Данная статья относится к Категории ⚙ Системный анализ
Хосе Ортега-и-Гассет — испанский философ и публицист. В 1930 году написал одно из его самых известных произведений: Восстание масс / La rebelion de las Masas
«Умирает знаменитый человек. У его постели жена. Врач считает пульс умирающего. В глубине комнаты два его друга – газетчик, которого к этому смертному ложу привёл долг службы, и художник, который оказался здесь случайно. Супруга, врач, газетчик и художник присутствуют при одном и том же событии. Однако это, одно и то же событие, – агония человека – для каждого из этих людей видится со своей точки зрения. И эти точки зрения столь различны, что едва ли у них есть что-нибудь общее. Разница между тем, как воспринимает происходящее убитая горем женщина и художник, бесстрастно наблюдающий эту сцену, такова, что они, можно сказать, присутствуют при двух совершенно различных событиях.
Выходит, стало быть, что одна и та же реальность, рассматриваемая с разных точек зрения, расщепляется на множество отличных друг от друга реальностей.
И приходится задаваться вопросом: какая же из этих многочисленных реальностей истинная, подлинная? Любое наше суждение будет произвольным. Наше предпочтение той или другой реальности может основываться только на личном вкусе. Все эти реальности равноценны, каждая из них подлинна с соответствующей точки зрения. Единственное, что мы можем сделать, – это классифицировать точки зрения и выбрать среди них ту, которая покажется нам более достоверной или более близкой. Так мы придём к пониманию, хотя и не сулящему нам абсолютной истины, но, по крайней мере, практически удобному, упорядочивающему действительность.
Наиболее верное средство разграничить точки зрения четырёх лиц, присутствующих при сцене смерти, – это сопоставить их по одному признаку, а именно рассмотреть ту духовную дистанцию, которая отделяет каждого из присутствующих от единого для всех события, т.е. агонии больного. Для жены умирающего эта дистанция минимальна, её почти не существует. Печальное событие так терзает её сердце, так захватывает её существо, что она сливается с этим событием: образно говоря, жена включается в сцену, становясь частью её. Чтобы увидеть событие в качестве созерцаемого объекта, необходимо отдалиться от него. Нужно, чтобы оно перестало задевать нас за живое. Жена не присутствует при этой сцене как свидетель, поскольку находится внутри неё; она не созерцает её, но живёт в ней.
Врач отстоит уже несколько дальше. Для него это – профессиональный случай. Он не переживает ситуацию с той мучительной и ослепляющей скорбью, которая переполняет душу несчастной женщины. Однако профессия обязывает его со всей серьёзностью отнестись к тому, что происходит; он несёт определённую ответственность, и, быть может, на карту поставлен его престиж.
Поэтому, хотя и менее бескорыстно и интимно, нежели женщина, он тоже принимает участие в происходящем, и сцена захватывает его, втягивает в своё драматическое содержание, затрагивая если не его сердце, то профессиональную сторону его личности. Он тоже переживает это печальное событие, хотя переживания его исходят не из самого сердца, а из периферии чувств, связанных с профессионализмом.
Встав теперь на точку зрения репортёра, мы замечаем, что весьма удалились от скорбной ситуации. Мы отошли от неё настолько, что наши чувства потеряли с нею всякий контакт. Газетчик присутствует здесь, как и доктор, по долгу службы, а не в силу непосредственного и гуманного побуждения. Но если профессия врача обязывает его вмешиваться в происходящее, профессия газетчика совершенно определённо предписывает ему не вмешаться: репортёр должен ограничиться наблюдением. Происходящее является для него, собственно говоря, просто сценой, отвлечённым зрелищем, которое он потом опишет на страницах своей газеты. Его чувства не участвуют в том, что происходит, дух его не занят событием, находится вне его; он не живёт происходящим, но созерцает его. Однако созерцает, озабоченный тем, как рассказать обо всём этом читателю. Он хотел бы заинтересовать, взволновать их и. по возможности, добиться того, чтобы подписчики зарыдали, как бы на минуту став родственниками умирающего. Ещё в школе он узнал рецепт Горация: «Si vis me flere, dolendum est primum ipsi tibi» («И если слезы моей хочешь добиться, должен сам горевать неподдельно», Гораций, Искусство поэзии – Прим. И.Л. Викентьева).
Послушный Горацию, газетчик пытается вызвать в своей душе сообразную случаю скорбь, чтобы потом пропитать ею своё сочинение. Таким образом, хотя он и не «живёт» сценой, но «прикидывается» живущим ею.
Наконец, у художника, безучастного ко всему, одна забота – заглянуть «за кулисы». То, что здесь происходит, не затрагивая его; он, как говорится, где-то за сотни миль. Его позиция чисто созерцательная, и, мало того, можно сказать, что происходящего он не созерцает во всей его полноте; печальный внутренний смысл события остается за пределами его восприятия. Он уделяет внимание только внешнему – свету и тени, хроматическим нюансам. В лице художника мы имеем максимальную удалённость от события и минимальное участие в нём чувств. Неизбежная пространность данного анализа оправдана, если в результате нам удастся с определённой ясностью установить шкалу духовных дистанций между реальностью и нами. В этой шкале степень близости к нам того или иного события соответствует степени затронутости наших чувств этим событием, степень же нашей от него отдалённости, напротив, указывает на степень нашей независимости от реального события; утверждая эту нашу свободу, мы объективируем реальность, превращая её в предмет чистого созерцания. Находясь в одной из крайних точек этой шкалы, мы имеем дело с определёнными явлениями действительного мира – с людьми, вещами, ситуациями, они суть «живая» реальность; наоборот, находясь в другой, мы получаем возможность воспринимать всё как «созерцаемую» реальность.
Дойдя до этого момента, мы должны сделать одно важное для эстетики замечание, без которого нелегко проникнуть в суть искусства – как нового, так и старого. Среди разнообразных аспектов реальности, соответствующих различным точкам зрения, существует один, из которого проистекают все остальные и который во всех остальных предполагается. Это аспект «живой» реальности. Если бы не было никого, кто по-настоящему, обезумев от горя, переживал агонию умирающего, если на худой конец ею бы не был озабочен даже врач, читатели не восприняли бы патетических жестов газетчика, описавшего событие, или картины, на которой художник изобразил лежащего в постели человека, окружённого скорбными фигурами, – событие это осталось бы им непонятно.
То же самое можно сказать о любом другом объекте, будь то человек или вещь. Изначальная форма яблока – та, которой яблоко обладает в момент, когда мы намереваемся его съесть. Во всех остальных формах, которые оно может принять (например в той, какую ему придал художник 1600 г. скомбинировавший его с орнаментом в стиле барокко, либо в той, какую мы видим в натюрморте Сезанна, или в простой метафоре, где оно сравнивается с девичьей щёчкой), везде сохраняется, в большей или меньшей степени, этот первоначальный образ. Живопись, поэзия, лишённые «живых» форм, были бы невразумительны, т.е. обратились бы в ничто, как ничего не могла бы передать речь, где каждое слово было бы лишено своего обычного смысла.
Это означает, что в шкале реальностей своеобразное первенство отводится «живой» реальности, которая обязывает нас оценить её как «ту самую» реальность по преимуществу. Вместо «живой» реальности можно говорить о «человеческой» реальности. Художник, который бесстрастно наблюдает сцену смерти, выглядит «бесчеловечным». Поэтому скажем, что «человеческая» точка зрения – это та, стоя на которой мы «переживаем» ситуации, людей или предметы. И очевидно, «человеческими», гуманизированными окажутся любые реальности – женщина, пейзаж, судьба, – когда они предстанут в перспективе, в которой они обыкновенно «переживаются».
Вот пример, все значения которого читатель уяснит позже. Помимо вещей мир состоит ещё из наших идей. Мы употребляем их «по-человечески», когда при их посредстве мыслим о предметах; скажем, думая о Наполеоне, мы, само собой, имеем в виду великого человека, носящего это имя, и только. Напротив, психолог-теоретик, становясь на точку зрения неестественную, «бесчеловечную», мысленно отвлекается, отворачивается от Наполеона и, вглядываясь в свой внутренний мир, стремится проанализировать имеющуюся у него идею Наполеона как таковую. Речь идёт, стало быть, о направлении зрения, противоположном тому, которому мы стихийно следуем в повседневной жизни. Идея здесь, вместо того чтобы быть инструментом, с помощью которого мы мыслим вещи, сама превращается в предмет и цель нашего мышления».
Хосе Ортега-и-Гассет, Дегуманизация искусства, в Сб.: Самосознание европейской культуры ХХ века: мыслители и писатели Запада о месте культуры в современном обществе / Сост.: Р.А. Гальцева, М. «Политиздат», 1991 г. с. 237-240.
Фрагмент текста цитируется согласно ГК РФ, Статья 1274. Свободное использование произведения в информационных, научных, учебных или культурных целях.
Если публикация Вас заинтересовала – поставьте лайк или напишите об этом комментарий внизу страницы.
Дополнительные материалы
+ Плейлист из 9-ти видео: ТЕХНОЛОГИИ БУДУЩЕГО
+ Ваши дополнительные возможности:
Воскресным вечером 12 февраля 2023 в 19:59 (мск) на ютуб-канале VIKENT. RU пройдёт онлайн-лекция № 303:
+ 12 способов Вашего участия в проекте VIKENT. RU:
Изображения в статье
Хосе Ортега-и-Гассет — испанский философ и публицист. В 1930 году философ написал одно из самых известных произведений: Восстание масс / La rebelion de las Masas / Medium & На фоне — Photo by Petri Heiskanen on Unsplash
Изображение от starline на Freepik
Изображение от vectorpouch на Freepik
Image by oljamu from Pixabay
