Nosleep

Это перевод истории с Reddit

Пишу это из тюрьмы. Две недели назад я забил человека насмерть. Был белый день. Свидетелей хватало. Камеры на заправке сняли всё. Нет смысла отрицать случившееся.

В чём был его грех? Он посмеялся над моими шрамами. Когда я подошёл к нему, он плеснул в меня слаш. В ответ я разбил его лицо в кровавое месиво голыми кулаками.

Заслужил ли он это? Наверное, нет. Я его даже не знал.

Можно ли назвать это преступлением аффекта? Теоретически — да.

Но всё немного сложнее.

Я не собираюсь просить прощения. Бог свидетель, мне, скорее всего, светит укол. Я пришёл в этот тёмный уголок Сети лишь затем, чтобы объясниться. Как я уже сказал, события того дня запутаны.

До переезда во Флориду я работал в частной охране. В такой, о которой не болтают, даже если чувствуешь, что конец близок. Для простоты скажем, что я был контрактником-охранником на исследовательском объекте в Антарктиде.

Вы знаете, что там всё огромное и холодное, но, думаю, не представляете масштаб этих слов. Станция, которую мы охраняли, находилась чертовски далеко от любых следов цивилизации. Так было задумано. В ледяной пустоши не устраивают регулярных пресс-конференций.

Мы регулярно патрулировали окрестности базы, чтобы убедиться, что никто не пытается подсмотреть за исследованиями, но погода ограничивала вылазки ближайшими ледяными полями. Я вышел в патруль почти сотню раз и ни разу не увидел даже косвенного признака человеческого присутствия.

Все постоянно жаловались на лютый холод и отвратительную еду, но это уже вопрос этикета: надо о чём-то говорить, а в белой пустыне вдохновения мало. Честно говоря, работа была лёгкой: облачишься, протопчешься по снегу, а потом пьёшь, ругаешься и играешь в карты.

В конце 2010-х начальство задумало кое-что особенное. Им нужно было убедиться, что в радиусе многих километров нет ни одной души, способной шпионить. Периметр мы обходили, как обычно, но боссы захотели, чтобы мы прочесали район, где никто не бывал уже лет двадцать.

Обычно для такой удалённой экспедиции набирали минимум семь человек. Гонорар делился на всех, и сумма выходила как за обычный патруль. Но если команда была значительно меньше, платили ощутимо больше.

Может, мне так кажется из-за вины, но, по-моему, идея отправиться урезанным составом пришла не мне. Как бы то ни было, мы пошли втроём, не считая эстонца-капитана ледокола. Я хорошо знал двух других, но мы никогда не говорили о семьях. Не уверен, что их родные знают правду, и не хочу, чтобы узнали от меня, так что назовём моих спутников Редом и Сильвером.

Сильвер возглавлял вылазку. Он служил на базе ещё до моего появления и почти не разговаривал. Я даже не знал, откуда он. Акцент у него был странный, будто собранный из всех уголков мира. Знал я лишь, что он любил сигары и отслужил два десятка лет в армии той загадочной страны, откуда прибыл.

Ред отвечал за связь. Отчаянный парень откуда-то из Латинской Америки — кажется, из Бразилии. Мало кто так яростно ругался на мороз, и никто не мог склеить столько ругательств подряд, но в опасной ситуации он был надёжен.

У Сильвера и Реда были винтовки, а я дополнял группу своим «Ремингтоном» на случай, если что-то подберётся слишком близко. Оружие нас особо не волновало: применять его мы не ожидали. Даже Сильвер, проведший не один год в ледяных краях, за всю службу ни разу не стрелял по живой цели. Больше всего нас занимала тепловая защита — лишь бы не потерять конечности от обморожения.

Погода в Антарктиде никогда не бывает хорошей, но тем утром, когда мы вышли с базы, было так спокойно, как только возможно. Чем дальше мы уходили от знакомого периметра, тем сильнее крепчал ветер. Когда мы полностью вошли в неизведанные воды, мир превратился в воющий хаос снега и мокрой крошки.

Эстонский капитан, как обычно, не произнёс ни слова — только покуривал трубку и возился с механизмами. Он был немногословен, но даже в его каменном лице я заметил нервный тик. Мы с Сильвером и Редом тоже не блистали духом. Когда разгулялась буря, радио Реда стало барахлить. А когда ураган набрал полную силу, аппаратура совсем замолкла.

Несколько часов шторм колотил по ледоколу. Судно кренилось из стороны в сторону, порой казалось, что перевернёмся. Все держали лицо, но напряжение можно было резать ножом. Когда к полудню небо прояснилось, мы вздохнули с облегчением. Пока вода спокойно плескалась за бортом, Ред развлекал нас пошлыми шутками про «Титаник».

Несмотря на бурю, мы шли по графику. До разворота оставалось пройти лишь небольшой отрезок. Но как только мы решили, что дело сделано, эстонец молча позвал нас на смотровую палубу.

Вдали виднелось что-то тёмное. Чёрная конструкция выделялась на белом снегу, как монашка на рейве. Когда мы приблизились, тёмный металл оформился в причал. Посреди абсолютной пустоты, где без миллионов на оборудование человеку не выжить, стоял док.

Я не разбираюсь в архитектуре, но Сильвер назвал док готическим. По всей конструкции тянулись зловещие шпили, будто кривые чёрные пальцы, а настил складывался из зубчатых, недружелюбных плит.

Хотя небо очистилось, связь у Реда оставалась мёртвой. Сообщить о находке было невозможно. Сильвер настаивал немедленно вернуться, доложить начальству и отправить лучше экипированную группу. Ред, как всегда безрассудный, предложил хотя бы взглянуть, что в конце причала. Эстонец промолчал, как водится.

Решать пришлось мне. Таинственный переход в середине ледяной пустыни не внушал доверия, но я быстро прикинул, что будет, если мы вернёмся. Нас заставят отдыхать, а вместо нас пошлют другую, крупную команду. Мы получим обычную сменную ставку. Бонус отхватит подстраховка.

Хотел бы я сказать, что меня уговорил Ред — так можно было бы свалить вину на него. Но врать себе и вам не вижу смысла. Я сам настоял двигаться дальше. Уговорил Сильвера сойти с ледокола на чёрный настил не потому, что верил в безопасность, а потому, что дома у меня были долги.

Зубчатая тропа увела нас от корабля и обошла гигантскую ледяную гору. За стеной льда чёрный металл стыковался с купольным сооружением. Как и путь к нему, здание усеивали шиповатые украшения, тянувшиеся к небу. У самого входа Сильвер снова предложил вызвать подкрепление. В голове гнездилась та же тревога, но я уже был намертво привязан к премии.

Вход в купол оказался тесным, с низкими потолками. Леденящий холод снаружи пропитал металл прохода. Ветра не чувствовалось, но от чёрных стен веяло морозной тоской.

В конце коридора потолок поднимался в нечто вроде вестибюля. Стены покрывали странные формы, сливавшиеся и ломавшиеся сами в себя, создавая жуткое убранство. В центре зала возвышалась ужасная статуя.

Бородатый мужчина с длинными волосами из чёрного металла. Тело его вздувалось жилами, а поверх торчал докторский халат, едва прикрывающий мышцы. На лице металлического учёного застыла гримаса ярости и безжалостия. Статуя высилась, словно монумент какому-то мёртвому жестокому божеству.

«Преклонитесь перед своим Профессором», — гласила надпись под статуей.

Сильвер снова высказал своё неудобство. До этого я спорил с ним, но, увидев изваяние, тоже захотел повернуть назад. В этом мрачном лице и странных изгибах зала было что-то, что вгоняло в дрожь. Хотя у нас было надёжное оружие, я ощущал себя беззащитным.

Я уже собирался согласиться на отступление, как Ред, будь он неладен, шагнул дальше, за тёмный вестибюль. Ругнувшись на его нетерпеливость, мы с Сильвером пошли следом.

Купол взвился над головой, а пол сменился чистым льдом. Мы стояли на краю чего-то вроде арены размером с футбольное поле. Землю изрыли вмятины и следы сражений, но форма сооружения быстро потеряла значение: наше внимание приковало замёрзшее существо на дальнем конце площадки.

Ледяной бегемот.

Я видел их только в детстве, в зоопарке, но спутать невозможно. Тело полностью состояло из прозрачного льда, а под кристальной кожей мерцали тёмно-синие сгустки — будто органы. Бегемот высовывался из земли лишь наполовину, словно его застигла внезапная мерзлота. Существо не двигалось, но огромная прозрачная пасть казалась способной перекусить что угодно.

Мы с Сильвером требовали осторожности, но Ред нас не слушал. Он без промедления ринулся к бегемоту. Смеялся, шутил, постукивал по тупым зубам. Для него ледяной бегемот был всего лишь статуей.

Сильвер заметил раньше меня. Он поднял винтовку и заорал Реду, чтобы тот отступил, но слова опоздали. Тёмно-синие сгустки в черепе бегемота начали пульсировать. Будто проснувшись после спячки, кристалл ожил.

Ред отпрянул, когда пасть шевельнулась. Сильвер успел дать очередь по чудовищу, а Ред, вопреки боли, выпустил пару пуль из пистолета прямо в голову монстра. Все попадания были точные, но без толку. Замёрзший исполин не замечал урона.

То, что происходило, выходило за грань понимания, но адреналин превратил всё в обычный бой. Видя, как друга рвут на части, я бросился вперёд. Сблизившись до верного, всадил из помпы два выстрела прямо в пасть.

Первый раздробил кусок челюсти. Второй сорвал её начисто. Ред рухнул на лёд, крича и бредя. Бегемот отшатнулся, ошеломлённый, его разбитая пасть беспомощно болталась. Он взвыл от боли — пронзительный скрип, не вяжущийся с его массой.

Не раздумывая, я схватил вопящего товарища за ворот и потащил к выходу. Выстрелил ещё раз, надеясь отпугнуть чудовище, но промахнулся и попал в чёрный металл.

Хотя я промазал, у Сильвера был другой план. Пока я тащил Реда, старый солдат вышел вперёд и метнул гранату. Снаряд угодил прямо в зияющую пасть. Взрыв сотряс весь зал. Когда иней улёгся, на месте чудовища осталось лишь нагромождение битого льда и тёмно-синей крови.

Жевала монстра давила, как тяжёлая техника. Руку Реда искорёжило до неузнаваемости, кровь текла рекой. Мы наложили жгут, но толку было мало: повреждения уходили глубоко. Форма Реда насквозь пропиталась кровью, а срывающийся крик давал понять, что он на грани.

Спасти его казалось невероятным, но оставлять товарища я не собирался — поначалу. Пока мы затягивали жгут и поднимали полуживого Реда, снаружи раздался знакомый пронзительный вой. Ещё один ледяной бегемот. Несколько бегемотов.

Мы тащили друга через тесный металлический коридор. Когда вышли в антарктический ветер, стало ясно: судьба Реда предрешена. Даже будь мы одни, шансы мизерны: до корабля полчаса ходьбы, а тянуть раненого — дольше. Но мы были не одни.

Из глубин льда поднялись новые кристальные чудовища. С тупыми, но мощнейшими пастями и пульсирующими органами они неуклюже шли к нам.

Я умолял Сильвера бросить Реда, но старик отказался. Он не желал бросать товарища. Даже когда из Реда уходила жизнь, он держал командный долг.

Бегемоты снаружи двигались медленнее, чем тот, что мы встретили внутри. Если бы мы вдвоём бежали, шанс был. Но стоило очередному монстру приблизиться на пару шагов, я отпустил Реда.

Он скатился с настила на лёд. Безвольно. Возможно, уже мёртвый.

Нас преследовали неописуемые создания, но ярость Сильвера прорезала панику. Он взревел и приказал мне поднять Реда. Как командир — приказал.

Он не успел договорить. Ближайший бегемот испустил жуткий вой. Из его пасти вырвался взрывной порыв ледяной пыли. Прежде чем Сильвер договорил приказ, он исчез в облаке инея.

По правой стороне лица пронзила адская боль. Атака кристального монстра жгла так, что этот шрам останется навсегда, но в том адреналиновом миге я видел всё предельно ясно единственным глазом.

Сильвер стоял передо мной, держа Реда. Они оба застыли, обращённые в лёд дыханием бегемота. На долю секунды я заметил, как дёрнулось глазное веко старого солдата. Он был жив, но заморожен.

Жгучая боль в голове стерла надежды. В мозгу не осталось ни одной связной мысли. Тело само понеслось прочь. Осталось только бежать, кричать и молить Господа о спасении.

Не знаю, как добрался до ледокола. Не помню, что сказал эстонцу или начальству на базе. В памяти провал с той секунды, как я пустился бегом. Помню лишь, что провёл около недели на лечении на станции, а потом меня отправили в цивилизацию — восстанавливаться по-настоящему.

Несколько месяцев я провёл в Европе, в клинике, связанной с работодателями. Хирурги делали всё, чтобы спасти то, что не отмёрзло. Офицеры бесконечно допрашивали, пытаясь понять, что произошло. Психологи старались затушить хаос в душе.

Прошли месяцы, и, когда меня признали годным к нормальной жизни, легче не стало. С солидной выплатой за службу и молчание я собрал остатки жизни и уехал во Флориду.

Я больше не хотел мерзнуть. Хотел убежать от льда как можно дальше и забыть увиденное. Но воспоминания не уходили. Редкие минуты покоя в бодрствовании превращались в ночные кошмары и пожирали меня.

Я пил, курил и травил тело, пытаясь забыться. Под достаточной дозой дурмана воспоминания отступали, но никогда не исчезали.

Только столкнувшись с хихикающим подростком на заправке, я ощутил, как ужас того дня по-настоящему вернулся. Я думал, смогу сохранить хладнокровие, просто проучить наглеца. Но стоило ему кинуть в меня ледяную кашу, как контроль ушёл.

Я вновь оказался в ледяном аду. Вновь видел умирающих товарищей, которых не мог спасти. Передо мной снова стояло чудовище из льда и плоти.

Я вернулся туда — и уже не мог остановиться.

Читать эксклюзивные истории в ТГ https://t.me/bayki_reddit

Подписаться на Дзен канал https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Это перевод истории с Reddit

Когда я рос в сельской Миннесоте, мама старалась, чтобы я не терял связь со скандинавскими корнями. Мы не жили в Норвегии, Швеции или Дании уже три поколения, но кое-какие вещи всё же задержались. В основном странные привычки да пара традиций, которые у нас были «со времён, когда мир стоял на краю щепки».

Ставить вечером миску с кашей для лесных гномов — раз. Мама показывала мне кукол, расставляла их в снегу и шептала:

— Не дёргайся слишком резко, а то их спугнёшь.

А ещё был танец вокруг майского столба. Об этом давай не будем — до сих пор краснею.

Но самая странная традиция связана с «сонной» ночью на Мёдсоммер. Да-да, как у Шекспира, только по-скандинавски. Суть проста: в ночь летнего солнцестояния нужно собрать семь разных диких цветов, связать их и положить под подушку. Если сделаешь всё правильно — увидишь во сне свою настоящую любовь.

У меня три сестры. Они без ума от романтики и предначертаний судьбы, а мне тогда было всё равно. Но каждый год они ходили за цветами рука об руку и прятали букеты под подушки. А я, будучи мелким, должен был плестись следом.

Пока однажды старшая не решила, что очередь за мной.

Ей было двенадцать, мне семь. Она решила: чем раньше — тем лучше.

— Потом расскажешь, как она выглядит, — велела она. — Высокая, худая, толстая?

— Спорим, толстая, — ухмыльнулась вторая.

— А по статистике она будет китаянкой или индианкой, — отрезала третья. — Там девчонок больше всего.

Я старался не обращать внимания, но их кудахтанье бесило. Они насобирали шёлковую астру, голубоглазую травку, серебристый лист, дикий бергамот, голубые подсолнухи и земляную сливу — но седьмого цветка не хватало. Оглядывались, искали — ничего. Я хотел домой, поэтому схватил первое, что торчало у ржавой бочки.

— А этот сойдёт? — поднял я жёлтый цветок с чёрным пятном.

— Это черноглазая сьюзен, — сказала старшая.

— Значит, женишься на Сьюзен, — оскалилась другая.

— Маленькую Сю-сю-сечку ты по-лю-би-ишь! — пропела третья.

Я так закатил глаза, что они чуть не вывалились. Сёстры хихикали, завязали мои волосы бантиком, связали букет и велели спать с ним под подушкой.

Сначала всё шло обычно. Обычная ночь. У детей сны яркие, будто всё происходит быстрее. Даже спишь ты быстрее.

Но это было нечто иное. Не просто сон — переживание. Хуже всего, что я его не запомнил. Помнил лишь, что было ужасно. До дрожи. Настолько ужасно, что разум вычеркнул всё. Не помню даже, как проснулся — потом только лежал в ванне, погружённый в холодную воду.

Надо мной склонились три сестры. У них на лицах застыл страх. Горло саднило, я был совершенно бодр, но не помнил, как лёг спать.

— Болит? — спросила старшая.

Голос у неё изменился: тихий, осторожный. Я покачал головой.

— Нет, нормально.

— А звучало, будто больно, — продолжила она. — Очень больно.

— Должно быть, кошмар приснился.

— Это она? — шёпотом спросила младшая. — Ты её видел?

Не мог сказать. В голове зияла чёрная дыра, от одной мысли о ней пульс дрожал. И всё же я знал ответ.

— Да, — прошептал я. — Это Черноглазая Сьюзен.

Сёстры дразнили меня всю жизнь, но о Черноглазой Сьюзен — никогда. Они ещё не видели меня таким. Я проснулся с криком, катался по полу, они решили, что у меня припадок. Затащили в ванну, мама вызвала «скорую».

Мы почти не вспоминали об этом. Никакой эпилепсии не нашли, здоров был как бык. Говорили об аллергии, но я подобного не видел. Со временем молча сошлись на том, что букет подарил мне худший кошмар в жизни.

И в том кошмаре я увидел свою настоящую любовь.

Черноглазую Сьюзен.

Со временем воспоминание поблекло, будто первая простуда. Но иногда, особенно к Мёдсоммеру, я пытался вспомнить тот сон — и внутри что-то падало в бездонную яму. Я мог сосредоточиться и увидеть его — но не хотел. Забыть было благом, и я не лез.

Жить с таким ощущением странно: понятия «настоящая любовь» и «брак» ассоциируются с травмой. Хотя вокруг примеры были хорошие: родители — идеальная пара, у сестёр максимум мелкие драмы.

Так что подростком я не гонялся за девчонками. Не хотел влюбляться. Шутил об этом, но сама мысль встретить единственную казалась падением души в пропасть.

Я пытался объяснить всё рационально: мол, возрастное, причуда. В позднем тинейджерстве это стало весёлой байкой для вечеринок. Смешно — верил же в такое. Но в рассказе всегда был маленький «звёздочка» — белая ложь.

Верить я не переставал.

Семнадцать лет. Короткие отношения были, я влюблялся, но казалось, что это несерьёзно: где-то есть «та самая» любовь — и она ужасна. Нужно было переступить через страх. Я решил повторить — собрать цветы вновь, завершив букет Черноглазой Сьюзен.

Детям боль даётся легко — время лечит. Но в семнадцать всё иначе. Я лёг, холодный пот, мысли о том, что ждёт за закрытыми глазами. Будет ли реакция? Или зря нервничал?

Считал до ста, до двухсот, ворочался, простыни липли. Каждый раз глаза распахивались. Лицо сводило от попыток держать их закрытыми. Часы тянулись, пока что-то не щёлкнуло. Мышцы расслабились, я уловил запах цветов.

И внутри что-то заорало: «Проснись!» — но было поздно.

Будто смотришь на дно бассейна, но прямо перед собой. Мерцающая поверхность, эфемерная и материальная. Как ночное небо, сквозь которое можно просунуть руки. Я судорожно искал опору. В голове — вихрь, будто выпил залпом на голодный желудок.

Что-то коснулось кончиков пальцев — твёрдое, как ногти. Протыкие прикосновения с разных сторон. Голос проник сквозь меня: нейтральный, бесполый, с чудным акцентом.

— …где ты был?

Я пытался удержаться, но не за что. Лишь выросты во тьме. Наконец, движение замедлилось. Появилась устойчивость — контроль.

Из мрака вышло нечто. Глазницы такие тёмные, что казалось, голова пуста. Смутно человеческий череп, связанный с бесконечной массой: будто сломанный цветок, проросший из треснувшего бетона. Мышца и вена пульсировали повсюду, плоть волнами отзывалась на каждый брошенный удар сердца.

— …столько времени.

Что-то обвилось вокруг лодыжки. Сжалось.

— …вернись домой.

Глаза распахнулись, но я не проснулся. Она держала меня. Я сбросил одеяло и увидел синюю стопу. Нога выгибалась, боли не было.

Потом кость треснула.

Такого я не испытывал. Первый перелом — трималлеолярный — да ещё в собственной постели. Боль такова, что теряешь контроль над телом. Я рухнул на пол, корчась; но боль не уходила. Кричал. Тянулся к телефону — будто сама сила мешала дотянуться.

Сосед услышал. Помощь пришла. Нога срастётся — кости дело житейское. А вот истинная любовь — нет.

Я вычеркнул из жизни мысли о браке на десяток лет. Сторонился кокетливых улыбок и звенящего смеха. Одни считали меня неуверенным в ориентации, другие — жертвой религии. Я говорил: отношения не моё. Если допрашивали, отвечал: детская травма. Обычно хватало.

Годами — цепочка коротких романов, лишь бы не влюбиться по-настоящему. Я боялся той тьмы.

Но жизнь не так проста. В тридцать один я встретил её.

Лилия ворвалась, как тёплый ветер. День рождения у друга, она пришла по приглашению. Засиделась на работе, прибежала в огромном худи и вчерашних джинсах, половину вечера рылась в телефоне у стола с закусками. Когда закончились крендели, я подошёл.

— Снэков ищешь? — спросил я.

— Твоя мама — снэк, — огрызнулась она.

— Ладно, но я про крендели.

Она посмотрела, словно я вытащил золотой билет. Настолько ждала, что буду клеиться, что забыла: сама съела пол-миски. Хрюкнула, извинилась, и моё сердце споткнулось.

Я понял — беда. Она мне нравится.

Лилия работала бэкенд-разработчицей из дома. Дни — как полёт в самолёте с котами, которым пытаются объяснить алгебру. У неё шли периоды дикого стресса и затишья, и в это безумие она втащила нас обоих.

Мы не сразу начали встречаться. Переписывались, нашли кучу общего. Она только рассталась с парнем, с которым была с четырнадцати, и не торопилась «на рынок». Её не пугала моя туманная «травма». Ей просто было хорошо рядом.

Друзья поняли, что мы пара, раньше нас самих. Мы просто проводили время вместе, пока однажды не захотели, чтобы оно не кончалось.

Но я думал о Черноглазой Сьюзен. Как бы ни убаюкивали меня тихие храпы Лилии, я лежал с открытыми глазами. Грело грудь, будто подушка пахла дикими цветами. Ноет нога, где шрам. Что будет, если я по-настоящему её полюблю?

Такие ночи случались всё чаще. Раз в полгода — потом еженедельно. Через год отношений Лилия решила помочь. Знала: это травма, я не хочу говорить, но и молчать нельзя. Ведь я не мог сказать, что люблю её. Оттуда росла трещина.

Я видел только один вариант: показать.

На Мёдсоммер мы пошли за цветами вместе. Лилия радовалась, но улыбка гасла, когда понимала, как я серьёзен. Я собрал шесть видов, и последний, словно из ниоткуда, опять — Черноглазая Сьюзен. Перевязал. Фантомная боль пронзила ногу, я захромал.

— Зачем они? — спросила она.

— Чтобы спать, — ответил я. — Нужна твоя помощь.

— Конечно. Что делать?

— Если будет плохо — буди меня.

— А как понять, что плохо?

Я сжал её руку.

— Поймёшь.

Я заготовил марлю, обезболивающее. Лилия была готова звонить 911. Не понимала, что происходит, но дрожала. Я тоже. Проблема — я не мог уснуть. Лежал, а она сидела рядом. Через час она подползла ближе, чтобы успокоить.

— Тебе нужно увидеть, — сказал я.

— Всё хорошо, — прошептала она. — Спи.

— Обещай, что не уснёшь.

— Обещаю.

Я не смотрел — верил. Закрыл глаза, дыхание замедлилось, запах цветов наполнил голову.

Будто проснулся вновь. Лёгкое покалывание, как паутина. Моргал, но темно. Долгий, протяжный выдох шёл эхом, словно поле вздыхающих цветов.

— …красиво.

Из темноты вышла фигура — полупрозрачная, как живое стекло, твердеющее в мягкий мрамор. Женщина, тащила ноги через мрак, будто шла по болоту. Схватила меня за руку, потянула. Чувствовалось, будто несёт течением.

Я увидел спальню сверху. Я лежал, Лилия клевала носом рядом. Не объяснить: будто зеркало моргнуло. Видел, как ей тяжело бороться со сном.

— …это и есть красиво? — шипела Черноглазая Сьюзен.

— Я даже не знаю, кто ты, — сказал я.

— Знаешь, — ответила она. — Я — твоя единственная любовь.

Слова шуршали долгим «с», я старался не смотреть. Противоположность взгляду на солнце: свет уходит из глаз, становится холодно, медленно.

— Не может быть, — выдохнул я.

— Может. Ты меня любишь.

Она посмотрела на комнату. Под мебелью выползли щупальца — длинные, с чешуйчатыми суставами. Одно опрокинуло телефон, другое сдвинуло стул, пара пыталась подвинуть кровать.

— Что ты делаешь?

— Убиваю время.

Одно щупальце стиснуло мой живот. Туго, словно затянули ремень. Косточки тазобедренных суставов хрустнули.

— Если любишь, зачем вредишь?

— А как ещё привыкнуть?

— К чему?

Она приблизилась, дыхание пахло аммиаком.

— К нам.

Рука сомкнулась на горле.

Глаза распахнулись, воздуха нет. Ноги не чувствую. Замахал рукой, пытаясь достать до Лилии. Она вскочила — телефона нет.

— Что происходит?!

Ей пришлось закрыть рот, увидев мой распухший горло. Она схватила мою руку, и что-то отпустило. Я свалился с кровати, хватая воздух, она держала голову. Кисти наливались цветом, два пальца посинели. Боли не было, но через секунды накроет.

— Держись, — шептала она. — Держись.

Телефон исчез. Она шинировала пальцы.

— Прости, — хрипел я. — Прости.

Она молча качала головой. Где-то в углах комнаты шевелилась тень — ждала, пока мы разомкнёмся.

— Что тебя мучает? — спросила Лилия. — Что это?

Что-то сломалось во мне, но она заслуживала правды.

— Кажется, она меня любит.

Неделями я объяснял. Лилия была в ужасе. Одно дело — знать о чьей-то травме, другое — столкнуться с невозможным. Такое ломает.

Но Лилия не сломалась. Она начала задавать вопросы.

Почему именно я? Кто это? Чего она хочет?

Чем больше мы думали о Черноглазой Сьюзен, тем ближе она казалась. Шаги в темноте, мебель сдвинута, двери скрипят. Лилия ночами читала про скандинавский фольклор: ножницы под подушку, Мёдсоммерский столб, «аурергинг». Тролли, эльфы, двери. Составляла списки вопросов к родителям — вдруг в роду на нас наложено древнее зло.

Проходили недели, мы топтались на месте. Тени удлинялись, вещи пропадали.

А каждую ночь, закрывая глаза, я чувствовал запах мокрой земли и полевых цветов.

Затем началось серьёзное. Меня будто толкнули с лестницы. В другой раз что-то прижало педаль газа, и я промчался на красный — чудом без аварии.

Лилия тоже страдала. Барахлила техника, ночами слышались шаги. Порой в окне она видела силуэт, но ближе — лишь ветка или куча листьев.

Мы устали — умственно, физически, социально. Перестали выходить, почти не разговаривали. Жили от дня к дню, пока папка Лилии с записями пылилась.

Но в следующий Мёдсоммер пришлось обсудить главное.

— Так жить нельзя.

Мы сидели на кухне, лампочка сгорела, хотя была новой.

— Прости, — начал я. — Пойму, если ты…

— Я никуда не уйду, — сказала Лилия. — Знаешь ведь.

— И что делать?

С потолка падала капля — кран снова подтекал.

— Нужно что-то попробовать, — сказала она. — Идеи?

— Она убьёт нас. Нельзя туда.

— Может, выбора нет.

Я молчал. Она права. Но принять — другое дело.

Когда пришёл день, мы решили справиться вместе. Взяли одну большую подушку и собрали цветы. Молча. Громово гудело вдалеке, воздух тяжёлый от грозы. Но я видел только женщину, которую любил, и как она мягко касалась травы. Ни мифы, ни обряды не могли убедить меня, что она — не моя настоящая любовь.

Седьмым цветком снова стала Черноглазая Сьюзен у ржавой бочки, будто пряталась. Но, как всегда, я её нашёл. Держа букет, мы пошли домой за руки.

Легли, обнявшись крепко. Как-нибудь выдержим ночь. Должны.

Когда я открыл глаза, всё было иначе.

Я стоял будто в пылевой пустыне: мелкая бетонная пыль вместо песка. Луна заполняла небо, без единой звезды. Вдали чёрные деревья — скелеты, высушенные годами. На горизонте одно огромное дерево, почти достающее до Луны. Конец света.

— Кто ты?

Голос мягкий, музыкой звенел. Я обернулся.

Лилия?

Она показалась выше, но нет — это я стал меньше. Руки — детские. Я был семилетним в пижаме. Голос Лилии тот же, но уши ребёнка слышат иначе. Она говорила прекраснее всех.

— Это я, — сказал я. — Каким-то образом.

— Ты такой милый, — улыбнулась она. — Но я ничего не понимаю.

— Я тоже. Возможно, не должны.

— Может быть.

Мы пошли по дороге, держась за руки. Ни ветра, ни птиц, ни цикад — только шаги по пыли.

— Здесь никого, — сказал я. — Не может быть так просто.

— Мы ошиблись? — спросила она.

— Не думаю. Обычно она уже здесь.

Лилия моргнула и нахмурилась.

— А если она здесь?

Она обняла себя — жест при стрессе.

Мы бродили часами. Ничего. Черноглазой Сьюзен нет, никто не мешал.

— Значит, я твоя настоящая любовь? — спросила Лилия. — Я ведь о тебе мечтаю.

— Тогда ты и моя, — улыбнулся я.

— Думала, место занято.

— Я тоже.

Никто не оспаривал. Мы смеялись. Наверное, в этом и смысл: после всего должно быть хорошее.

Но время шло, а мы не просыпались. Не ели, не пили, не уставали — просто пустота. Ходили среди обгоревших руин, будучи счастливы вместе. Я чувствовал себя странно в детской шкуре.

И тут — жёлтая искра.

За ржавой бочкой — Черноглазая Сьюзен. Та самая, я понял. Поднял, показал Лилии.

— Смотри, — сказал я. — Единственная здесь.

— Интересно, что будет… — начала она.

Голос оборвался. Свет исказился, словно через воду. Глаза защипало. Лилия будто отдалилась.

— Не уходи! — крикнула она. — Что ты делаешь?

— Я нет, я просто…

Я протянул цветок — последний подарок.

Мы стали расходиться. Что-то сместилось. Голова откинулась, жар вспыхнул, потом холод — кто-то охлаждал. Детские голоса, испуг. Лилия исчезала, крича, чтобы я держался. Её голос — от любви до ненависти. Я оставлял её в этом месте на вечность — одной с мыслями. Там небеса без звёзд шепчут, как играть, когда я вернусь. Она сочинит сказки о джиннах, марах и демонах.

Прошли секунды, а для неё — эоны. Достаточно, чтобы тело забыло человеческий облик, разум — любовь. Чтобы слова изменили смысл: истинная любовь.

Крик, пахнущий аммиаком, отразился от трещин пространства. Обожжённая рука тянулась вернуть меня. Как я мог бросить её страдать? Какой эгоист!

Черноглазая Сьюзен. Лилия.

Моя единственная любовь.

Я вынырнул из воды.

Голова выскочила из ванны, и я посмотрел на трёх сестёр.

Мне семь, на мне та же пижама, я лежу в детской ванне.

И здоровый детский мозг залечил воспоминания, похоронив травму до срока.

Жизнь пошла тем же путём. Неловкие годы, мимолётные романы. Я возвращался в тот сломанный мир раз за разом, а она играла, напоминая о предательстве. И я не понимал.

Пока однажды не проснулся один. Мы легли вместе, а вернулся лишь я. Я прожил жизнь дважды и не заметил.

Добрался до душа, включил холодную воду и рухнул. Вырвалась одна фраза:

— Прости. Прости так сильно.

Мир сквозь слёзы или воду мерцал иначе.

Сейчас мне сорок семь. Никакой жены, серьёзных отношений не было. Каждый год я ищу Лилию, надеясь вернуть хотя бы искру того, кем она была. Пробовал приносить вещи, но бессмысленно. Это не так работает.

Иногда пытаюсь остаться дольше, но боль невыносима. Думаю, однажды она убьёт меня, и я больше не вернусь. Наверное, так всё и кончится. Стараюсь об этом не думать, но если думаю — убеждаю себя, что стану таким же, как она. Может, в безумии найдём утешение. Может, будем жить среди пыли и странных лун.

Не знаю.

Думаю, традиция не просто показывает истинную любовь — она уводит туда, где вы можете встретиться. Но место уже не то. Раньше, быть может, там было больше цветов и танцев.

Спросил сестёр, что они видели. Они отвечают: красивые мужчины и голубое небо. Видимо, мы не все попадаем в одно и то же. Истинная любовь у каждого своя. Если для всех есть кто-то один, стоит признать: он может жить на другом конце света. Может, уже умер. А может, совсем не такой, как ты ждал.

Но с возрастом я меньше переживаю. Может, однажды снова проснусь в той ванне. А если нет — значит, увижу её.

Должно же что-то от Лилии остаться в Черноглазой Сьюзен. Обязательно.

Иначе она бы до сих пор не была моей единственной любовью.

Читать эксклюзивные истории в ТГ https://t.me/bayki_reddit

Подписаться на Дзен канал https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Это перевод истории с Reddit

Район, в котором я теперь живу, — самое приятное место из всех, где мне доводилось бывать. Всё здесь ухожено: деревья такие сочные, а небо такое прозрачное, будто кто-то выкрутил ползунок насыщенности до предела. И помимо всего прочего у этого места есть ещё один козырь, затмевающий остальные.

Им почти никто никогда не пользовался. Насколько я понял, это своего рода игра вслепую — да ещё и очень дорогая.

Я ещё знаю, что под нашим районом что-то живёт. Никто здесь никогда не видел, что или кто это, но все знают, что оно там есть.

Суеверия никогда не имели надо мной власти. Пройти под лестницей, разбить зеркало или встретить чёрную кошку — для меня всё это ничем не отличалось от любых прочих мелочей. Да, сама идея миловата, детские сказки привносят в жизнь толику волшебства, но, как и Санта-Клаус, в моих глазах они были лишены правды.

Поэтому-то я так удивился, когда переехал в новый район — тот, где за старой церковью стоит колодец желаний. Я видел его из окна: заброшенный, прямо напротив моего дома.

Ещё ребёнком я понимал, что сказки существуют ради радости, тайны или какой-то морали. Они несут добро.

Так почему же здесь все ведут себя так? Почему даже говорить о колодце — табу?

В день моего переезда не было никакой приветственной вечеринки. Ни дружелюбных соседей, как в прежнем городе. Лишь записка, приклеенная к входной двери, и даже она была короткой:

«Предупреждаем один раз. Колодец использовать нельзя. Держись от него подальше».

Подписи не было; я решил, что это чья-то блажь, и вскоре совсем забыл об этой бумажке.

Пригород оказался куда тише шумного города, из которого я приехал, но меня это устраивало. Я всегда держался особняком — так проще, особенно после того, как всё развалилось с сестрой. Мы не разговаривали годами.

Соседи были приветливы, и, хотя я жил один, одиночества не чувствовал. Ничего необычного — если не считать одной маленькой, но гнетущей детали.

Стоило кому-то упомянуть колодец — неважно кому, — улыбки людей тонули камнем. Тему сразу переводили, а если нет, собеседник находил повод уйти. Я убедился на собственном опыте, когда на барбекю по неосторожности задал вопрос о колодце.

По взглядам можно было подумать, что я оскорбил покойного. Хозяин отвёл меня в другую комнату; едва я вышел, за спиной снова загудел разговор. Мне объяснили лишь то, что колодец — вне обсуждения. Я спросил, почему, и меня попросили уйти.

С того дня я решил подыграть. Все ведь доброжелательны, а сам колодец меня не волновал. Почему бы просто не оставить его в покое?

Через неделю тот же сосед позвал меня выпить кофе — в двух городах отсюда. Меня это раздражало: не хотелось общаться, они знали, что у меня нет других планов, а значит было трудно придумать вежливый предлог отказаться. Любопытство победило.

И тогда я наконец получил что-то — хоть какую-то правду. Смазанную, осторожную, разбавленную. Но больше, чем был готов сказать кто-либо ещё.

Шёпотом мне поведали: люди здесь боятся колодца. Он старше района. Старше церкви. Возможно, старше самого города. Его никто не обслуживает — никто не решается, — но он никогда не меняется. Кирпичи не крошатся. Трава не прорастает. Нет плесени, нет мха. Даже птицы не садятся на край.

Я не поверил ни единому слову.

Ирония в том, что именно моё неверие в сверхъестественное сначала и спасло меня.

Началось с мужчины в нескольких домах отсюда. Я плохо его знал, но часто видел его на крыльце: обычно с выпивкой и усталым взглядом. Однажды он перестал выходить. Сосед шепнул, что того уволили. Другой сказал, что он и дом вот-вот потеряет.

Потом, одной ночью, его увидели у колодца. Пьяный. Разговаривающий с ним, как со священником, богом или старым другом. Он бросил монету и загадал желание.

Через неделю он выиграл в лотерею. Полмиллиона долларов. Вот так просто.

Никто не говорил об этом вслух — поначалу. Но все знали. Слишком уж совпало. Человек, спавший в машине, теперь ездил на новеньком внедорожнике, носил золотые часы и рассуждал о переезде во Флориду.

Потребовалось время, но постепенно… люди становились смелее.

Монета. Желание. Новый автомобиль в подъездной аллее.

Монета. Желание. Повышение, которого никто не ожидал.

Монета. Желание. Женщина, лежавшая в хосписе, через две недели вышла из дома, улыбаясь, будто никогда и не болела.

Никто ничего не признавал. Никто не обсуждал. Но тишина в районе изменилась. Не настороженность… ожидание. Будто все стояли в очереди.

Фокус азартной игры в том, что это сам по себе обман. Русская рулетка. Но награды были слишком сладкими, чтобы устоять.

Следующее желание прошло не так гладко.

Этого я знал лично. Дейл. Он жил в самом конце улицы.

Человек, у которого три машины, и он обязательно расскажет о каждой. Громкий голос, ещё громче мнения. В ту ночь его видели — уж слишком нарядного для полуночной прогулки — держащего монету размером с серебряный доллар. Он устроил целое представление, опуская её.

На следующее утро входная дверь его дома распахнулась настежь и болталась на петлях. Внутри будто прошёл торнадо: осколки стекла на полу, мебель перевёрнута и разорвана, а от лестницы к двери тянулся тёмный след. Пахло грязью и затхлой плесенью.

Дейла с тех пор никто не видел. Однако мы нашли его обручальное кольцо, забитое грязью, на земле у крыльца.

Должен упомянуть: в то утро перед его домом стояла четвёртая машина — ярко-синий Bugatti Veyron. Совершенно новая. Чистая. Ключи в замке зажигания. Дорогая даже для него.

После Дейла всё снова стихло.

Больше никаких монет. Никаких желаний.

Bugatti простоял неделю, прежде чем исчез — его увезли ночью эвакуатором, и никто не узнал водителя. Ни бумаг, ни вопросов.

Люди перестали говорить о колодце совсем. Стоило теме всплыть — разговор деревенел, а потом обрывался. Барбекю снова зажурчали. Газоны стриглись. Огни на верандах зажигались в привычный час.

Будто Дейла никогда и не существовало.

Таков ритм этого места. Короткий флирт с запретным, за которым следует полное, сознательное молчание. Новичков больше не предупреждали. Просто смотрели — ждали, кто первым проявит любопытство.

Я и не думал, что окажусь тем самым, но решение приняли за меня.

Звонок пришёл глубокой ночью: пьяный водитель, перекрёсток и моя сестра. Она жива — пока что, — но в критическом состоянии.

Я помчался в больницу, но меня не пустили в палату. Сказали стандартное: «Мы делаем всё возможное».

Но я видел их глаза. Ей недолго.

Обратная дорога была нереальной. Я любил сестру, несмотря на молчание, несмотря на глупую ссору. Я не переставал — просто не говорил.

Слова врача снова зазвенели в голове: «Делаем всё, что можем». Но это делали они. Я — нет.

Оставалось ещё кое-что. Единственное, что я мог сделать.

Остаток пути я провёл, рассчитывая и оправдывая то, что собирался сделать.

Было загадано пять желаний. Из них плохо кончилось только одно.

Один шанс из пяти спасти её.

Когда я въехал во двор, было уже за полночь.

Район стоял неподвижно. Ни ветра, ни лая собак, ни далёкого гудения машин. Лишь та тяжёлая тишина, что будто подслушивает.

Я долго стоял у двери, держа ключи, глядя через двор.

Колодец прятался за церковью, сразу за забором. Из дома был виден лишь кирпичный круг, поглощённый тенью. Но этой ночью я видел его отчётливо. Будто он хотел, чтобы его видели.

Я не зашёл внутрь.

Я пошёл.

Каждый шаг тяжелел, словно воздух густел по мере приближения. Трава была влажной, хотя дождя не было уже дни. Церковь громоздилась справа, её окна темнели. Я почти ожидал увидеть в них наблюдателя — но там было пусто.

Только я и колодец.

В кармане я нащупал монету, которую не помнил, как положил. Тусклый пенни. Я почти рассмеялся. Жизнь сестры за эту мелочь? Но дело не в монете. Никогда не было. Я шагнул ближе, прочистил горло. Голос дрожал, но я выдавил слова: «Я хочу, чтобы моя сестра жила». Монета упала. Ни звука. Ни всплеска. Лишь бесконечная тишина. Я медленно отступил от колодца, будто от дикого зверя, и остаток ночи провёл у телефона, ожидая звонка.

Я не спал.

Я сидел на диване, приоткрыв шторы ровно настолько, чтобы видеть улицу. Колодец был лишь силуэтом — неподвижным, нетронутым. Я следил за ним, как ястреб, будто он мог передумать и выплюнуть монету.

Писать эту историю я начал около трёх утра, пока всё ещё ждал звонка из больницы. Не знал, дождусь ли вообще, или случится что-то другое. Мне просто нужно было всё записать — на всякий случай.

Телефон зазвонил наконец чуть после шести.

Я поднёс трубку к уху ещё до второго гудка. Сердце и так уже выскакивало из груди.

Это была больница.

Она проснулась.

Стабильна. Дышит сама. Отвечает на вопросы.

Медсестра назвала это чудом.

Десять секунд я не произносил ни слова. Просто держал трубку и слушал, как вселенная кренится набок.

Я поблагодарил их. Не помню, что сказал ещё. Помню только улыбку, когда повесил трубку.

И тогда я посмотрел в окно.

Кто-то выглядывает из-за стенки колодца — прямо мне в глаза. Кожа белая, как бумага. Разбухшая, как у утопленника. Каждые несколько минут он чуть шевелится — дюйм туда, рывок сюда — но не перестаёт смотреть.

Он медленно покидает колодец. Сначала рука через край. Потом плечо. Теперь я вижу его рот. Или начало его, во всяком случае.

Он вертикальный. Начинается на губах и тянется вниз по горлу, длинным швом рассекая голову пополам. Не вижу, куда он уходит. Скоро узнаю.

Я уже пытался бежать. Подошёл к двери — и он был там.

Я увидел его в глазок. Просто стоял по ту сторону, захлёбывался, булькал, словно тонущий в собственном дыхании. С его кожи капала чёрная вода и собиралась лужей на крыльце.

Но когда я в панике отступил и снова глянул в окно — он всё ещё был у колодца.

Моё крыльцо пустовало.

Как бы ни было мне не везти, это моя ставка. Сестра будет жить — и это главное. Надеюсь, она прочтёт это и узнает, как мне жаль.

Читать эксклюзивные истории в ТГ https://t.me/bayki_reddit

Подписаться на Дзен канал https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Это перевод истории с Reddit

Привет. Я толком не знаком с этим сабреддитом, но понимаю, что здесь иногда дают советы по странным вещам, поэтому и пишу — у меня заканчиваются варианты. Не уверен, что кто-то вообще сможет помочь; мне просто нужно это выговорить.

Немного предыстории: мне двадцать три, я довольно здоров и почти никогда не страдаю от головных болей или мигреней. Единственное лекарство, которое я принимаю, — это 20 мг эсциталопрама от лёгкой депрессии. Пью его уже два года без малейших побочных эффектов.

Всё началось пару недель назад. Сначала ничего серьёзного — тупая боль. Я решил, что просто обезвожен, выпил воды, принял ибупрофен. Боль прошла, и я забыл о ней. Но тем же вечером за ужином голова снова заболела чуть сильнее. Опять выпил ибупрофен и продолжил ужинать и заниматься своими делами. А потом, около двух или трёх ночи, меня разбудила пульсирующая боль в черепе. Такой сильной боли я не испытывал никогда. Казалось, кто-то сжимает и давит мне на мозг, пока он ещё внутри головы. По глупости я принял более сильное обезболивающее, надеясь, что поможет, но боль не ушла. Она только усилилась. Я чувствовал, как мозг пульсирует, пронизанный горячей, жгучей болью. В итоге меня вырвало от её интенсивности.

Я понял, что не могу ждать, пока откроется моя поликлиника, разбудил партнёра и попросил отвезти меня в ближайший круглосуточный медцентр. Кажется, мы выбрали единственную ночь, когда у всех случился приступ: помещение было забито людьми. Мы прождали, наверное, несколько часов, пока я корчился от боли. Наконец врач позвал меня. Думаю, я буквально выпрыгнул из кресла — не мог больше ждать.

Я описал симптомы, пока он проверял прочие показатели. Единственное отклонение — слегка пониженное давление. Он сказал, что серьёзного ничего не видит, выписал обезболивающее и посоветовал вернуться, если не станет лучше, чтобы направить к специалисту. Полная трата времени, подумал я. Но всё же попробовал прописанное — хуже, казалось, быть не могло.

После ещё нескольких дней почти непрерывной боли я пошёл к другому врачу. На этот раз меня направили к неврологу, который назначил КТ. Ждать результатов почти двое суток — одно из самых тревожных испытаний в моей жизни. К тому моменту меня тошнило почти каждый день, я чувствовал постоянную усталость. Я надеялся, что это просто из-за боли.

Когда врач позвонила, сердце ушло в пятки. Она сказала немедленно ложиться в больницу: КТ показала отёк мозга. По её словам, пока операция не нужна, но мне требовалось наблюдение и МРТ, чтобы оценить степень отёка.

Моё пребывание в больнице слилось в одно пятно. Я ждал результатов МРТ целую неделю, а симптомы ухудшались. Я почти не удерживал пищу, временами едва видел, давление всё падало. Я даже думал о суициде, но больница — худшее место для такого.

Когда результаты наконец пришли, я понял, что всё плохо. Врач пыталась казаться спокойной, но на лице читался страх.

— Добрый день, Маркус. Как вы себя чувствуете?

— Я хочу знать результаты. Я больше не могу ждать.

— Я обсудила ваше МРТ с радиологами, и выводы оказались… необычными.

— Что это значит?

Она сухо сглотнула.

— Маркус, мы ошиблись насчёт отёка мозга. Это не отёк. Он растёт.

— Растёт? В смысле растёт?

— Я имею в виду, что общий объём вашего мозга медленно, но измеримо увеличивается. Особенно в лобной и теменной долях. Нет ни жидкости, ни опухоли, ни признаков инфекции… Ткань выглядит здоровой. Она просто растёт.

— Как такое возможно?

— Мы не знаем. У взрослого человека мозг не растёт, тем более так. Нейроны так не регенерируют. Мы проверили снимки и даже сделали повторное сканирование, чтобы исключить ошибку. Но он точно увеличился на несколько миллиметров.

— И что это значит? Это остановится?

Я вижу, как она тщательно подбирает слова.

— Мы не знаем. Это неизвестное состояние. Сейчас мы сосредоточены на снижении внутричерепного давления и отслеживании темпов роста. Если он продолжится… возможно, придётся хирургически снять давление, чтобы избежать повреждений.

— Вы говорите о трепанации.

— Только если это станет критично. Пока мы наблюдаем и даём препараты для снижения давления. Но я хочу быть честной — такого мы не видели. Это не учебник. Мы консультировались с другими неврологами и исследовательскими центрами. Никто с таким не сталкивался. Некоторые предположили стремительный глиоз, но ваши показатели не совпадают. Кто-то выдвинул идею прионоподобного процесса, но… это не объясняет организации. Или активности.

— Что это значит?

Она колеблется, прежде чем продолжить.

— Есть скоординированные сигналы. Паттерны, которые обычно не встречаются в этих областях мозга. Или в недавно сформированной ткани.

— То есть он не просто растёт. Он работает.

— Мы пока не знаем, что это значит. Но что бы это ни было, оно не инертно. Оно функционально. И именно это нас тревожит.

Это было вчера.

Я продолжаю задавать вопросы, но мне почти ничего не рассказывают. Я буквально чувствую, как что-то растёт и давит изнутри. Мне страшно. Я думаю, что умираю.

Если у кого-нибудь есть идеи, что это может быть или что мне делать, помогите. Я отчаянно нуждаюсь в совете.

Читать эксклюзивные истории в ТГ https://t.me/bayki_reddit

Подписаться на Дзен канал https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Это перевод истории с Reddit

Техасское лето нависало тяжёлой, густой влажной ватой, липло ко всему подряд даже тогда, когда солнце опускалось к горизонту. Меня зовут Оливер, и это был всего-навсего ещё один рабочий вечер в аквапарке «Шлиттербан». Новая должность техника-обслуживания казалась шагом вперёд после бессонных ночей в «Вафельном доме»: вместо грязных столиков — хлор и трубы. Но сегодня всё было иначе. Сегодня мне предстояло спуститься на дно «Пасти».

«Пасть» — не просто горка, а новейшая, самая огромная и, без сомнений, самая странная достопримечательность парка. Гигантский закрытый спуск выворачивает катающегося в темноту, а в финале ждёт главное шоу. Владелец, Стерлинг — скуповатый тип с непонятной тягой ко всему мрачному, — раздобыл «это»: статую акулы, которую давным-давно бросили на дне какого-то забытого озера.

Судя по рассказам в Reddit, статую использовали как реквизит в дешёвом хорроре, а после съёмок затопили — пугать любопытных дайверов. В интернете полно снимков: стоит забить «statue shark lake abandoned». Штука жуткая, но скорее завораживающая, чем пугающая — просто громадная, странная скульптура. Если у вас есть хоть капля субмеханофобии, лучше не гуглите. Белоснежная чушь с головой-заулыбкой: уголки пасти чуть приподняты — и уже мурашки. На фото выглядело потрясающе. Стерлинг ввалил кучу денег, чтобы вытащить её, а потом ещё больше — чтобы оживить. Теперь, доплатив пару баксов, посетитель, выскочив из тёмного воронёного туннеля в глубокий бассейн, видел прямо под поверхностью затаившуюся акулу. С гидравлическим шипением она выстреливала вверх по двадцатифутовой направляющей, вздымая волны, и тут же уходила обратно в тьму, дожидаясь следующей жертвы, которая заденет датчик.

Ночью, когда последний визжащий ребёнок покидал парк и ворота запирали, «Пасть» смолкала. Не просто тихо — тишина стояла плотная, почти гнетущая, странно умиротворяющая. В списке дел на вечер: фильтры, манометры и сама акула. Главный датчик барахлил, значит, придётся нырять и смотреть корпус. Я собрал снаряжение. Обычный вторник.

Маска, регулятор, ровное шипение дыхания. Вода бассейна, днём бурлящая, теперь была гладкой, зеркальной, отражала далёкие огни будто рассыпанные алмазы. Я оттолкнулся и скользнул в прохладную хлорированную толщу. Шум сверху погас, осталась полутьма тишины. Свет угасал, привычная бирюза переходила в тушь. Я включил фонарь: узкий луч разорвал мрак. И вот она.

Акула.

Видел её сотню раз сверху и на фото, но лицом к лицу под водой — совсем другое. Огромная, раза в два длиннее меня, но всё-таки статуя. Мёртвые чёрные глазницы не трогали, а вот эта улыбка… странная, плоская, почти ехидная складка у уголков пасти. Я списал всё на игру света. Вода всё искажает. Любопытно, и только. Так я себя успокаивал.

Собрался и подплыл ближе. Датчик находился у челюсти. Вода вокруг скульптуры была на удивление чистой, словно она сама отталкивала муть, открывая идеальный обзор. Чем ближе, тем чётче детали: шершавый, местами оббитый стеклопластик, пугающе живой; зубы — идеальные треугольные осколки. И улыбка… будто глубже. Не шире, не ярче. Глубже. Словно вокруг пасти появилась новая складка. Я завис, работая ластами, пожал плечами. Угол, отражение. Вдох. «Всего лишь статуя», — пробурлил я. «Пластик да гидравлика».

Открыл панель, перебрал провода, присоединил оторванный разъём. Готово. Уже мечтал о холодном сладком чае.

Поднял глаза. Голова акулы словно повернулась на крошечный градус, наклон влево стал заметнее. А улыбка? Тоже глубже, намёк на хищную ухмылку. Холод прокатился под костюмом. Моргнул. Должно быть течение.

Оттолкнулся назад — и ощутил короткую вибрацию, будто исходившую из-нутри статуи. Сердце ёкнуло. Гидравлика отключена, парк пуст, я один. Значит, просто сдвинулась? Ладно, пора заканчивать.

Нужно проверить рельс, по которому скользит чудище. Для этого придётся проплыть мимо неё к хвосту. Неприятное чувство крепло, но я проглотил его. Глупо пугаться пластмассы. Вдох — и я поплыл вдоль неподвижной головы, корпуса, пока не оказался у хвоста, спиной к акуле. Проверял ролики, луч фонаря прыгал по металлу, рутина немного притупляла страх.

И тут рядом щёлкнуло. Резко, металлически, будто сомкнулись зубы. Дыхание сбилось. Звук был слишком ясным, намеренным. Я хотел обернуться, но мышцы каменной глыбой прижало. Тишина после щелчка тяжела, насторожена, будто сама тьма затаилась. Внутри всё кричало: беги.

Я пытался выровнять дыхание, когда за спиной хлынул ледяной холод — не вода, а присутствие. Давящая, удушающая осознанность. Голова повернулась сама собой, и мир замер.

Акула.

Она уже не смотрела прямо; весь корпус повернулся, встречая меня нос к носу. До маски — метра полтора. Пасть, раньше приоткрытая, разверзлась шире: беззвучная бесконечная зевота поглотила свет фонаря. Улыбка превратилась в дьявольский rictus, воплощённое зло. Челюсти растягивались, будто рвали свои же губы, выставляя каждую идеальную пирамидку зуба. Мёртвые глаза сверкнули голодной радостью, отражая моё искажённое лицо. Скульптура оставалась неподвижной, но в этом взгляде жил сознательный, убийственный замысел. Она не просто смотрела — она смаковала мой ужас.

— О, чёрт!

Инструменты летели вниз. Я рванул к поверхности, бешено работая ногами. Улыбка «Пасти», её глаза, горящие жадным восторгом, выжигались в памяти. Лёгкие горели, огни наверху дрожали, маня. На половине пути я оглянулся.

Рельс был на месте. Акулы не было. Только зеркальная гладь, бесшумный хлорированный штиль.

— Нет… нет... Нет-нет-нет!

Я изо всех сил лягал воду к бортику. Каждый пузырь казался плавником, каждый блик — зубом. Поверхность казалась бесконечно далёкой, но я выбросил себя наружу, сорвал маску, захлёбываясь воздухом. Отшатнулся, не сводя глаз с воды. Гладь врала: она не пуста. Существо всё ещё здесь. И я понял холодно и ясно: оно просто ДАЛО мне уйти.

Пока.

Это была моя последняя ночь в «Шлиттербане». Утром я написал заявление: «Ухожу». Без объяснений. Стерлинг названивал, предлагал бонусы.

— Оливер, прошу, не знаю, что случилось, но мы всё исправим. Скажи сумму, я заплачу!

Я бросил трубку. Я больше не мог ступить туда, особенно к тому бассейну. Одна мысль о чёрной бездне вызывала тошноту.

Через несколько месяцев парк закрыли навсегда. В отчётах значилось: «непредвиденные эксплуатационные трудности» — значит, всё совсем плохо. Спустя пару дней Стерлинг словно растворился; год о нём ни слуху ни духу. Про статую не упомянули ни словом, будто её никогда не было. Не знаю, куда она делась: вывезли или так и лежит в затхлом бассейне. Я молюсь, чтобы её больше никто не нашёл — ни здесь, ни в каком озере. Пусть останется потерянной.

Только мне не легче. Я вижу её каждую ночь. Ту улыбку, те глаза, миг до исчезновения. Она всегда там, в самых тёмных уголках снов, булькает под поверхностью сознания. Теперь я не могу смотреть на бассейн без паники. Открытая вода? Исключено. Мир вдруг стал слишком глубоким, слишком полным глаз, глядящих из темноты… Тех, кто охотится. Тех, кто улыбается.

Правка: Чёрт возьми.

В вечерних новостях только что прошёл срочный сюжет. Я едва не поперхнулся ужином.

Несколько родителей умоляют о любой информации о пропавших детях. С прошлой ночи исчезло трое подростков.

Последний, кто их видел, — бездомный…

… рассказал, что они перелезали через забор «заброшенного аквапарка».

Читать эксклюзивные истории в ТГ https://t.me/bayki_reddit

Подписаться на Дзен канал https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Попасть в готичную обстановку за городом, в излучине, так сказать, Тамбова и Рязани, не представлялось возможным. А очень хотелось, тем более что вариант был реальным, но пандемия перечеркнула план. Надежный, только не тролльте, как швейцарские часы. Потому что именно сеть немецкоязычных факультетов объединилась с целью реставрации изданий ранней готики и объявила международный конкурс в поддержку жанра.

Ну и мы, три раздолбая, фанаты хорроров, увидели это объявление и впечатлились одной древней историей. Про то, как красный дьявол, спокойно живший один в пустой деревне, был изгнан ватиканским паломником, взлетел до Луны, оставив на ней отпечаток копыта.. В общем, в таком стиле, мы до конца и не переводили, немецкий как-то проходили в школе, а тут еще трудней, язык-то старый. Нас онлайн-переводчик и без того запутал, мы долго думали, что это про космос легенда, хотели Маску ее твитнуть.

Но потом чуток разобрались, вдохновились Гоголем, «Астралом» с демоном за клавесином, немного «Фаустом» Гете и нарисовали мульт в краш-классике канала 2X2, как некто в красном сталкивается в полете со спутником и падает обратно, куда-то на Землю...

Выиграли путевку по готическим местам Германии, Австрии, Швейцарии - и «приземлились» вместо аэропорта Берлина в родную хтонь. Потом, правда, нам обменяли тур на деньги, но на каждого вышло не особо много, да и кайф изначально был не в деньгах.

Поэтому прошлым летом мы собрали весь антураж, что заготовили для встреч с призраками: доску Уиджи, стеклянный шар, сакральные для каждого фана книги, разных «ловцов снов». И отправились, как в детстве, в деревню к моей прабабушке.

Там, правда, давно дача моих родителей, но довольно заброшенная. Ехать далеко, домишко старенький уже - вот особо никто туда и не мотается, так, чисто обстановку проверить. Ну, мы-то всё в округе облазили еще десять лет назад.

Заприметили заброшенный в полях планетарий, бывшую церковь. Остатки витражей, мозаичного пола, фрески поэтические, где на половине стены святой с нимбом остался, а ему на встречу уже корабль «Союз» вылетает.

Самое главное для нас, что планетарий забросили и не доделали не зря. В окружающих полях, в продвинутые 60-е, кстати, видели чуть не «детей кукурузы». А в самом здании падали с лесов трезвые рабочие; те же, что не падали, прям к религии обращались. Группа художников не могла замазать фон церковной стены - стена «плакала». Сторожа на стройке не ночевали без оружия, но оружие давать было нельзя: один так зашел в поле и застрелился.

Никто из ближних деревень на объекте и этих полях не только не работал - не подходил туда. Гектары со скандалами в обкомах передавали от совхоза к совхозу, дошли до столицы и завершили тем, что в планетарии и на полях устроили перевалочный пункт для перегоняемой сельхозтехники. Никто ничего не охранял, водители ночевали по деревням, потому как воровства не было. Бабушка вспоминала, что прабабушка моя так говорила: «Были земли Божьи, а стали известно чьи».

В месте с такой богатой историей мы и решили попробовать переночевать. Перетащили с дачи все атрибуты, взяли свои наборы для выживания, спальники, три пакета бутербродов, винца для слабонервных...

Из планетария вышли после полуночи - теплынь, звезды с ладонь близко, луна расплывается. Не надо нам никакой Швейцарии, решили, патриотизм полез, Пушкина, Брюсова задвигаем, винцо потягиваем. Все-таки когда ты почти случайный филолог, чисто куда по баллам прошел, да еще и поклонник ужасов - лучше, понятней и ближе родной мистики ничего не найти. Еще по стаканчику приняли, Серый тут с Бродским своим любимым полез (а там поэма, что ли, никакого конца), и спать отправились.

Просыпаемся - трясет нас. Всё здание трясет, словно землетрясение. Глаза щиплет от сыпучки с потолка. Каждое стеклышко звенит в витражах, мозаики стучат, как домино об стол. Припасы наши, бутылки катаются из угла в угол, а сам пол вроде надувается, почти дугой уже. И светло - луна прямо напротив дверного проема.

Мы туда бросились, выбегаем, слышим: «Сюда, пацаны!». Прямо в поле мужик стоит. И мы-то бежим по полю, больше некуда. На него бежим, выходит, только он отдаляется все время.

Хорошо, Андрюха остановился, он впереди был. Я и Серый - в ступоре, так и мчали бы дальше... Андрюха хрипит, типа, кто это вообще, хватит бежать, мы уже далеко. Оказалось, половину поля отмахали, луна так и висит у планетария - всё видно.

Спокойно там, тихо. Покурили мы, у Серого сиги в кармане остались, и потопали обратно. В полях-то еще страшней.

Подходим уже, к луне поближе, а вход в планетарий тот мужик заслоняет. Плащ красный с капюшоном, вроде дождевика или спецодежды, больше ничего не понятно. Выходит из здания нам наперерез и пискляво так, мерзко кричит: «Сюда, пацаны!». И затвор ружья передергивает... Мы не делаем ни-че-го, только на ноги его смотрим, как идиоты.

Тут луна пропадать начала, рассеиваться и удаляться. А он - раз и ружье пополам, прямо руками. И оттуда, из рук его, и с поля позади нас, и прямо по нам вдруг мыши хлынули. Сплошным серым ковром, совершенно реальным, с мягкими теплыми тельцами и шерстью. Тогда он по этому живому ковру скачками, за луной вдогонку. Делает сальто в воздухе и копытом своим луну разбивает...

Думаю, мы все в обморок упали или что-то такое. Очнулись уже по росе, светло. Повсюду мыши раздавленные. Мне и Серому плохо совсем. Да и Андрюху рвало потом.

Сохраняем слабую надежду, что отравились чем-то. В планетарий даже за вещами не заходили. И на дачу не заходили, машину поймали прям на трассе и свалили оттуда. Водила «укурков» везти не хотел, хорошо, у Серого телефон выжил - сразу на карту ему деньги перевели...

Почти год прошел, но в полнолуние никто из нас не спит. Андрюха, самый крепкий, всегда был бодрячком, втихую принимает просроченный феназепам, спер у своих.

Серый в Воронеж перевелся, звонит вот в полнолуния.

Я «полюбил» мелодрамы, чтобы эмоции выпускать, и боюсь мышей даже в детских книжках и мультиках, что брат смотрит.

Страшно представить, но это точно правда.