Цивилизация

До Кайнозойской ледниковой эры, в течение примерно двухсот миллионов лет, никаких ледников не было, и общий климат планеты был значительно жарче. Но потом появился пролив Дрейка из-за чего стало стремительно холодать (это так одни ученые считают, а другие говорят, что пролив тут не виноват, а похолодание вызвано снижением содержания углекислого газа в атмосфере).

Ледниковая эра состоит из чередующихся периодов под названием "ледниковье" и "межледниковье". За последний миллион лет нашей ледниковой эры эти периоды в паре в среднем занимали по 100 000 лет, причем ледниковья из них длились 80 000 лет, а межледниковья - 20 000. Путём нехитрых подсчетов делаем вывод, что раз нынешнее межледниковье началось 12 000 лет назад, еще тысяч восемь относительно тёплых лет у нас в запасе есть.

Так вот, тогда, на заре нашей цивилизации, неожиданно, среди снегов и мамонтов, вдруг началась оттепель ("Дорогой, тебе не кажется, что в последнее время в трехслойной шкуре стало жарковато? Попробуем двухслойную?")

Началась оттепель, конечно, везде, но самое яркое проявление потепления произошло не там, где были снега и мамонты, а там, где экватор. И особенно хорошо стало на той территории, которую принято называть плодородным полумесяцем.

Здесь можно было обходиться без шкур вовсе (разве что для красоты, в качестве набедренной повязки). Здесь было тепло, но не ужасно жарко. Здесь было влажно, но не мокро. А где надо - было сухо. Всякие газели и бизоны, не будь дураками, шли сюда, на сочную травку. За ними шли хищники и люди (кроме тех, кто и так уже был тут и ворчал: "Понаехали!").

Конечно, переместиться в тёплое местечко могли те, кто и так уже находился достаточно близко и имел возможность обнаружить, откуда тёплый ветер дует.

Тем же, кто жил далеко, не перепало сведений о земле обетованной, и они остались страдать. Мы, кстати, их потомки. Именно тех, кто в то время страдал, то есть предков индоевропейцев, тюрков и финноугров, возможно, носителей ностратического языка (хотя у некоторых из нас могут найтись капельки еврейской крови, а с ними и предки из числа тех счастливчиков, кто оказался в нужное время в нужном месте).

В данный момент, кстати, потомки тех командировочных уже далеко не самые везучие, даже если учитывать только климат. Он стал жарче, суше и неприятнее. Теперь самые везучие - это, наверное, итальянцы и балканцы. И, кто знает, может, доживем и мы до праздника на нашей средней полосе.

Во время ледникового периода людям была доступна только одна карьера - карьера охотника. Попав в плодородный рай, люди активизировались и как собиратели, теперь это перестает быть подработкой, становясь вариантом на полный рабочий день. Диета делается более разнообразной и сбалансированной. Настроение от тепла и солнышка улучшается. Из-за обилия еды исчезает потребность в таких интенсивных миграциях, как раньше. Еды хватает для более долгого проживания на одном месте.

В рамках изучения местной флоры обнаруживаются злаки и их преимущество - они не портятся, их можно запасать. От радости этого осознания народ изобретает серпы, пока что каменные. Потом, в рамках развития кулинарного искусства, появляются каменные зернотерки. Ну и тут, быстро привыкнув к хорошему, и желая больше и больше, изощренный ум пришел к осознанию, что зёрна всходят и дают еще больше зерен, а значит процесс своего питания можно брать под контроль.

Сначала, видимо, просто запоминали, где, что и когда всходит, и там и собирали, успевая прийти раньше конкурентов (ну или, вооружившись дубинками, отгоняли тех, кто пришёл раньше). А потом решили, что гора вообще-то может прийти к Магомету, и стали сеять злаки прямо возле своих селений, которые окончательно стали постоянными. Теперь и жилища можно было строить покрепче, зная, что не придется их покидать.

И эти люди настолько преисполнились, что построили первый в мире мегалитический комплекс - сегодня мы знаем его как Гёбекли-Тепе (не одним днём конечно, строительство шло два или три тысячелетия). Судя по всему, начинали строительство еще охотники-собиратели, а заканчивали уже сформировавшиеся земледельцы (об этом говорят разные находки в разных слоях).

Комплекс представляет собой несколько десятков круглых сооружений, состоящих из колонн, пола и скамей, и всё это, видимо, было религиозным центром, где собирались племена со всего региона (изображения животных на камнях могут быть тотемами этих племен). На одной из колонн вырезан календарь, в котором уже есть 365 дней и 12 лунных месяцев. Скорее всего, календарь всё-таки вырезали уже земледельцы, которым он был нужен для работ, но от этого его древность впечатляет не меньше.

В какой-то момент Гёбекли-Тепе покидают, но не просто оставляют - тогда бы ветра его уничтожили - а полностью засыпают песком, что позволило ему сохраниться.

Сейчас раскопки ведутся на 5 процентах территории, остальное не трогают, чтобы археологи будущего с более совершенными технологиями смогли завершить работу.

Преемственность с Гёбекли-Тепе обнаруживается в неолитических комплексах типа Чатал-Хююк. Это уже не культовое сооружение, а обычное поселение возрастом 9 тысяч лет. Здесь жили, занимались земледелием, разводили коз и овец, ловили рыбу, охотились. Расстояния между глиняными домами не было, внутрь входили через крышу (можно сказать, что это многоэтажка, уложенная на бок). Следов централизованного управления или расслоения общества тут еще нет, а значит вряд ли в таком поселении могло жить больше двухсот человек.

Находки говорят о том, что жили дружно, после охоты организовывали совместные пиршества, и даже отдавали детей на воспитание соседям. От покойников себе часто оставляли голову: обмазывали её глиной и оставляли дома.

В Чатал-Хююке найдены фигурки божества с двумя зверями, что проведёт от него ниточку преемственности к таким же сюжетам в Месопотамии, Индии. Такое изображение - человек и два животных - называется "мастер зверей" или "повелитель зверей", и даже далёкий германский Один с двумя волками вписывается в него. Существовал Чатал-Хююк полторы тысячи лет, после чего по какой-то причине был покинут.

Далее люди Плодородного Полумесяца одомашнивают корову, и это означает, что им теперь есть чем удобрять землю, в которой растет зерно. Растёт зерно - растёт население - растут города. Видимо, вот такие селения типа Чатал-Хююка становились всё больше и больше, чтобы в итоге встать на путь возникновения первых городов. А внутри них по мере роста населения, появления гончарного дела, знакомства с металлами и проблем с соседями начали происходить социальные изменения.

Если раньше каждая семья себя сама обеспечивала (горшок слепили, туда зёрен насыпали, мама натерла и сделала кашу с лепёшкой, папа принес мясо газели, живём), то теперь развитие ремёсел приводило к появлению специализаций - например, появились гончары, которые не пахали, а только делали горшки для тех, кто пашет. За это пахари отдавали им часть урожая. Чтобы рыбак эффективнее ловил рыбу - его тоже можно было освободить от пахоты, и просто выменять результаты своего труда (зёрна) на его рыбу.

Когда хозяйство набрало обороты, появилась необходимость в менеджменте, и менеджеры не замедлили появиться. Наверное, у этих первых менеджеров было два пути: организовать коммунизм и просто следить за его поддержанием и справедливостью, либо назначить себя непререкаемым авторитетом и пойти в сторону расслоения общества и неравномерного распределения благ. Думаю, говорить о том, какой был сделан выбор, не требуется.

Ну, в конце концов, разве могло быть иначе? По мере того, как заканчивались миграции, стало появляться понятие "моя земля", "наша земля", "их земля". Чем больше было запасов и предметов обихода, тем явственнее была важность понятия "мои вещи". Когда появляется "моё", его становится возможным украсть. Когда у племени есть земля, на неё может претендовать другое племя. А в случае конфликтов в соседними племенами уже нельзя было просто уйти, схватив пожитки - вещей стало слишком много. Так что отношения между племенами теперь тоже нужно было регулировать. Для этого нужны те же самые менеджеры, которые занимались внутренними вопросами. Их власть росла вместе с ростом поселений

Из минусов:

• теперь нужно слушаться вон того чувака с палкой

• надо постоянно работать на земле (охотники-собиратели тратили на работу 3-4 часа в день, а теперь нужно было тратить почти всё свободное время, и это время у незнатного человека немного сократится только в XX веке)

• эпидемии из-за скученности

Из плюсов:

• наверное, чувак с палкой защитит, если на нас нападут (на деле, скорее, скажет тебе найти палку и идти защищаться)

• теперь можно нарожать больше детей и прокормить их (хотя многие не выживут, но тогда всё равно можно нарожать ещё)

• возможность не слишком грустить из-за минусов, потому что благодаря земледелию и ячменю появилось пиво.

Первое время в процессе войн с соседями друг друга ещё просто резали, позже пришли к идее, что выгоднее хватать выживших в бою и делать из них себе рабов. Воевать стало престижно, и потомки тех, кто сделал такую карьеру, станут аристократией, когда появится такое понятие. Потомки тех, кто занимался земледелием, станут наименее привилегированным классом (если не считать рабов).

Так прошло ещё несколько тысяч лет, и в VI-IV тыс. до н.э. здесь процветала культура Убейд, из которой к IV тыс. до н.э. начала рождаться шумерская цивилизация. Кто такие шумеры? Определённо они не были семитами, поскольку их язык не родственен ни аккадскому, ни арабскому, ни еврейскому. Также они не индоевропейцы. И можно ещё долго перечислять кто они "не". Для нас важно, что они просто были там, и, видимо, они стали какой-то логичной ступенью в развитии региона. Может быть, шумеры - это те люди, которые просто географически оказались на определенной территории, то есть в Месопотамии, даже изначально не слишком родственные друг другу, но выработавшие какую-то систему взаимоотношений и единый язык.

Эти люди занялись ирригацией, то есть оросительными каналами, которые сделали их земледелие самым земледельческим в регионе. Поэтому именно у них появились первые города: они смогли себе это позволить. На шумерском 𒌷 [uru] - значит "город", "укрепление", отсюда и названия первых городов: Ур, Урук.

Кстати, шумерами шумеров назвали позднее аккадцы: 𒋗𒈨𒊒 [šumeru] было обозначением для тех месопотамцев, кто говорил на несемитском языке. Сами они называли себя 𒊕𒈪 [sag̃-gíg] ("головы чёрные"), а свою землю - 𒆠𒂗𒄀 [ki-en-gi] ("страна господ благородных").

Шло развитие религии: боги больше не были духами предков, помогавшими лично тебе в охоте. Теперь это суровые мужики (и тетеньки), которые могут разрушить весь твой мир, наслав бурю и грозу, от чего все умрут. А кто выживет - всё равно умрет с голоду. И решать с ними вопросики уже будешь не ты, и не твой дядя-шаман, а специально обученные жрецы из сословия жрецов. А ты будешь платить налог на их содержание (спойлер: жрецы тоже никак не контролируют ни богов, ни разливы рек, но ты этого не знаешь). Чтобы быть ближе к богам, шумеры начали строить башни-зиккураты (отсюда, видимо, через пару тысяч лет появится миф о вавилонской башне).

Случилась транспортная революция: шумеры додумались запрягать ослов. Ускорение было колоссальным!

Чтобы торговать и считать налоги, была изобретена система мер и весов, а чтобы не держать всё это в голове, изобрели письменность - опять революция Наличие письменности позволило придумывать и кодифицировать законы.

Где-то тут, видимо, из ярких впечатлений о разливах Тигра и Евфрата родился миф о потопе. И, хотя записывать всякое начали уже в 3500-е, о событиях до 2900-х сведений очень мало. Возможно, и правда был какой-то один грандиозный потоп, который всё уничтожил.

В итоге про допотопные времена у шумеров появляется куча прохладных историй о царях, которые правили по 30000 лет. Если их сложить, получится общее время 250 000 - 300 000 лет, а это до появления хомо сапиенс!

После потопа время правления сокращается, хотя остается фантастическим (несколько сотен лет). И только после Гильгамеша правления становятся человеческой длины (ну не урвал он бессмертие, не урвал).

Продолжение следует

Но почему тогда предсказатели и ясновидящие знают будущее? Здесь мы рассмотрим вариант, когда Божий Разум является настолько мощным компьютером, что просчитывает в каждый момент времени бесконечное множество будущих, чтобы в каждый момент времени выбирать то будущее, которое будет реализовывать Его Божий План. И выбор будущего бесконечен, как долгая игра в шахматы, где каждый ход открывает новую линию комбинаций будущих, а победа - максимальное приближение действительности к Плану Божьему. Но, а причём здесь предсказатели и ясновидящие? Дело в том, что Бог при каждом своём шаге просчитывает очередную ветвь бесконечных вариаций будущих. И эти просчитанные будущие, оставаясь в прошлом, никуда не исчезают, они как информация зависают в Информационном Поле Вселенной. Эти нереализованные будущие, застрявшие в информационном поле, можно назвать, как ИНФОРМАЦИОННЫЕ ОТХОДЫ деятельности Разума Бога. Вот к этим ОТХОДАМ и подключаются предсказатели и ясновидящие (самостоятельно или с помощью сущностей). А так как эти ОТХОДЫ отличаются от будущего, которое каждое мгновение изменяет и корректирует Бог, подгоняя будущее под Свой Божий План, то отсюда у предсказателей и ясновидящих такая большая погрешность в ошибках будущего. Так как Бог истина, то ни Бог, ни Его пророки не могут предоставлять будущее даже с небольшим процентом ошибок. Зато такое будущее с ошибками и неточностями, которое не всегда сбывается, могут предоставлять предсказатели и ясновидящие.

За это Бог и не любит предсказателей и ясновидящих – за то, что они, копаясь в отходах нереализованных будущих, где присутствует много совпадений, выдают фальшивое будущее за настоящее будущее, а полуправду выдают за правду.

Ладно... Гавно, сука и пр упоминания о дырках в руке ещё спишем на возраст и пр. НО, ИМХО, "время пострелять" рисованного качка ставить как хит СЕЙЧАС - это уже перебор.

Пы.Пы.Пы.Сы. Почти все выходящий на сцену охуевали от предоставленной им возможности))) Прямо так и говорили "в среднем": "мы сами в ахуе, но попробуем". Молодцы! А организаторы не молодцы!

Викторианская эпоха в истории Великобритании (1837-1901) традиционно ассоциируется с высокими моральными стандартами, строгим соблюдением приличий и пуританской этикой, но мы должны осознать фундаментальный парадокс: именно в точке максимального напряжения моральных императивов, в момент наивысшего торжества пуританской этики, происходит диалектическое превращение добродетели в собственную противоположность. Это не просто лицемерие – это структурная необходимость идеологического поля, где публично декларируемая мораль функционирует как Большой Другой, требующий ритуального подчинения при одновременном тайном трансгрессивном наслаждении. Викторианская Англия представляет собой идеальный пример того, как общество, одержимое моральной чистотой, неизбежно производит свою тень – пространство аморальности, без которого сама мораль теряет свою символическую эффективность.

Что такое Британская империя, как не грандиозная попытка создания тотального символического порядка, универсума, где каждому элементу предписано строго определенное место. Здесь мы сталкиваемся с классической гегелевской диалектикой господина и раба: империя нуждается в "нецивилизованном Другом" как в негативном основании собственной идентичности. Эволюционная теория Дарвина была немедленно освоена империалистическим дискурсом потому что предлагала перенос социальных отношений в плоскость природной иерархии, создании иллюзии что имперская структура есть отражение законов природы. Особенно интересен здесь диалектический переворот, когда "бремя белого человека" оборачивается против самого белого человека. Настоящий объект колонизации – не туземец, а сам британец, который должен колонизировать собственную субъективность, подавить в себе все "животное", стать идеальной шестеренкой имперской машины. Это является классическим примером того, что Лакан называл "расщепленным субъектом" – субъектом, который подавляет собственное jouissance (способность к наслаждению) во имя Большого Другого, но именно в этом акте подавления обретает извращенное наслаждение.

Давайте рассмотрим эту странную одержимость викторианцев "одеванием" предметов интерьера. Ножки пианино драпируются тканью, повсюду скатерти, ковры, чехлы. Даже слово "ножка" заменяется эвфемизмом "лимб". Это не просто причуда – это симптом. Здесь мы видим то, что можно назвать "фетишистским отрицанием": я знаю, что ножка стола – это просто ножка стола, но все-таки... она должна быть покрыта, чтобы не вызывать непристойных ассоциаций.

Репутация в викторианском обществе функционирует как своего рода символический капитал, но с извращенной логикой: ценность репутации прямо пропорциональна усилиям по сокрытию ее изнанки. Чем безупречное публичный образ, тем интенсивнее тайное наслаждение его нарушением. Стыд здесь работает не просто как негативный регулятор, но как позитивный производитель желания. Именно запрет конституирует объект желания как запретный, и именно в этой запретности коренится его либидинальная привлекательность.

В викторианском воображаемом женщина занимает место невозможного объекта – она одновременно и асексуальный "ангел в доме", и воплощение разрушительной сексуальности. Эта антиномия не случайна – она отражает фундаментальное противоречие мужской субъективности. Мужчина проецирует на женщину то, с чем не может справиться в себе самом: собственную кастрацию, собственную нехватку.

Абсурдное утверждение доктора Эктона о том, что "большинство женщин не обременены какими-либо сексуальными чувствами" – это не просто ошибочное медицинское мнение, это необходимый идеологический конструкт. Викторианскому мужчине необходимо верить в асексуальность "порядочной" женщины, чтобы поддерживать иллюзию собственной цельности. Проститутка же необходима как экран для проекции подавленного jouissance, как локализованное пространство разрешенной трансгрессии. Здесь мы сталкиваемся с классическим примером того, что Лакан называл "pas-tout" – логикой "не-всё". Женщина в викторианском воображаемом существует как "не-всё", как то, что ускользает от символической кастрации и потому представляет угрозу для фаллического порядка. Отсюда этот навязчивый контроль над женской сексуальностью – не потому, что она отсутствует, а именно потому, что она воспринимается как избыточная, неподконтрольная, угрожающая.

Невроз – это не побочный продукт викторианской морали, а ее структурная необходимость. Истерия, которая расцвела в викторианскую эпоху, была не "женской болезнью", а симптомом социального антагонизма, способом артикуляции того, что не могло быть высказано в рамках доминирующего дискурса. Истеричка своим телом говорит то, что запрещено говорить языком."

Странная история доктора Джекила и мистера Хайда" Стивенсона – это не просто литературная фантазия, а точная формула викторианской субъективности. Джекил и Хайд – это не два разных человека, а две стороны одного и того же субъекта, расщепленного между символическим законом и реальным влечения. Примечательно, что Хайд описывается как "звероподобный", "примитивный", напоминающий обезьяну – то есть, в точности в тех терминах, которыми викторианцы описывали туземцев в колониях. Хайд – это внутренний "дикарь", колонизированный Другой, который возвращается в сердце империи.

Джентльменские клубы викторианской эпохи представляют собой классический пример того, что можно назвать "институционализированной трансгрессией". Это не просто места, где можно нарушать правила, это места, где нарушение правил само становится правилом. Большой Другой как бы говорит: "Я знаю, что вы нарушаете запреты, но пока вы делаете это в специально отведенных местах и соблюдаете ритуал секретности, я буду притворяться, что ничего не происходит".

Клуб "Хеллфайр" с его оргиями и сатанинскими ритуалами – это не просто место разврата; это пространство, где представители элиты могут временно отказаться от бремени символической идентификации, от тяжести бытия "представителями империи". Но – и это ключевой момент – такой отказ возможен только при условии его строгой локализации и секретности. Трансгрессия не подрывает Закон, а укрепляет его, создавая иллюзию возможности выхода за его пределы.

Огромная индустрия проституции в викторианском Лондоне (80 000 проституток!) демонстрирует не противоречие между моралью и практикой, а их диалектическое единство. Чем строже запрет на сексуальность вне брака, тем больше потребность в проституции как локализованном пространстве исключения, которое подтверждает правило. Проститутка здесь функционирует как объект a – объект-причина желания, вокруг которого организуется либидинальная экономика викторианской морали.

Здесь мы подходим к сути викторианского морального парадокса: постоянное подавление желания приводит к его сублимации в форме наслаждения самой аморальностью. Возникает то, что можно назвать "извращенным категорическим императивом": наслаждайся нарушением морали! Это не просто нарушение закона ради удовольствия – это получение удовольствия именно от факта нарушения закона как такового.

Случай сэра Ричарда Бёртона прекрасно иллюстрирует эту диалектику. Его "научный интерес" к сексуальным практикам разных культур, его переводы "Камасутры" и "Тысячи и одной ночи" с акцентом на эротические сцены – это не просто личная перверсия, а структурная позиция субъекта, который легитимирует свое трансгрессивное наслаждение через его "научное", "этнографическое" обрамление. Бёртон наслаждается не просто сексуальностью, а именно экзотизированной, "примитивной" сексуальностью Другого, которая одновременно отвергается и присваивается имперским дискурсом.

Оскар Уайльд со своей трагической судьбой воплощает предельное напряжение этой диалектики. Его знаменитое "Я могу устоять перед чем угодно, кроме соблазна" – это не просто остроумная фраза, а точная формула викторианской субъективности. Уайльд был осужден не просто за гомосексуальные практики, а за то, что он эстетизировал аморальность, превратил трансгрессию в форму искусства, тем самым обнажив механизм, который должен был оставаться скрытым.

Случай Уильямом Гладстоном, четырежды занимавшим пост премьер-министра Великобритании. Гладстон был известен своей религиозностью и моральной строгостью, но одновременно имел странную привычку: он регулярно прогуливался по районам проституции в Лондоне, где пытался "спасать" падших женщин, приводя их к себе домой для "духовных бесед". При этом он практиковал самобичевание после таких встреч, чтобы "очиститься от греховных мыслей". Это представляет собой чистейший образец того, что Лакан называл jouissance – наслаждения-в-страдании. Гладстон наслаждается не только встречами с проститутками, но и последующим самонаказанием, создавая замкнутый цикл трансгрессии и покаяния, который является не нарушением морального порядка, а его высшей реализацией.

Здесь мы видим окончательное замыкание диалектического круга: те самые "примитивные" практики, которые используются для оправдания колониального господства, становятся объектом тайного наслаждения колонизаторов. "Дикость" туземцев одновременно осуждается публично и романтизируется в приватных пространствах. Это не просто лицемерие – это необходимая диалектическая структура колониального желания.

Бордели, стилизованные под "восточные гаремы" или "африканские хижины", эротические фотографии туземцев под видом "этнографических исследований" – все это формы присвоения Другого через его сексуализацию. Колонизатор наслаждается не просто сексуальностью, а именно "примитивной", "нецивилизованной" сексуальностью, которая запрещена ему как представителю "высшей расы". Здесь мы сталкиваемся с тем, что Хоми Баба называл "колониальной мимикрией" – но в обратном направлении: не колонизированный имитирует колонизатора, а колонизатор тайно имитирует колонизированного, присваивая его предполагаемое jouissance.

И разве не в этом состоит окончательный парадокс империи: те самые люди, которые публично выступают за "цивилизаторскую миссию", тайно наслаждаются именно тем, что они официально стремятся искоренить. Колониальный проект, таким образом, содержит в себе семена собственного разрушения – не из-за сопротивления колонизированных, а из-за внутреннего противоречия в самой структуре колониального желания.

Так мы приходим к фундаментальному выводу: викторианская эпоха – это не просто время лицемерия и двойных стандартов, это лаборатория современной субъективности, расщепленной между публичным подчинением символическому закону и приватным трансгрессивным наслаждением. Чем жестче становились моральные нормы, тем изощреннее становились способы их обхода, и именно в этой диалектике запрета и трансгрессии конституировался современный субъект.

Викторианское общество создало уникальную либидинальную экономику, в которой моральность и аморальность не противоречат друг другу, а взаимно обуславливают друг друга. Без викторианской морали не было бы викторианской аморальности, и наоборот. Это не просто историческое наблюдение – это структурная необходимость, которая продолжает определять наши собственные формы наслаждения даже сегодня, когда викторианские нормы давно утратили свою силу.

И здесь мы сталкиваемся с подлинно травматическим осознанием: попытки установить идеальный моральный порядок неизбежно порождают свою тень – пространство трансгрессивного наслаждения, без которого сам этот порядок теряет свою либидинальную опору. Это урок, который мы должны извлечь из викторианского опыта: не существует морали без ее аморальной изнанки, и именно эта изнанка, это исключение, конституирует символический порядок как таковой.

Мой Телеграм