Серия «Ругенбрамс»

Я лениво потянулся, чтобы оправдаться перед самим собой, что делаю попытку встать, и тут же снова расслабился.

Стук больше не повторялся, но я уже проснулся. Медленно, почти с раздражением, заставил себя сесть, натянуть штаны, подняться. Подошёл к шкафу, поискать что-то, что можно накинуть поверх старой белой майки. Как будто по заказу, внутри висел халат, которого точно не было вчера: бордовый, с широкими рукавами и золотой вышивкой «Ругенбрамс» на груди. Я накинул его и открыл дверь.

Там никого не было.

Зато на полу стоял жестяной поднос: кофе, яичница, хлеб, йогурт. Рядом — свежая газета и квадратный кремовый конверт с багровым сургучом. Интересно, от кого?

Я занёс завтрак внутрь, поставил поднос на письменный стол. Сел, расправив газету. На первой полосе — заголовок: «Похороны Румии». Прочитал первый абзац и сразу узнал его: это был мой текст.

Тот самый, что я писал вчера.

Но как? Ведь вместо него Ругенбрамс подкинул какую-то бессмыслицу про большую рыбу, которую я, не выдержав, разорвал и выбросил.

Но теперь — вот она. Напечатана. Слово в слово. Без правок, без замен. На первой полосе.

И, что странно, я почти не удивился. Возникло чувство, что… так и должно быть. Если бы кто-то показал мне эту сцену всего неделю назад, я бы счёл себя сумасшедшим. А теперь казалось, что сумасшедший — это как раз тот, кто ещё способен чему-то здесь удивляться.

Я отложил газету в сторону и взял конверт. Краем ногтя поддел сургуч, аккуратно снял его. Внутри лежала записка от мэра. Я развернул её и начал читать, по ходу дела доедая приятно пахнущую тёплую яичницу.

«Доброе утро, Эрик Нильсен!

(Сначала было написано другое имя, но его тщательно зачеркнули и рядом приписали моё.)

Как видишь, ни Ругенбрамс, ни кто-то из нас не желает тебе зла. Мы готовы помочь тебе во всём, что бы ты ни попросил. К сожалению, сегодня все исчезли, поэтому не смогут к тебе прийти и рассказать, что знают об этом городе. Но завтра, я обещаю, это изменится.

Надеюсь, не нужно напоминать тебе о твоих обязанностях журналиста. Оставь статью вечером за дверью, а завтра её напечатают. О чём писать — решай сам.

С уважением,

Уважаемый Герман Штраус».

Ругенбрамс остаётся верен себе: «Ответы будут, но не сегодня».

И всё же — неужели, если я прямо сейчас выйду из дома, то действительно не встречу ни одного человека?

Мне захотелось доказать самому себе, что я могу хоть что-то контролировать в этом городе. Я достал чистый лист, чтобы написать хоть строчку и посмотреть, исчезнет ли она. Медленно, с нажимом, вывел:

«На жителей Ругенбрамса напали кровожадные томаты…»

Отложил лист, даже перевернул. Закрыл глаза. Потом снова посмотрел: дурацкий текст остался на месте.

Ну хоть что-то.

***

Я допил утренний кофе. Он оказался хорош — ровный, насыщенный, будто сварен тем, кто точно знал, сколько мне нужно горечи по утрам. Затем взял жестяной поднос с грязной посудой, чтобы вынести его наружу. Но стоило мне приоткрыть дверь, как прямо передо мной оказалась Хелле.

— Привет! — радостно произнесла она. — Я зайду?

На мгновение я растерялся, потом неловко ответил:

— Конечно, заходи.

Хелле прошла мимо. Я поставил поднос снаружи и прикрыл за собой.

— Мне вообще можно видеть тебя сегодня? — спросил, пока она с интересом оглядывала комнату.

— Ты ещё не совсем житель Ругенбрамса, — ответила она с лёгкой усмешкой. — На тебя указы пока не действуют.

— Вот как… — ответил я, впервые ясно понимая, что всё, что происходило в последние дни, оказалось обманом. Я поднял взгляд на неё и нахмурился.

— А когда я им стану?

— Тебе скажут, — всё так же весело отозвалась она. — Но я пришла сюда по важному делу. А именно… ты должен рассказать мне о своём мире.

Я чуть наклонился вперёд, почувствовав, как напряглись плечи.

— Зачем?

Она опустила голову, будто раздумывая, как сказать это вслух.

— Потому что мы, мёртвые, можем уйти не сразу. У нас есть шанс понять, чего именно мы хотим и куда... А я пока не знаю. Вот и пришла спросить.

— Ты всё время называешь себя мёртвой, но я же вижу, что…

Она не дала мне закончить, просто подняла руку, будто собиралась коснуться моей щеки. Но вместо этого её пальцы вдруг легко прошли сквозь мою голову. Мягко, без сопротивления. Как дым.

Я не сразу понял. Только спустя секунду осознал, что произошло.

— Ты что… призрак? — прошептал я в ужасе.

Хелле громко рассмеялась — весело и звонко.

— Но ты же была на похоронах… — пробормотал я, лихорадочно вспоминая. — Ты делала всё, как остальные…

Я замолчал. Она спокойно смотрела на меня, ждала, когда я сам догадаюсь.

— Подожди… подожди! — пробормотал я. — Я ведь не помню, чтобы ты делала надрез на пальце. Не помню, чтобы ты хоть кого-то касалась…

Она чуть кивнула.

— То есть… ты и вправду…

— Давай, я лучше тебе всё покажу, — тихо ответила она, развернулась и прошла сквозь закрытый дверной проём, даже не заметив его.

Меня окатило холодной волной. Я машинально двинулся следом и сразу ударился грудью о дерево. Опомнился, взялся за ручку, открыл и уже без слов последовал за ней всё в том же халате.

Как только после тёмного трактира мы оказались на площади, я сощурился — солнце било прямо в глаза.Пространство было открытым и ровным, но пустым. Вокруг ни души. Только ветер гнал пыль по плитке и шелестел сухой листвой, скопившейся у стен.

Я огляделся.

В нескольких окнах висели опущенные шторы. Боковым зрением уловил движение, будто что-то шевельнулось за стеклом, но как только я поднял взгляд, там уже никого не было.

Хелле остановилась, кивнула влево и сказала:

— Видишь четыре башни?

Я посмотрел туда. Да, одинаковые квадратные строения, этажей в пять. В каждой — чёрная дверь и вертикальный ряд окон. Башни такие же, как весь Ругенбрамс: белая матовая штукатурка, тёмные балки, складывающиеся в треугольники и квадраты.

— Вижу, — сказал я.

— Пойдём туда.

Хелле уверенно направилась ко второй башне справа и без колебаний проскользнула внутрь. Я открыл дверь и шагнул следом за ней.

Внутри оказалось тесное помещение. Стены были обшиты тёмным деревом, вдоль них — гладкие латунные поручни. На потолке в грязном плафоне тускло горела лампа.

Справа от меня оказался массивный рычаг с отполированной рукояткой. Я обернулся к Хелле, она пряталась за своей привычной улыбкой.

— Нажми на него, — сказала она.

Я нажал. Через долю секунды щёлкнул механизм, рычаг подался, послышался негромкий скрип, и помещение резко тряхнуло, а потом оно стало медленно опускаться.

— Это… лифт? — слова вырвались сами.

— Что-то вроде.

Снова тихий скрип, щелчок где-то в стене.

— Но…

— Не бойся. Ещё чуть-чуть.

— Тут же не должно быть электричества…

— Не совсем так, — ответила она.

До меня наконец дошло: меня, кажется, снова надули. Я насупился и замолчал. Хелле взглянула на меня, на секунду прикусила губу, будто что-то обдумывала, но уже через мгновение снова улыбнулась. Лифт остановился.

— Будьте любезны! — она показала на дверь.

Я открыл дверь — и невольно ахнул. За порогом простиралось пространство, больше похожее на внутренности огромного корабля или лаборатории из фантастических фильмов. Прямые стены уходили далеко в стороны и вверх, потолок терялся в ярком бело-голубом освещении. Воздух был сухим, прохладным, почти стерильным. Пол покрыт гладким серым материалом без швов.

Повсюду — вертикальные капсулы. Высокие, герметичные, одинаковой формы, расставлены в ровные ряды. Они поднимались этаж за этажом — от пола до потолка, с металлическими мостиками и узкими лестницами между уровнями. От каждой капсулы тянулись провода и трубки. Я машинально начал считать и сбился после пары десятков. Начал заново — снова сбился.

Мне показалось, что я тут был. В каком-то сне, в котором нельзя было ни проснуться, ни умереть, только стоять и пытаться считать.

— Мы все здесь были когда-то, — тихо ответила Хелле, глядя куда-то вверх.

Я не ответил, просто остался стоять, затаив дыхание, посреди очередной загадки этого города.

Продолжение следует: девятая глава "Реальный мир" появится здесь в пятницу, 12 сентября.

Автор: Вадим Березин

Спасибо, что прочитали. Подписывайтесь!

ТГ: https://t.me/vadimberezinwriter

Почти у самой могилы стояла Агнес и тихо рыдала на плече мясника, утираясь аккуратно сложенным носовым платком. Рядом на траве сидел попугай Болтун. Чуть в стороне от остальных, ближе к низкой изгороди, стояла Хелле. Увидев её там, я не почувствовал радости, только тревогу. Ещё вчера мне сказали, что она умерла от удара молнии, а сегодня она здесь, стоит живая. Что это значит?

— Идите сюда! — крикнул мне мэр, призывая рукой, — я рад вас видеть.

Я пошёл к ним и не сразу понял, как оказался рядом с Хелле. Сначала просто шёл вперёд — к мэру, к людям. Обошёл толпу по дуге, стараясь не смотреть никому в глаза, и вдруг оказался рядом с ней. Её плечо почти касалось моего. Когда я остановился, собравшиеся начали тихо перешёптываться, несколько человек даже переглянулись.

Она смотрела прямо перед собой, будто вовсе не замечала меня, а я — на неё, пытаясь понять, жива ли она или это лишь видимость. Слова не приходили. Хелле, не оборачиваясь, произнесла полушёпотом:

— Мне приятно тебя видеть. Но лучше скажи им что-нибудь, а то они так и будут нервничать до конца церемонии.

Я с трудом перевёл дыхание. Указ всё ещё действовал, а значит, придётся говорить.

— Мне кажется, я виноват… — начал я с трудом и сразу об этом пожалел. Не потому, что это была неправда, а потому, что теперь моё признание слышали все. Голос прозвучал так, будто его сказал кто-то более честный, чем я сам.

— Ещё бы, — воскликнул попугай.

Кто-то тихо ухмыльнулся, кто-то нахмурился. Хелле снова повернулась ко мне чуть ближе, теперь уже не шепча:

— Это же не всё? Ты не закончил.

— Не всё, — согласился я, но язык, как назло, отказывался продолжать. Вместо того, что хотел сказать, из меня вырвалось совершенно другое:

— Я боюсь говорить всю правду…

Наступила тишина. Несколько секунд никто не двигался. Мэр перевёл взгляд с попугая на меня. На его лице появилась слабая, сдержанная улыбка. Он поспешил прийти мне на помощь:

— Страх — тоже чувство. Спасибо за вашу откровенность. Что ж, продолжим?

— Нет, — вмешался Болтун. — Он должен молвить. Мы ведь здесь из-за него пришедше.

— Болтун, он всего второй день как пришёл из Громкого мира, — заметил мэр. — Новичкам всегда труднее. Не дави на него.

— Указы едины для всех, — возразил попугай. — Либо пусть молвит, либо смерть примет.

— Если ты настаиваешь… — вздохнул Герман. — Прошу вас, Эрик, продолжайте.

Я посмотрел на него с недоумением. Почему-то мне показалось, что вся эта перепалка была заранее отрепетирована. Все тридцать человек стояли молча и смотрели на меня. В их взглядах не было враждебности, только терпеливое, тягучее ожидание, которое давило сильнее укоров. В таких ситуациях я всегда терялся.

— Я… — снова начал я, стараясь потянуть время и одновременно подобрать хоть что-то, что не прозвучит глупо.

— Смелее. Никто тебя здесь не будет осуждать, — подбодрила меня Хелле.

Болтун презрительно фыркнул.

— Мне… — неловко продолжил я.

В голове крутилась одна единственная мысль, но она была слишком честная, чтобы произносить её вслух. Но тишина затягивалась, и мне нужно было хоть что-то сказать, пока она не стала совсем невыносимой.

— Мне должно быть грустно, — медленно произнёс я.

А потом, не выдержав, выпалил всё остальное на одном дыхании:

— Но мне не грустно. Я думаю только о Хелле, и я не знаю, что должен сейчас чувствовать.

Слова прозвучали неловко, и мне вдруг захотелось извиниться — не за саму правду, а за то, как я её сказал.

— Ты ничего не должен, — твёрдо сказала Агнес. — Ты либо чувствуешь, либо нет. Всё остальное — притворство.

— Нет, он должен! — неожиданно закричал Болтун. — Должен! Должен был остановиться! И тогда… тогда Румия была бы меж нас…

Я смотрел на него и не верил глазам. У попугаев не бывает слёз — я это точно знал. Но у Болтуна они были. Глаза его поблёскивали влажной плёнкой, в уголке собиралась крупная капля. Она дрогнула и, медленно сорвавшись, скатилась по пёрышкам у клюва.

— Ну всё, Болтун… — прервал его Герман Штраус. — Хватит. А то все подумают, что ты не попугай, а человек…

— Да, попугай я, — сквозь слёзы пробормотал он.

Внимание толпы переключилось на Болтуна, и это дало мне краткую передышку. Пусть всего на минуту, но я смог расслабиться. Тем временем попугай утих, нахохлился, поджал лапки, опустил клюв. Что-то в его молчании было сдавленным и уязвимым. Я отвёл взгляд — смотреть было тяжело.

— Почему Агнес сказала, что ты мертва? — тихо спросил я у Хелле.

— Потому что я действительно мертва, — ответила она спокойно, почти буднично, — тебе это пока не понять, но смерть в привычном виде существует только там, где есть время. А его здесь нет. Да и многого другого тоже.

— Почему? — спросил я чуть громче, чем собирался, и тут же почувствовал взгляды, я снова привлёк к себе внимание. — Объясните. Объясните, как это вообще работает?

Хелле усмехнулась — не снисходительно и не жестоко, а с лёгкой усталостью, как взрослый, объясняющий нечто элементарное ребёнку.

— Ты пока слишком глуп, — мягко сказала она. — Не обижайся. Это не твоя вина. Твой разум слишком закостенел за годы жизни в Громком мире, где есть электричество и время.

Я почувствовал, как внутри стало неприятно, и не сразу понял, на что обиделся: на её слова, её тон… или на то, как легко она их произнесла.

— Отлично. Я глуп! — огрызнулся я и резко шагнул вперёд. — Великолепно. А как же Румия?

Развернулся и быстро направился к гробу. Пара шагов, и я оказался у края. Наклонился, опёрся ладонями о бортик и заглянул внутрь.

Пусто.

Глазам потребовалась секунда, чтобы осознать: никого. Совсем. Оттуда веяло холодом и абсурдом.

Конечно, пусто.

— Где она?.. — спросил я тихо, почти себе под нос.

Потом голос сорвался:

— Где она?! Что это за шутка?! Кого вы вообще собирались хоронить?!

Говоря это, я уже знал, что никто не ответит. Всё было нелепо, нелогично, бессмысленно.

Если я не схожу с ума, тогда что?

— Если хочешь, можешь покричать, — вкрадчиво проговорил Герман Штраус.

Эти слова сломали что-то очень хрупкое, что так долго сдерживало мои чувства. И я заорал — глухо, с надрывом, рвя изнутри голосовые связки, пока воздух не стал обжигать горло. В этом крике была не только ярость от происходящего в Ругенбрамсе. Там было всё: усталость прошлых лет, раздражение от пустой, чужой жизни, ненависть к себе за то, как бессмысленно и медленно я себя разрушал. Эти чувства копились годами, спрессовываясь в комок, не давая дышать, но спрятались так глубоко, что я сам перестал замечать их вес. И вот теперь они вырывались наружу — тяжёлые, чёрные, мерзкие.

Раньше я обижался, когда меня называли сволочью, тупицей или засранцем. Но сейчас, услышав свой собственный голос — злой, дрожащий от страха, — вдруг понял: они были правы.

Я бы не смог сказать всё это вслух — не хватило бы слов. Даже то, что написано здесь, — лишь бледная тень. В том крике было больше, чем в любом признании или исповеди. Гораздо больше.

Минуту спустя я замолчал и, ошарашенный, огляделся. На мгновение мне показалось, что все тридцать человек сейчас разразятся аплодисментами. Но этого не случилось.

— Румия почила и решила отправиться в твой мир, — спокойно сказал Болтун.

— Не понимаю… — пробормотал я и сам услышал, насколько жалко это прозвучало. — Я вообще ничего не понимаю…

— Тебе и не нужно, — улыбнулась Хелле. — Просто перестань сопротивляться Ругенбрамсу.

— Сопротивляться? — я усмехнулся. — Я подчинился всем вашим указам, устроился в редакцию, пришёл на эти похороны. Что дальше? Сшить себе форму с эмблемой Ругенбрамса и маршировать по утрам? Я и так уже делаю всё, как вы хотите.

— Это не совсем так, — добродушно упрекнул меня Герман Штраус. — Всё, что происходит здесь, происходит ради общего блага и ради твоего блага тоже. Пока ты по-настоящему в это не поверишь, ты так и будешь подсознательно сопротивляться. Твой разум ещё не готов, но момент настанет. Он ближе, чем тебе кажется.

Я сел на траву. Даже не понял как. Казалось, будто меня выжали досуха. Никогда раньше мне не приходилось говорить так много слов подряд, и всё в пустоту.

— Продолжим? — поинтересовался мэр.

И начались самые странные похороны в моей жизни.

Булочник и мясник первыми подошли к пустому гробу. Молча, без колебаний, стали разламывать его голыми руками. Доски трещали с оглушительным хрустом. Один за другим они вырывали куски, передавали их окружающим.

Когда каждый получил свою часть, по кругу пошёл нож. Он был тяжёлый, с широким металлическим лезвием и резной бронзовой рукояткой.

Жители по очереди делали неглубокий надрез на подушечке пальца, чаще всего на безымянном. Затем на несколько секунд прижимали окровавленный палец к своему куску, чтобы оставить отпечаток. Потом передавали нож дальше.

Очередь дошла до меня. Я не мог решиться. Сидел, сжимая нож, не зная, как и с какой силой надавить.

Мэр подошёл, не говоря ни слова, спокойно взял нож, сжал мою руку и легко поднял меня. Затем уверенным движением провёл лезвием по коже. Боль была резкой, но короткой, как от укола. Тут же выступила кровь. Я торопливо приложил палец к доске и передал нож Агнес.

Когда все сделали свои метки, то стали поочерёдно подходить к краю могилы. Они бросали туда обломки досок и говорили вслух одно-два предложения о Румии. Говорили чётко и спокойно. Никто не плакал.

— Она была доброй женщиной. Она мне нравилась, — сказала Агнес.

— Она была полной женщиной. Она мне нравилась, — сказал булочник.

— Она была... я… почти не знал её, — произнёс я и бросил свой кусок дерева в яму.

Наступила очередь Болтуна.

Он вспорхнул с земли, пролетел несколько метров и сел прямо напротив меня. Несколько секунд просто неотрывно смотрел прямо в глаза, будто хотел, чтобы я что-то понял, и только потом заговорил.

— Румия была настоящим человеком, — сказал он хрипло. — Может, поэтому я не мог с ней говорить. Я появился в её жизни после того, как умер её муж, Олаф. С тех пор каждое утро она насыпала мне зерно и ни разу не закрыла окно. Благодаря ей я мог быть там, где должен был, но иногда я прятался на ветке и смотрел. Она подолгу сидела перед этим жутким портретом Олафа на стене. Просто сидела и плакала.

Он чуть подался вперёд.

— Когда-то один приезжий сказал, что мы в Ругенбрамсе не умеем любить. Это ложь. Даже здесь любовь возможна. Румия тому доказательство. И я тоже.

— Хорошо сказано, Болтун. Спасибо, — произнёс Герман Штраус. — Теперь могила будет открыта двенадцать дней. Пусть Ругенбрамс тоже скорбит.

Я промолчал. Только я один. Остальные, как слаженный хор, произнесли:

— Да будет так!

Мэр сбросил с себя чёрную рясу. Она осталась лежать на траве. Под ней оказался знакомый светлый летний костюм, в котором я видел его в день своего прибытия.

Жители стали расходиться молча, без слов.

— Идите, пишите вашу статью, — сказал Герман Штраус на прощание. — Нам правда интересно, что вы о нас думаете.

Я не ответил ему. Просто кивнул, не вполне осознавая, на что именно соглашаюсь.

Потом поискал глазами Хелле. Хотел — сам не знал чего. Слов, объяснений, прикосновения? Но успел заметить лишь, как край её платья скользнул между деревьями. А может, мне всё это привиделось…

***

Я поднялся в свою комнату. Было тихо, прохладно, но что-то изменилось. Я никак не мог понять, что именно. Подошёл к окну и распахнул его. Ветер ворвался внутрь. На этот раз без пыли, просто чистый воздух. Неужели кто-то приходил убираться? Я осмотрелся.

Стул был сдвинут. Совсем немного. Кровать стала другой, её металлический каркас посветлел. Ни от ржавчины или грязи, просто другой оттенок. Шкаф был приоткрыт. Не так, чтобы широко, всего на пару сантиметров, как если бы кто-то только что спрятался внутри. Я сглотнул, подошёл ближе, резко распахнул дверцу. Никого. Лишь мои вещи: несколько рубашек, пара брюк. Но задней стенки шкафа больше не было. Только старые обои.

— С этим надо просто смириться, — обречённо пробормотал я, глядя внутрь.

Позже Агнес принесла обед. Я набросился на еду: тушёная говядина, бульон, картофельное пюре, простой вкус настоящей еды. Потом сделал глоток обжигающего кофе.

Насытившись, я положил перед собой чистый лист. Пора было писать статью. В голове уже оформился план: я отвечу Ругенбрамсу его же языком, вежливо, прямо и достаточно зло.

Где-то в коридоре скрипнула доска. Так же скрипели ступеньки, когда я поднимался. Но шагов не последовало. Просто одинокий скрип, без последствий. Я подождал пару секунд. Ничего. Взял карандаш и начал писать:

«Ругенбрамсу интересно узнать мои чувства. Я разочарую вас всех: у меня больше нет чувств. Я оставил их там, на кладбище около могилы Румии Олафсон. Они ушли вместе с криком, который вы так все ждали. Вы дождались!

А теперь о важном: на похороны собралось человек тридцать. Много это или мало для такого городка? Я не знаю, и мне не хотят ничего говорить. Так что, если вы хотите что-то рассказать, приходите ко мне в трактир. Я вас выслушаю. Может, даже помогу.

Олаф, бывший глашатай, передал мне свою рукопись. В ней он рассказал, как выбраться отсюда — и для этого вовсе не нужно умирать! Я уверен, найдутся те, кто захочет покинуть Ругенбрамс. Я покажу вам дорогу!

Что касается самих похорон, то они были самыми странными в моей жизни…»

Я откинулся на спинку стула и невольно улыбнулся.

— Всё-таки я тебя сделаю, Ругенбрамс, — сказал вслух. — Вечно водить меня за нос ты не сможешь.

И тут же представил, как мэр подписывает новый указ: «Запрещается сообщать что-либо Эрику». Ну-ну. Послезавтра или послепослезавтра ему придётся придумать что-нибудь новенькое. Сначала вы довели меня до срыва. Потом унизили. Но теперь — моя очередь. Рано или поздно я всё узнаю!

Я взял лист, перечитал, и пальцы сами отпустили его. Он упал в том же положении, как лежал до этого.

На странице не было ни вступления, ни слов о рукописи, ни приглашения ко мне в комнату. Весь лист был исписан всего лишь одной фразой:

«Чёрт возьми, Эрик, поймай большую рыбу!»

— Сволочи… — прошептал я, стискивая пальцами бумагу. Смял её и принялся рвать на маленькие клочки.

И тут под окном раздался голос.

Громкий, внятный, без пауз:

— Новый указ! С завтрашнего дня каждый житель Ругенбрамса должен исчезнуть для всех остальных! Повторяю…

Я бросился к окну.

На улице стоял человек: длинные волосы, тёмный костюм.

— Стой… Что это значит? — растерянно выкрикнул я.

Глашатай сразу замолк, развернулся и испуганно убежал за угол.

Продолжение следует: седьмая глава появится здесь в пятницу, 5 сентября.

Автор: Вадим Березин

Спасибо, что прочитали. Подписывайтесь!

ТГ: https://t.me/vadimberezinwriter

Я достал рукопись, начал осторожно перелистывать страницы и почти сразу понял, что толку в этом мало. На каждой удавалось с трудом разобрать по два-три слова, не больше.

И всё же нечто показалось странным. Несмотря на разрозненность, обгоревшие края и размытые чернила, местами эти фрагменты будто пытались сложиться в осмысленные фразы. Я прищурился, вчитался внимательнее и с удивлением понял, что могу разобрать следующее:

«Э… рик, обязательно сходи… и поймай… большую рыбу… Если ты… этого… не сделаешь, то… скоро… погибнешь!»

Сердце забилось сильнее. Это уже не походило на случайный набор слов, в котором воображение само дорисовало смысл — всё звучало слишком связно. Я с ужасом оглядел комнату, словно кто-то мог прятаться в её тени и следить за мной. Никого не было.

— Большую рыбу? Серьёзно? — произнёс я вслух.

Потом попытался понять, что с этим делать. Я никогда не ловил рыбу. И удочки у меня отродясь не было. Что же теперь, идти к морю и пытаться поймать рыбу голыми руками?

Вдруг пальцы нащупали две слипшиеся страницы. Я осторожно разъединил их, стараясь не повредить. На нижней было написано всего одно слово:

«Да!»

— В смысле, да? — спросил я. — Я даже плавать не умею…

И тут же неожиданно понял, что воспринимаю всё происходящее с пугающим спокойствием. Словно вся эта сверхъестественная чепуха каким-то образом стала для меня нормой. А вот обычные вещи, наоборот, начали казаться странными и неуместными.

— Не дождётесь. Я на эти глупости не поведусь! Сами ловите свою рыбу!

***

— Новый указ! — раздался за окном громкий голос, будоражащий утреннюю тишину. — В течение всего дня каждый житель Ругенбрамса обязан вслух и честно озвучивать всем встречным свои чувства и эмоции!

Я с усилием оторвал голову от подушки и приподнялся на локтях. Голова была тяжёлой, тело ломило после ночи на неудобном матрасе. Больше всего хотелось снова лечь и уснуть. Но за окном продолжал звучать голос глашатая — одно и то же, громко и настойчиво, как будто он намеренно пытался вбить свои слова в память каждому. Становилось ясно: поспать больше не удастся.

Взгляд заскользил по комнате в поисках хоть какого-нибудь циферблата — напрасно. Как вообще узнать, сколько сейчас времени? Ни часов, ни телефона, ни даже старого будильника под рукой. Я сосредоточился, пытаясь восстановить в памяти вчерашний разговор: мэр говорил прийти в редакцию… кажется, к девяти?

Так, стоп! Почему я уже мысленно согласился? Я ведь не хотел поддаваться, не хотел ввязываться в местные безумия. А теперь вот лежу, слушаю городского глашатая и переживаю, как бы не опоздать на работу. Я попытался убедить себя, что делаю это лишь из осторожности, но в глубине души понимал, что это далеко не вся правда.

Решив, что, скорее всего, как обычно, уже опаздываю, я рывком скинул одеяло и начал одеваться на ходу. С пола были подняты брюки, мятые, но, кажется, ещё сносные. Я натянул их, подпрыгивая на одной ноге. Наспех надел рубашку, даже не удосужившись нормально заправить её, и, не оглядываясь, стремглав бросился вниз по ступеням, перескакивая через две, а то и три за раз.

За барной стойкой, как ни в чём не бывало, стояла знакомая трактирщица.

— Здравствуйте, — пробурчал я, застёгивая рубашку.

— Доброе утро, дорогой! — воскликнула она с той же несокрушимой бодростью, что и вчера. — Я так рада вас видеть! Так рада, что у меня появился новый постоялец!

Я не успел даже ничего сообразить, как она уже шагнула вперёд и обняла меня так крепко, словно мы не виделись много лет.

— Как вы? — спросила она, отпуская. — Помните, сегодня мы обязаны проговаривать все свои чувства!

Я смущённо замер. Говорить о чувствах с кем-то, кого едва знаю, было последнее, чего мне хотелось. Но в её бодром, почти игривом тоне чувствовалось настойчивое давление. Я сразу вспомнил, где нахожусь… и что бывает в Ругенбрамсе за попытки игнорировать указы.

— Чёрт, — пробормотал я, собираясь с мыслями. — Ваши объятия… вызывают у меня определённое возмущение. Хотя, если честно, не такое сильное, как я ожидал.

То, что я произнёс это вслух, удивило меня больше, чем все местные странности вместе взятые.

— Я поражён, что сказал вам это, — добавил я. — Тем более что даже не знаю, как вас зовут.

— Агнес! — с готовностью представилась она. — Вот! Теперь мы знакомы!

— А можно узнать, сколько сейчас времени? И где тут можно достать работающие часы? Самые обычные.

— В Ругенбрамсе часы ни к чему. Здесь никто никуда не опаздывает! И это замечательно! — сказала она с радостной улыбкой.

— В каком это смысле? — недоверчиво уточнил я.

— А что вы сейчас чувствуете? — мягко спросила она, почти как профессиональный психотерапевт.

— Я чувствую… полное раздражение и ощущение, что меня пытаются обмануть. Только не понимаю, зачем.

Агнес замерла на секунду. Ни тени прежней наивной бодрости. Потом спокойно, почти осторожно проговорила:

— Сочувствую вам, но вы такой не первый и, увы, не последний. Скоро привыкните…

Она чуть наклонила голову и, прищурившись, всмотрелась в меня, будто пыталась понять, как далеко я готов зайти в этом разговоре. Но пауза длилась недолго. Вдруг её лицо прояснилось, и она, словно сбрасывая с плеч какую-то незримую тяжесть, резко сменила тон и тему:

— Хотите кофе?

Я покачал головой. Не потому, что не хотел, а потому, что опасался, что это может привести к возобновлению разговора о моих чувствах. Молча сунул руки в карманы. В правом, как обычно, лежал телефон. Всё такой же бесполезный и мёртвый. В этом городе он точно не зазвонит. Зачем я с собой его взял?

С усилием отогнал навязчивое желание снова взглянуть на экран, глубоко вдохнул, выпрямился, заправил рубашку в брюки и направился к выходу. На улицу вышел уже без спешки. Утренний воздух оказался прохладным и влажным. Я двинулся в сторону ратуши, стараясь сосредоточиться на предстоящем дне и решив не давать странностям местной жизни сбить себя с толку. По крайней мере тогда во мне ещё сохранялась уверенность, что это возможно.

Когда я проходил мимо булочной, её дверь широко распахнулась. Оттуда вышел бородатый мужчина в переднике. Он сразу заметил меня, широко улыбнулся и махнул рукой:

— Чувствую себя прекрасно! — выкрикнул он с такой бодростью, будто был действительно рад это сказать.

Я даже не сбавил шага. Развернувшись через плечо, негромко откликнулся:

— Чувствую, что мне абсолютно всё равно.

Похоже, он не расслышал мой ответ и лишь кивнул, глупо улыбаясь.

Меня внезапно осенила мысль: в указе ведь нигде не говорится, что о своих чувствах нужно сообщать так громко, чтобы тебя услышали. Что, если я буду говорить шёпотом? Формально правило будет соблюдено, а мне не придётся подчиняться абсурдным требованиям мэра.

Эта догадка подняла мне настроение. Я почувствовал лёгкость, почти азарт, и зашагал вперёд с уверенностью, которой до этого не было.

Сбоку от ратуши обнаружилось небольшое одноэтажное здание. Над его окнами аккуратно, из красного кирпича, была выложена ровная надпись: «Редакция».

Я зашёл туда внутрь и обомлел: посреди просторной комнаты стоял печатный пресс времён Гутенберга. Такие я видел только в учебниках, когда ещё учился.

Пресс был из тёмного дерева, с прямоугольной рамой на четырёх массивных опорах. Поверхность дерева была шероховатой, местами потрескавшейся.

Рядом с ним находился худощавый работник в белом, покрытом чернильными пятнами, халате. Примерно на уровне его плеч находился длинный деревянный рычаг. Мужчина почти повис на нём, прикладывая неимоверные усилия, чтобы повернуть несговорчивый механизм. В итоге рычаг поддался и медленно прижал плиту к бумаге.

Затем работник с таким же трудом вернул рычаг в исходное положение, выдвинул деревянный столик и аккуратно извлёк напечатанный лист. В верхней части страницы чётко выделялась крупная надпись: «Вести Ругенбрамса».

Наконец он заметил моё присутствие. Улыбнувшись, сказал:

— Вы как раз вовремя — ровно девять утра! Рад видеть вас, Эрик. До сегодняшнего дня я здесь всё делал сам: и материал собирал, и набирал его, и печатал. Меня зовут Йохан.

— А как вы узнали, что сейчас девять утра? — удивлённо спросил я. — У вас есть часы?

— Они нам ни к чему. Как и само время…

Возникла неловкая пауза. Он посмотрел на меня с лёгкой, почти ободряющей улыбкой. Глаза его при этом прищурились, уголки губ чуть дрогнули, будто он с трудом сдерживал неторопливое: «Ну?..» Но слов не последовало. Он просто ждал. Лицо оставалось доброжелательным, но в этой доброжелательности чувствовалась настойчивость. С таким выражением обычно смотрят на растерянного новичка, которому нужно сделать первый шаг.

Пришлось еле слышно пробормотать:

— Я… слегка удивлён.

Он удовлетворённо кивнул и продолжил:

— Но для вас пока будет понятнее, если мы обозначим этот момент как «девять утра». Скоро вы привыкнете…

Мой мозг отказывался это понимать. Как можно привыкнуть к жизни без часов? Мало того, что здесь не работает электроника...

Йохан словно уловил ход моих мыслей:

— Время — это человеческое изобретение, — сказал он, не отрывая взгляда от печатной формы. — Оно нужно, чтобы обманывать ваш мозг. Заставить его постоянно думать о том, что нужно что-то успевать, куда-то опаздывать или кого-то ждать…

Он на мгновение остановился и посмотрел на меня, словно хотел убедиться, что я слушаю.

— Но на самом деле всё вокруг устроено иначе. Жизнь не подчиняется минутам или часам. Она не делится на отрезки… Жизнь просто существует сама в себе. По крайней мере, так нас учил Свен Андерсен. И мы стараемся этому следовать.

Йохан молча достал раму с печатной формой и положил её на металлический стол. Движения были точные, видно, что делал он это не в первый раз. Он обмакнул кожаный валик в чернила, потом принялся неспешно прокатывать по буквенному рисунку внутри рамы.

— Возьмите блокнот и ручку, — сказал он серьёзно. — Идите на кладбище, там вот-вот начнутся похороны Румии Олафсон. Ваша задача — написать трогательную статью об этом событии. Но не забудьте описать и свои чувства. Вам крупно повезло, у вас есть редкая возможность рассказать о них всему Ругенбрамсу. А завтра мы напечатаем вашу статью в свежем выпуске.

— Что?.. — выдохнул я, не сразу найдя, что сказать дальше. Потом, наконец, добавил шёпотом: — Я крайне возмущён тем, что вообще должен писать о своих…

— Вижу, что вы пытаетесь сделать, — жёстко перебил он. — И это не сработает. Не надейтесь, что указ мэра можно выполнить формально. Так не получится, и в итоге вы умрёте. И нас всех это очень сильно огорчит.

Его резкость сбила меня с толку. Я опустил взгляд, словно провинившийся ребёнок.

— Понятно. Поверьте, меня это тоже очень сильно огорчит, — наконец выдавил я из себя. — А сейчас... пока только раздражает.

— Если вам интересно, то кладбище прямо за ратушей, — добавил он спокойнее. — Идите, все уже там.

— А вы сами разве не пойдёте?

Йохан тяжело вздохнул и ответил, тщательно подбирая слова:

— Мне, к сожалению, нельзя покидать редакцию…

Продолжение следует: седьмая глава появится здесь в пятницу, 29 августа.

Автор: Вадим Березин

Спасибо, что прочитали. Подписывайтесь!

ТГ: https://t.me/vadimberezinwriter

Потом я решил размять пальцы и начал щёлкать суставами, но почти сразу понял, насколько этот звук меня раздражает. Пришлось прекратить.

В итоге я обречённо сел за стол и открыл блокнот. Нужно было зацепиться хоть за что-то, вытащить из головы всё, что там крутилось и не давало покоя. Я начал записывать первые пришедшие в голову вопросы:

«Кто такая Хелле?

Действительно ли я спас Румию?

Знает ли Болтун больше, чем говорит?

Как узнать о Свене Андерсене?»

А в самом конце, как мне показалось, самое важное:

«Что такое Ругенбрамс?»

И в этот момент раздался стук. Я с облегчением выдохнул, поднялся со стула, подошёл и слегка приоткрыл дверь, выглянув в узкую щель. Снаружи стоял высокий дородный господин. На нём был летний костюм цвета топлёного молока — свободный, сшитый из тонкой шерсти. Пиджак сидел прямо, под ним белела тщательно накрахмаленная рубашка с чуть блестящими перламутровыми пуговицами. На голове была шляпа из плотной натуральной соломы с узкой тёмной лентой. Лицо под ней — выгоревшее, широкое, с выраженными скулами и тяжёлой нижней челюстью. Щёки гладко выбриты, а на висках была заметна проседь. Усы — аккуратно расчёсанные, густые, с лёгким завитком на концах.

— Уважаемый Герман Штраус? — предположил я.

— Несомненно! — ответил он, улыбаясь, и завитки его усов дрогнули в такт движению губ.

Я широко распахнул дверь и с порога атаковал его вопросом, который волновал меня больше всего:

— Что такое Ругенбрамс?

Он улыбнулся ещё шире, обнажая идеальные белоснежные зубы. На мгновение мне показалось, что они искусственные. Но откуда бы здесь взялись виниры или коронки?

Мэр поднял взгляд к потолку, будто что-то вспоминая, затем глубоко вдохнул и начал декламировать:

— Ругенбрамс — это не просто точка на карте Дании, а живое дыхание времени. Городок у нас небольшой, но зато тут всё рядом: и пахнущая хлебом булочная, и мастерская старого корабельного плотника, и ратуша с небольшой башенкой. Здесь каждый вечер местные играют в петанк или просто смотрят на вечернее море, как и сто лет назад. Ругенбрамс бережно оставляет вас наедине с собой — можно сказать, в более правильной версии этого мира. Попав сюда однажды, вы останетесь здесь навеки!

— Очень мило, — кивнул я, хотя лицо, похоже, выдало реакцию, совсем не совпадающую с моими словами.

Герман Штраус нахмурился, и его огромные брови почти превратились в одну сплошную линию, похожую на злобную чёрную птицу. Однако он быстро взял себя в руки и снова улыбнулся, как опытный коммивояжёр, готовый продать мне сто томов энциклопедии по невероятно выгодной цене.

— Я всего лишь пришёл поприветствовать вас в нашем славном городе. Грубить было необязательно! — заметил он с едва заметным укором.

Изначально я и не собирался этого делать, но эти бесконечные тайны, поджидающие буквально за каждым углом, начали порядком нервировать. Не поймите превратно, я очень люблю загадки. Но больше всего я люблю те загадки, которые могу быстро разгадать.

— Простите, — проговорил я неохотно.

— Спишем на то, что вы новичок, — сухо ответил он. — Итак, есть два момента, которые важно обсудить сегодня.

— Какие?

— Первый — вы уже должны были понять, что мои указы нужно выполнять беспрекословно. Никто за вами следить не будет, но… — Герман Штраус замолчал, заставив фразу многозначительно повиснуть в воздухе.

У меня перед глазами тут же пронеслось несколько образов: туча, выбрасывающая молнию точно в цель, рыба, швыряющая из воды кирпич, и конь, угодивший копытом в висок кучеру. Не особенно вдохновляющие картины.

— Второй, — продолжил он, явно довольный произведённым впечатлением, — очевидно, что каждый житель Ругенбрамса трудится на благо общины. И вы, разумеется, не будете исключением.

— Разумеется… — протянул я, стараясь, чтобы голос звучал без явной усмешки.

Он посмотрел на меня с подозрением, но всё же продолжил:

— Насколько мы знаем, ваша прежняя деятельность была в какой-то степени связана с литературой.

Я уже хотел было возразить, что речь идёт не о какой-то, а о самой что ни на есть прямой степени, но сразу понял: в этом нет никакого смысла. Сегодня мне всё равно никто не поверит.

Тем временем Герман Штраус заговорил вновь:

— И мы нашли для вас, как нам кажется, идеальную работу. Это…

Он шутливо постучал пальцами по дверному косяку и с торжественным видом объявил:

— Журналист газеты «Вести Ругенбрамса»!

По его виду мне стало ясно, что от такого предложения я непременно должен испытать дикий восторг, но вместо этого раздражение во мне лишь усилилось.

— Не собираюсь я работать в вашей газетёнке, — резко бросил я. — Я приехал сюда, чтобы написать книгу о городе. Вот её и буду писать.

Прозвучало, скажу честно, наивно. По-детски.

— И как вы собираетесь это делать? — спокойно уточнил мэр.

— Что за глупости?! — вспыхнул я. — Сяду за стол, возьму ручку и начну писать.

— Но о чём? — продолжил Герман Штраус. — Чтобы написать книгу о нашем Ругенбрамсе, сначала нужно хотя бы немного узнать его... А что может подойти для этого лучше, чем работа в местной газете?

Я задумался. В его словах действительно был резон. Газета могла бы стать отличным прикрытием: работая там, можно свободно расспрашивать местных о чём угодно. Скажем, если я решу написать статью об основателе города, у меня будет доступ к документам, архивам и, возможно, к нужным людям.

Но с ходу соглашаться было, конечно, глупо. Интуиция подсказывала — нельзя показывать, что я готов играть по их правилам.

— Я подумаю… — сказал я после паузы, а потом, как бы между прочим, добавил: — А что вообще интересного происходит в Ругенбрамсе? О чём тут можно написать?

— О! Здесь хватает тем, — оживился он. — Завтра, например, будут похороны!

— Похороны? — переспросил я, внутренне напрягшись. — Чьи?

— А вы её уже, кажется, встречали, — мягко произнёс мэр. — Будем хоронить бедняжку Румию Олафсон.

— Не может быть. Я же…

— …спасли её? — продолжил он мою фразу, улыбнувшись по-отечески. Затем, чуть тише, сказал: — Невозможно спасти того, кого нельзя спасти.

После того как он произнёс эту фразу, на его лице застыло уверенное выражение победителя. Его губы сдвинулись в мягкую, самодовольную полуулыбку. Взгляд стал прямым, как у человека, ожидающего впечатлённой тишины.

И я, действительно, был впечатлён. Минуту назад казалось, что человека глупее меня здесь не найти, но Герман Штраус, не колеблясь, перешёл эту планку с непостижимым изяществом.

— Тут и не поспоришь… — мрачно ответил я, надеясь, что на этом беседа закончится и он поспешит покинуть комнату.

Но он остался. И даже продолжил:

— И последнее. Говорю вам первому, как будущему представителю прессы…

Мэр метнул насторожённый взгляд через плечо, затем придвинулся поближе так, что соломинки его шляпы коснулись моей головы, и прошептал прямо в ухо:

— Скоро выйдет указ насчёт завтрашних правил, и он будет звучать так — в течение всего дня каждый житель Ругенбрамса обязан вслух и честно озвучивать свои чувства и эмоции всем встречным. Очень важно, чтобы вы тоже исполняли это. Иначе, боюсь, ваша книга так и останется ненаписанной.

Он снова отодвинулся на прежнее расстояние и всё ещё не спешил уходить, будто давая мне время осмыслить услышанное. Я смотрел на него растерянно, стараясь не выдать растущей тревоги. Но чем дольше он молчал, тем острее становилось ощущение нереальности происходящего. Вдруг вспомнилась Румия и то, как она сжимала в руках рукопись своего мужа перед тем, как… я всё-таки её не спас.

Наконец, не выдержав затянувшейся паузы, я решился спросить. О чём угодно, лишь бы не молчать.

— А как работают указы? Почему от их неисполнения вдруг умирают? Кто это и как контролирует?

Герман Штраус сначала нахмурился, но уже через секунду его лоб разгладился, и он вновь стал прежним: благожелательным, почти весёлым.

— Вот согласитесь на должность журналиста — тогда и будете задавать вопросы. Приходите завтра к девяти утра в редакцию. Это небольшое одноэтажное здание у самой ратуши. Там вам расскажут… всё, что вам необходимо знать.

Он повернулся и неторопливо вышел в коридор, даже не попрощавшись. Дверь за ним закрылась мягко, почти бесшумно, словно он опасался, что громкий звук может нарушить какой-то хрупкий баланс самого города.

Голова гудела. Всё это снова напомнило старый, до боли знакомый порядок: начальство, задания, возможно, собственный кабинет, только теперь в иной, более странной обёртке. Мне бы закричать, отказаться, стукнуть кулаком по столу. Но вместо этого я ловил себя на том, что мысли о работе в редакции… казались притягательными.

Я перевёл взгляд на лежащую на столе записную книжку. Вопросы, записанные всего несколько минут назад, так и остались без ответов.

Продолжение следует: шестая глава появится здесь в пятницу, 22 августа.

Автор: Вадим Березин

Спасибо, что прочитали. Подписывайтесь!

ТГ: https://t.me/vadimberezinwriter

Я почему-то не чувствовал, что попал в какой-то фантастический мир. Всё вокруг выглядело до боли обыденно, если не считать того, что сам город застрял где-то в середине позапрошлого века. И всё же меня не покидало ощущение, что всё происходящее — это искусно выстроенная декорация для фильма. Я внимательно рассматривал каждый угол, каждую деталь, надеясь найти нестыковку. Но ничего. Ни одного признака фальши. Словно кто-то потратил слишком много времени на то, чтобы всё выглядело живым.

На одном из небольших перекрёстков Румия внезапно остановилась.

— Иди дальше. Там будет площадь. На здании напротив ратуши увидишь вывеску: «Трактир». Тебе — туда. А меня ждут дома.

Её сухой тон заставил меня почувствовать неловкость. Почти извиняясь, я пробормотал:

— Я правда не думал, что всё обернётся… так.

Она только молча посмотрела на меня без осуждения. И от этого стало ещё хуже.

Не дожидаясь ни ответов, ни оправданий, Румия быстро свернула в боковую улочку и вскоре исчезла из виду.

***

Всю оставшуюся дорогу я старался отвлечься от мыслей о ней, но внутренний голос не умолкал, тихо укорял меня. Даже история с тем мёртвым писателем не оставила такого чувства вины, как то, что произошло с Румией. Хотя, если быть до конца откровенным, всё произошедшее выглядело скорее как случайность.

Наконец я добрался до площади и замер: в центре возвышался причудливый памятник. На вставшем на дыбы коне сидел мужчина в белом халате, с электронным планшетом в руках и мотоциклетным шлемом на голове.

Даже чемодан скрипнул как-то особенно жалобно перед тем, как остановиться.

— Свен Андерсен! — раздался справа женский голос.

— Кто? — откликнулся я, обернувшись. И увидел её…

Её красота была строгой, с аристократической изысканностью. Высокая, с прямой, благородной осанкой. Кожа светлая, с лёгким холодным оттенком. Глаза серо-голубые, неяркие, но глубокие, как утреннее небо над Копенгагеном. Откуда у меня вообще возникло такое сравнение?

На ней было простое платье из плотного домотканого льна, выгоревшего на солнце до мягкого, приглушённого василькового оттенка. Оно свободно облегало фигуру, подчёркивая её рост и изящество не вырезом или кроем, а тем, как ладно струилось при каждом движении. Я мог бы описывать её бесконечно, с каждой деталью, каждым оттенком голоса, каждым изгибом жеста, но не буду. Не потому, что мне нечего сказать, а потому что в таких описаниях легко утонуть, забыв, о чём шёл рассказ.

— Основатель Ругенбрамса, — сказала она с лёгкой улыбкой.

Сначала я не понял, о чём идёт речь, но медленно, еле-еле всё снова начало соединяться в голове. Ко мне постепенно возвращалась способность мыслить.

— Хелле, — представилась она и протянула свою тонкую, изящную руку. Я машинально пожал её, хотя, по всей видимости, руку следовало поцеловать, потому что Хелле тут же резко отдёрнула ладонь и с упрёком сказала:

— Чудак!

— Извините, — неловко пробормотал я. — Я — Эрик.

— Пусть будет так…

Я пропустил мимо ушей это загадочное замечание, слишком увлечённый созерцанием её внешности. Пауза слишком затянулась. С трудом отвлёкшись от своих наблюдений, я задал, пожалуй, самый неуместный вопрос, на который только был способен:

— А где здесь трактир?

Хелле в ответ неопределённо махнула рукой куда-то назад. В её неясном движении чувствовалась странная смесь равнодушия и чего-то притягательно-загадочного, как будто на моём месте она бы туда, конечно, не пошла, но прямо сказать об этом не могла.

Я лишь простодушно улыбнулся в ответ, проигнорировав все её сигналы. Так поступил бы любой глупый мужчина при виде столь привлекательной девушки.

Раздался резкий взмах крыльев, и совсем рядом на мостовую торжественно приземлился попугай Болтун. Непроизвольно я повернул голову в его сторону.

— Всего полчаса в городе, а уже довёл человека до гибели, — прошипел он злобно.

Я с трудом подавил желание швырнуть в него ботинком. Мне совсем не хотелось, чтобы Хелле услышала такие обвинения в мой адрес при первой же встрече.

— Помолчи, — сказал я, обернувшись. Её нигде не было.

— Где она? — спросил, чувствуя, как нарастает тревога.

— Уже зазнобу потерял? — усмехнулся Болтун, взъерошив перья.

— Да что тебе от меня нужно?

— Я — попугай. Создание глупое. Четыреста грамм ерунды. Мне от тебя ничего не надобно… — протянул он насмешливо, но уже без злобы.

Он замахал крыльями, но взлетел не сразу. Сначала посмотрел на меня странным взглядом, будто украдкой.

— Ты ещё не понял, где очутился, — добавил он тише и гораздо серьёзнее. — Правда ведь?

Прежде чем я успел ответить, попугай уже скрылся. Его силуэт мелькнул на фоне серой крыши. А в воздухе медленно, плавно опустилось одно-единственное пёрышко, упавшее прямо к моим ногам.

Я поднял его. Сунул в карман. Почему-то мне показалось, что это может быть важно. Хотя ощущение важности здесь витало везде. Будто само место ждало, что я обращу внимание, замечу, свяжу разрозненные детали. И это пёрышко — мелочь, но, как и всё здесь, казалось частью чего-то большего, ещё непонятного.

Развернувшись, я увидел двухэтажное здание с вывеской «Трактир». Дом был невысоким, с покатой крышей, покрытой потемневшей от времени черепицей. В небольших окнах с деревянными ставнями висели аккуратные вышитые занавески. Над дверью покачивалась на ветру кованая вывеска с изображением пивной кружки.

Я вошёл внутрь. Просторный зал встречал полумраком: свет от люстры под потолком мягко рассеивался, не доходя до углов. Внутри стояли пять массивных дубовых столов, но все были пусты. Лишь за барной стойкой, в дальнем углу, сидела женщина и задумчиво смотрела в потолок. В её плотной, сильной фигуре было что-то такое, что сразу заставляло относиться с уважением. На ней было простое светло-серое платье до щиколоток, подпоясанное кожаным ремнём, к которому была прикреплена связка ключей, словно негромкое, но недвусмысленное напоминание о том, кто здесь хозяйка.

— Чудак? — спросила она хриплым голосом, выходя из-за стойки и широко раскрывая руки.

Прежде чем я успел что-либо сказать или сделать, меня захватили в самые крепкие объятия из всех, что у меня когда-либо были. В первое мгновение я испугался. Никто и никогда ещё так грубо не нарушал мои личные границы. Кажется, из моих лёгких вышел звук, похожий на писк.

Она отпустила меня и широко улыбнулась:

— Ну здравствуй, чудак! С объятиями ведь намного лучше?

Я не знал, что полагается отвечать в таких случаях, поэтому на всякий случай кивнул, внутренне надеясь, что это больше никогда не повторится.

— Мне нужна комната…

— Сомневаюсь, что тебе нужна комната, — спокойно возразила она.

— В каком смысле? — растерялся я.

— Ты ведь чудак, — пожала она плечами. — А мы сегодня не верим ни единому твоему слову.

— Ах, это… — я раздражённо выдохнул.

Ситуация казалась безвыходной, и я решил спросить напрямик:

— А как мне всё-таки получить комнату?

— Всё просто, — её улыбка стала ещё шире. — Нужно сказать, что тебе не нужна комната.

— Какой бред… — начал было я, но трактирщица взглянула на меня так строго, что я тут же замолк.

— Так и? — переспросила она тоном учительницы, отчитывающей хулигана.

— Мне не нужна комната, — произнёс я вяло.

Если честно, сейчас мне больше всего хотелось снять свою обувь, выпить кофе, принять тёплый душ и расслабиться хотя бы на полчаса после долгого пути, а не пререкаться, доказывая глупость происходящего.

— Я тебе не верю! — радостно воскликнула она. — Тебе она нужна, и у меня есть прекрасная чистая комната на втором этаже.

Она, хитро улыбнувшись, достала кольцо с ключами и слегка позвенела ими у меня почти перед самым носом. Затем, глядя прямо в глаза, добавила шёпотом, почти любовным:

— А хотите что-нибудь выпить?

— Да… — вырвалось, но я тут же одёрнул себя. — То есть, нет. Я бы с удовольствием отказался от чашечки крепкого кофе.

— Я вас поняла! — игриво ответила она и направилась к стойке.

Она налила воду в медный кофейник с длинным носиком, поставила его на небольшую печку, где весело потрескивали дрова. Кофейник несколько раз зашипел, закипев, и вскоре она перелила напиток в жестяную кружку, которую тут же протянула мне.

Я аккуратно отпил его. Это был чертовски хороший кофе.

— Откуда он у вас? — озадаченно спросил я.

— Оттуда, отсюда, — ответила она. — Вообще, у нас здесь многое есть. Пойдёмте, лучше покажу вам комнату.

— Сколько я должен за кофе? И за комнату? — засуетился я.

На мой вопрос она немного странно на меня посмотрела, словно я сказал нечто неудобное или вовсе неприличное, как если бы я заговорил о чём-то, что здесь не принято обсуждать вслух.

— Вы же здесь, — сказала она наконец. — И этого достаточно.

И пошла к лестнице, не дожидаясь, последую ли я за ней.

***

Мы поднялись наверх. Чемодан неохотно тащился за мной, глухо ударяясь о деревянные ступени. Коридор оказался узким, аккуратным, с дверями по обе стороны, простыми, деревянными, каждая с резным номером и кованой ручкой. На стенах висели выцветшие пейзажи в скромных рамах: леса, поля, реки.

— Вы будете в первом номере, — сказала она.

Мы вошли внутрь. Комната была просторной, но простой: шкаф, кровать с металлическим каркасом, стол у окна и одинокий стул. Я подошёл к окну, распахнул его, и в комнату ворвался свежий воздух, подняв клубы пыли.

— Здесь давно никто не останавливался? — спросил я.

— Да нет. Только сегодня съехала молодая девушка. Звали её, кажется, Хелле.

В памяти тут же возникла наша недавняя встреча. И образ девушки стал ещё прекраснее, чем был на самом деле.

Я хотел задать ещё с десяток вопросов, но не решился, вдруг мой интерес покажется слишком настойчивым. Постаравшись сохранить тон лёгкой беседы, всё-таки аккуратно уточнил:

— А куда она съехала?

— Умерла, бедняжка, — ответила трактирщица. — В неё на днях ударила молния.

— Но… — начал было я, но осёкся.

Конечно, это не могло быть правдой. Десять минут назад я разговаривал с ней. Возможно, я просто что-то недопонял. Или это была совсем другая Хелле…

— В общем, добро пожаловать в Ругенбрамс, — вернула она свою прежнюю улыбку. — Туалет на улице. Умывальный таз и кувшин с горячей водой на кухне. Баня работает по пятницам.

Я молча стоял посреди чужой комнаты в незнакомом городе с чемоданом в одной руке и кружкой кофе в другой, как будто так и должно было быть. Но казалось, что вот-вот поднимется незримый занавес, и все жители Ругенбрамса окажутся в зрительном зале, аплодируя моей блистательной актёрской игре.

За это время трактирщица деликатно вышла из комнаты, оставив меня одного.

Впервые с начала этого приключения я вспомнил о телефоне и достал его из бокового кармана штанов. Кнопки не реагировали, экран не загорался. Теперь это была просто бесполезная железка. Я перевернул его в руке, убедился, что батарея не села. Он просто не работал. Никакой связи, ни одного способа связаться с домом. Всё моё прошлое осталось по ту сторону.

Продолжение следует.

Автор: Вадим Березин

Спасибо, что прочитали. Подписывайтесь!

ТГ: https://t.me/vadimberezinwriter

Её улыбка сразу исчезла. Любой нормальный человек на моём месте посочувствовал бы ей, попытался утешить. Меня же, наоборот, её молчаливость только вывела из себя.

— Знаете, вчера он отрезал себе язык. Прямо у меня на глазах. Опасной бритвой… — мой голос почему-то захрипел.

Она опустила голову и смиренно проговорила:

— Почему вы так жестоки со мной?

От этих слов мне стало неловко. Руки как будто оказались не на своём месте. Я попытался найти им более подходящее положение, но в итоге просто спрятал в карманы.

Мне вспомнилось похожее чувство. Когда-то давно. Я сидел за столом в своём кабинете, и вдруг снаружи раздался грохот. Подбежал к окну и увидел, что на тротуаре лежит мёртвый человек. Его круглые очки разбились, а растрёпанные седые волосы были все в крови. Я узнал в нём писателя, с которым мы разговаривали несколько минут назад. Мне пришлось отклонить его рукопись. По спине пробежал неприятный холодок. Последнее, что он мне сказал, звучало так:

— Вам не кажется, что вы слишком жестоки со мной?

Тогда мне почему-то показалось, что внизу лежу я.

И только умолкнув, я вдруг понял, что всё это время говорил вслух.

— Зачем вы мне всё это рассказываете? — совершенно спокойно ответила Румия.

— Не знаю, — удивлённо пожал я плечами.

— В отличие от вас, у нас нет выбора. Если бы мы только могли покинуть это место…

— А вы ведь и можете, — попытался я ей объяснить, — в книге есть маршрут в мой мир. Возможно, вас там ждёт ваш муж Олаф.

Румия тяжело вздохнула, голос её задрожал, и она едва не заплакала:

— Мой муж давно мёртв! Я видела, как он… как он упал с ратуши. Лежал там, просто сжимая стопку этих листов. Таких же, как вы сейчас передали мне.

Она неуверенно промолчала, потом продолжила шёпотом:

— Но я их сожгла…

— И вот они снова здесь, — ответил я. — Вы должны поверить…

Её глаза широко раскрылись.

— Но нам сегодня нельзя… — она вдруг нервно оборвала свою фразу, осознав всё, что только что произошло, и уже спокойнее закончила: — Вам верить. Я, кажется, всё испортила…

***

Над Румией появилось облако. Небольшое, плотное, оно образовалось точно над её головой, словно кто-то специально подвесил его над этим местом. Воздух вокруг заметно потяжелел. Облако наливалось влагой, темнело, превращаясь в грозовую тучу. Румия подняла глаза вверх и ахнула.

Вдруг поднялся резкий ветер, но только на том клочке земли, где происходила эта странная, почти невозможная сцена. Всё вокруг оставалось по-прежнему недвижимым, как будто сама природа решила сосредоточиться только на ней.

Порывы ветра стали стремительно сжиматься, закручиваться вокруг Румии, образуя спираль. Он обвивался вокруг неё, превращаясь в яростный смерч. Её длинные тёмные волосы резко метались в разные стороны, светлое платье хлестало по коленям, обнажая плотные ноги. С земли сорвался чепец, закрученный вверх потоком воздуха, и исчез в небе.

В немом оцепенении я стоял всего в пяти шагах, буквально на расстоянии вытянутой руки, и здесь было спокойно. Я не мог понять, что лучше: стоять или попытаться убежать. В итоге так и не смог сдвинуться с места.

Туча над Румией стала тяжёлой и тёмной, полностью напитанной влагой. Внутри завихрений начинали пробегать крохотные проблески, будто искры. Пока ещё слабые, но их становилось всё больше.

И вдруг Румия дрогнула. Будто только сейчас она полностью поняла, что происходит. Из последних сил она попыталась вырваться. Её плечи дёрнулись вперёд. Голова почти вылезла наружу, затем руки, туловище — и показалось, что ей достаточно приложить всего лишь небольшое усилие, чтобы окончательно оказаться на свободе. Но… безжалостный вихрь резко втянул её обратно. Она закричала, но весь звук ушёл вовнутрь.

Внутри клокотало. Нет, я не чувствовал своей вины. Мне просто хотелось нарушить правила, вмешаться в странную жизнь Ругенбрамса. Доказать, что я здесь не просто так. В голове созрел план.

Я присел, упёрся пятками в землю, напряг тело до предела и в следующий миг прыгнул вперёд. Моё плечо ударило Румию в бок. Сильным толчком я выбил её из-под нависшей тучи. Всё движение заняло лишь долю секунды, но именно в эту долю сзади ярко вспыхнуло. Раздался гром, и ударила молния.

Мы упали на асфальт. Румия стонала, но была цела. Я обернулся. Тучи уже не было — только чёрное обугленное пятно на асфальте, вокруг которого валялись обожжённые страницы книги Олафа. Только что я кинулся в центр шторма и вытолкнул Румию из лап бог знает чего… А теперь лежу. Жив. И она жива. На мгновение я почувствовал себя супергероем.

— Ну и зачем? — обречённо спросила она.

Этого я не ожидал. Даже простого «спасибо» за спасение мне было бы достаточно, но вместо этого получил только неблагодарность. Я сердито встал и начал молча собирать листы, уцелевшие после удара молнии. Целых осталось мало, и многие были обуглены по краям. Я аккуратно сложил их обратно в чемодан.

— Идите за мной! — твёрдо сказала Румия, успокоившись. — Мне надо попрощаться со всеми.

Она тяжело поднялась и медленно пошла вперёд, слегка прихрамывая. Я потащился с чемоданом за ней. Колёсики всё так же противно скрипели по асфальту. Но звук был как будто совсем другим.

— Чей мир вам кажется более реальным — мой или ваш? — с любопытством спросила она, не оборачиваясь.

Я задумался, но так и не смог найти правильного ответа.

Продолжение следует.

Автор: Вадим Березин

Спасибо, что прочитали. Подписывайтесь!

ТГ: https://t.me/vadimberezinwriter

Раздался телефонный звонок. На экране высветился номер начальника.

— Мы решили не закрываться, — сказал он. — И твою должность сохраняем. Возвращайся.

Я застыл в нерешительности, уставившись на телефон.

Хочу ли я вернуться в повседневность, когда впереди меня ждёт приключение?

Пока мозг искал ответ на этот вопрос, пальцы сами нажали кнопку отбоя. Стало гораздо легче.

Где-то уже в другой вселенной мой начальник услышал прерывистое:

бип... бип... бип... бип...

***

Пустая дорога извивалась между скалами и берегом. Над головой тянулось чёрное небо, усыпанное звёздами. Их свет шёл миллионы световых лет, чтобы оказаться здесь, сегодня, надо мной.

Радио неожиданно захрипело. Раздалось шипение, как от старой плёнки, и вдруг спокойный мужской голос чётко произнёс:

— Слушайте. Слушайте. Ибо кто не услышит — тому отрежут уши…

Вслед за этим завыла сирена. Один протяжный звук, застывший на высокой ноте. Он медленно тянулся, не срываясь, будто разрезал тишину. И потом также внезапно всё прекратилось.

Я прищурился, и впереди, сквозь туман, проступили жёлтые огни Ругенбрамса. Нечёткие, будто сонные, они плавали в молоке приближающегося рассвета. Голос из динамика не был похож на Олафа, но, возможно, в городе появился новый глашатай. Без языка довольно сложно разносить вести.

Далеко впереди, посреди дороги, я увидел десятки брошенных машин, стоявших в два ряда. Блестящий кабриолет с огромной наклейкой «Вудсток 69», заржавевший «Запорожец», кем-то бережно накрытый тонким брезентом, матовый внедорожник с половиной бампера. Пикапы, седаны, кроссоверы, минивэны из разных эпох и разных стран замерли здесь. Облупившаяся краска слезала пластами, кузова покрывались пылью и трещинами. Всё вокруг выглядело забытым.

Подъехав поближе, я нажал на тормоз. Дальше было не проехать. Заглушил двигатель, достал свой небольшой багаж и пошёл вперёд, туда, где, казалось, уже исчез привычный мир.

***

Дорога не заканчивалась. Я сам не заметил, как ускорил шаг. Мне казалось, если задержусь хотя бы на минуту, город впереди может исчезнуть.

Маленькое бледное солнце поднималось из-за моря, медленно разгоняя туман. Свет окрасил горизонт в акварельные розовые полосы. Воздух стал прозрачным, почти неземным. Я почувствовал, что будто нахожусь не просто в другом городе, а на другой планете.

За мной, оттягивая руку, катился тяжёлый чемодан на скрипучих колёсиках. Скрип противно разрывал тишину. Мне стало неловко, будто я, даже не переступив черту города, уже нарушил какой-то неписаный закон.

Заныли ноги. Пришлось остановиться и сесть прямо на чемодан. Он жалобно затрещал, а потом тишина стала такой плотной, что шелест собственных мыслей казался ненужным шумом.

В небе возникло чёрное пятно. Маленькое вначале, оно быстро увеличивалось, пока не превратилось в птицу.

Попугай. Серебристо-серый, с округлой головой, выразительным лбом и мощным, чёрным, как антрацит, клювом. Он опустился передо мной с почти военной грацией, повёл ярко-красным хвостом, взглянул пристально и сказал серьёзным, даже угрожающим тоном:

— Извольте узнать, кто вы?

Я чуть вздрогнул, но удивлён не был. Порода Жако. Словарный запас этих птиц мог доходить до тысячи слов, и они вполне могли какое-то время поддерживать почти осмысленный разговор.

— Эрик Нильсен, — представился я и, выдержав паузу, добавил с лёгкой улыбкой: — А вы?

Немного картавя, он гордо произнёс:

— Я сторожевой попугай Болтун.

Потом изучающе посмотрел на меня снизу вверх.

— Вас вправду зовут Болтун? — вежливо уточнил я.

— Вы можете звать меня так, — подтвердил он и царственно кивнул, шагая ко мне вперевалку, будто миниатюрный генерал в сером мундире.

— Что вы забыли в Ругенбрямсе? — продолжил он, будто готовясь приступить к допросу с пристрастием.

На миг мне стало не по себе. Взгляд попугая стал неожиданно пристальным, цепким. Он буквально шёл в наступление. Я чуть подался назад… и хмыкнул. Ситуация была слишком абсурдной, чтобы испугаться всерьёз.

— Вы знаете глашатая Олафа Олафсона, господин Болтун?

Попугай резко отскочил, высоко подпрыгнул, отлетел на пару метров и, вытянув шею, спросил с безопасного расстояния:

— А вам по какой надобности?

— Вопросы задаю здесь я, — сказал я чуть твёрже.

Когда я перестал удивляться тому, что веду осмысленную беседу с попугаем? Неужели здесь это считается нормальным?

— С какой стати?! Какой невоспитанный тип! — возмутился Болтун и, вспыхнув, взлетел на крышу ближайшего автомобиля. Он гневно уставился на меня и продолжил:

— Только пожаловали, а уже держитесь, как будто граф! А я знаю, что на самом деле вы — обычный неудачник!

Удар получился неожиданно точным. Слово "неудачник", сказанное громко, с нажимом, срывающимся картавым голосом, больно резануло. И почему-то отозвалось странной болью в желудке. Неужели какой-то попугай, пусть и говорящий, так легко одержит надо мной верх?

— Я — человек, а ты — всего лишь попугай!

Слишком резко и слишком глупо прозвучало. Не то, что я хотел сказать.

— Да хоть инопланетянин! — надменно заявил Болтун, окинув меня взглядом с вершины капота, как с трибуны парламента. — Не вам говорить существам, кто они.

Я уверенно открыл рот, собрался сказать что-то грозное, угрожающе убедительное… то, что ещё и не придумал вовсе. И именно в эту паузу…

— Болтун! — раздался крик.

Из-за поворота выскочила пожилая чернокожая женщина. Она придерживала подол длинного белого платья, чтобы тот не волочился по земле. Увидев попугая, она замедлилась.

— Устроил тут выступление… — осуждающе проговорила она, подходя к нам. Но глаза её почему-то светились так, будто до этого она наслаждалась каждым произнесённым им словом. Это насторожило меня.

Она повернулась ко мне, сняла розовый чепец, потом слегка присела в реверансе и извиняющимся тоном произнесла:

— Болтун как почувствует, что кто-то новенький прибыл, то сразу спешит поздороваться и наговорить всякого. Вы его не слушайте. Слов у него много, а смысла в них ни на грош.

Попугай стоял с видом оскорблённой невинности и молчал.

— Стоит мне появиться — ни слова не скажет. Уйду — не заткнёшь, — она вздохнула, — в любом случае мы рады вам. Добро пожаловать в Ругенбрамс. Меня зовут Румия. Это удивительный город…

— Я знаю, — улыбнулся я.

Она чуть наклонила голову, сведя брови. А я тут же добавил:

— Затерянный во времени город, из которого нет выхода. Попасть легко, а уйти невозможно. Тут нужно выполнять абсурдные указы, иначе умрёшь.

Румия побледнела и уронила свой чепец прямо в грязь.

— Откуда вы это знаете?

Я поднялся с чемодана, открыл его и достал книгу, которую мне передал глашатай. Стопка листов уже заметно поистрепалась. Я протянул её Румии.

Она взяла её осторожно и раскрыла. Лоб сморщился, губы начали едва заметно двигаться, повторяя написанные строки. Она читала быстро, перескакивая со строки на строку. Болтун внимательно следил за нами, но продолжал стоять в стороне, демонстративно глядя в сторону. Так продолжалось около десяти минут. Потом её дыхание стало прерывистым, как у человека, который пытается не заплакать.

Она подняла на меня встревоженный взгляд и спросила:

— Что это?

— Книга, написанная вашим жителем, Олафом Олафсоном. Он передал её мне вчера. В ней указан способ, как можно выбраться отсюда.

— Этого не может быть! — сказала она резко. — Олаф давно мёртв, уже лет тридцать.

— А я видел его вчера днём, — возразил я. Слишком резко, будто старался зарубить на корню её заведомую ложь.

Попугай вдруг вытянул шею и щёлкнул клювом. Где-то вдалеке проскрипела вывеска на цепях, и я почему-то почувствовал, сейчас будет продолжение.

И оно не заставило себя ждать.

— Напоминаю! — прогремел голос, — по указу уважаемого мэра нашего славного города сегодня вам нужно радушно принять чудака! Но ни в коем случае не верьте ни единому его слову!

Это явно было сказано мне. Я почувствовал это с точностью, которую нельзя объяснить логикой.

Попугай вдруг издал хриплый пронзительный звук с мерзким оттенком злорадства, что-то между кашлем и смехом: «хра-хра». Румия сложила ладони на животе, качнулась назад и вдруг широко, почти по-матерински улыбнулась:

— Ну и чудак же вы!

Я вздрогнул. Всё пошло не так, как я рассчитывал.

***

Каждой истории нужен конфликт. И эта не исключение. Признаю, изначально мои намерения не были благородными. Я хотел внести смуту в этот город, всколыхнуть его до основания, посмотреть, что всплывёт на поверхность.

Но сейчас меня опередили. Мягко. Хитро. Почти дружелюбно.

Я лишь усмехнулся. Хотите, чтобы я стал чудаком? Ладно…

Иногда такая роль и есть лучший способ устроить саботаж изнутри.

Продолжение следует.

Автор: Вадим Березин

Спасибо, что прочитали. Подписывайтесь! Скоро здесь будет продолжение.

ТГ: https://t.me/vadimberezinwriter