Я не помню точно, когда подвал в моём детском доме стал опасным. Это случилось где-то летом, когда мне исполнилось одиннадцать, но ни недели, ни дня, ни момента, когда комната перестала быть безопасной по ночам, я назвать не могу. Изменение было постепенным, как молоко, которое скисает; хотелось бы знать, что испортило подвал, а может, и не хотелось бы. Что бы ни было причиной, один вечер я помню ясно — самый страшный вечер, что у меня был. Это было 18 июня 1999 года. В день моего рождения.
Оглядываясь назад, понимаю: знаки того, что с подвалом что-то не так, были всегда. Да и с домом целиком, если честно, но особенно — с подвалом. Иногда он казался больше, чем в другие дни. Температура в нём никогда не имела смысла: в августе мог быть ледяной холод, а в январе — духота, независимо от того, каково было в остальном доме. Порой, когда мы с Эммой ещё играли там, казалось, будто за нами наблюдают. Знаете это чувство, когда волосы на шее встают дыбом, потому что кто-то на тебя уставился? Я всегда думала, что это мама или папа заглянули проверить нас, но теперь знаю лучше.
К подвалу примыкал маленький погреб, куда мама ставила овощи из нашего огорода в стеклянные банки — мариновала. Не только огурцы, но ещё свёклу, бамию и даже ревень. В погребе странно пахло, не то чтобы плохо. Скорее… затхло. Старым. Пылью и растениями, скукожившимися в своих банках. На полу была земля, и когда шёл дождь, весь подвал наполнялся запахом мокрой почвы.
С двух лет и до одиннадцати мы жили на… ну, точный адрес я, пожалуй, не скажу — поверьте, вам не надо искать это место, — но скажу, что это была Лоу-Хилл-роуд. Наш дом был двухэтажный, с нежно-белыми стенами и узкой трубой камина. Фасад был усыпан окнами, большими, которые мама обожала распахивать летом, хотя папа заставлял держать в них сетки из-за насекомых.
Воспоминания о доме залиты солнцем: я с Эммой забираюсь на большой клён на заднем дворе. Осенью мы помогаем папе сгребать листья, а потом носимся по кучам, снова всё разворошив. Папа никогда не сердился. Просто улыбался и начинал сначала, а мы с мамой и Эммой помогали ему.
Всё было хорошо и светло — пока вдруг не стало. Когда мне было десять, папа потерял работу. Улыбаться он стал реже. Дом будто сжался, похолодал, и света стало меньше, хотя лето подбиралось всё ближе. Эмма говорила, что мне это кажется, но я знала, что и ей тревожно, просто она держалась храбрее — для меня. И не важно, что это было притворство; я любила её за это.
Эмма была моей старшей сестрой, моей лучшей подругой, моим маяком. Я пошла в папу — тёмные волосы, голубые глаза, — а Эмма была почти зеркальной копией нашей мамы: белокурая, красивая, с улыбкой, которая словно расплескивалась по всей комнате. Она была старше меня на три года, высокая, а я — маленькая; ловкая, а я — неуклюжая; отличница с той самой минуты, как взяла в руки книгу. Все обожали Эмму, и бывало, я её блеску завидовала — совсем чуть-чуть. Она была слишком добра, чтобы её можно было по-настоящему resentовать.
Когда в том году мама с папой начали ссориться, Эмма разрешала мне залезать к ней в кровать, если меня будил их крик. Она звала меня «Птичка», потому что я в детстве не могла оторвать глаз от птиц. Потом читала мне — чаще всего в сотый раз «Паутину Шарлотты», — и только так я могла снова заснуть, хотя ненадолго.
Этой весной мне почти каждую ночь снились кошмары. Всегда один и тот же: наша кухня ночью, дверь в подвал открывается, и внизу на лестнице — тень. Свет в подвале выключен, ничего толком не видно, но тень казалась знакомой. Она ничего не говорила, но я знала: ей нужно, чтобы я спустилась. Я не хотела. А когда пыталась отступить, удавалось сделать только два-три шага назад, и тут что-то начинало тянуть меня к распахнутой двери и ступеням.
Ночь за ночью я просыпалась с криком за миг до того, как меня утаскивало во тьму по ступеням вниз.
Эмма держала меня, пока я не успокоюсь. Иногда удавалось снова заснуть и больше не видеть сон. Иногда — случалось два или три раза за ночь. Этой весной я почти не спала. И Эмма — тоже.
За две недели до моего дня рождения мама начала бродить во сне. Во всяком случае, впервые мы поймали её на этом тогда; возможно, до этого она тоже ходила по дому. Я уже почти задремала, прижавшись к Эмме в её постели, когда услышала мамин крик внизу. Мы нашли её на кухне: глаза закрыты, она привалена к столу и дрожит.
Мама не шелохнулась и не ответила. Я заметила, что она вцепилась в край стола так, что костяшки побелели, будто удерживая стол, чтобы он не уехал. Эмма велела мне звать папу, но его снова не было — так что мы остались вдвоём. Я потянулась к маминой руке, но Эмма меня остановила.
— Кажется, нельзя будить лунатиков, — сказала сестра.
— Думаешь, ей что-то снится?
— Не знаю, Птичка, может…
Мамину голову дёрнуло в сторону, и она снова закричала — тихий стон вырос и натянулся в пронзительный визг. Она кричала так, что у неё закончился воздух. Я плакала, уткнувшись лицом в Эммин верх от пижамы. Когда, наконец, крик скатился в беззвучное сипение, Эмма осторожно высвободилась из моих рук и подошла к столу. Медленно, бережно, она взяла маму за одну из дрожащих рук. Не стала её сдвигать, просто накрыла мамины пальцы своей ладонью. И начала тихо-тихо что-то говорить — так тихо, что я не могла разобрать.
Она убаюкивающе шептала, улыбалась и сжимала мамину руку. Маму трясло сильнее, и, на миг показалось, она снова закричит, но дрожь вдруг разом прекратилась, и мама открыла глаза.
— Девочки, чего вы не спите? — спросила она сонно, полуприкрыв веки.
— Мы как раз собирались, — ответила Эмма.
Мама кивнула и попыталась отойти, но одна её рука всё ещё мертвой хваткой держала стол. Она опустила взгляд, удивилась, потом расслабилась и позволила Эмме вывести её из кухни.
— Пойдём, Птичка, — сказала Эмма.
Я пошла следом, но на секунду задержалась и взглянула туда, куда мама смотрела, когда кричала. Её закрытые глаза были обращены к двери в подвал — которая, по идее, тоже должна была быть закрыта. Эмма каждый вечер проверяла, что она на задвижке, прежде чем мы шли спать. Только так я могла уснуть.
Но в ту ночь дверь была приоткрыта — щёлку.
Я пинком захлопнула её и побежала за Эммой и мамой.
За восемь дней до моего дня рождения папа поранился в подвале. Я была там с ним днём — читала на маленьком диване в углу. Тогда мы использовали подвал наполовину как семейную комнату, наполовину как кладовку, и ещё у папы вдоль одной стены был небольшой столярный уголок. После того как он лишился работы, он с головой ушёл в ремонт дома. Новые водостоки, новый пол в столовой, казалось, каждый день где-то шла покраска. Думаю, ему это помогало чувствовать себя лучше, и мне нравилось, когда у папы был проект: в такие моменты он больше всего походил на прежнего себя.
Но в тот день у него ничего не ладилось. Он делал для Эммы книжную полку; вид у дела был плохой. Я сидела в углу и читала, наблюдая, как оранжевый свет заката просачивается через маленькое высокое окно подвала. На мне были наушники — папина пила была очень громкая. В комнате пахло древесной пылью. Мама обычно ворчала, что мне нельзя спускаться в подвал, когда папа работает инструментами, но ему, похоже, это не мешало, а мне нравилось быть рядом, когда он был доволен.
Я помню, как меня вдруг передёрнуло от холода, и я подняла глаза от книги. Папа прекратил работу и застыл, держа циркулярную пилу безвольно в одной руке и глядя на дверь погреба.
— Пап? — позвала я, вытаскивая один наушник.
Снаружи темнело, и свет в подвале казался тусклым.
— Пап? — я вынула второй наушник и встала.
Я не слышала его из-за наушников, но теперь поняла, что он говорит сам с собой. Бормочет, не отрывая глаз от погреба. Сам по себе это был не погреб, а почти кладовка, где мама держала банки с овощами. С улицы туда было не попасть, только из подвала, и родители обычно запирали дверь, чтобы мы с Эммой там не играли.
Это была не просто темнота — в погребе стоял абсолютный мрак, словно кто-то нарисовал на стене подвала идеальный чёрный квадрат. Папа стоял перед этой чернотой; голос его был слишком тих, чтобы разобрать, но мне показалось, что он всхлипывает.
— Папочка? — позвала я, подходя ближе. — Всё в порядке? Мы можем подняться?
Он не отвечал, но когда я подошла настолько близко, что могла дотронуться до него, наконец уловила слова.
— Нет. Вас там нет. Вас там обеих нет. Пожалуйста. Нет. Вас там нет. Вас там обеих нет. Пожалуйста. Нет.
Он повторял это снова и снова, глядя в темноту и дрожа — точно так же, как мама в кухне несколькими днями раньше.
— Папочка? — прошептала я и коснулась его руки.
Когда пила ожила, рёв был как у льва. Это была циркулярка с круглым диском и сетевым шнуром. Папа всё ещё держал её опущенной вниз, когда зубья закрутились в размытую полосу.
Пилу повело из стороны в сторону, а взгляд он не отводил от погреба и не переставал бормотать. Я закричала, когда пила впервые чиркнула по его ноге. Диск вцепился чуть выше колена и оставил на джинсах красную линию. Он не отреагировал. Ещё один взмах, и пила снова коснулась ноги.
Третий рез был глубже двух первых. Папа качнулся, будто вот-вот упадёт в обморок. Я до смерти боялась, что он рухнет прямо на пилу. Рёв был такой, что я не слышала, бегут ли мама с Эммой, — и я сделала единственное, что пришло в голову: бросилась к шнуру. Розетка была рядом с дверью погреба. Перед тем как выдернуть вилку, я почувствовала на ноге движение воздуха, но успела вытащить шнур без проблем.
Папа сразу очнулся, как от щелчка. С недоумением посмотрел на ногу и закричал. Эмма кинулась вниз по ступенькам, мама — в шаге позади. Следующий час — туман из полотенец, крови и поездки в больницу. Папе повезло: две неглубокие царапины и одна по-серьёзнее, в мякоть бедра. Итого — тридцать пять швов, один вечер в травмпункте и счёт, который, кажется, ранил папу сильнее всего остального.
Домой мы вернулись около часа ночи. Мы с Эммой помогли папе устроиться на диване, а мама собралась убирать подвал.
— Оставь до утра, Сьюзан, — сказал папа.
— Я не хочу, чтобы кровь въелась в ковёр, или…
— Оставь, — резко оборвал папа. Он увидел, как мы все трое вздрогнули, и смягчил голос: — Пожалуйста, Сьюзан, поздно. Иди спать. Я завтра сам справлюсь со ступеньками. В конце концов, это моя кровь.
Мама кивнула, но его вспышка её потрясла. Она ушла в ванную, а мы с Эммой принесли на диван одеяла. Папа поймал мою руку, когда я вернулась.
— Спасибо, Птичка, — сказал он. — Я не знаю, что на меня нашло… этот приступ. Но знаю: если бы ты не среагировала так быстро, я бы остался без ноги.
Я покраснела, а Эмма поцеловала меня в макушку.
— Птичка — герой, — сказала она.
Папа улыбнулся, но улыбка быстро сошла.
— Девочки, пообещайте, что будете держаться подальше от подвала, — сказал он.
— Но я там читаю, — запротестовала я. — Меня не за что наказывать. Ты же сказал, что я молодец.
Папа поморщился. — Тебя не наказывают. Ты ничего не сделала. Просто я не уверен, что подвал безопасен.
— Что там опасного? — спросила Эмма.
— Я… я не знаю, — признался папа. — То есть ничего опасного — это же просто подвал, но… ладно, хотя бы пообещайте, что не будете спускаться туда ночью, хорошо? Обещайте.
— Почему? — спросила Эмма.
— Просто обещайте. — Голос у папы был тихий, но острый, и мы обе поклялись, что не будем спускаться в подвал после темноты.
Мы держали слово — до тех пор, пока в день моего рождения в подвал не попала Шарлотта. Шарлотта — коричневая крольчиха, подарок от Эммы накануне моих одиннадцати.
— Знаю, день рождения завтра, но не смогла ждать, — сказала Эмма, вручая мне Шарлотту и большую переноску. — Папа делает ей вольер, чтобы она жила на улице, когда тепло, но пока Шарлотта может быть в твоей комнате.
Я влюбилась в Шарлотту мгновенно. Она была маленькой, рыжевато-бурой, и забавно проводила лапкой по носу. Мы с Эммой весь день играли с крольчихой в моей комнате, дав ей свободно бегать и угощая листьями салата. Мама с папой заходили проверять нас время от времени. Они оба казались счастливее, чем я видела их за долгое время. Папа во дворе строил вольер Шарлотте. После несчастья он перенёс почти все инструменты из подвала в сарай.
Мы с Эммой днём ещё могли спуститься в подвал — взять что-нибудь из кладовой, достать настольную игру или спрятаться в тихом углу с книжкой, — но папа сам туда не ходил совсем. Он даже поставил новую щеколду и каждый вечер запирал её. Когда мама спросила почему, он сказал, что боится, будто ночью через погреб могут забраться животные.
Мама удивилась, но не стала спорить. Уверена, все мы ощущали странный дискомфорт, исходящий от подвала — мои кошмары, мамино лунатинство, папина травма. Перед днём рождения я старалась об этом не думать, и часы, когда я смотрела, как Шарлотта скачет по комнате, наконец позволили мне выдохнуть. Крольчиха была ласковой, спокойной; уже в первый день она ела салат с моей ладони. Но Шарлотта была и сообразительной — или переноска от Эммы оказалась с дефектом. Так или иначе, когда я среди ночи проснулась от очередного сна, где меня тащат, и увидела, что клетка пуста, я в панике побежала к Эмме.
Было поздно, за полночь, и мы с Эммой крались по дому, шепча: «Шарлотта», стараясь не разбудить маму с папой. Вверх по дому мы обошли осторожно — крольчихи нигде. Не было её ни в гостиной, ни в столовой. На кухне Эмма замерла.
— Ты слышала? — спросила она.
С другой стороны двери в подвал доносилось слабое поскребывание.
Эмма показала на щеколду. Папа запирал её на навесной замок каждую ночь, но этой ночью она была открыта. Замок лежал на полу рядом, будто упал.
— Может, папа забыл? — сказала я. Поскребывание усилилось. — Эмма, это точно Шарлотта.
Я уже потянулась к двери, но Эмма схватила меня за плечо.
— Нам нельзя. Позовём маму с папой. Они спустятся.
Поскребывание стало громче, отчаяннее. Затем раздался всхлип.
Я вырвалась из Эмминых рук. — Она может быть ранена.
Дверь в подвал распахнулась легко, будто кто-то толкал её изнутри. Я посмотрела вниз, ожидая увидеть Шарлотту на верхней ступеньке. Вместо этого там была тьма, такая густая, будто осязаемая.
— Шар… Шарлотта? — прошептала я.
— Птичка, вернись, — позвала Эмма.
Я обернулась к ней, но не успела ничего сказать — что-то холодное схватило меня за лодыжку и дёрнуло. Лестница была ковровая, но всё равно изрядно меня отходила. Я ударилась головой — не то чтобы потеряла сознание, но всё поплыло на минуту.
— Птичка, Птичка, очнись, — прошептала Эмма.
Я открыла глаза: надо мной склонилась сестра. Её глаза бегали, широко раскрытые. Она выглядела ужасно напуганной. Первая мысль — значит, я пострадала сильнее, чем думаю.
Её взгляд щёлкнул на мне. Она приложила палец к губам.
— Тихо. Здесь кто-то есть.
Я села, поморщившись. Я знала, что найду не одну ссадину от падения. Мы были у подножия лестницы. В подвале было темно, но не так, как казалось из кухни. Свет тут был какой-то неправильный, выцветший, из-за чего всё выглядело серее и бросало глубокие тени. И из-за этого странного света я не сразу поняла, что весь подвал неправильный. Он был гораздо, гораздо больше, чем должен — раза в четыре-пять.
И мебель была другой. Почти нашей, но слегка «съехавшей». Диван — меньше и красный вместо серого, но той же формы. Он стоял не у стены, как обычно, а почти в центре. У стульев были слишком длинные ножки, а книжный шкаф в углу — слишком широкий и приземистый. На стенах висели картины и постеры, но из-за света разглядеть их было трудно. И я была этому рада. То, что удавалось увидеть, вызывало дискомфорт.
— Птичка, нам надо наверх, — прошептала Эмма. — Сейчас. Пока он нас не заметил.
Эмма не ответила. Она показала на диван. Я всмотрелась, не понимая, что ищу, и завизжала, когда увидела.
Над спинкой дивана медленно поднялась макушка бледной лысой головы. Он остановился так, чтобы всё ниже глаз оставалось скрыто. Эти глаза смотрели на нас. Рта я не видела, но была уверена — он улыбается.
— Мам! Пап! Мамочка! — закричала я.
Глаза не отрывались от меня, а лысая голова затряслась. Я поняла — он смеётся, сипло. Смех перешёл в скрежет — точно такой же, как тот, что мы слышали, когда искали Шарлотту. Потом снова — всхлип и опять смех.
— Бежим, — сказала Эмма и поволокла меня по ступеням.
Дверь в подвал всё ещё была распахнута, и я видела нашу кухню, залитую светом всех включённых нами ламп. Мы вприпрыжку, вполупадении взлетали вверх. Я захлёбывалась дыханием, когда Эмма наконец остановилась. Как ни быстро мы карабкались, ближе к двери мы не становились.
Сестра тяжело дышала и дрожала, но продолжала держать меня за руку. — Не знаю, Птичка. Не знаю. Может, это сон.
Я оглянулась вниз. Лысого не было видно. — Не думаю, что это сон.
— Да, похоже, нет. Но так или иначе, похоже, здесь выйти не получится.
Словно чтобы подчеркнуть её слова, дверь в подвал начала медленно закрываться. Мы снова рванули наверх — и снова без толку. Дверь не приближалась, а на лестнице стало темнее. Я взглянула в подвал и ахнула. Лысого всё не видно, но диван стал заметно ближе к нижним ступеням.
— Всё будет хорошо. Мы справимся, — пообещала она, но руку трясло не меньше моей.
— Мама с папой нас точно услышали, правда? — спросила я.
— Да. Должны были. Посмотри на меня, Птичка, не плачь, всё хорошо. Они, наверное, уже идут. Нам просто надо…
Раздался жуткий скрежет. Пока мы с Эммой смотрели друг на друга, диван снова подвинулся — теперь он был футах в десяти от подножия лестницы.
— Птичка, думаю, нам надо двигаться, — прошептала Эмма. — Когда скажу «беги», просто следуй за мной и беги как можно быстрее, ладно?
Эмма сорвалась с места, утягивая меня. На этот раз мы побежали вниз и, достигнув пола подвала, рванули во весь дух. Она провела меня мимо дивана. Я совершила ошибку — оглянулась и увидела, как лысая макушка снова выглянула над спинкой. Он следил за нами, но не выходил.
Мы бежали и бежали — казалось, минутами. Подвал не кончался. Иногда под ногами был ковёр, иногда паркет, однажды — какая-то плитка, но мы не приближались к выходу. Наконец, запыхавшись, мы остановились. Лестница была далеко — значит, всё-таки мы сдвинулись. Красный диван едва проглядывался. Впервые с момента падения я почувствовала, как из тела уходит часть напряжения.
За диваном кто-то поднялся. В выцветшем свете и на таком расстоянии рассмотреть детали было невозможно, но по размеру и силуэту это был человек — бледный, как рыбы с океанских глубин, куда не достаёт солнце. Он пошёл к нам, потом побежал на двух ногах — и вдруг перешёл на четыре, как зверь.
Я снова позвала маму с папой. Эмма дёрнула меня, и мы снова понеслись. Каждый раз, когда я оглядывалась, оно было ближе, а вокруг темнело с каждой секундой. Я заметила дверь погреба.
Я вырвала руку из Эмминой ладони и кинулась к двери. — Эмма, спрячемся здесь.
Я не послушалась; я была уже почти в истерике, и становилось всё темнее. Сзади уже слышалось тяжёлое дыхание, почти пыхтение. Я распахнула дверь — и меня чуть не вывернуло. Запах был чудовищный. Он напомнил свалку, куда я ездила с папой летом. Если контейнеры были заполнены, приходилось подниматься на холм и скидывать мусор на площадке. В августовском солнце смрад стоял как газ: медленное гниение выброшенной еды, сырость, плесень.
От погреба пахло так же — только во много раз сильнее. Я попыталась захлопнуть дверь, но что-то изнутри упёрлось, и оно было сильнее меня. Дверь медленно разжималась, пока Эмма не бросилась всем телом на неё. Мы обе навалились, и на миг показалось, что сейчас захлопнем. Но тогда в узкую щель протиснулась тонкая, мелово-белая рука и вцепилась мне в запястье. За ней вытянулись ещё руки — они хватали меня, драли волосы. Я закричала, Эмма кинулась помогать: отрывала бледные пальцы с грязными ногтями, даже кусала их, если они не отпускали.
Вдвоём мы сумели меня высвободить, и я отшатнулась от погреба. Эмма шагнула ко мне — и тут чья-то рука вцепилась ей в волосы и дёрнула назад. Без нашего упора дверь распахнулась, и десятки рук потянулись к Эмме. Её глаза были прикованы к моим; она попыталась что-то сказать, но грязная ладонь закрыла ей рот. Рук становилось всё больше — они тянули её в темноту погреба.
Дверь с грохотом захлопнулась, и всё вокруг переменилось. Свет снова стал нашим — тусклым, но обычным. Мебель знакомая, стены — там, где им положено быть. Я была в нашем подвале, лицом к двери погреба.
С другой стороны крикнула Эмма. Это был страшный крик — будто боль была невыносимой.
— Эмма! — закричала я и распахнула дверь.
Сестры там не было. Только полки, заставленные банками.
— Мам! Пап! — закричала я. — Помогите. Помогите.
Я испытала невыразимое облегчение, услышав их шаги. Они спустились по лестнице, всё ещё в пижамах, и нашли меня в истерике — я снова и снова открывала и закрывала дверь погреба. Я попыталась рассказать им всё, что произошло с той минуты, как я обнаружила пустую клетку: как Эмма помогала мне искать по дому, как мы слышали звуки в подвале, как я упала с лестницы, про человека за диваном и про руки из погреба, утащившие Эмму во тьму.
— Кто такая Эмма? — спросила мама.
Я не смогла вымолвить ни слова.
— Эмма, — наконец произнесла я. — Наша Эмма. Моя сестра. Мы должны её найти. Вы должны её достать. Пожалуйста.
— Маленькая, думаю, ты сильно ударилась головой, когда упала, — сказал папа. — У тебя нет сестры. Ты у нас одна-единственная.
— Думаешь, у неё сотрясение? — спросила мама у папы. — Я принесу лед на шишку, — сказала она мне.
Меня затошнило. Я оглядела комнату — там было полно семейных фотографий — и увидела, что Эммы на них нет. Что-то во мне надломилось, и я расклеилась. Крики, рыдания, я рвала на себе волосы; в итоге родителям пришлось вызывать скорую — я была слишком буйной, чтобы везти меня в машине. Парамедики ввели успокоительное, и, когда я очнулась, я была в больнице.
Следующие недели прошли как в дыму. Меня продержали под замком и на лекарствах три или четыре дня — до тех пор, пока я перестала непрерывно кричать Эмму. За этим последовала вереница врачей и терапевтов, мама даже позвала священника, хотя в церковь мы ходили только на Рождество и Пасху. Никто не поверил моей истории про подвал, и все настаивали, что Эмма никогда не существовала. Что она была воображаемой подружкой.
Когда родители, наконец, привезли меня домой, я прочесала подвал дюйм за дюймом. Никаких следов Эммы ни там, ни где-либо в доме. Зато я нашла Шарлотту — снова в её клетке. Когда я спросила у мамы, где они её нашли, она сказала, что крольчиха вообще не выходила — просто зарылась в стружку и так идеально слилась, что я её не заметила. Они её кормили, пока я была в больнице.
— Мы пытались пару раз тебе сказать, — сказал папа, — но, эм, ну… общаться было трудно — таблетки, визиты…
Я разрыдалась, прижав к себе Шарлотту. Она была доказательством.
— Эмма подарила мне крольчиху. Эмма настоящая.
— Нет, милая, кролика купила тебе мама, — сказал папа.
Мама удивлённо посмотрела на него. — Мне казалось, это ты купил Шарлотту?
— Видите? — сказала я. — Это Эмма. Это была Эмма.
Они оба на миг потупились, как будто в голове у них хлынул туман, но тут же отогнали его.
— На самом деле, кажется, мы купили её вместе, — сказала мама.
— Ага, — отозвался папа. — Мы же были в том магазине у молла и, э… да, взяли крольчиху.
Это вызвало у меня новый приступ паники. Ещё один визит к врачу. Ещё одна ночь в медикаментозной полудреме — только бензодиазепины и рисперидон давали мне сон без сновидений.
После второго эпизода я научилась не говорить об Эмме при родителях. Когда меня снова отпустили, я тихо и тайком искала любые доказательства, что сестра была. Её подруги её не помнили, и учителя — тоже. Не было ни фотографий, ни следов, ничего. Но я ни на миг не сомневалась в собственных воспоминаниях. Их было слишком много. Они были слишком полными, слишком реальными.
Примерно через месяц после исчезновения Эммы мне снова приснился сон, где меня тащат. Я проснулась и на цыпочках спустилась к подвалу. Папа всё ещё запирал его каждую ночь, но в ту ночь замок снова валялся на полу. За дверью слышалось поскребывание. У меня дрожали руки, когда я взялась за ручку. Я была уверена: Эмма там, той ночью. Я могла найти её, может быть, вернуть, а если нет и меня затянет — по крайней мере, я буду с сестрой. По крайней мере, она не останется одна.
Когда я коснулась ручки, поскребывание перешло в всхлипы. Я хотела изо всех сил, но рука не поднималась повернуть ручку. Я снова и снова видела перед глазами то существо за диваном, руки в погребе, вонь, и слышала Эммин крик. Я не смогла туда вернуться.
Всхлипы перешли в сиплый смех, когда я отступила от двери, и этот смех преследовал меня, пока я бежала будить родителей. Я привела их на кухню, хотя сердцем знала: момент упущен. Замок снова висел на щеколде, и, когда папа открыл, подвал оказался просто подвалом.
Ещё один срыв. Третья госпитализация.
Мои кризисы становились дорогими. Нам повезло лишь в одном — папа нашёл отличную работу. Правда, ради неё нужно было переехать на другой конец штата. Я сперва протестовала, но втайне радовалась: хотела подальше от того подвала. После той ночи, когда я не смогла открыть дверь, я изо всех сил старалась слушать родителей и терапевтов. Пыталась убедить себя, что, может, Эмма и вправду была выдуманной, воображаемой старшей сестрой, которую я себе придумала.
Но всерьёз я эту сказку так и не приняла.
Моё детство прошло в тумане антидепрессантов и антипсихотиков. Подростковые годы принесли новые способы одурманивания: пить до сна, таблетки, порошки, трубки, иглы — всё, что могло подарить ночь без снов. Всю жизнь я бежала от той ночи 1999-го. Я даже перестала праздновать день рождения… хотя ни разу не забыла купить цветы в день рождения Эммы.
О, Эмма, прости меня. Прости, что я оставила тебя в темноте на столько лет. Прости, что не была смелее. Прости, что не попыталась тебя спасти. Но я сделаю это сегодня. Или исчезну вместе с тобой.
Я много лет гадала, что было в том подвале. Сначала думала, что это всегда там было — спало, ждало, пока наша семья станет раненной и уязвимой. Но теперь я знаю правду. Что бы ни случилось в нашем подвале, это было делом голодной, блуждающей твари. Зла, которое подкрадывается и захватывает. Инфекции. Нашествия.
Я знаю это теперь, потому что прошлой ночью на моей кухне появилась дверь, которой не должно быть. В моём нынешнем доме, где я живу одна, нет подвала. Ни в одном из домов в нашем районе его нет — мы слишком близко к океану. Но как-то так, дверь в подвал, которую я помню из детства до мельчайших деталей, сейчас здесь, передо мной, пока я пишу эти слова. Я слышу лёгкое поскребывание. Спустя все эти годы оно меня нашло.
Эмма, прости, что я оставила тебя в темноте на столько лет. Прости, что я не была смелее. Прости, что не пыталась тебя спасти. Но сегодня я это сделаю. Или исчезну с тобой.
Как бы то ни было, больше не бегу. Скоро увидимся, Эмма.
Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit
