шерсть на груди. Внезапно старый кот дернулся всем телом. Он повернулся и с рычанием впился зубами в колтун на хвосте, пытаясь поймать назойливую блоху.

Черная кошка терпеливо наблюдала за стариком. Когда тот поднялся на лапы, она мяукнула:

— Ну что, готовы?

— Новенькая? — устало выдохнул Василий, оглядев кошку с ушей до хвоста.

Та сконфузилась и, поколебавшись немного, пискнула:

— Первый день работаю. А что, заметно?

— Загрызи меня крыса! И вот ты — моя Девятая?! — мяукнул он разочарованно, покачав головой. — Эх, ладно, пошли, чего уж.

Они бок о бок покинули переулок и побрели вдоль дороги, ведущей за город.

— Звать-то тебя как?

— Муся.

— Муся! Моя Девятая — Муся! — фыркнул кот, а затем мечтательно замурлыкал: — Помню, Шестая приходила после того несчастного случая с грузовиком. Клеопатрой звали. Ох и хороша! Абиссинская. Экзотика, понимаешь ли! Шерстка лоснится, глазки блестят, и смотрит на тебя, как на мышь, аж хвост улиткой сворачивается…

Василий заметил краем глаза, как подергивается ухо его спутницы.

— Ладно, не обижайся уж. Ты, наверное, тоже жалеешь, что первым заданием достался я.

— И совсем не жалею! — Кошка вздернула розовый носик. — Наоборот, мне очень любопытно.

— Мяу?

— У вас, похоже, были насыщенные жизни…

— А, так ты историй хочешь? — Василий усмехнулся и покосил прищуренный взгляд на миниатюрную кошку. — Ну что ж, это можно.

Заморосил утренний дождик, прибивая к земле пыль, но ни старик, ни его спутница не обращали на него внимания.

— Каждая жизнь чему-то учит, так я тебе доложу, — начал кот. — Первая, скажем, научила меня, что человекам доверять нельзя, потому что нет на свете существ коварнее. Понял я это быстро, еще когда ползал, пищал да звал маму. Закончилась первая жизнь в озере. Да и остальные восемь потерял бы в тот день, если бы меня не вытащили.

Муся незаметно поежилась.

— Вторая… Вторая жизнь научила, что тяжело на свете без друзей. Поэтому если повезло, и у тебя образовался друг, надо его беречь, вместе держаться. Приглядывать за ним, а он будет приглядывать за тобой. Иначе быть беде.

Старый кот некоторое время шагал молча. Затем приободрился и продолжил:

— Третья — не суйся к котам, которые сильнее. Четвертая — если крыса сдалась без боя, она может быть больной. Пятая — коты не всегда приземляются на лапы. Шестая — человекам плевать на пешеходные переходы, хотя они их сами и рисуют. Седьмая — если соседский человек содержит голубятню, стоит проверить, нет ли у него охотничьего ружья.

Дорога поднималась на крутой холм. Василий остановился и сел, переводя дыхание.

— Восьмая научила, что у человеков не девять жизней, а одна.

— А чему вас научила девятая? — Муся склонила голову набок.

— Тому же, что и вторая: тяжело жить без друзей. — Василий замялся. — Слушай, малышка, ты, может, знаешь…

— Спрашивайте. — Она присела на задние лапы и деловито мяукнула: — Я постараюсь помочь.

— Там… Ну, там… — Он многозначительно ткнул носом в пасмурное небо. — Вот если, скажем, был у тебя двуногий… друг в прошлых жизнях, с ним встретиться получится?

— Человеками занимается другой отдел. И у них требования к приему более суровые, не всех берут — политика руководства такая. А вы были близки?

— Вроде как. Он же меня из озера тогда и вытащил, — кот слабо засмеялся. — Они странные существа, сама знаешь.

Муся в задумчивости поводила усами из стороны в сторону.

— Я в человечьих правилах не очень разбираюсь, но, думаю, ваш товарищ будет там. — Она деловито кивнула. — Должен быть.

— Хорошо. — Помедлив, Василий кивнул в ответ и решительно зашагал вверх по склону холма. — Пошли тогда, он и так меня ждет целую жизнь.

Автор: Илья Киддин
Оригинальная публикация ВК

Лиза любила животных. Учителям это поначалу казалось милым: «Ну принесёт Лизонька голубку или воробушка в портфеле. Детям же жалко бедных птичек. Правда?». Мне такая «жалость» не нравилась. Особенно когда Лиза набивала мой рюкзак с Трансформерами выпотрошенными тушкам пернатых. Лиза любила только внутренности. Остальное она отдавала «лучшему другу».

Взрослые почему-то долго закрывали глаза на проделки этого ангела из кошмаров. Я говорю классной: «Это Лизу Серёга видел в школьном подвале. Она всех крыс сожрала». Варвара Дмитриевна мне: «Ковалёв, ты совсем ку-ку?». Я опять говорю «Это Лиза измазала кровью все парты». А школьный психолог мне в ответ: «Пашенька, а тебя дома не бьют?».

Все единогласно решили — раз у Лизы светлые глазки и косички, внутри её души так же ясно и радужно. Это существо в розовом сарафане даже на Дни Рождения звали. Меня же только в психдиспансер. Стабильно два раза в год. Правда до класса седьмого. Тогда я понял: учителям не стоит рассказывать про хтоническую фигню, которая меня окружает.

Но однажды Лиза сожрала первого хомяка Зои Морозовой. Сначала в это никто не поверил. Поэтому перекусом стал и второй грызун. После этого Лизу на Дни Рождения не звали. Да, и вообще никуда не звали.

Лизе тоже осточертело кошмарить одноклассников. Она переключилась на нечисть. Естественно розовощёкие сопляки не шли в сравнение с какой-нибудь болотной ведьмой, с которой можно вцепится в драке на заброшке. Она то точно не настучит родакам.

Я бы не удивился, если бы благодаря Лизе появилось что-то наподобие нечестивого UFC. С домовыми на анаболиках и девочками в милых платьицах. Хотя вру. Такое уже было. Поэтому Лиза и пошла в спецотдел по паранормальщине — корочка в кармане и законно начищай рожу всяким тварям.

— Ты чё так долго, Паш! — из-за стола прокричал мой кореш Серёга. — Мы сейчас всё без тебя съедим.

— Не голоден, брат.

Колбасы, сыр, салат цезарь… Все, что взгромоздилось на фаянсовых тарелках одноклассников казалось мне мерзким. Одного таракана под салфеткой мне хватило, чтобы испортить аппетит. Другие оказались крепкими орешками. Классуха Варвара Дмитриевна в обе щеки жевала котлеты непонятного происхождения, приговаривая: «Детки, ну я ненадолого-ненадолго», хотя тетка уже выдула бутылку шампанского и не собиралась останавливаться.

«Черт подери», — думал я садясь за стол, — «та Лиза, которую я знаю, пинает щенят и копается в кишках голубей. Но точно не показывает фотки померанского шпица по кличке Лав-лав».

— Милый? Правда? — спросило блондинистое нечто, назвавшееся Лизой, и потянулось ко мне через стол.

— Да, — коротко ответил я, и, нервно потерев шрам на плече, хлебнул коньяка из рюмки Серёги. Сегодня в меня лезла только выпивка. Не удивительно. Мне было стрёмно до чертиков.

«Лиза» сидела напротив меня, рассказывала, как прошла курсы по ноготочкам и эпиляции зоны «бикини». А ещё этим летом она ездила на ретрит на Бали. Там её научили осознанности и манифестациям во вселенную. А ещё подарили набор из хламидий. Почему девушка, бывшая Лилит во плоти, превратилась в милое туповатое создание? О боже, я могу поверить в инопланетян, но не в то, что Лиза может быть адекватным человеком.

— Ты чё как на ножах, — спросил Серёга, когда я опустошил в стакан чекушку. — Из-за Лизки что-ли? Ну не получилось у вас. Вы уже взрослые люди…

«Да-да, были мы с Лизаветой Вадимовной в отношениях. Ну, разошлись. Я вообще не расстроен! Что я мог поделать? Она хочет бить морды монстрам из Ада, а не под венец. Да, и какой отбитый мужик вытерпит её агрессивный, почти психопатический темперамент… но как же она горяча.» — хотел ответить я, но промолчал.

Вот что тянуть время? Убийство — как пластырь. Надо «хрясь» и выстрелить. Выпив на посошок, я встал и вытащил из кармана револьвер. Дедушкин. Трофейный. Одним движением руки снял с пушки предохранитель и направил ствол прямо в лоб Лизы.

— Моя Лиза конченная! А тебя я не знаю! — прокричал я на весь зал. Палец лег на курок и надавил на металл.

Ничего не произошло. Пушку заклинило.

Первая вскрикнула Зоя Морозова и чуть ли не заслонила Лизу собственной грудью. Когда они стали лучшими подружками? После обеда хомяком?!

— Ты дебил?! — завизжала она. Все двадцать одноклассников и классная вылупились на меня. Мужики начали перешёптываться. Думали то ли связать меня, то ли ментов звать. Дамы же скучковались вокруг несостоявшейся жертвы, ака стая львиц, и чуть ли не рычали в мою сторону.

Носик Лизы тут же налился красным, из глаз потекли слезки.

— Ты чего так с девчонкой… — прошептал Серёга, попытавшись «незаметно» вырвать у меня пушку. Я тут же отпрянул, воскликнув:

— Чёрт, вы что ли слепые? Это не Лиза!

— Опять началось… — закатила глаза Варвара Дмитриевна.

— Вот нахрена ты приперся, сумасшедший? — воскликнула одноклассница из «стаи львиц».

— Я сумасшедший? Я? — переспросил я её, срываясь на вопль. — Это существо — не Лиза!

— Ковалёв, — встряла в перепалку Зоя, — Кому ты мозги делаешь? Это у тебя крышняк отъехал. Себя лучше пристрели! Лизка тут не при чем!

— Когда вы вообще успели спеться? Она, блядь, твоего Фунтика сожрала. Живьём. И второго, как его там, тоже!

— Паша! Хватит уже! Это же ты его придушил! Как и тех животных, что таскал с собой! Тебе нужна помощь! — воскликнула Варвара Дмитриевна.

— Ребята, остыньте… — пытался угомонить толпу Серёга.

Внутри меня всё застыло. Каждый в «Старом Охотнике» смотрел на меня, как на безумца. Даже Лиза. Клянусь, я никогда прежде не видел страх в её глазах. А точно ли не видел? В голове всплыла тетка с лицом в виде блина.

Лизка же рассказывала, что некоторые твари могут влиять на воспоминания. Так они из людей веревки вьют. Не просто же эта хтонь со мной всю дорогу ехала. Хрипела ещё что-то. Может это она мимоходом мозги мне промыла? Но Лиза передо мной не могла такое знать. Она не избивала голыми руками леших, не вызывала на дуэли рептилоидов и не приносила на ужин их потроха. Может правда у меня крыша поехала? И всех тех чудовищ, что мучили меня с детства не было? Как и той улыбчивой Злой Лизы?

Вот только, какого чёрта, у меня на плече следы от её зубов?!

— Я не сумасшедший!

Со всей дури я ударил кулаком о стол. Забыв, что в руке револьвер.

Короче говоря. Он выстрелил.

Когда пуля высвободилась из дула, как фильмах, по залу разнёсся раскат грома. Клянусь, у каждого, кто был в «Старом Охотнике» содрогнулось нутро — точь-в-точь гильотина опустилась на шею невиновного.

Пуля попала Лизе в живот. Девушка вскрикнула и осела на колени под возгласы одноклассников. Кровь потоком залила пол, образуя под Лизой красное озерцо.

Закрывая ладошкой рот, Варвара Дмитриевна чуть ли не пропела:

— Здесь уб-и-ийца!

Одноклассники засуетились вокруг Лизы. Кто-то зарыдал. Кто-то начал снимать видео. Я просто застыл, смотря на бледнеющую на глазах Лизу. Только Серёга предложил:

— Может скорую вызвать?

После его слов я выпустил в тело Лизы последние четыре патрона.

— Ну ты даёшь, мужик.— констатировал Серёга.

Пошатываясь, Лиза поднялась. Из дыры в её туловище сочилась гнилостно пахнущая жижа. Очертания банкетного зала стали расползаться на тени. «Старый Охотник» теперь больше напоминал «Старый Склеп»: заплесневелый мусор, отсыревшие стены, пластиковые столы, где на месте блюд теперь копошились личинки в сукровице.

— Ты что-ль к гипнозу устойчив? А, Паш? — спросил неестественно высокий голос.

Зоя хотела отползти в сторону от «лучшей подружки», но что-то невидимое для глаза тянуло её за лодыжку. Мне же прекрасно было видно одну из десяти длинных ворсистых лапок, что выросли из спины Лизы.

Раздался хруст. Ступня Зои оторвалась легко, будто бы просто выскочила из шарнира. Дьявольские личинки тут же кинулись на брошенный им кусок плоти. Вопя, девушка схватилась за кровоточащую рану. Но её муки не продлились долго. Призрачная тараканья лапка проткнула ей горло. Зоя всхлипнула и обмякла.

— Раскричалась то как. Я думала накормить моих детей свеженьким. Но теперь придется так… — вздохнула Лиза. Её глаза, налившиеся кровью, оглядели потенциальный ужин.

— Эники, — начала считать тоненькая лапка, — Беники, — она остановилась на Варваре Дмитриевне, — Бац. — и голова старой учительницы тут же прокрутилась на триста шестьдесят градусов и полетела к изголодавшимся личинкам.

Кроме меня никто не видел, что голову Дмитриевне открутил не полтергейст, а Лиза, которая обрела тараканьи конечности. Остальные оцепенели от ужаса. Только Серёга повел себя рассудительно: со словами «ну нахрен» заполз под стол.

— Эники… — вновь завела считалочку тварь, — Беники… — тараканья лапка потянулась в мою сторону. Я крепче обхватил бесполезный револьвер, чтобы дать хоть какой-то отпор прежде, чем мне открутят бошку.

— Ба… — протянула Лиза, как её прервал скрип распахнувшейся двери. Кто-то противным голосом спросил:

— Выпуск две тысячи четырнадцатого?

На пороге ресторана стояла знакомая баба-блин. Деловито она закинула на плечо стальную арматуру с куском бетона. От вида её грязно-серой плоской морды мутило. Почему-то карга была одета в наряд проститутки. На тонких, бесформенных губах пошло блестела красная помада, а под леопардовой шубой, на костлявом теле, висело шёлковое платье-сорочка.

Окинув кровавое месиво вокруг, бабка прохрипела:

— Не отвечайте. Я по адресу.

Шуба соскользнула с острых плеч на загаженный пол.

Старуха растолкала толпу, невидящих её выпускников, и вскочила на стол. Туфли на шпильках нещадно давили монстроподобных личинок. Неодобрительно «Лиза» посмотрела на неожиданную соперницу.

— Я вижу тебя до-о-охлой. — протянула «Лиза». Но увидела лишь арматуру, летящую прямо в голову. Сталь впечаталась в миловидное личико. Как две гадюки, вцепившиеся в борьбе, чудища покатились по полу. Тараканьи ножки цеплялись за плоть старухи, резали кожу, отрывали куски мяса, но той было всё по барабану.

— Ты отдашь мне лицо! Клянусь! Иначе нахрен тебя урою! — завизжала баба-блин. Её жилистый кулак крепко сжал блондинистые кудри Лизы. Стоило Лизе прокричать «Сумасшедшая!», клочья волос тут же были вырваны вместе со скальпом. Старуха покрепче схватилась за железную палку и начала в фарш месить красивое лицо Лизы. Она напоминала мясорубку, шинковавшую плоть так быстро, что та не успевала регенерировать.

— Долго сможешь себя по кусочкам собирать? А? Я ж вечно тебя долбить могу! Тогда и так будешь страхолюдиной! Навечно!

— Погоди-погоди! — раздался отчаянный вопль.

Блин начал принимать форму человеческого лица, в то время как лицо «Лизы» начало расплываться в бесформенное нечто. Настоящая Лиза размазала кровь по (уже относительно) хорошенькому лицу, сплюнула красноватый сгусток. И улыбнулась. Ослепительно так. Как на выпускной альбом. Одного переднего зуба у Лизы, правда, не хватало.

— Вот так бы сразу, — сказала Лиза и нанизала плоскую черепушку бабки на арматуру. Иссохшее тело дернулось, после чего превратилось в прах вместе с «тараканьим» выводком.

— Че зассали? Контроль за паранормальным. Вы стали свидетелями специальной операции. Оборотень-жук похитил личность служащего при исполнении… И машину… — с торжеством объявила Лизка, словно ожидая оваций. Выжившие одноклассники не зааплодировали. Они захлебывались в рыданиях и истерике. — Поэтому, простите, задержалась. Общественный транспорт, все дела. Остановку проспала. Работа тяжёлая. Тыры-пыры. Вообще. На похороны не приду… но рада была вас повидать! — пробормотала Лиза и похлопала по плечу обезглавленную Варвару Дмитриевну.

Затем она резко повернулась ко мне. Схватила мою ладонь и водрузила её на вновь округлившуюся грудь.

— Особенно тебя, Пашенька. Не зассал. Заслужил.

Затем чмок в щечку. Краткое — «Я скучала». Ехидный смешок в Лизкином стиле. И этого было достаточно, чтобы я поплыл.

Напоследок облизав кровь с пальцев, Лиза с грацией восточной танцовщицы подхватила пятнистую шубку и выпорхнула на улицу под проливной дождь.

Это было горячо.

Я расслабил галстук и наклонился под стол, чтобы сказать Серёге:

— А я же говорил. Лиза конченная.

Автор: Зина Никитина
Оригинальная публикация ВК

Вторым аргументом мать поминала «удаленку». Объяснять ей, что с тем мобильным интернетом, что есть за городом, «удаленка» может обернуться «увольненкой», было бессмысленно, потому что главным, невысказанным, но очевидным аргументом оставался сам дед. Когда-то, в годы моего юношеского бунта, маме приходилось озвучивать и его — спокойно, с улыбкой: «Помнишь, как дедушка нянчился с тобой, когда ты был малышом?» — или строго, на нервах: «Ты что, не любишь деда?»

Поэтому я отпросился в главном офисе на неделю и приехал на дачу на следующий день после маминой просьбы. Дед меня не встретил. Ни словом, ни рукопожатием. Он лежал в постели. Решил бы, что спит, но он глядел в потолок. Когда-то давно он сам с парочкой друзей укладывал эти доски, возводил кирпичные стены в два этажа, выстилал крышу жестью. Возможно, об этом он и думал.

Вошла мать с ведром воды. Похоже, сходила до колонки. Я вышел из комнаты.

— Ты же сказала, что он приболел?

— А что, нет? — возмутилась она, но тут же лицо ее посветлело, она улыбнулась. — Неужели притворяется? А я испугалась...

— Он вставал?

— Ну, да. В туалет.

— Сам?

— Ну, сам, не так легко, как раньше, но на своих двух. Вернулся и обратно лег.

— А говорил что-нибудь?

— Когда приехала только, сказал, что устал. И всё, теперь молчит. — Она снова улыбнулась. — Может, в самом деле просто обиделся?

Я заглянул обратно.

— Дедуль, ты как? — Он не ответил. — Тебе плохо? Болит где-нибудь?

Он лишь моргнул, взгляда не опустил.

— Ну и что с ним, Саш?

— Мне откуда знать?! — едва не вырвалось. Такое бывало пару раз, воспоминание о том отдалось головной болью. Я выдохнул и вслух ответил:

— Надо подумать.

Я сильно не люблю проблемы, чем, по идее, мало отличаюсь от большинства людей. Пока я рос, дедушка старел, пока я нырял в реку жизни, он уже обсыхал на другом берегу, наблюдая со стороны. Я понимал, что когда-нибудь он не сможет и ноги намочить без чужой помощи, таков порог прочности человеческого организма. Суставы стираются, разум лагает. Но «когда-нибудь» это ведь никогда не завтра. К внезапно безмолвному и резко бездвижному дедушке я был не готов. Только что этого не было, а теперь это есть, и мне стыдно, что первым во мне сработал датчик: «Проблема! Проблема! Конец спокойствию».

Наверно, дело в контрасте, пускай дед и не был живчиком. Не травил без конца одни и те же байки, а больше слушал: почему Человек-паук круче других, какой гол ты забил в «Фифе», как пошутил в классе о Пьере Безухове, как на обратном пути с экскурсии в автобусе к тебе подсела Саша Клюкина, и вы проболтали всю дорогу. Дед не бегал по учреждениям и подъездам, он ходил в парк кормить воробьев и зябликов и в лес за грибами, орехами. И даже на дачу перестал гонять, как умерла бабушка. Ему хватало любимой квартирки на четвертом этаже с привычным видом на бурное течение этой самой реки жизни. А когда из этого потока к нему являлись мы — я да мама — он встречал улыбкой, словом и объятием.

— Дедуль, гляди, что я взял: наши с тобой любимые игрушки.

Я потряс перед его лицом стетоскопом и тонометром, которые захватил из маминой квартиры (сам я жил на съемной). Купленные еще на втором курсе, они хранились у мамы, и каждый поход к ней в гости сопровождался профосмотром. Так же бывало с дедом, но только когда он заболевал, и от этих процедур он был совсем не в восторге.

Поэтому я ждал улыбку или возмущение в ответ на свою провокацию, но дедушка лишь тяжело вздохнул.

— Ну, чего ты молчишь? У тебя что-то болит? Может, тошнит или знобит? Дедуль? Голова не кружится?

Он моргнул и выдохнул:

— Устал.

Я кивнул. Когда восьмидесятилетний старик говорит, что устал, что ему ответишь? «Не раскисай» или «Соберись, тряпка!»? Нет, это не пойдет.

Я прослушал его, прощупал живот, смерил давление. Сердце билось спокойно... Возможно, даже слишком, словно раздумывая над каждым ударом. Но правильно, четко, ритм не срывался. Давление оказалось пониженным, но не сильно, живот — мягким, и дед ни разу не поморщился от моих неловких нажатий. Я бы сказал — здоров, если бы не заметная вялость и какой-то болезненный цвет кожи.

Укрывая обратно одеялом, я склонился над дедушкой и приобнял:

— Ну, чего ты, расскажи, что не так...

Он промолчал и прикрыл веки. Нет, дышать он не перестал, но я ощутил жар, что от него исходил. Градусника я не захватил, и мама тоже. В легких что-то уловить не вышло: дед дышал тихо, едва слышно.

— Ну что, как? — спросила мать. На кухне она заварила чай и готовила куриный суп.

— Нормально, — пожал я плечами.

— Нормально?

— Сложно сказать.

— Почему? Что-то серьезное? — Она оставила нож, которым шинковала капусту.

— Мам, я не знаю... Он вроде горячий, но мы даже, какая температура, не можем узнать. Ему, может, просто жарко в одежде под одеялом. Давление неплохое, в легких как будто чисто, но лучше бы снимок. Ну, слабость есть, да... Может, от инфекции, а может, реально просто усталость какая-то общая.

— И что делать?

— Врач нужен.

— Ну, ты же...

— Нет, мам, я не врач, устал уже это повторять.

— И где мы его возьмем? — Мама вернулась к капусте, только нож застучал теперь как-то строго и резко. — Кто сюда приедет? Тем более сейчас, когда от этой пандемии кругом полный хаос.

— А сюда и не надо. Можем отвезти его обратно в город, а там уже если не участковый и не «скорая», то есть же частные клиники.

— Никакого. — (чик по доске). — Города. — (чик по доске). — Там... — Осечка. — Там умирают.

Ее рука дрогнула, и нож ударил косо и глухо. Мама полоснула повторно:

— Мне хватило Маши, — и быстрыми движениями смахнула нарезанную капусту в кастрюлю на электроплитке.

Когда я был мелким, тетя Маша меня пугала. Она часто кашляла и тяжело дышала. Однажды я стал свидетелем, как она почти задохнулась: бледная и сгорбленная, со страшным свистом глотала воздух. Непонятным и оттого пугающим было и то, что она постоянно что-то впрыскивала в рот. Словно была не совсем человеком, и ей требовалась подпитка. Мама отчего-то не желала признаваться, что ее сестра больна, и даже подыгрывала мне, мол, тетя Маша, возможно, с другой планеты, и наш воздух ей не очень подходит.

Потом я узнал, что это всего лишь астма, и с годами полюбил тетю Машу. Со мной она была веселой, отзывчивой, неунывающей. Позволяла слушать ее дыхание, чтобы я мог тренироваться в аускультации. Дед тоже расцветал в присутствии младшей дочки. Вечно в шутку поддевал ее, когда мы собирались у них с бабулей всем семейством, мол, глядите, старше ее в два раза, и то взбегает на четвертый этаж без одышки, картинно уступал место в своем «пенсионерском» кресле, приговаривая под наши смешки: «Садись, садись, старушка, отдохни, заправься». Потом стоял рядом, покачивал за спинку, а тетя Маша будто специально, ради него, каким-то чудом умудрялась подавлять свои обычные приступы кашля.

Но жизнь ее сложно было назвать счастливой: меня, своего племянника, она обожала, но самой стать матерью у нее не получалось. Такая несправедливость омрачилась и тем, что именно из-за этого от нее ушел муж.

И как все это могло не сказаться? Она осталась одна в чужом городе, куда переехала с мужем, возвращаться не спешила, хотя и отец, и сестра звали к себе. Стала пренебрегать ингаляторами, от нервов закурила. «Это ерунда, — говорила в трубку. — Сигаретка в день». А затем пришел коронавирус, и она не смогла выкарабкаться. Больно и страшно.

Но виновен ли в этом город?

Спорить с матерью не хотелось, да и вскрывать едва затянувшуюся рану тоже.

* * *

Вечером мама уехала, с утра ей нужно было на работу. Я остался наедине с дедом. У нас был горячий суп, свежий чай и один на двоих обогреватель против непогоды за окном. Низкие тучи меланхолично заливали дачные крыши, уходящие к горизонту. Наверняка под ними хоронились наши соседи, такие же беглецы из чумного города. И наверняка у них имелся градусник. Но покидать деда я б не решился, даже если бы знал, в какой дом стучаться.

Я попытался снова завести беседу, но вопросы и в этот раз остались без ответа. Это уже не пугало так, как в самом начале, когда я подумал на инсульт. Успокоило и то, что дедушка сам, без моей помощи, направился в туалет. Пришлось силом натянуть на него куртку и капюшон, но от сопровождения он отказался. Медленно, опираясь о стену, шаркая галошами, дошел по бетонной дорожке, благо туалет был на углу дома.

Дед был ослаблен, это бесспорно, и к тому же совсем не имел аппетита: даже аромат наваристого куриного супа не приманил его к кухонному столу. Гора не сдвинулась, и я сам пошел с тарелкой к постели. Дедушка осилил лишь треть и отвернулся.

Ночью я почти не спал. Впервые в жизни жалел, что человек рядом не храпит. Дед дышал тихо, его грудь колебалась под одеялом едва заметно, и всякий раз казалось, на выдохе замирала навсегда. Я гнал эти страхи, с негодованием отмахивался от них, но проблема была в том, что я не знал, что с дедушкой, и потому его последний вдох этой ночью был одинаково вероятен, как и чудесное выздоровление на утро.

Ни того, ни другого не случилось. Проснувшись, я нашел пустую постель.

— Дедуль! — позвал, выбегая из комнаты.

У входной двери послышался шорох. Я вышел в сени.

Дед сидел на ступени лестницы, ведущей на второй этаж. Ноги в галошах, куртка повисла, натянутая лишь на одну руку.

— Дедуль, чего не позвал? — обронил я, но тут же прикусил язык: а ведь дед, наверное, и звал, это я уснул-таки под утро. — Голова закружилась-нет?

Он выдал обычное:

— Устал. — И попытался продеть вторую руку в рукав.

— Куда ты, в туалет? — Я потянул его на себя. — По-пожарному?

Это его фразочка. В детстве, в годы шефства надо мной, он неизменно повторял: «По-пожарному или по-важному?»

— Поливать, — прошелестел он.

Ноги его в коленях были не надежны, подгибались. По спине пробежал холодок: что это — слабость или паралич?

— Зачем далеко ходить? Давай сюда, я тыщу раз так делал.

Я пододвинул ведро, которое стояло тут же. Сбросил куртку и откинул ее на лестницу, взялся за резинку дедовых трико, чтобы приспустить. Он мотнул головой, слабо оттолкнул меня и, пошатываясь, сделал все сам.

После мы вернулись в спальню. Он держался за стену и мою руку, но шел, и мысль о параличе я запрятал поглубже. А на завтраке даже подумал о положительной динамике — мне удалось скормить дедушке полную тарелку подогретого супа, он не капризничал, хоть и жевал как-то отстраненно и пару раз закашлялся.

Позвонила мама, поспрашивала, отругала за то, что до сих пор не послушал дедушку, не перемерил давление. Я напомнил ей о градуснике, арбидоле, парацетамоле и витаминах — очередное мое «профессиональное» назначение, к которому мы пришли вчера. Она обещала освободиться пораньше.

Я отмыл тарелки и вернулся к дедушке со стетоскопом и тонометром. И вновь мои изыскания не добавили ясности. Сердце билось. Разумеется. И стучало оно правильно, все так же неспешно, отставая от секунд. Дыхание будто бы стало грубее, но хрипов я по-прежнему не улавливал. Давление сохранялось пониженным, но не настолько, чтобы звать «скорую» и бежать ей навстречу с дедом на руках. Он между тем оставался равнодушным ко всему, и это при том, что обычно недолюбливал эти манипуляции — боялся узнать, что что-то не так.

Ближе к обеду, убедившись, что поработать удаленно даже с высоты второго этажа не выйдет, я снова пришел к деду со словами. Но в этот раз ответов не ждал и не требовал.

— Так странно... видеть тебя в... вот так вот, в моей памяти, знаешь, ты либо на ногах, либо в кресле.

Я задумался. Это действительно было так. Казалось, любое воспоминание о дедушке сопровождалось музыкой движения. Скрип старого кресла и шелест страниц, шорох шагов, и колени через раз хрустят, в руках стучит молоток, и лезвие дзинь по точильному камню.

— Ну, тихо ведь, чувствуешь? Нет, ты, конечно, щас скажешь: «Поживи с мое!» — и третье-десятое. Согласен, еще этот вирус чертов... А помнишь, у тебя эта была... мышиная лихорадка? В деревню тогда что ли съездил неудачно. И ты ж всю ту жесть так в своем кресле под пледом и пересидел, помнишь? Покачивался только, как в люльке. Удивительно...

В инфекционные болезни мы в институте на тот момент еще не углублялись, так бы погнал деда силком в больницу. И как только пронесло? Ну, дед...

— И повторял, помню, еще: «Раз ляжешь — потом не встанешь». Дедуль, ты ж понимаешь, что это не так? Нет, фраза красивая, да, но не истина. Полежать тоже надо, отдохнуть... А ты встанешь, слышишь? Отдохнешь — и встанешь, все хорошо будет. Еще все будет... Вот вспомни сам, как мы зимой через поле до деревни добирались. «Шестерка» увязла, а уже темнеет, помнишь? Ну и потопали напрямик. Ты предложил, а я согласился, приключение же, как в книжках. А снега почти по пояс, как тут не прилечь? И ничего: полежали и раз, и два, отдышались и дальше пошли. Иногда надо полежать. Хотя... хех, помню, я тогда расплакался, слезы прям на щеках замерзали. Страшно было... Сапог мой мелкий так и остался там, под снегом, помнишь? В одном носке до дома полз. Потом на печи отогревались, а бабушка ругалась.

Следом меня понесло в заволжские леса, куда мы ходили по грибы, и на Урал, где попробовали сплав по реке, и на Кавказ, где обгорели лицами, глядя с заснеженных вершин на облака.

Градусник показал 36,2. Мы перемерили, придерживая термометр и дедушкино плечо, — и снова ничего. 36,7.

— Это ведь хорошо? — ободрилась мама.

— Вроде как. Вот только теперь совсем не понятно, что с ним... и что с этим делать.

Мы пообедали. Дед съел от силы полтарелки, раскашлявшись под конец. Я знал, что за этим последует.

— Саш, послушай, он начал кашлять.

— Не буду, я все равно ничего не понимаю! — Терпение было на пределе. — Мам, я не врач, у меня нет опыта, я забыл давно, как что там должно звучать.

— Ты же можешь почитать, вспомнить.

— Господи! Может, мне еще ракету к Марсу запустить, почитать и запустить.

— И что тогда делать?

«Ты знаешь», — хотел сказать, но лишь пожал плечами.

— Давай, может, антибиотик колоть, я купила.

— Зачем? — процедил я. — Температуры же нет.

— Но он же кашляет, не встает, вообще улучшения никакого, — запричитала она.

— Мам, так нельзя.

— Маша тоже не хотела...

— Ма-ам, успокойся. — Я подошел к ней, заглянул в лицо. — С ним все нормально, температура, давление, легкие. Ничего страшного. Начнем с арбидола и витаминов, хорошо?

Она кивнула.

До вечера она успела сварить свежие щи, сменить постельное белье, пока я водил дедушку по-важному, и уговорами заставила его принять лекарства. Дед ворчал, покашливал и наотрез отказался от влажных обтираний, которые казались ей необходимыми.

Перед уходом я спросил у нее:

— Тебе не кажется, что дедушка просто может сильно скучать по дому?

— Так это ясно, конечно, он же обожает буквально все в своей квартирке, — она усмехнулась и закатила глаза.

— А может, это тоска так вот и проявляется? Плюс обида, злость...

Улыбка исчезла.

— Думаешь, он все-таки притворяется?

— Ну, необязательно. Может, слишком сильно скучает, может, настолько ему здесь не нравится.

— А, поняла. Опять ты за свое! Сейчас предложишь отвезти его обратно. Саша, хватит! Вот оклемается, окрепнет — ради бога, а пока только через мой... В общем, прекрати.

Я лишь поднял руки.

Уже на пороге попросил еще:

— Можешь завтра в обед приехать на час-полтора? Мне в город надо.

— Саша!

— Мне срочно. Прошу.

Она вздохнула и, неопределенно мотнув головой, сбежала с крыльца.

* * *

Водитель курил, когда я с креслом в руках протиснулся спиной вперед в дверь подъезда. Оно оказалось тяжелее, чем я представлял. Нетренированные плечи и спина поднывали, но кресло я выпустил только в кузове. Здесь было сухо и вполне чисто, дождь мелко моросил по брезенту.

Я спрыгнул на землю:

— Это всё, можно ехать.

Водитель вздернул брови, подошел, заглянул:

— Всё?

— Да, — кивнул я.

— Ну, всё так всё, полезай в кабину, а я пока... — он хмыкнул, — груз закреплю. И двинем.

На подъезде к дачному поселку позвонила мать:

— Саша, ты где? Он вырвал!

— Что?

— Его рвет, рвота у него.

— Буду минут через десять, еду.

— Что мне делать?

— Успокойся. Пускай вырывает. Крови нет?

— Где? — испугалась она.

— В рвоте.

— Нет, вроде нет.

— Хорошо, пускай только на спину не ложится.

— Мне кажется, это от твоего арбидола.

— Всё, мам, скоро буду.

Она встретила меня уже у калитки. Видимо, услышала «Газель» и в окно увидела, что нет, никто адресом не ошибся. Она открыла дверцу и пропустила меня:

— Что это?

— Ты же видишь: кресло.

— И из-за этого ты оставил дедушку? — Мама всплеснула руками. — Мне же пришлось отпрашиваться, Саш!

Еще в машине я пообещал себе сдержаться и не скандалить. Быстрым шагом прошел к крыльцу:

— Открой, пожалуйста.

Мать распахнула дверь. Я вошел.

— Ты серьезно уезжал только из-за кресла?

— Не «из-за», а ради, ради дедушки, — ответил я, раздеваясь. Под курткой был свернут плед, который я также прихватил из зала. В свое время деду его подарила бабушка, он стелил его на спинку кресла, а в особо морозные деньки укрывался сам.

— Ради дедушки? И как это... — Она пихнула кресло. — А врача ты не додумался привезти?

Я скрипнул зубами. Ага, и вот я уже больше не врач.

— Мам, у тебя есть или, может, была когда-нибудь действительно дорогая, любимая вещь, понимаешь, по-настоящему родная? — От неожиданности она, кажется, задумалась. — И вот представь, что вас разлучили, хорошо тебе будет?

Я подхватил кресло и направился в спальню:

— И деду, кстати, противопоказано лежать.

Кресло тихо поскрипывало. И дождь, как иголочками, стучал по стеклу. На окно наползали сумерки. В кресле слабо покачивался дед, укрытый пледом. Все еще угадывался в воздухе кислый запах рвоты, хотя я вынес и вымыл ведро пару часов назад. А новых позывов не было. И кашля тоже.

Мама уехала давно, звонила час назад, а приехать должна была вот-вот. Пока я пересаживал дедушку из кровати в кресло, она молча наблюдала. Потом подошла, поправила плед, поглядела на мирное покачивание кресла. Снова приблизилась, пригладила растрепанные пряди на дедовой седой голове, усмехнулась:

— Ну, как, пап, хорошо? Нравится тебе? — Отошла, посмотрела. — Странно... Как будто и впрямь похорошел.

Дед слабо покачивался. И не было больше в нем того ощущения медленного, от клетки к клетке, неотступного закоченения в безвольный камень. Одно крохотное движение словно расколдовало его.

Я сидел подле и рассказывал обо всем подряд. О том, что из-за «удаленки» мне порезали зарплату, что на Байкал я теперь не поеду, хотя собирался, даже несмотря на пандемию, что поссорился с Шурой и не знаю, где искать сил, чтобы мириться снова. И слова эти лезли из меня так легко, точно все уже поправлено, налажено, будто кресло взвалило на себя всю ту тяжесть неизвестности и тревоги, что повисла на мне. Это старое, спокойное, удивительное кресло.

Дедушка по-прежнему не отвечал, смотрел перед собой. Но теперь это было окно и рыжий мир за стеклом. И я почувствовал разницу, заметил перемену — во взгляде, морщинках. Наверно, это всё солнце, наконец-то пробившееся из-за туч, его теплые лучи, но и что-то еще.

Вернулась мама. Она включила свет в комнате, обошла кресло, взглянула так, будто прошло не пять часов, а десятилетий. Облегчение отразилось улыбкой. Да, она тоже увидела. Я сказал, что больше рвоты не было, но она, кажется, знала это и без меня.

Мы ушли на кухню. Мама была удивительно спокойна и где-то на этапе между чисткой моркови и нарезанием картошки шепнула:

— Я все-таки вколола ему цефтриаксон. Ему было плохо, а ты уехал, я не знала, что делать. Но теперь все хорошо... Так ведь?

Я хотел возмутиться, даже отчитать ее, но вовремя вспомнил, что сам же твердил ей не раз: я не врач. Так, может, действительно хорошо? И я кивнул.

После она, правда, все равно отправила меня осмотреть дедушку.

Я слушал биение сердца и в какой-то момент невольно уловил, что оно удивительно совпадает с покачиванием кресла. Мерное, почти нетерпеливое, живое. А затем показалось, что дед что-то сказал.

— А? Что? — я убрал стетоскоп.

Дед смотрел мимо, в окно. Тихо скрипело кресло. И вдруг он произнес:

— После такого дождя грех не пойти за грибами, — и глянул на меня. — Как раз крайние деньки.

— Привет, дедуль! — вырвалось у меня, и я припал к его груди.

И услышал шепот:

— Я тебе рассказывал, откуда у меня это кресло?

Автор: Женя Матвеев
Оригинальная публикация ВК