- Пожалуйста, потише, - сказал он вверх.

- Я не шумлю, - ответил дождь, и голос его прошёл по ржавым трубам, как тепло. - Я подчёркиваю.

- Подчёркивайте мягче, у нас здесь гость, - произнёс Петербуржец. - Ему ещё предстоит нас полюбить.

- Любить - это как промокнуть, - задумался дождь. - Сначала не хочется, а потом уже даже красиво.

Мы двинулись дальше, и дождь сместился к краю, как вежливый зритель. На углу, где фонарь подпирал небо тонкой палкой, стояла бронзовая дама с неприлично внимательным взглядом. Она смотрела поверх людей, поверх зонтов - прямо туда, где у прохожих хранятся намерения и причины.

Петербуржец остановился, снял шляпу, которой у него, кажется, и не было, и слегка поклонился.

- Мадам, - сказал он почтительно. - Отпустите мальчика. Он к вам ещё вернётся, но сегодня - не ваш вечер.

- Я лишь примеряла на него наш вечерний серый, - звякнула она браслетом. - Идёт.

- Ему пока идёт дорога, - возразил Петербуржец. - Остальное примерите позже.

Дама вздохнула, и звук этот был похож на звон старинного браслета.

- Ему и вправду идёт дорога. Ступайте. И берегите дождь. Он у нас с характером.

На третьем дворе зазвучала тихая музыка: кто-то учился играть на кларнете и вечно промахивался мимо нот, но сами промахи точно попадали в настроение. Сфинксы на крышах, казалось, шевельнули плечами - лениво, как коты, которым обещали рассказать историю, но всё никак не начинали.

- А вы кто? - спросил я наконец. - Вы ведь не просто прохожий.

Петербуржец задумался.

- Родственник, - сказал он. - У города много родственников. Мы не владеем ключами. Мы просто знаем, когда дверь притворяется стеной. Иногда провожаем. Иногда возвращаем. Иногда не успеваем - и тогда остаётся только дождь.

- И легенды, - добавил я.

- Легенды - это когда память решает согласиться с выдумкой, - усмехнулся он. - У нас здесь вот так устроено.

Дальше дорога вдруг пошла под уклон, хотя улица была ровной. Просто шаги стали легче, и город, довольный, подложил под нас невидимый пандус. Петербуржец рассказал ещё одну историю - про булочную, где хлеб меняют на чужие сомнения; про трамвай, что останавливается не на остановке, а у нужной фразы; про жильца с шестого этажа, что каждую ночь поднимается к себе, и хотя там давно никого, лестница всё равно делает на повороте паузу из уважения.

Мы свернули в последнюю подворотню, и воздух стал гуще, как воздух над чашкой чая, про которую забыли. Впереди вспыхнула жёлтая арка, а за ней - гул, свет, нервная суета витрин.

- Невский, - сказал Петербуржец. - Пожалуйста. Не бойтесь его. Он шумный, но не злой.

Я обернулся поблагодарить - и, конечно, никого уже не было. Лишь на старой табуретке, под часами, показывающими «вчера», и крошечным навесом, где можно было на минуту спрятаться от дождя, лежал горячий пирожок, завёрнутый в квадрат серой газеты. На газетной полосе чёрной типографской краской было набрано: «Пропуск во внутреннее». Без даты и имени.

Я сунул пирожок в карман, а газету - подмышку. Дождь вернулся, но теперь он был не сверху и не вокруг. Он сопровождал, как музыка в трамвае, когда едешь ночью домой и не спешишь выходить, потому что ещё немного - и прозвучит любимое место.

К вечеру я понял важное: здесь дорогу прокладывают не ноги, а внимание. Задержишься дольше чем «можно» у статуи - она подумает, что ты для неё. Не поздороваешься с дождём - он задёрнет свою штору. Будешь говорить шёпотом - город услышит лучше.

Я дошёл до перекрёстка, где рекламные вывески спорили с сумерками, и остановился. Позади, в темноте дворов, где-то всё ещё елозил кларнет, борясь с собственной мелодией. Сфинксы - то ли лениво, то ли строго - смотрели с крыш, и глаза их, должно быть, были мокрыми, но не от дождя.

- Ну, - сказал Невский, - пойдём?

- Пойдём, - согласился я и шагнул.

В шуме, огнях и спешке я вдруг понял, почему здешним людям дорог не разум, а нечто другое - то, что не умещается в объяснения. Разум здесь годится, как шляпа: полезен, пока не мешает смотреть по сторонам. А всё остальное - это когда тебя ведут, потому что ты перестал быть против.

И где-то в глубине города, на лавочке у парадной, Петербуржец, ковырял перочинным ножом печёночный пирожок и ворчал в сторону бронзовой дамы:

- Опять шалишь, сестрица. Ему же ещё возвращаться.

- Зачем? Пусть остаётся. Он понравился городу. – кокетливо произнесла бронзовая дама, подмигивая дождю.

- Ну понравился он мне, да. Подловила, – хмыкнул Петербуржец – Если сможет, тогда останется. Мы тут не прогоняем даже тех, кто бежит.

А дама улыбалась резьбой по губам, дождь делал вид, что не подслушивает, и Невский, как порядочный родственник на семейном празднике, тихо подталкивал меня локтем: «Не стой в дверях где тесно, ведь тебе пора к своим».

Я пошёл в Бюро. В арке, где эхо живёт по прописке, висела табличка: «Мы не упрощаем - мы настраиваем. Обмен обязателен». За столом сидел человек, в лице которого уютно отражались чужие окна.

- Забылся, - признался я. - Целый день переводил, а до главного не дошёл.

- Бывает, - кивнуло Бюро. - С вас - щепотка «быстренько», с нас - рабочий набор.

Я положил на край стола своё «быстренько» - тонкое, дрожащее как плохое оправдание. Бюро взвесило его на ладони и выдало мне комплект: картонную карточку «Потом = в нужный момент», тонкую стеклянную арку - «вход для тени», маленькое, но твёрдое  тире «на подмену» и белый билет «до дома» - на случай, если кому-то станет совсем шумно.

- Тут сложного нет, - сказало Бюро. - Переводите не слова, а намерения. Убирайте лишнюю суету, добавляйте оконный свет. Трамвай - ваш редактор, дождь - корректор.

Я вздохнул, замечая небольшое столпотворение, вызванное непониманием и вышел. Началась настоящая работа.

Первый клиент - турист в прозрачном дождевике:

- Где у вас центр?

- Там, где вас узнает свет, - перевёл я.

Он огляделся, увидел, как на мокрой плитке ему подмигнула полоска света, и пошёл туда - не к площади, а к себе.

Вторая - женщина у парадной, замершая перед надписью «посторонним вход воспрещён»:

- Мне к соседке с третьего, у неё чай стынет, но я стесняюсь.

- По-петербургски это звучит так: «Можно, если тихо», - перевёл я и приложил стеклянную арку к косяку. Дверь вздохнула и приоткрылась.

Третьи - кошки и собаки у парадной. Они делили одну Спорную Историю.

- Всё должно быть по-честному! - настаивали собаки.

- Всё должно быть не больно, - шипели кошки.

Я положил тире между «честно» и «сейчас», поставил кавычки вокруг «не больно». История перестала дрожать и спорить. Кошки и собаки поворчали и помирились, разбредаясь по дворам. Одни искать пропавшие ароматы и беречь сны, другие успокаивать крыши и уговаривать ночь.

Четвёртый - мост, который готовился к разводке:

- Опять по часам? - спросил ветер.

- Сегодня по людям, - перевёл я. - Сначала пусть разговоры закончатся, потом подъём начнётся.

Мост вздохнул как большой профессионал и согласился подождать.

Под вечер подтянулись сложные запросы.

- Переведи мой страх, - попросила девочка с косичкой. - Он говорит: «не получится».

- На городском это означает: «получится, но не сразу», - ответил я. – Возьми билет «до дома». На всякий случай.

Страх стал меньше, как булочка, которой поделились.

- Переведите мне дождь, - попросил мужчина у остановки. - Я слышу только «мокро».

- А он говорит «подчёркиваю», - перевёл я. - Просто просите его мягче.

Дождь и вправду подчеркнул ему сухую дорожку так, что ботинки перестали скользить.

- Переведите белые ночи, - прошептал фонарь, который боялся. - Я в них теряюсь.

- Они говорят: «я рядом, когда не нужен», - сказал я. - А ты отвечай: «а я - вход».

Фонарь зажёг ровный тёплый жёлтый свет - для того, чтобы его видели.

Я переводил и вдруг заметил: после удачного перевода люди начинали идти медленнее. Это и есть главный признак. Правильный перевод с петербуруского замедляет тебя до скорости смысла.

Поздно вечером я заглянул в «Отчаянную чайную». Хозяйка с руками-скобками налила мне «нечаянного» чаю - заваренного вопросом, а не кипятком.

- Ну как, - спросила она, - догнал своё?

- Догнал, - кивнул я. - На сегодня хватит.

- Отчёт не забудь, - напомнила Собака из-под стола, звякнув железным тире.

Дома я пришил к подкладке пальто новую крошечную пуговицу - «свет на вынос». Рядом с белым билетом «до дома» и стеклянной линеечкой. Никогда не знаешь, когда снова придётся переводить - не текст, а способ идти.

Если встретите меня на Невском или на тихом проспекте и вдруг понадобится перевод - просто скажите: «А теперь?». Я достану тире, пододвину подоконный свет, позову трамвайный колокольчик - и мы вместе переведём. Через дорогу, на счёт, картинку - зачем угодно. Но главное - с города на вас. Чтобы вы шли своим шагом и поняли, что вам только что сказали: «Ничего. Подождём. Это ваш вход».

- Пойдём в Бюро, - нашла меня Собака, - пока кто-нибудь не обиделся на граммату.

Бюро находок и причин пряталось под арочным сводом, где эхо живёт по прописи. На двери мелом: «Суффиксы - в заботе. Обмен обязателен». За столом, как всегда, сидел человек с лицом, в котором уютно отражались чужие окна. Рядом с ним стояла шкатула с надписью «-КА. Технический отпуск». Внутри, на бархатном подкладе, лежала крошечная медная завитуша, усталая, как ночная кассирша в круглосуточном.

- Она… правда устала? - спросил я шёпотом.

- Донельзя, - кивнуло Бюро. - Её таскали куда попало. По делу - ещё ладно. Но люди стали приклеивать её, чтобы смягчить приказ - «сделай-ка», обесценить чужой труд - «поделка», спрятать настоящую просьбу - «передвинь-ка стульчик». Вот она и сказала: «Хватит. Хочу, чтобы меня слышали как нежность, а не как трюк». И взяла отгул.

Собака понюхала воздух и положила своё тире на край стола - мол, возьмите в залог. Бюро улыбнулось одними уголками губ.

- Обмен простой, - сказал человек. - Убираем с этого дня лишнюю умильность, возвращаем словам тихую ответственность. На время отсутствия -ка будем скреплять их чем есть: паузой, подоконным светом и трамвайным «пожалуйста».

Мы вышли. Город зазвучал на новый лад. На лестнице никто не сказал «тише-ка», просто стало тише. В булочной люди делились булой честно, без крошек обиды. На кухнях ужинали гречей, и она была не «бедненькой», а ясной, как чистая тарела. По Неве плыли лоды, и вода кланялась каждой без сюсюканья, как взрослой.

Иногда становилось непривычно и даже больно. Одна женщина в кафе попыталась заказать «пышечку» - и вдруг осеклась, услышав в собственном голосе фальшивую нежность. Она подошла к окну, приложила ладонь к холодному стеклу и сказала просто: «Пышу, пожалуйста». И сразу стало легче - у её слова появился позвоночник.

К вечеру город понял, что соскучился. Не по словесным бантикам, а по той настоящей -ка, которая делает ближе, а не меньше. Мы с Собакой вернулись в Бюро. Там уже собралась целая делегация: на стуле сидела кепа без кокетства, под столом стояли ботины, сухие и честные, в углу ждали лоды, пахнущие рекой. На подоконнике парила миска с гречей - вкусной, потому что прямой.

- Условия возвращения, - объявило Бюро, открывая свой гроссбух. - Раз: перестаём приклеивать -ка к приказам. Два: не называем большие вещи маленькими именами. Три: если нужно тепло, просим город подать оконного света, а не используем «умилюшечки».

Собака подвинула вперёд своё тире: между «раз», «два» и «три» легла удобная дорожка. Из-за двери, где никто не живёт, выехала узкая полоска холодного света - подоконник в миниатюре. Бюро положило её рядом: «Чтобы слова видели вход, а не только украшения».

Тут в дверь постучали. Вошла девочка с косой и пакетом из булочной.

- Я всё утро говорила «була», - призналась она. - А теперь хочу позвать именно булочку. Так будет правильнее. Можно?

-ка в шкатулке шевельнулась, как сонная птица. Бюро ласково кивнуло.

- Можно. Потому что у вас это - не трюк, а нежность. Только обмен: оставьте здесь одну «срочность».

Девочка вытащила из рукава слово «быстро-пребыстро» и опустила его в банку с надписью «На переработу». В комнате потеплело. -ка, аккуратно взятая щипчиками, прыгнула в её слово, и «булочка» зазвенела сахарной пылью. Это была уже не умильность, а близость.

Очередь двинулась. Мужчина с набережной попросил «лодочку», потому что «лода» была ему велика по смыслу - он в первый раз, и ему было страшно. Он получил свою -ка на честном основании. А продавец с рынка, привыкший кричать «гречечка!», покраснел и просто сказал: «Греча». Бюро похвалило его кивком: иногда уважение - это не уменьшать.

Ночью дождь переставил последние буквы и написал в небе одно слово: «Можно». Лестница ответила глубоким «тише», а с шестого этажа, где никто не живёт, выехала длинная пауза - как квитанция за день без суффикса. -ка вернулась в речь людей и предметов - не как бантик, а как тёплая петелька, за которую можно ухватиться пальцем.

С тех пор в городе можно различать настроение на слух.

Если пахнет булой - это хлеб для всех, без лишних нежностей. А если хочется булочки - это про близость, которую нашли.

Если в прихожую вернулись ботинами - это про дорогу, которую одолели. А если зашуршали ботинками - это про то, что домой вернулось детство.

Если на воде нужны лоды - это про силу. А лодочка - про смелость быть новичком.

И если в очереди вдруг услышите «сделайте-ка», мягко положите между словами твёрдое тире. Пусть человек сам увидит, что просит приказом, который притворился лаской. И -ка вернётся туда, где её ждут как нежность, а не как трюк.

Иногда слову нужно снять бантик и стать шире в плечах. Чтобы потом, когда его по-настоящему попросят о тепле, вернуться с «-ка» и обнять.

Девочка с собакой и булочкой вышли. Дождь тут же уступил для них узкую сухую дорожку. Трамвай «Гостевая» подкатил без лишних звуков. Кондуктор в вязаных перчатках кивнула девочке и булочке одновременно — к таким пассажирам у неё особая нежность.

— До «Поясним на пальцах», — сказала Собака водителю.

Бюро находок, обменов и прочего пряталось в арке, где обычно живёт эхо. На двери мелом было выведено: «Объясняем ласковые формы предметам и людям». За столом сидел человек, в лице которого уютно отражались чужие окна.

— Случай понятный, — сказал он, выслушав историю. — «Коричка» — это не ошибка. Это корица, согласившаяся стать ближе. Ей не спираль нужна, а косичка. Есть у нас такая услуга: «заплетём вкусом».

— А обмен? — насторожилась булочка, всё ещё тёплая в руках девочки.

— Щепотку вашего «мне положено» на вес нашего «на двоих», — ответило Бюро. — И ещё — привычку ставить выпечку так, чтобы свет всегда дышал ароматом. Оконный сахар прилагается.

Девочка достала из волос маленькую запасную ленточку — у серьёзных косичек такие всегда есть — и положила её на стол. Булочка отщипнула от себя крошку своего «мне положено» и не стала спорить: рядом с лентой это смотрелось правильно.

Бюро вынуло коробочку с надписью «Корица на две дорожки и одну тайну» и тонкую стеклянную линеечку — подоконник в миниатюре. Девочка усадила булочку на линеечку, чтобы свет её нашёл. Собака положила рядом своё тире — на случай, если словам понадобится мостик.

— Запоминайте, — сказал человек. — Косичка плетётся из трёх прядей: аромата, тепла и внимания. Две у нас есть. Третью принесёте вы. Смотрите не глазами, а запахом.

Девочка наклонилась, вдохнула и вдруг поняла, как это делается. В её собственной косичке зашевелились воспоминания: ночные прогулки по лужам, школьный смех и вчерашняя похвала за чтение вслух. Она легонько встряхнула лентой, и корица легла на булочку тремя тонкими дорожками — не спиралью, а именно косичкой. Одна прядь — пряность, другая — тёплый воздух из печи, третья — её собственная вера, что всё получится.

Булочка выдохнула — так выдыхает человек, у которого наконец нашлась причёска. На её макушке зазвенела сахарная пыль, как солнечный луч на чистом стекле.

— Теперь — на двоих, — напомнило Бюро. — Так вкус держится крепче.

Мы вернулись. Пекарь поставил на стол стакан чая и полоску «оконного сахара» — его здесь нарезают ножом, как тонкий лёд света с шестого этажа, где никто не живёт. Девочка аккуратно разломила булочку: половину себе, половину — булочной тени, которая скромно стояла в углу и ни на что не претендовала. Тень осторожно взяла свою долю — разумеется, не руками, — и её острые углы тут же стали мягче.

Собака понюхала воздух и, довольная, вернула тире на ошейник: мостик больше не требовался.

— А мне за помощь что-нибудь положено? — спросила девочка, но не с интонацией «мне положено», а с той, с какой делятся.

— Положен завиток уверенности, — сказал пекарь и протянул ей маленький бумажный пакетик. На нём было напечатано: «Не бояться». Внутри лежала коричная пылинка и белый билет «до дома». Билет можно было сложить вдвое, если бы дорога вдруг захотела стать длиннее.

Девочка спрятала билет в карман, ленту вернула косичке, а половинка булочки в её руке пахла так, как пахнет слово «получилось». Она поблагодарила вслух всех: булочную, Бюро, Собаку и дождь, который к этому времени перестал играть с буквами и сложил из них тихое «можно».

На улице тень от её косички ложилась на асфальт ровно, без спешки. Трамвай «Гостевая» звякнул, будто подмигнул, и поехал дальше — у него тоже были дела: возить по городу причины. А девочка шла и отщипывала крошки — не голубям, а подворотням и старым ступенькам, чтобы им было чем пахнуть вечером. И пахло корицей и вниманием.

До конца дня в булочной продавали только «булочки с коричкой». Именно так, с «чкой». Потому что в петербуруском языке это корица, которая решилась на близость. И если кто-то в очереди пытался поправить, пекарь лишь улыбался и молча ставил на прилавок стеклянную линеечку — тонкий вход для света. После этого вопросы обычно заканчивались.

Это правило, оно простое, как сахарная пыль: в нашем городе ласковые слова — самые рабочие. А девочкины косички — это не просто причёски, а способ заплести день так, чтобы он не распустился под дождём. Если вдруг не получится — заходите в «В обмен на сомнения». Там ваше упрямое «мне положено» мягко обменяют на тёплое «на двоих», а потерянные завитки вернут на место.

— Она говорит: «Проходите, только не наступайте на паузу на лестничной площадке».

На втором пролёте невидимый кто-то привычно сказал «тише», и группа инстинктивно приглушила шаг. На третьем пахнуло хлебом — кто-то пёк его ночью и забыл прикрыть за ароматом дверь.

— Это у вас специальный запах для аутентичности? — спросил один из туристов.

— Это у нас «добрый день» по-петербуруски, — объяснил я. — Переводится как «успейте взять тёплым».

Двор-колодец выдохнул нас к остановке. Трамвай с литерой «Г» («Гостевая») подкатил как по заказу и звякнул, будто кивнул лично мне.

— По билету «до тайны» — в середину салона, — сказала кондуктор в вязаных перчатках. — А новичкам — к окну. Пусть город сам себя показывает.

— А нам… обычные билеты, — робко проговорил громкий дождевик.

— Обычные у нас все, — вздохнула кондуктор, отрывая от катушки коричневые прямоугольники. — Просто в некоторых есть место для тайны. Вы проверяйте.

Туристы вертели билеты на свет. В одном и правда проступила тонкая строчка: «Пожалуйста, не спешите». В другом — «Пересядьте на дождь». В третьем не было ничего; он был пуст, и это пугало больше всего.

— Пустые — самые вместительные, — успокоил я. — В них хранится то, что не умещается в словах.

Трамвай повёз нас мимо переулка «Если бы», сквера «Невозвращённых зонтов» и булочной «В обмен на сомнения». У булочной я попросил остановить.

— Здесь можно обменять тревогу на пышку, — сказал я. — Взвешивают честно и на совесть.

Они впервые улыбнулись правильно — глазами, а не зубами. Пока они пробовали горячее тесто, я обратил их внимание на прилавок.

— А вот это, — я указал на одинокий пупырчатый овощ, забытый кем-то у кассы, — это «дикий огурец». Местный дзен. Переводится как «то, чего здесь быть не должно, но вы делаете вид, что так и надо». Высший пилотаж городской вежливости.

Дождь, удовлетворённый усвоенным уроком, сделал на витрине пару акварельных мазков и отступил.

Дальше был мост. Металл мерно дышал, ветер деликатно проверял наши карманы. Туристы достали из своих чужие города: расписания, хэштеги, путеводители с обещанием «успеть всё». Ветер погладил мятую бумагу, отобрал одно «успеть всё», сложил из него кораблик и отпустил по тёмной воде.

— Переведите, — попросили они снова.

— Он говорит: «Всё — не успевается. Зато успевается — ваше».

На стрелке мы свернули к Бюро находок и прочего. У двери сидела знакомая собака с железным тире вместо ошейника. Она обнюхивала воздух вокруг каждого и одобряла далеко не всех.

— Мы… с миром, — сказал громкий дождевик и протянул ладонь. Собака, изучив воздух вокруг его пальцев, решила, что он не фальшивит, и коротко кивнула.

Внутри, среди стеллажей, хранились справочные карточки: «Парадная = подъезд (здороваться)», «Поребрик = бордюр (не спорить)», «Шаверма = шаурма (вежливо)», «Дожди = разговоры (с длинными паузами)». Я взял семь прозрачных пластинок «перевод с петербуруского» и семь обратных.

— Как это работает? — спросила женщина в жёлтом дождевике.

— Просто, — показал я. — Вы говорите: «Быстрее бы солнце». Карточка переводит: «Давайте подождём, пока город договорит свою мысль». Или вы: «Где здесь красиво?» Карточка: «Где меня узнает свет».

Они осторожно посмеялись. Кондуктор, которая, оказывается, всё это время шла с нами, пояснила:

— Прелесть петербуруского языка не в том, чтобы его выучить. А в том, чтобы ему понравиться.

— А как понравиться? — испуганно спросили пятеро.

— Не мешать дождю быть дождём, — согласилась собака со своего места и вздохнула своим тире так выразительно, что поняли даже те, кто ещё сомневался.

Мы снова сели в «Гостевую». Я дал им маленькое домашнее задание:

— Сейчас мы выйдем. Каждый на минуту останется один. Задача — услышать собственный перевод. Что город говорит вам, пока вы на него не смотрите?

Они разошлись по аллеям сквера, как бумажные кораблики. Один вернулся с мокрой открыткой в руке: «Здесь можно никуда не идти и всё равно приходить». Другая — с кленовым листом, к которому прикипела дождевая капля: «Не бойся быть медленным». Третий — с пустыми руками, но с новым лицом, на котором впервые уместился воздух.

— Вы начинаете понимать, — сказал я нарочито строго, чтобы не спугнуть. — Теперь экзамен.

Мы поднялись на шестой этаж, где никто не живёт. За дверью стояла пауза. Я постучал костяшками пальцев так, как стучатся в двери к старым историям. Пауза ответила тишиной, полной уважения. Из-под двери просочилась узкая полоска холодного света. Я разделил её на семь тонких линеек и вручил каждому.

— Смотрите сквозь них, — велел я. — С этого момента город перестанет позировать вашей камере.

На Невском, куда мы вернулись уже немного другими, я повёл их к бронзовой даме. Она стояла, как всегда, глядя поверх толпы — туда, где у людей хранятся намерения.

— Ей можно задать один вопрос. Если вы не торопитесь с ответом, — прошептал я.

Главный дождевик долго думал, а потом спросил вполголоса:

— А я… здесь не случайно?

Бронзовая дама не улыбнулась — это было бы слишком просто. Она лишь чуть заметно переместила сумочку из одной руки в другую. И на мгновение дождь перестал переставлять буквы в словах.

— Перевод: «Вы здесь ровно настолько, насколько сможете остаться в собственном молчании», — сказал я тихо. — По-петербуруски это звучит короче.

— Как? — выдохнула женщина в жёлтом дождевике.

— «Ничего. Подождём».

И они впервые сказали это правильно. Все вместе, но не хором, а так, как звонят трамваи: каждый своим колоколом. Город удовлетворённо подвинул им ещё одну сухую нитку тротуара. В подарок.

К вечеру они уже не были дикими, как вчера. Они научились отличать, где «потом» — это забота, а где — вежливый отказ; поняли, что пустой билет — самый надёжный; здоровались с ручкой парадной и не спорили с дождём. На прощание я выдал им по карточке «Обратного перевода»: если в их шумных городах забудется этот язык, нужно просто приложить её к сердцу. Трамвай найдётся сам.

— Так кто вы? — спросил меня экскурсовод, уже уходя.

— Переводчик Петербуруского, — пожал я плечами. — Временный. У нас это должность по совместительству. Её занимает каждый, кто умеет дождаться.

Они ушли. Спокойно, без суеты, с новоприобретённой правильной скоростью. Собака с железным тире свернулась у моего подъезда и прикрыла глаза: работа на сегодня была сделана. А дождь перечеркнул небо ещё одной плавной линией и, кажется, наконец согласился с предложенной орфографией.

Глава 1: Дверь, которой не должно было быть

Артем шел по городу, не замечая ни улиц, ни людей. Осенний ветер кружил под ногами опавшие листья, и в их шелесте слышалось что-то похожее на шепот: "Что, если бы…"

Он давно привык к этому чувству — будто где-то, в параллельной вселенной, его жизнь сложилась иначе. Лучше. Ярче. Правильнее. Но здесь и сейчас перед ним была лишь серая мостовая, бесконечные дела, которые не приносили радости, и тихое, почти физическое ощущение, что он свернул не туда.

— Опять задумался?

Голос коллеги, внезапно возникшего рядом, заставил его вздрогнуть.

— Да так, ерунда, — Артем махнул рукой. — Просто устал.

— Тебе бы развеяться. Может, в бар?

— Не сегодня.

Он отвернулся, давая понять, что разговор окончен, и коллега, пожав плечами, зашагал дальше. Артем свернул в переулок — не потому, что это был короткий путь домой, а просто чтобы еще немного побыть одному.

И тут он увидел ее.

Дверь.

Старая, деревянная, с потертой темной краской и вывеской, на которой золотыми буквами было выведено:

«Только для избранных»

Он остановился. Этого здания здесь не было вчера. Он проходил этим переулком сотни раз — мимо глухих стен, мусорных баков и граффити. Но никакой двери. Никакой библиотеки.

— Что за черт…

Он потянулся к ручке, и в тот же миг дверь слегка приоткрылась, будто ждала его.

Внутри пахло старыми страницами, пылью и чем-то неуловимо знакомым — как будто детством, если бы у детства был запах. Пространство было огромным: бесконечные ряды полок, уходящие в темноту. Но вместо книг — толстые альбомы в кожаных переплетах.

Артем подошел к ближайшей полке. На корешках — имена.

Он провел пальцем по строчкам, и вдруг сердце его екнуло.

«Артем С.»

Его имя.

Он взял первый том. На обложке было вытеснено:

«Если бы я не бросил музыку»

Он открыл альбом.

И мир вокруг рухнул.

Страницы ожили. Перед ним кафе, сцена, он сам — моложе, с гитарой в руках. Зал аплодирует. Его лицо светится. Он счастлив.

— Не может быть…

Он лихорадочно перелистывал страницы: концерты, гастроли, ночные разговоры с такими же, как он, безумцами, верящими в музыку больше, чем в деньги.

А потом — пустота.

Последняя страница была почти чистой, лишь несколько строк:

"Но однажды он испугался. Испугался, что не сможет прокормить семью. Испугался, что это всего лишь мечта. И положил гитару в чехол. Навсегда."

Артем захлопнул альбом, дыхание его участилось. Он схватил следующий:

«Если бы я остался с Аней»

Снова картинки, но теперь другие: маленькая квартира, она на кухне, смеется. Потом дети. Потом ссоры. Потом тишина.

"Он любил ее. Но однажды подумал: 'А что, если есть что-то большее?' И ушел. И потом всю жизнь вспоминал, как она плакала в тот день."

— Что это за место? — прошептал он.

Тишина.

Только эхо его шагов, когда он пошел быстрым шагом вдоль полок, выхватывая один альбом за другим.

«Если бы я не отказался от той работы»
«Если бы я уехал тогда за границу»
«Если бы я сказал правду»

Каждая книга — жизнь, которую он не прожил.

И тогда он увидел его.

Последний том, стоящий немного в стороне.

«Твой следующий выбор»

Альбом был пуст.

— Так… значит, это еще не конец?

Из темноты между стеллажами раздался мягкий, слегка хрипловатый голос:

— Никогда не конец. Пока ты дышишь.

Артем резко обернулся.

В проходе стоял старик в темном костюме. Его глаза казались слишком молодыми для этого морщинистого лица.

— Кто вы?

— Хранитель. Или смотритель. Или просто старый дурак, который слишком долго смотрит на чужие жизни. — Он усмехнулся. — Как тебе моя коллекция?

— Это… это все могло быть мной?

— Нет. — Старик покачал головой. — Это лишь то, что ты думаешь, что могло быть.

— Но это же правда! Я вижу!

— Видишь то, во что веришь. — Хранитель подошел ближе. — Эти книги — не твое прошлое. Они — зеркала твоих страхов.

— Тогда почему последняя пустая?

— Потому что этот выбор — еще в твоих руках.

Старик протянул ему перо.

— Но предупреждаю: как только ты его сделаешь, он тоже станет просто еще одной книгой на полке.

Артем посмотрел на пустые страницы.

И понял, что боится.

Не ошибок.

А того, что впервые за долгие годы у него есть шанс написать что-то самому.

Глава 2: Пролистывая несбывшееся

Артём стоял перед полкой, пальцы сжимали корешок альбома. Кожа переплёта была тёплой, почти живой, будто в ней пульсировала чужая память. Он медленно открыл первую страницу.

«Если бы я не бросил музыку»

Сразу же перед глазами поплыли образы. Не просто картинки — он чувствовал их.

— Вот же я…

На странице был он сам, лет на десять моложе, с гитарой в руках. Сцена маленького клуба, приглушённый свет, десятки глаз, устремлённых на него. Он пел, и голос его, чистый и звонкий, заполнял зал. В воздухе витал запах пота, пива и чего-то электрического — адреналина, свободы.

— Это было в «Подвале», — прошептал Артём, касаясь страницы.

Он помнил тот вечер. Помнил, как после концерта к нему подошёл мужчина в кожаном пиджаке и сказал:

— У тебя талант. Хочешь записаться в студии?

Тогда Артём кивнул, сердце колотилось так, что казалось, вырвется наружу.

Но на следующей странице — пустой коридор больницы. Он сидит на стуле, лицо в ладонях. Гитара в чехле прислонена к стене.

— Мама…

Он вспомнил её голос, слабый, но твёрдый:

— Артём, ты же понимаешь, что на музыке не проживёшь? Учись, ищи нормальную работу.

И он послушался.

Следующие страницы показывали другую жизнь — ту, где он не послушался.

Концерты. Гастроли. Пустые холодильники и восторженные глаза фанатов. Потом — большой зал, толпы людей, его имя на афишах.

Но когда он перевернул ещё несколько страниц, увидел другую картину.

Номер в гостинице. Он один. На столе — бутылка и письмо:

«Ты всё дальше от нас. Когда ты последний раз звонил домой?»

Артём резко захлопнул альбом.

— Так вот каким бы я был… Счастливым? Или просто другим?

Он поставил книгу на место и схватил следующую.

«Если бы я остался с Аней»

Первая страница — её улыбка. Та самая, чуть кривая, из-за которой на левой щеке появлялась ямочка.

— Артём, давай купим этот диван! — смеётся она, развалившись на выставочном образце в мебельном магазине.

— Ты серьёзно? Он же зелёный!

— Ну и что? Зато он наш!

Он видел их первую квартиру. Маленькую, тесную, но такую живую. Потом — свадьбу. Потом — ребёнка на руках.

Но дальше страницы стали темнеть.

Он видел, как сидит на кухне ночью, смотрит в окно, а за спиной — тихий плач ребёнка и усталый взгляд Ани.

— Ты даже не пытаешься быть счастливым, — говорит она.

— Я пытаюсь!

— Нет. Ты просто живёшь по инерции.

Он перелистывал дальше.

Ссоры. Молчание. И наконец — пустой диван. Зелёный.

Артём отшвырнул альбом.

— Так что же, никакой выбор не был бы правильным?!

— А ты думал, бывает иначе?

Голос раздался прямо за спиной. Артём резко обернулся.

Между стеллажами стоял старик. Невысокий, сутулый, в потёртом твидовом пиджаке. Его лицо было покрыто морщинами, но глаза… Глаза смотрели так, будто видели сквозь него.

— Кто вы?

— Я уже говорил. Хранитель.

— Это что за место?

— Библиотека. Разве не очевидно?

— Но здесь нет книг. Только…

— Только твои жизни. Вернее, те, что ты считаешь своими.

Старик подошёл ближе, взял альбом с Аней, аккуратно протёр обложку рукавом.

— Ты думаешь, вот он — твой настоящий путь? Если бы ты тогда не ушёл?

— Да! — вырвалось у Артёма. — Я бы был счастлив!

Хранитель рассмеялся.

— Ох уж эти люди… Всё им кажется, что где-то есть жизнь лучше. Но посмотри.

Он раскрыл альбом на последних страницах.

— Видишь? Да, у тебя была бы семья. Но ты бы каждую ночь смотрел в окно и думал: «А что, если бы я ушёл?»

— Но…

— Здесь хранятся не твои ошибки, Артём. Здесь хранятся твои страхи. Страх, что ты выбрал не то. Страх, что где-то есть путь лучше.

Старик закрыл книгу.

— Но знаешь, что самое забавное?

— Что?

— Ни один выбор не идеален. Потому что жизнь — это не книга. Её нельзя переписать.

Он повернулся и зашагал прочь между стеллажами.

— Подождите!

Но Хранитель уже растворялся в полумраке.

— Тогда зачем всё это? Зачем показывать мне то, чего не было?

Голос донёсся из темноты:

— Чтобы ты наконец перестал бояться того, что есть.

Артём остался один.

На полке перед ним стоял последний альбом.

«Твой следующий выбор»

Пустой.

Он протянул руку, но вдруг замер.

«А что, если и этот окажется неправильным?»

Но разве есть выбор без страха?

Глава 3: Тень сожаления

Тишина библиотеки давила на виски, словно тяжёлые шторы, закрывающие окно в прошлое. Артём медленно шёл вдоль полок, пальцы скользили по корешкам, задерживаясь на знакомых названиях. Каждая книга — словно нож, вонзающийся в незажившую рану.

— Сколько их ещё?

Его голос растворился в пустоте зала. В ответ — только лёгкий шелест страниц, будто кто-то невидимый перелистывает их где-то в темноте.

И вдруг он увидел его.

Тонкий, потрёпанный альбом, будто его часто открывали. Надпись на обложке выцвела, но читалась отчётливо:

«Если бы я не промолчал тогда»

Сердце Артёма сжалось. Он знал, о чём эта книга.

— Нет…

Но рука сама потянулась к ней.

Первый лист.

Больничная палата. Белые стены, запах лекарств, монотонный писк аппаратуры. На кровати — отец. Худой, бледный, с прозрачной кожей, сквозь которую проступали синие вены.

— Пап…

Артём услышал собственный голос:

— Тебе не надо было так работать. Всё время на стройке, под дождём, ветром…

Отец слабо улыбнулся:

— А кто бы вас кормил?

На следующей странице — он сам, двадцатилетний, стоит у окна и сжимает кулаки. Отец только что сказал:

— Доктора говорят, что хуже будет. Но ты не переживай, сынок.

И он… промолчал. Не крикнул: «Борись!». Не сказал: «Я помогу». Просто кивнул и вышел.

Следующий кадр — похороны. Чёрное платье матери, её пустой взгляд. Он стоит в стороне, и в голове только одна мысль:

«Я ничего не сделал»

Артём лихорадочно переворачивал страницы.

Альтернативная реальность.

Тот же больничный коридор. Но теперь он врывается в палату, хватает отца за руку:

— Мы найдём других врачей! Я продам гитару, возьму кредит — только держись, понял?!

Отец плачет. Мать обнимает их обоих.

Перелистывание.

Отец жив. Они сидят на даче, пьют чай. Но…

Следующая страница.

Отец всё равно слабеет. Новые лечения, долги, отчаяние. Артём бросает учёбу, чтобы ухаживать. Аня уходит — не выдерживает.

Последний разворот.

Отец умирает. Только на год позже.

— Нет… — Артём схватился за голову. — Почему?!

— Потому что смерть — не выбор.

Он вздрогнул. Хранитель стоял прямо перед ним, держа в руках пустую книгу.

— Но я мог…

— Что? Продлить его мучения? Разорить семью? — Старик покачал головой. — Ты жалеешь не о том, что тогда промолчал. Ты жалеешь, что сейчас не можешь это изменить.

Артём уставился на альбом.

— Тогда зачем показывать мне это?

— Чтобы ты понял. — Хранитель протянул ему пустую книгу. — Сожаление — это не о прошлом. Оно о настоящем, которое ты боишься прожить.

Артём взял книгу.

— И что мне с этим делать?

— Выбрать.

— Но как?! — голос его сорвался. — Как выбрать, если любой путь может оказаться неправильным?

Хранитель улыбнулся — впервые тепло, почти по-отечески.

— А ты думал, бывает иначе?

И растворился в воздухе, оставив Артёма наедине с пустыми страницами.

На обложке мерцало:

«Твой следующий выбор»

И где-то глубоко внутри, под грудой страхов и сомнений, шевельнулось понимание.

Выбор — не в том, чтобы не ошибиться.

А в том, чтобы не бояться жить.

Глава 4: Пустая книга

Артём сидел на холодном каменном полу библиотеки, держа в руках пустой альбом. Его пальцы нервно перебирали гладкую кожаную обложку, ощущая едва заметные узоры под подушечками пальцев. В воздухе витал запах старой бумаги и чего-то неуловимого — возможно, времени, застывшего между страницами тысяч невыбранных судеб.

— Если я напишу здесь что-то... — его голос прервался, — это тоже станет просто ещё одной книгой на полке?

Эхо разнеслось по бесконечным коридорам библиотеки, но ответа не последовало. Только где-то вдалеке скрипнула старая полка, будто вздохнула под тяжестью невысказанных слов.

Он открыл альбом. Чистые страницы ослепительно белели в полумраке зала, словно свежевыпавший снег — нетронутый, девственный, пугающий своей чистотой. На маленьком столике рядом появилось перо — стальное, с причудливым узором, и чернильница с густыми чернилами, которые переливались всеми оттенками синего.

Артём протянул руку, но в последний момент отдернул её.

— Нет. Я не могу.

Он резко встал, отшвырнув альбом на пол. Кожаный переплёт с глухим стуком ударился о камень.

— Это бессмысленно! — его крик сорвался с губ. — Что бы я ни выбрал — всё превратится в очередное "если бы"!

Он начал метаться между стеллажами, хватая наугад разные тома, яростно листая их страницы.

— Вот! — он тряс перед собой альбомом "Если бы я стал врачом". — Здесь я спасаю жизни! Но... — он перевернул страницу, — здесь же я спиваюсь от стресса!

Бросил. Схватил другой.

— А здесь! "Если бы я купил ту квартиру"! — его пальцы дрожали, перелистывая страницы. — Я богат, но одинок!

Книги падали на пол одна за другой. Артём тяжело дышал, чувствуя, как пот стекает по спине. Вдруг он услышал тихий смех.

— Ты всё ещё не понял?

Хранитель сидел на лестнице у дальнего стеллажа, курил трубку, и дым кольцами уплывал вверх, растворяясь в воздухе.

— Понял?! — Артём сжал кулаки. — Я понял, что это пытка! Зачем показывать мне всё это?

— Потому что ты упорно не хочешь увидеть главного, — старик спокойно встал и подошёл ближе. — Ты не боишься ошибиться. Ты боишься свободы.

— Какая свобода? — Артём горько рассмеялся. — Свобода выбирать между плохим и ещё более плохим?

Хранитель поднял упавший альбом, аккуратно стряхнул невидимую пыль.

— Нет. Свобода — принять, что нет идеального выбора. — Он открыл книгу на чистой странице. — Свобода — перестать бегать между полок в поисках "правильного" пути, которого не существует.

Артём молчал. Где-то в глубине души он знал, что старик прав. Все эти дни, месяцы, годы — он действительно бегал. От решений. От ответственности. От самого себя.

— Но что мне писать? — его голос звучал сдавленно.

— Правду.

— Какую правду?

— Свою.

Хранитель положил альбом на стол, поправил перо.

— Жизнь — не книга, Артём. Её нельзя переписать. Но можно... — он сделал паузу, — начать новую главу.

Тишина. Только часы где-то в глубине библиотеки отсчитывали секунды. Артём подошёл к столу. Взял перо. Окунул его в чернила. Капля упала на страницу, расплываясь синим пятном, похожим на слезу.

Он замер. Перо дрожало над бумагой.

— Я...

Мысли путались. В голове проносились все возможные варианты, все страхи, все "а что если". Но вдруг стало тихо. Как будто кто-то выключил шум.

Артём глубоко вздохнул. И начал писать.

Первая строка появилась на бумаге, и буквы засветились мягким золотым светом. Он не знал, правильный ли это выбор. Он знал только одно — это его выбор. Здесь и сейчас.

А где-то на полке библиотеки уже начинал формироваться новый том. Но его название пока оставалось тайной.

Глава 5: Последний выбор

Дверь библиотеки закрылась за Артёмом с тихим щелчком, будто бережно выпуская его на свободу. Он замер на мгновение, ожидая, что здание исчезнет, растворится в воздухе, как мираж. Но старинный фасад по-прежнему стоял на месте, лишь вывеска "Только для избранных" теперь казалась чуть более потрёпанной, буквы — менее яркими.

Утро только начиналось. Город просыпался, первые лучи солнца золотили верхушки зданий, где-то вдалеке сигналила машина. Всё было, как всегда. И в то же время — совсем иначе.

Артём сделал шаг, затем другой. Брусчатка под ногами казалась более твёрдой, чем обычно, ветер — более свежим. Он вдыхал полной грудью, и лёгкие наполнялись не просто воздухом, а чем-то большим — возможностью, свободой, жизнью.

— Эй, Артём!

Он обернулся. К нему бежал коллега, тот самый, что вчера звал его в бар. Лицо его было раскрасневшимся от быстрой ходьбы.

— Ты где пропадал? Вчера тебя никто не мог найти!

— Я... — Артём хотел сказать "заблудился", но вдруг передумал. — Я делал важный выбор.

Коллега странно на него посмотрел, затем рассмеялся:

— Ну и загадочный ты сегодня. Ладно, пойдём, а то опоздаем на планерку.

Артём не двинулся с места.

— Знаешь, я, пожалуй, не пойду.

— Что? — коллега округлил глаза. — Ты что, заболел?

— Нет. — Артём улыбнулся. — Просто я решил кое-что изменить.

Он повернулся и зашагал в противоположную сторону, оставив ошарашенного коллегу стоять посреди тротуара. Шаги его были твёрдыми, уверенными — такими, какими не были уже много лет.

Город вокруг постепенно менялся. Обычные вещи, на которые он раньше не обращал внимания, теперь казались значительными, почти волшебными. Дети, смеющиеся у фонтана. Старик, кормящий голубей. Девушка в кафе, задумчиво помешивающая ложкой в чашке. Жизнь. Настоящая, не придуманная, не альтернативная.

Он остановился перед витриной магазина. Стекло отражало его фигуру — всё того же мужчину средних лет, в том же пальто, с теми же морщинами у глаз. Но что-то в этом отражении было другим. Глаза, возможно. Или выражение лица.

Артём улыбнулся своему отражению. Тот в витрине улыбнулся в ответ.

И тогда он понял: библиотека забытых выборов была не прошлым, а будущим — тем, которое он ещё не осмелился прожить.

Он достал из кармана клочок бумаги — тот самый, на котором в библиотеке сделал свои записи. Ещё раз просмотрел написанное, затем медленно разорвал на мелкие кусочки и выпустил их из рук. Ветер подхватил обрывки, развеял по улице, унося с собой последние сомнения.

— Вперёд, — прошептал Артём и зашагал по улице, не оглядываясь.

Где-то за его спиной, в переулке, которого уже не было на привычных картах, старая библиотека тихо закрыла свои двери для нового посетителя. Вывеска "Только для избранных" едва заметно мерцала в утреннем солнце, ожидая того, кто осмелится заглянуть внутрь и встретиться лицом к лицу со своими невыбранными судьбами.

Но Артём больше не оглядывался. Впереди была жизнь — настоящая, единственная, его.

- Я… - И тут я понял, что ничего не потерял. Всё при мне. Даже привычка объяснять.

- Тогда, быть может, нашли? - мягко уточнили в бюро. - Здесь можно зарегистрировать находку.

- Нашёл только новый переулок, - ответил я. - Кажется, вчера его здесь не было.

Человек за столом записал что-то в толстую, как церковная книга, тетрадь.

- Хороший улов для первого дня. Но у нас правило обмена. Сдаёте - получаете. И наоборот.

- Что же я могу получить?

Человек неспешно перелистнул страницу.

- Из сегодняшнего: дыхание моста в момент разводки; место в трамвае №3, которое никто не видит; слова, снимающие с разговора жар; склонность быть спасённым; и один ключ - от холода. У ключа, правда, безвозвратная выдача.

- А что взамен?

- Что-нибудь ненужное.

Слова «что-нибудь ненужное» звякнули во мне пустым бокалом. Ненужного у меня не было. Зато «нужного» - с избытком. Рациональность. Списки дел. Подкожный скепсис, мой лучший оберег от странных дверей.

- Хорошо, - сказал я. - Возьмите мою уверенность в том, что у всего на свете есть причина. Не всю. Так, верхушку. На один укус.

- Мы не меряем укусами, - улыбнулся человек одними уголками губ. - Это же не яблоко. Но так уж и быть. Отщипнём.

Он протянул руку, и я почувствовал, как с меня сняли невидимую плёнку. Стало как после долгой дороги, когда умылся холодной водой: всё то же самое, но кожа вдруг вспомнила, что такое воздух.

- Возьмите связку слов для примирения, - продолжил он. - И ключ от холода. Пригодится.

Ключ был латунный, тёплый и гладкий, как речной камень. Я сунул его в карман и вышел. Ветер шёл поперёк улицы, как это умеет только петербургский ветер, и по стенам медленно ползли тени, хотя вокруг ничего не двигалось.

С того вечера город начал отвечать на мои вопросы, не дожидаясь, пока я их задам. Заблудиться стало почти невозможно: подворотни сами подставляли плечо, ведя меня, как страницы в книге, которую знаешь наизусть. Кофе в крохотной кофейне на Рылеева пах так, будто бариста добавил в него не сахар, а щепотку «доброго утра». Волосы под шапкой перестали намокать, хотя дождь по-прежнему висел в воздухе плотной шторой - видимо, ключ от холода брал на себя и эту работу. А вечером, когда по лестнице поднимались шаги, они и вправду замирали на шестом этаже, и за закрытой дверью кто-то делал паузу. Долгую, глубокую. Словно само ожидание и было жизнью.

Через неделю я снова пришёл в бюро.

- У меня копятся вопросы, - признался я.

- Это свойство здешнего воздуха, - кивнул человек за столом. - Оставите?

- Что? Вопросы? Разве их можно оставить?

- В этом городе можно всё, что не ему противоречит.

- А как понять?

Он задумался, глядя в окно на серую стену напротив.

- Да дело нехитрое… Если на Неве лёд - по нему не ходят. Если мосты разведены - на другой берег добираются не ногами, а разговорами. Если ждёшь кого-то - присаживаешься на краешек чужой скамейки. Если не знаешь, как быть - завариваешь чай и ждёшь, пока остынет. Простая логика. Без всяких гарантий.

- Нет, вопросы я оставлю себе, - решительно сказал я. - Может, возьмёте что-то ещё?

- Идеи?

- Идеи - мои кости. Не отдам.

- Принципы?

- А что взамен?

- Способность иногда понимать без объяснений.

Я помолчал. Это была игра со ставками, которые нельзя сосчитать, но отчего-то хотелось продолжать.

- Ладно. Возьмите один принцип. Маленький. Тот, что гласит: «Если нельзя, то нельзя». Иногда ведь всё-таки можно.

Человек достал из ящика крохотную бумажную птицу и опустил её мне на ладонь.

- Раскройте её, когда перестанете злиться в очереди, - сказал он. - Или когда один дождь сменится другим, а вы вдруг поймёте, что это два совершенно разных дождя.

Я вышел, и дорога домой словно сжалась - кто-то будто вынул лишний квартал между домами. На Марсовом поле улица повела меня не по прямой, а по памяти - к моему окну, хотя оно было на другом конце города. Я поймал себя на том, что улыбаюсь пустоте. Глупо? Возможно. Но эта улыбка легла на лицо куда естественнее привычного «давайте по существу».

Вечерами я стал гулять. Иногда через Дворцовый, иногда вдоль канала, где в чёрной воде дрожали усталые окна. Однажды, уже за полночь, я стоял у разводного моста. За перилами город тихо чесал спину о воду. И вдруг рядом раздался голос:

- Слышите, как он дышит?

Рядом стоял подросток в распахнутой куртке. Он кивнул на стальной шов моста.

- Когда разжимается - выдыхает. Когда сжимается - вдыхает. Все думают, это для машин. А это он для себя. Просто его редко слушают.

Мы молчали. Внутри металла лязгали механизмы, но сквозь них пробивался ровный, глубокий звук - дыхание огромного животного, которое знает, что оно мост, и у него своя работа. Я подумал, что если бы у меня отняли весь мой ум, я бы всё равно слышал такие вещи. Они были устроены не по законам логики, а по законам бытия.

- А ты откуда знаешь? - спросил я.

Подросток пожал плечами.

- Дед строителем был. Любил слушать. И меня научил. Деда нет, а привычка осталась.

- Дед не говорил, что мост иногда… разговаривает? - не удержался я.

- Нет. Он говорил, что у всего своя работа. Даже у тишины. Просто не все до своей тишины дорабатывают.

После той встречи я окончательно понял: в этом городе объяснение - это услуга, а не обязанность. Иногда тебе её оказывают, иногда - нет. Иногда она приходит, как чай в блюдце, а иногда - как пустое блюдце, на котором чудом остался след от чая.

Однажды, возвращаясь домой, я снова увидел стеклянную дверь бюро. На ней висела записка: «Сегодня только обратные возвраты». Я вошёл.

- Случается, - сказал человек за столом. - Потерянное просится назад.

- А если я попрошу вернуть тот первый кусочек… уверенности?

Человек покачал головой.

- Он растворился. Здесь ничто не хранится вечно. К тому же, вы отдавали не уверенность, а плёнку с глаз. А такие плёнки всегда смывает дождём.

- Тогда… - я замялся. - Можно получить что-то у города в долг?

- Конечно, - улыбнулись в бюро. - Что вам?

- Знание, что я не зря.

Человек долго листал свою тетрадь, потом протянул мне что-то маленькое и гладкое, как камешек.

- Это ваше, - сказал он. - Оно подскажет вам трижды. Первый раз - когда вы забудете, что хотели сказать. Второй - когда поймёте слишком много. И третий - когда забудете то, что поймёте.

Я взял «моё» и положил в карман к ключу от холода. На выходе оглянулся: на стеллажах, между «Неприсланными извинениями» и «Случайными благословениями», стоял ящик без таблички. Он был пуст. Я мысленно подписал его: «Свобода не объяснять». И вдруг понял, что это - не просто пустой ящик. Это мой.

Зимой ударили настоящие морозы. Я достал ключ от холода и повернул его в замке форточки. Теплее в комнате не стало, но исчез тот глухой, давящий звук, которым мороз доказывает свою правоту. Я заварил чай, раскрыл на ладони бумажную птицу и стал ждать паузы на шестом этаже. Шаги поднялись и замерли за закрытой дверью. В наступившей тишине что-то наконец договорилось само с собой.

Иногда мне хочется рассказать обо всём этом тем, кто помнит меня прежним - собранным, понятным, всегда с готовым объяснением. Я начинаю писать письмо и стираю. То, что я вынес из бюро, - не чудо и не открытие. Это как тёплые варежки: мир они не меняют, но в них теплее идти дальше.

Весной я снова встретил того подростка у моста. Он сидел на перилах и смотрел на воду.

- Дед ещё кое-что говорил, - сказал он, не оборачиваясь. - Что умных в нашем городе всегда хватает. А вот любящих - ровно на одного меньше, чем нужно. И город делает вид, что не замечает.

- А если заметит?

- Тогда и разводит мосты. Чтобы этот лишний не прошел, не заблудился.

Мы стояли и слушали, как мост вдыхает и выдыхает серый воздух. А я думал, что моя привычка объяснять никуда не делась. Она просто стала другой. Теперь она похожа на фонарик: им можно освещать дорогу, а можно прикрыть ладонью, давая глазам привыкнуть к темноте. И в этой темноте, оказывается, видно гораздо больше.

Если вам однажды понадобится «хватит» в долг или ключ от холода, спросите дорогу в ближайшем переулке. Только не торгуйтесь. Здесь действует простое правило обмена: чем меньше в сделке от разума, тем больше в ней смысла. В других городах это назвали бы парадоксом. А в этом городе - это обычное дело.