CreepyStory

Таня

Терпеть не могу походы. Тащиться куда-то потным и грязным, тащить на себе тяжеленный рюкзак, чтобы поставить галочку и тащиться уже в обратном направлении. Фу! Грязь, палатки, насекомые. За час пути я видела двух сурков. Сурки переносят бешенство? Готовить еду на костре. На костре! Как в каменном веке.

Саша сказал, уложимся в три дня. Что будет с моими волосами за три дня? А с маникюром? Пока не оставили машину, было терпимо, но пешие прогулки не моя тема, совсем не моя.

Кто придумал, что степь это красиво? Ничего подобного. Однообразие в серо-коричневых тонах, расплющенное в абсолютную плоскость тяжёлым линялым небом. Пустота помноженная на пыль. Пыль, пыль, пыль... Скрипит на зубах, забила собой поры. Мой косметолог обогатится после моего возвращения в Москву.

Рюкзак трёт, трёт камешек попавший в кроссовок, меня растирает в пыль между жерновами степи и неба. Ненавижу походы, но на что не пойдешь ради любви?

Чертовски болят ноги.

Саша

В современном мире это такая же необходимость, как вода или еда. Брасаешь всё, выключаешь телефон и мчишься куда глаза ведут, подальше от суетной повседневности большого города. Скидываешь с плеч самого себя, как надоевшую офисную распашенку, как давящий галстук небольшого начальника, как ненавистные узкие туфли, предписанные уставом компании.

Жадно живёшь неделю, возвращаешься с туго набитым рюкзаком всего. Там ветер на пустошах, глоток из родника, запах земляничной поляны и ещё, ещё, ещё много всего, что пихал в рюкзак жадно, в попыхах, без разбору эти дни. Если расходовать экономно, содержимого рюкзака хватит чтобы дожить до следующего отпуска. Дозированная, отмеренная днями свобода, единственное лекарство от медленного умирания, подаренное нам вселенной.

Почему Салбыкский курган? Затрудняюсь ответить. Есть в мегалитах нечто притягательное. Да и в степь мы ещё не выбирались. Степь это что-то! Стоит подуть ветерку, как оказываешься посреди бушующего серебряного моря, волны того и гляди свялят с ног и утянут куда-то вниз, в глубь всего, под поверхность самого времени. Запах трав пьянит, обещает рассказать и показать такое, что в Москве и присниться не могло, стоит лишь дойти до горизонта.

Я думаю, это будет незабываемое приключение.

Лёля.

А чё нет-то? Парни позвали, а мне все равно особо нечем заняться. Почему бы и не поехать. Такое сейчас в тренде. Внутренний туризм, единение с природой, мистические практики. Курган какой-то. Пейзаж ничего. Рилсов напилю, фоток. Хм... познание себя посредством общения с духами земли. Здоровый дух в этом, как его, экологичном теле. Почему бы и нет? Норм тема.

Игнат

Идея похода была Санина, а я за любой кипеш.

Мы с Саньком дружим с пятого класса. Помню, мне на пустыре за стройкой кобель штаны на заднице порвал, а Санёк домой сбегал за трениками. С тех пор мы не разлей вода.

Не, ну а куда? На море, в Сочи? Чего я в этих Сочах не видел? А тут настоящая жизнь! Проверка на настоящего здорового мужика. Выдержка, навыки, смекалка, нагрузка. А на привале костерок, пивко, песни под гитару, девчонки красивые для компании. Небо звездное-звездное. Романтика, мать её! Можно к Таньке яйца подкатить. Хотя ей, вроде, Санёк нравится? Ничего, ещё Лёлик есть. Тоже ничего такая.

Про курган я ничего не знаю. Саня что-то рассказывал, но я не особо слушал. Все впереди, посмотрим что там за курган такой.

Тёма

Я убью тебя. Убью, убью, убью, убью, убью, убью. Я тебя убью.

Ничего не изменилось в нашей судьбе, так же идет дождь, лишь ужин пришлось готовить из остатков гречки, пшена и перловки, которые мы наскребли по последним сусекам. Что это за сусеки такие не спрашивайте, я и сама не знаю. Каша невкусная, но лопаем мы ее быстро, наперегонки. Керосина остается на одну ночь.

Сказку предлагает рассказать Леха, милостиво поделившись с девушками махрой. Девушки жеманно благодарят, сворачивают самокрутки и в нетерпении смотрят на рассказчика.

История очень необычного мальчика

Рассказ Лехи

В самом центре Санкт-Петербурга жил мальчик. На первый взгляд, он ничем не отличался от своих сверстников, ходил в школу, лазил по стройкам и заброшкам, читал Лукьяненко, влюблялся в однокласниц, иногда дрался, играл в баскетбол. Приблизительно раз в месяц родители мальчика увозили того на пару дней в деревню под Тверь, откуда он возвращался , может быть, лишь немного бледнее обычного. И всё шло своим чередом.

Мальчик вырос, закончил институт и стал инженером. Встречался с девушками, любил игры про драконов и комедийные сериалы, много работал, по субботам ходил с друзьями в спорт-бар. Но всё так же исчезал время от времени, уезжая в старый дом на отшибе Устиново.

И дело было вовсе не в привычке или особой любви к деревне. Дело было в лунных циклах. Жизнь мальчика полностью подчинялась луне. В полнолуние... Да что тут рассказывать, лучше один раз увидеть.

Леха встает, растегивает рубашку и начинается ужас. Превращается Леха не как в кино про оборотней. Никаких долгих метаморфоз с выламыванием суставов и вывихами выдвигающихся челюстей. Просто вот стоит Леха, штаны с себя стягивает, и вот в темной кухне становиться совсем тесно, а пред нами, распростроняя жуткое зловоние, изготовился к прыжку гигантский бурый волчара, с клочковатой шерстью и налитыми кровью глазами.

Не на тех напал, пёсик. Первой на него бросается Лерка, напяливая ему на морду кастрюлю из под каши, Маришка хватает кочергу, Ирка скалку. Волчара бьется, раскидывает девок, но всеми своими двумя центнерами любви, на зверя падает Александра, заключая в смертельные обьятья. Мила, выбегает в сени. Лена ломает о голову бывшего Лехи табурет. Зверюга рычит и брызжет мутной пеной, ему почти удается сбросить Сашу, он поднимается на задние лапы, и я бросаюсь кубарем в ноги волку, тот спотыкается и скользит по разлитой жидкости для мытья посуды.

Возвращается Мила, в руках у нее топор для колки дров, она бьет, кровь веером орошает наши лица, оборотень хрипит. Мила бьет, бьет, бьет. Волк сипит, дергается и не умирает. Тогда Лера, озаренная догадкой, срывает с богатырской груди серебрянную подвеску в виде вороньего черепа и всаживает в красный, бешено вращающийся зрачок твари. Оборотень обмякает и бьется в судорогах. Для усиления эффекта, Лерка пальцами вдавливает кулон глубже в глазницу, в самый мозг гадины.

После смерти он продолжает оставаться волком. Рубим его на части, выносим на задний двор и сжигаем. На это уходит последний керосин. Дождь пытается затушить пламя, но тщетно. Горит Леха ярко.

Это перевод истории с Reddit

— Эбби, я серьёзно! — сказала Софи.

Подруга закатила глаза:

— Да ну, конечно.

— Вот, смотри.

Она вытащила из-под подушки кухонный нож, и глаза Эбби расширились.

— Папа точил его вчера, — пояснила Софи. Лезвие скользнуло по её предплечью — ни царапины.

— Придумала тоже, — фыркнула Эбби. Она схватила нож и провела пальцем по кромке: кровь сразу выступила. — Ай! — Она поднесла палец к губам.

Софи выхватила нож обратно.

— Я же говорила, он острый!

— Это какой-то фокус, — пробубнила Эбби, морщась, разглядывая порез.

Теперь уже Софи закатила глаза:

— Да не фокус это! Браслет, который мама купила, волшебный. Я прямо перед тем, как ты пришла, резала фрукты, рука соскользнула… — Она показала ладони. — Ни пореза, видишь?

Эбби всё ещё сомневалась.

— То есть пока браслет на тебе, тебя нельзя ранить?

— Не знаю… Наверное. Я не успела проверить — ты ведь пришла, — ответила Софи.

— Ну сделай ещё что-нибудь.

Софи улыбнулась и вонзила лезвие в руку; металл вошёл, словно в масло. Она помахала кистью, и нож закачался.

Эбби уставилась на безкровную рану. Она протянула руку и выдернула нож — сталь осталась чистой. Нерешительно ткнула ножом Софи в грудь. Та хихикнула.

— Вот это да, — прошептала Эбби. — Ты как супергерой!

— Знаю!

— Что ты чувствуешь?

— Будто лёгкое покалывание… почти ничего.

Эбби вытащила нож — клинок был по-прежнему безупречен.

— Можно я попробую браслет? — спросила она.

— Ну… ладно, — согласилась Софи. — Только осторожно, вдруг он действует только на меня.

Сняв браслет, Софи застегнула его на запястье подруги.

— Смотри! Палец больше не болит! — Эбби подняла большой палец: порез исчез. Обе улыбнулись.

Эбби осторожно провела ножом по руке.

— Ничего!

Софи взяла нож и начала тыкать подругу, будто игольную подушку. Обе захихикали.

— Почему это так весело? — спросила Софи.

— Понятия не имею, — рассмеялась Эбби. — Но правда весело! — Она покачала головой. Нож торчал у неё из правого глаза.

Снаружи, из комнаты Софи, раздался пронзительный крик, затем топот и суета.

— Папа?! — выдохнула Софи.

Эбби выдёрнула нож из глаза, и они обе кинулись в гостиную.

Там отец Софи стоял на коленях над матерью, судорожно набирая 911.

— Боже… Да, нужна скорая! На жену напали! Она истекает кровью! О, милая, — бормотал он.

Кровь растекалась вокруг изувеченной женщины; дыхание её было хриплым и неглубоким. Софи ошеломлённо смотрела то на запястье подруги, то на материнское: на руке матери висел такой же старинный браслет, но покрытый тёмной, мрачной патиной. Мама купила их вместе. Они были парой.

Читать эксклюзивные истории в ТГ https://t.me/bayki_reddit

Подписаться на Дзен канал https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Это перевод истории с Reddit

Комната была маленькой и холодной. Мне пришлось просидеть здесь довольно долго, прежде чем вошёл детектив. Он всё ещё выглядел таким же обеспокоенным, как и при нашей первой, столь горестной, встрече. Вмешивать полицию в свои дела всегда неприятно, а уж в этом случае — тем более.

— Надеюсь, у вас есть какие-нибудь хорошие новости? — спросил я робко.

Поскольку в комнате, кроме стола и пары стульев, ничего не было, я не сводил с него глаз. Его лицо оставалось неподвижным. Я чувствовал: сейчас он сообщит мне нечто ужасное. Папка в его руках была тонкой; прежде при наших разговорах её не было. Я решил, что в папке — фотографии подозреваемых. Может, всё-таки хорошие новости?

— У нас появилось доказательство, дающее более ясную картину событий той ночи, — вздохнул детектив. — Но вам будет нелегко это услышать.

Он говорил так, будто нёс тяжкий груз. С тех пор как он вошёл, он ни разу не посмотрел мне в глаза. Кажется, я понял, что в папке: страшные снимки моих внуков… точнее, их останков. Я старался подготовить себя к такому исходу, но смерть ребёнка невозможно принять без боли. Я протянул руку, чтобы коснуться его в жесте поддержки, но детектив отдёрнул свою и наконец посмотрел мне в глаза.

— Вы сказали, что присматривали за внуками, и после ужина уснули в кресле-качалке. Проснувшись под утро, пошли проверить детей и заметили, что их нет. Тогда вы позвонили их родителям, а они — нам. Всё верно?

Детектив был холоден, его взгляд — почти жесток. Мы уже несколько раз обсуждали это, и я не понимал, зачем вновь поднимать старое.

— Да, сэр, — ответил я. — Но разве мы не обсудили это вдоль и поперёк?

— Нет, — рявкнул он. — Новые доказательства указывают на другую последовательность событий. Насколько я понял, вы живёте один, а ваша дочь навещает вас каждые несколько дней, чтобы убедиться, что у вас всё есть. Так?

— …Да, — прошептал я, неуверенный.

— Вы в курсе, что ваша дочь установила в доме камеры? Говорит, вы часто теряете вещи. — Он раскрыл папку. — Мы просмотрели записи и увидели нечто по-настоящему ужасное.

Я растерялся. Камеры? В моём доме? Это же идеально! Записи должны показать, что произошло и кто забрал моих внуков.

— Что же вы нашли, детек… — начал я, но он перебил меня. Детектив бросил передо мной фотографии, на которых я тащу своих внуков во двор.

— Вы когда-нибудь слышали термин «Sundowning»?

Читать эксклюзивные истории в ТГ https://t.me/bayki_reddit

Подписаться на Дзен канал https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Это перевод истории с Reddit

Когда-то, в начале моих двадцатых, я работал ночным ведущим на маленькой радиостанции. Сама станция располагалась в крошечном городке примерно в часе езды от Лас-Вегаса. «KRT3 87.4 FM» — такое у нас было название: ничем не примечательное, на слух не особо цепкое, но это и не было важно, ведь сигнал покрывал лишь несколько деревушек на окраине Вегаса. У нас была небольшая, но преданная аудитория, и мы крутили в основном старый кантри. По утрам, после смены, я иногда заходил в местную забегаловку и болтал со старожилами, которые слушали мои вечерние эфиры: они подкидывали идеи для тем или советовали, какие песни поставить.

Работа была отличная, я искренне получал удовольствие. Платили средне, зато труда почти не было, и этого хватало, пока я пытался понять, чем заняться по-настоящему. Всё шло прекрасно, пока одна ночь не заставила меня уйти навсегда. До сих пор я не знаю, что же тогда произошло.

Наша станция — небольшое кирпичное здание в получасе езды от крохотного городка, где жило всего около шестисот человек. Стояла она прямо у «главного шоссе»: ночью изредка проезжали машины, но людей почти не видно. Напротив — голая пустыня до горизонта; вокруг то же самое, если не считать нескольких скальных гряд и индейской резервации в восьмидесяти милях к северу.

Теперь, когда вы представляете место, расскажу о самой страшной ночи в моей жизни.

Был конец августа, около шести вечера. Я сидел за пультом час, а дневной ведущий задержался, чтобы мы вместе обсудили предстоящие выборы мэра — смертельная скука, но наши слушатели — фермеры да скотоводы — обожали местную политику. Закончив разговор, я запустил первый музыкальный блок на вечер и дал коллеге собрать вещи.

— Так, ключи… сумка… вроде всё, — бормотал он. — Слушай, ты всё ещё сможешь завтра прийти на полтора часа раньше? Не бросай меня, у собаки приём у ветеринара, а она уже старенькая.

Спать я всё равно плохо умел, а лишние деньги не мешали, поэтому без раздумий согласился.

— Конечно, буду к трем тридцати. Но помни, теперь ты мне должен! — поддел я его.

— Не забыл, не забыл. Ладно, до завтра, — ответил он и, шаркая, вышел к машине.

Дверь хлопнула, двигатель взревел, и я остался один. До конца музыкального блока оставалось минут пятьдесят, я взял из ящика «Смерть — дело одинокое» и поставил кофе.

Успел проглотить три главы Брэдбери и две кружки, когда настало время прогноза погоды:

— У нас сегодня чудесный вечер, температура девяносто один по Фаренгейту, солнце клонится, небо чистое — самое время полюбоваться звёздами! А дальше вас ждёт час отборного кантри-золота. Начнём с Хэнка Уильямса… этот трек для тебя, Рэй!

Рэй — один из тех стариков из забегаловки. Утром он попросил особенный альбом, и я, конечно, раскопал его среди пластинок. Но едва опустил иглу, в дверь громко постучали.

Такого почти не бывало: к станции приходили лишь в экстренных случаях. Я подумал о прошлом годе, когда заблудившийся водитель просил помощи, и, запустив очередной трек, подошёл к глазку.

За дверью стоял парень лет девятнадцати—двадцати. Худой, среднего роста, возможно, индеец или латино, с чёрными волосами и тёмными глазами. На нём была выцветшая клетчатая рубашка, грязные джинсы и стоптанные ковбойские сапоги. Я открыл, и только тогда заметил, как он плох: измученный, потный, глаза глубоко запали.

— Эй, дружище, всё в порядке? Что случилось? — спросил я.

Он молчал целую вечность, потом почти шёпотом: — Машина сломалась… телефон есть?

Стационарный был. Я провёл его к аппарату.

— Справочник висит рядом. До городка недалеко, у сервиса есть эвакуатор. Позвони им, а я принесу воды, ты выглядишь ужасно.

Он молча кивнул.

Через минуту я вернулся с водой. Парень сидел в кресле моего коллеги, спина прямая, руки на подлокотниках, как статуя. Поставив стакан, я спросил, дозвонился ли он. Ответа не было — он смотрел в окно у двери.

Я сел напротив. Он медленно, одним глотком осушил воду и вновь уставился наружу. Странно молчаливый, но после пяти миль под солнцем любой будет убит. Здесь летом до ста десяти по Фаренгейту, без подготовки не выживешь.

— Далеко от нас заглох? — спросил я.

Он долго смотрел на меня, затем поднял палец, указывая на восток: — Миль… пять.

Выглядел он так, будто прошёл все пятьсот. Но я не стал спорить.

— Повезло, что рядом станция. Сиди, жди эвакуатор, я скоро сварю кофе.

Он не ответил, лишь повернул голову к окну, лицо заливал оранжевый закат. Мы просидели так полчаса, не обменявшись ни словом.

До следующего выхода оставалось минут десять, я пошёл за кофе. Парень не шевельнулся. Налив две кружки, я уронил одну, убирал мокрое пару минут. Вернувшись, обнаружил кресло пустым. Я оставил кружку и огляделся: дверь туалета была закрыта. Странно: я не слышал шагов, но решил, что он там.

Сел, надел наушники вовремя к эфиру:

— KRT-3 — ещё час музыки без перерыва! А пока напомню: хоть осень близко, пустыня остаётся жаркой, готовьте себя и машины…

Закрыв микрофон, я снова углубился в книгу и совсем забыл о незнакомце. Минут через сорок пять мне приспичило, и только тогда я вспомнил, что он в туалете. Постучал, приговаривая: — Прости, дружище, но… — и дверь тихо приоткрылась. Туалет был пуст.

Окно там отсутствовало; чтобы выйти, нужно пройти мимо меня и повернуть к выходу. Я этого не видел и не слышал. Однако мочевой пузырь требовал внимания, я сделал своё дело, помыл руки и решил, что, видимо, эвакуатор приехал, а я не заметил.

Выйдя, я замер. Парень снова сидел в том же кресле, в той же позе, будто не двигался вовсе.

Я пытался оставаться рациональным. Может, он плохо понимает английский? Может, просто чудик. Но от него исходило что-то неуловимо тревожное.

— Свежий воздух ему, наверное, нужен, — успокоил я себя и потянулся за очередной кружкой. Его чашка тоже была пуста.

— Кофе взять? — предложил я.

— Да, — ответил он мгновенно, голос стал ниже, звучал уже не шёпотом. Я обрадовался, что он хоть заговорил. Взял обе кружки, пошёл ставить свежий кофе, загрузил фильтр, залил воду. Решил сварить полный кувшин.

Вернувшись… никого. Опять. И снова — ни звука. Я проверил туалет, студию, кухню, кладовку. Пусто.

Сел, ошарашенный и напуганный. Пластинка закончилась и шла в «песок», а мне надо было в эфир. Голос дрожал:

— Это KRT-3… э-э, возможны технические неполадки. Чтобы исправиться, ставлю особый альбом Уэйлона Дженнингса…

Я менял пластинку, когда снова раздался резкий стук в дверь. Сбросив наушники, я пошёл за нашей мелкой винтовкой — .22 калибра — мы держали её на всякий. Зарядил несколько патронов и подошёл к двери.

В глазке смутная фигура. Через окно, где жалюзи были приподняты, я разглядел силуэт в двадцати футах: рост как у незнакомца, деталей не видно. Я всматривался, когда дверь содрогнулась от мощного удара.

Я закричал и упал, прижав винтовку, отполз к стене и, дрожа, прицелился.

— У меня оружие! Уходи, пока не начал стрелять!

Ответом был очередной удар. Я выжал курок: пуля прошила дверь на уровне груди. Перезарядил, выстрелил снова — рядом с первой дырой.

Тишина.

Сердце колотилось, в ушах звенело. Подкравшись к окну, я увидел… пусто. Ни тела, ни крови. Лёд пролился по венам.

БУМ.

Удар с противоположной стены. Здание кирпичное; будто кто-то таранит его машиной на ходу.

БУМ.

Теперь сверху, на крыше.

БУМ.

Снова дверь. Я вертелся, не зная, куда целиться. Окружили. Я метнулся в кладовку, захлопнул дверь, передвинул тяжёлый шкаф, сел напротив, держа винтовку.

Грохот слился в какофонию — будто тысячи кулаков колотили во все стены. Я был парализован ужасом. Минуты тянулись вечностью; потом стук стих, остался одинокий постукивающий звук у входа и тоже угас. Я ждал ещё час.

Наконец, дрожа и еле держась на ногах, я отодвинул шкаф. Нужно было добраться до телефона и вызвать шерифа. В коридоре тихо, всё на своих местах, но в воздухе висел тяжёлый запах — металлический, медный, как после перебирания горсти старых монет.

Я взял трубку на кухне и набрал номер. Гудок… И тут скрипнули петли входной двери. Я забыл запереть её. Трубка выскользнула из пальцев.

Я обернулся. В проёме стоял незнакомец, спиной ко мне, неподвижный. Пластинка продолжала негромко «щёлкать» в конце дорожки. И вдруг он сказал:

— Мне… нужна… помощь.

Дальше память обрывается. Следующее, что помню — оранжевое утро, солнце бьёт в лицо, а кто-то трясёт меня за плечо.

— Чёрт, ты как? Ты ранен? Что случилось? — это был мой коллега.

Он увидел меня, стоящего посреди пустыни напротив станции. Сначала, подъезжая, заметил фигуру далеко в песках, но плохо видел без очков и не придал значения. У двери нашёл две идеальные пулевые дыры и забеспокоился. Внутри — холодный кофе на столе, пластинка аккуратно снята с дорожки, винтовка пропала. Меня — нет. Он вышел, глянул в пустыню — фигура приблизилась, и он бросился ко мне.

Так он и нашёл меня: спина прямая, руки по швам, взгляд — в горизонт.

Шериф, скорая, вопросы. По их записям действительно поступил звонок с нашей станции, но на линии никто не говорил. Я едва мог связать пару слов, разум будто разбился. Чтобы меня не упекли в психушку, я соврал о маньяке-бродяге. Доказательств не было: ни крови, ни второй кружки — только моя. Официально так всё и списали.

В больнице я пролежал пару дней на транквилизаторах, потом выписали «здоровым». Старики из забегаловки расспрашивали, но ничего странного в эфире они не заметили: после восьми вечера просто выключили радио и легли спать.

Я лет через несколько прочёл о вэндиго, скин-уокерах и прочей пустынной нечисти, о медном запахе крови, который их сопровождает, но уверенности так и нет. Спустя пару лет я перебрался в Канаду, с роднёй почти не общаюсь, домой не тянет.

С тех пор ничего подобного со мной не случалось. Порой думаю: стоит ли ещё тот старый кирпичный домик, слышал ли кто-нибудь о Незнакомце? Но, похоже, эту встречу пережил только я. И шрам в памяти останется на всю жизнь.

Если у кого-то есть догадки, что это было, поделитесь — потому что я понятия не имею.

Читать эксклюзивные истории в ТГ https://t.me/bayki_reddit

Подписаться на Дзен канал https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Это перевод истории с Reddit

Я родился обузой. Родители говорили это в шутку, но я всегда чувствовал, что мысль эта не покидает их головы. Ещё младенцем я страдал бронхиолитом, гиперчувствительной кожей и бесконечными инфекциями. Мама любила повторять, что Бог будто устал присматривать за мной и переложил всё на их плечи.

— Ему надоело возиться, — полушутя вздыхала она.

Я был хилым ребёнком в здоровой семье. Трое старших братьев, две младших сестры — все крепкие, а мои беды только сменяли друг друга. Бронхиолит уступил место астме, инфекции — аллергиям, чувствительность — экземе. К этому добавьте мигрени, плохое зрение и укачивание в машине — и получите восьмилетнего меня.

Мы жили возле виноградника. Если ехать на восток от Тулузы, мимо Гаяка и Альби, начнётся длинная дорога сквозь редкий лес, открывающаяся к цветным холмам юга Франции. Многие, услышав о французском вине, думают лишь о «Шампани», но всё куда богаче. Отец говорил: прежде чем у нас появилась страна, у нас появилось вино.

Хотя дом стоял не на самом винограднике, он принадлежал нашей семье. Отец работал на этих землях с детства, и от нас, сыновей, ждали того же. Сёстрам тоже предстояло трудиться, но иначе. И это совсем не киношные прогулки в беретах с багетом в корзине. Это химикаты, тяжёлая техника, проверки, контроль качества. Традиции меняются ради рынка. Так что работа была не прогулкой между гроздьями, а тасканием ящиков с оборудованием, заполнением бумаг, погрузкой грузовиков, встречами с поставщиками, налогами и сезонными нормами.

Я не мог справиться со всем этим. Хотел, но не мог. Пробегу немного — задыхаюсь, подниму тяжёлое — сердце колотится. От экранов раскалывалась голова. Маме приходилось стирать мои вещи отдельно, иначе кондиционер вызывал крапивницу. Особый шампунь, специальные пуговицы и молнии — у меня была аллергия на никель, а он везде.

Со всем этим я бы ещё смирился, не будь у меня аллергии на шерсть.

Всё, чего хотели мои брат с сёстрами, — питомец. Но стоило мне очутиться в доме, где есть кот, и начиналась реакция. Порой я ждал в машине, пока остальные ходили за продуктами, вдруг в магазине окажется собака. Лекарства помогали, но вызывали сонливость и тошноту — в дальнюю дорогу так не уедешь.

Помню, однажды брат Морис сорвался на родителей. Ему было тринадцать; переходный возраст. За ужином у меня снова началась реакция на суп. Отец с матерью спорили, то ли от томатов, то ли от зелёного лука. Мама проветривала дом — может, пыльца. Морис не выдержал.

— Каждый день! — выкрикнул он. — Каждый день новая беда! Зачем мы вообще держим его в живых?!

Мать, конечно, отругала его, но он лишь злился сильнее.

— Без тебя нам было бы лучше, — продолжал он. — Мы могли бы делать всё, что захотим. А теперь мы прикованы к тебе.

Он убежал, грохоча по лестнице.

— Я бы лучше собаку завёл, чем имел тебя братом!

Он был не так уж неправ; только озвучил то, о чём молчали.

В ту ночь я ушёл в лес. Принял таблетку, чтобы не разразилась аллергия на деревья, но ноги уже подкашивались от сонливости. Карманы были набиты лекарствами — обычный набор, если покидаешь дом. Я хотел найти Морису собаку. Глупая затея, но мне хотелось, чтобы он меня полюбил. Бродячих псов в сельской Франции мало, но я об этом не думал. Я был расстроен и устал быть обузой.

Я брёл часами, зовя хоть кого-нибудь. Хотел показать всем, что могу сделать доброе дело.

Стемнело, и я повернул назад, разочарованный. И тут услышал всплеск.

После дневного дождя в лесу остались лужи, и что-то плескалось в одной из них. Нечто маленькое. Лягушка? Я опустился на колени, грязь мгновенно пропитала чистые джинсы. Прости, мам.

Я пошарил рукой и коснулся чего-то. Отдёрнул палец.

— Прости, — прошептал я. — Я не хочу тебе навредить.

Осторожно шаря, я нащупал скользкое существо размером с большой палец. Не лягушка, но такое же слизкое. Я поднёс ладонь.

— Что ты? Не лягушка ведь.

Существо переползло на ладонь и замерло. Я поднёс его к лицу, пытаясь разглядеть. Чёрное, по хребту шла гребёнка.

— Хочешь пойти со мной? — спросил я. — А можешь остаться здесь.

Опустил руку, но оно не уползло. Я улыбнулся: впервые кто-то сам выбрал остаться со мной.

Поздно. Родители уже ищут меня. Я нашёл в сарае банку, набрал дождевой воды, опустил туда нового друга. Банку оставил открытой, чтоб он мог уйти, много раз извинился и спрятал её за домом, возле кучи листьев.

Родители были в ярости, но больше беспокоились. Морис получил взбучку, что лишь усугубило всё. Я снова стал причиной неприятностей.

Ночью я не спал, представляя, кто живёт в банке. Может, это и правда лягушка. Такая чёрная, панковская.

Утром я выбежал проверить. Существо свернулось на дне, пытаясь полностью погрузиться: воды было мало. Рыбка? Странно. В шлёпанцах и пижамных штанах, дрожа от утреннего холода, я наполнил банку из шланга и поднял к лицу. Длина — примерно средний палец, чёрное как уголь. Хребет со шипами, голова как у форели, тело змеи, жабры с длинными усиками.

Как только воды стало достаточно, он ожил, завертелся, будто танцуя. Потом взглянул на меня тёмными, пустыми глазами.

— Назову тебя Милу, — улыбнулся я. — И мы будем лучшими друзьями.

Узнаёте отсылку к Тинтину?

Я решил скрыть Милу от братьев и сёстер. Морис всё ещё сердился, а я не хотел давать ему повод. Вероятно, питомца у меня никогда не будет, так что этого друга я прятал.

Кормил чем мог: виноградом, муравьями, мухами, крохами с ужина. Он ел медленно, но всё. Любил игрушки: я бросал в банку пластиковых солдатиков, камешки. Воображал его морским монстром, кракеном над крошечными солдатами.

Через пару дней от банки пошёл странный запах. Я дождался, когда все уйдут, взял чистую банку и пошёл на кухню. Стоило открыть крышку, как нос жгло так, что слёзы брызнули — аллергия. Я быстро перелил Милу в свежую воду и вылил старую в слив.

На улице чуть не выронил банку, пока задыхался, судорожно хватая астматическое лекарство.

— Прости, — кашлял я. — Не знаю, что…

Милу прижался головой к стеклу, глаза распахнуты — он волновался.

Я понял: в старой воде было нечто, вызывавшее мою аллергию, но приятное другим. Когда мама вернулась, я боялся, что она учует запах. Вместо этого она улыбнулась.

— Кто тут цветы нарвал? Пахнет чудесно.

Месяцы шли, и я заметил: вода Милу становится для меня ядом, а для других ароматом. Попав на кожу, она вызывала сыпь, но запах им казался прекрасным.

Однажды я вымыл банку и оставил её на кухне, когда отец заскочил домой. Я наблюдал в окно: он поднял банку, разглядел, понюхал, коснулся языком… и осушил шестью большими глотками.

Милу рос. Усики на жабрах удлинились, челюсть вытянулась, чешуя заблестела. Из банки он переехал в кастрюлю, но ему хотелось прозрачности — смотреть наружу. Я нашёл в гараже старый стеклянный бутыль для засолки, больше головы, с краником внизу. Поставил в заброшенном сарае, но он бился о стекло, указывая наружу.

На холме у опушки мягкая мшистая почва. Я вырыл там яму, опустил бутыль, оставив верх как окно, укрыл листьями. Милу успокоился.

— Завтра принесу тебе сверчка, — пообещал я. — И ещё чего-нибудь.

Он сделал кувырок.

— Тебе что-нибудь нужно?

Стучок в стекло. В этот раз осознанный.

— Ты правда меня понимаешь?

Стучок.

Я приблизил лицо.

— Ты знаешь, что ты Милу?

Стучок.

— Ты любишь меня?

Пауза. Он наклонил голову, будто рассматривал меня, и… стук. Мы друзья.

Через пару дней, меняя воду, я опрокинул банку с отработкой на себя. Пришлось бросить всё и мчаться домой переодеваться. В прихожей отец уловил запах.

— Что за аромат? Где был?

— В лесу. Недалеко, к озеру не ходил.

Он вынул штаны из корзины. Мне пахло приступом, ему — чем-то иным.

— Дикие цветы? Дыня?

Я молчал, мыл руки, чувствуя сыпь. Отец присел, заглянул мне в глаза.

— Лимонад на столе твой?

— Это вода. Не лимонад.

— Всё вода, даже вино, — улыбнулся он. — Но ты его сделал?

— Ну… вроде.

Он положил руку мне на плечо — впервые одобрил меня.

— Сделай ещё. Потрясающе.

Я рассказал об этом Милу; он замер от восторга. Я сомневался — не хотел, чтобы кто-то нашёл Милу, — но решил: когда чистил бутыль, стал собирать воду в бутылки, добавлял дикие цветы, мёд, фенхель, рисовал этикетку. Назвал «Милу», чтоб, если оговорюсь, никто не удивился.

За ужином раздал всем охлаждённые бутылочки. Отец кивнул, остальные сомневались, пока не открыли пробки — жидкость зашипела, как лёгкое игристое. Первая глотка — и на лицах растаяло недоверие. Впервые все улыбались мне.

Всё лето и осень я держал свой распорядок. Милу уже съедал целую фрикадельку, стал длиннее моей ступни. Игрушки ему надоели, я вырезал из газет картинки людей, смачивал и клеил на стекло. Он любил изображения улыбающихся лиц.

«Милу» я делал раз в неделю. Отец приносил мёд, фенхель, вишню. Мы вместе экспериментировали. Мне вонь жгла нос, но я гордился: я отдаю, а не только прошу. Я сказал, что не могу пить своё зелье — мне жжёт. Никто не сомневался. Даже Морис.

Так прошёл год. Лучший день рождения в жизни: семья праздновала искренне. Меня спрашивали совета, мнение. На Новый год отец хвастался соседу моим напитком. Я был не просто больным мальчиком — я часть семейного дела. Морис, правда, пытался вывести рецепт, бесился от неудач: он не позволит перещеголять себя слабаку с аллергией на кондиционер.

Но у отца появились большие планы. Весной мы развели партию вина водой Милу — для баланса сахара, но отец говорил о «мускусном оттенке».

— Минеральная вода вкус не меняет, — сказал он, — но меняет ощущение. А это…

Он потряс мою бутылку.

— …это будет как материнский поцелуй.

Когда партия созрела, он налил глоток, долго нюхал, вертел бокал. Проглотил — и улыбнулся, будто выиграл лотерею. Схватил меня, и мы побежали в поля. Рабочие попробовали вино — их лица озарились.

— Мой сын сделал! — смеялся отец.

Меня хлопали по плечу, подбрасывали, хвалили. «Лучшее, что я пробовал». «Какое мягкое». «Я таю».

Но дальше стало сложно. Отец требовал рецепт. Я не мог выдать. Он не сердился, только расстраивался. Морис же строил свои планы.

Однажды, убирая бутыль, я заметил Мориса. Он шёл следом — услышал звяканье пустых бутылок. Он ещё не видел Милу, но был близко.

— Здесь прячешь? Что используешь? Грибы? Коренья?

Я молчал, будто перед хищником. Он поднял камень. Я не посмотрел ему в глаза — оказалось ошибкой. Камень полетел, я увернулся, он ударил бутыль. Стекло цело, но звук…

— Нет! — закричал я. — Пожалуйста!

Он откинул мох, нащупал крышку, ухмыльнулся, отвинтил. Я выхватил бутылку, как дубинку.

— Остановись, или…

Он замер, бросил крышку, повернулся. Сильнее, выше, здоровее — и я ему угрожаю? Он набросился, сбил меня, бил со злостью, наслаждаясь беспомощностью. Лицом в грязи я увидел, как из бутыли выглядывают тёмные глаза Милу. Он задрожал.

Мориса скрутило судорогой. Он словно отражал дрожь Милу. Глаза завернулись, губы пенились — пена пахла водой Милу. Я перевернул его, колотя по спине. Он захлёбывался белой пеной; глаза почернели, как у Милу.

— Всё хорошо, — успокаивал я Милу сквозь разбитую губу.

Тот перестал дрожать, лишь отдыхал у края.

И тогда Морис заговорил:

— Ты в порядке, друг?

Его рот, но не его голос — низкий хрип. Что-то шевелилось в горле, будто вырываясь наружу.

— Ты это делаешь? — прошептал я.

— Он не причинит тебе вреда, — произнёс Морис. — Я прослежу.

— Как?

— Я плаваю далеко, — ответил он.

Я не успел поблагодарить: Милу плюхнулся на дно, и глаза Мориса вернулись к серым. Его стошнило, он ничего не помнил, но знал, что проиграл.

Я стал королём холма. Морис не трогал меня. Уверенность росла: друг защищает меня, он сильнее всех. Потому, когда отец попросил помочь с вином, я согласился, но поставил условие: никто не прикасается к баку разведения. Он согласился.

В июле мы установили огромный металлический резервуар. Я тайком запустил туда Милу. Он уже был величиной с мою ногу.

Я пришёл в голову глупой идеи: взял пляжный мяч, залез к нему. Холод и тьма, но я доверял другу. Мы играли в мяч, эхом отражённый смех гремел в стальных стенках.

Производство росло. Отец отвёз пробные бутылки сомелье — успех. Первую партию «Ami de Milou» смели мгновенно. Нужно масштабировать. Я кричал на рабочих, чтобы не лезли к баку. Отец колебался: нельзя строить бизнес на тайне ребёнка.

Ночью я увидел, как он берёт пробу, нарушив обещание. Я почувствовал предательство и позволил ему заглянуть. Он спустился с потухшим взглядом, чужим движением.

— Друг, — забулькал он, — лучший друг.

В последующие недели я видел перемены. Клод мог бросить работу и смотреть в небо. Сёстры таращились в телевизор, забыв моргать. Братья сидели у холодильника, хлебая варенье. Все, кто пил «Милу», становились глазами и ушами моего друга.

Я видел, как родители, глаза чёрные, внезапно набрасывались друг на друга в прихожей, словно звери. Но это случалось не всегда — до поры.

Мой десятый день рождения прошёл странно. Семья сидела кругом, все с тёмными глазами и мучительной улыбкой, похожей на оскал.

«С днём рождения», — произнесли они хором.

Отец взял нож, отодвинув сестру так, что та упала, всё ещё улыбаясь. Он с усилием воткнул нож в морковный торт и отрезал себе кончик указательного пальца, не замечая. Держа торт двумя руками, он протащил его ко мне, опрокинув бокалы, тарелки, ложки, а родные попадали, как кости домино.

— С днём рождения, друг, — прохрипел он.

— Спасибо, Милу, — ответил я.

— Я люблю тебя.

— И я тебя.

Отец сел на пол, глядя снизу, будто пёс. Я вкусил торт; их зубы застучали от восторга.

Я не знал, что делать. Милу тянулся всё дальше. Я встречал тёмные глаза в городе: водители автобусов, торговцы фруктами гладили лепестки голубых подсолнухов в магазине. В библиотеке десяток человек читали разные книги одновременно. Музыкальный учитель громил рояль, будто впервые видел. В газетах писали о рыбаках с чёрными глазами, что исчезали в море и возвращались с бочками, которые попадали в наш бак.

Мой друг знал, что делает: доверял лишь мне.

Однажды ночью я открыл бак. Милу вырос до четырёх метров, спиралью лежал на дне. Вокруг плавали чёрные мальки из бочек. Он поднялся, как кобра: глаза размером с кулаки, шипы толще пальцев. Он больше не был моим питомцем. Я стал его.

Он коснулся лбом моего, как нежным поцелуем. Лёд, жжение — аллергия жива.

— Ты причиняешь боль, — прошептал я.

Он отпрянул, понял.

Развязка наступила в сентябре.

Ночью меня разбудили крики и топот. В поле горели факелы: трактор тащил бак, ломая лозы. Братья и сёстры плясали под луной, горланя. Я не видел родителей… пока они не вышли из сарая, таща человека. Никому незнакомого мужчину с разбитым лбом.

— Отпустите! Кто вы такие?!

В ответ летели виноград, инструменты. Его поволокли по лестнице бака. Глянув внутрь, он завизжал, переходя от паники к боли. Его дёргало, словно тянули в разные стороны. Они ликовали.

Моя младшая сестра потянула меня за палец, глаза чёрные.

— Мы хотим попробовать. Вкусить. Увидеть.

— Вы его мучаете! Остановитесь! Это ранит и меня!

Она задумалась; движение в баке стихло. Улыбка вернулась.

— У меня есть решение, друг. Лучший друг.

Она обняла меня; остальные присоединились. Пока в баке ломались кости и рвалось мясо, они шептали:

— Я люблю тебя.

Утром у двери стояла сумка и человек в тёмных очках. Отец взял меня за руку.

— Если больно, ты не должен смотреть. Я позабочусь.

Меня посадили в машину. Бросили и Мориса. Его глаза были тёмными.

— Этот мне не нравится. Он тоже едет.

Так меня увезли.

Мы жили у незнакомца в Марселе. У нас было всё: еда, деньги, игры. И мы ничего не смогли. Мы всего лишь дети.

Это было давно. «Ami de Milou» теперь носит другое имя. Пишу — пост удаляют. Мне почти двадцать два. Я не работал ни дня, езжу на дорогой машине, живу в большой квартире. Люди считают, что я из семьи банкиров. Стоит назвать компанию — все ахают. Вы тоже слышали о ней.

Пишите, что хотите — никто не поверит. Письма исчезают, звонки обрываются. Тёмные глаза скрывают под очками, но я узнаю их по движениям.

Не знаю, когда мы с Морисом сдались. Может, когда поняли, что можем есть мороженое на ужин. А может, когда он завёл собаку. Или в мой первый день рождения вдали от семьи, когда человек с тёмными глазами вручил открытку: двое мальчиков играют пляжным мячом.

«Я люблю тебя», — было написано.

Теперь у них другие компании. Я вижу логотипы на рыболовных судах, на мусоровозах. И lately — знакомый запах из душа. Наверное, на водоочистной тоже их знак.

Я возвращался пару раз, но что я могу? Стены, колючая проволока, искусственное озеро вместо виноградника.

И всё же мне повезло: где бы я ни был, кто-то заботится. Если одиноко, я иду в толпу.

— Я люблю тебя, Милу, — шепчу.

И где-нибудь, кто-нибудь обязательно шепнёт в ответ.

Читать эксклюзивные истории в ТГ https://t.me/bayki_reddit

Подписаться на Дзен канал https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6