Диван, телевизор и женщина дома должны быть хорошими. Плохие как бы и у соседа увидишь, а домой тащи самое лучшее — для себя ведь! Но воли им не давай, а то они ею воспользуются в самый неподходящий момент, когда ты слаб.

Всё это я обдумал и задокументировал, едва без работы остался. Диван первым подвёл, начал меня скатывать: кончай валяться! Восстал, как вражина, жестит всем дерматином, вроде напрягается и меня выплёвывает. Телик, подпевала, тут же депреснул — моргает, висит, антенну не узнаёт, кабель не читает.

Жена, смотрю, то молчала, куксилась, пыхтела ежом, но терпела, а то вечерами стала по сараям бегать. Я с дивана-предателя скатился, телевизор пнул и за ней.
А она в одном сарае красок развезла, в другом стёкла старые сушит, в третьем рисует, слёзы утирая под видосик какого-то хрена с горы.. Который женщинам втирает, что они совершенства, словно лани нежные, израненные грубым мужичьём. Охотниками на такую редкую "венценосную" добычу. И называются эти охотники неудачными мужьями, или "ошибками кротких душ".

Моя поддакивает, слезами умывается, но рисует, старается. Кувшинки выводит по синеватому стеклу. Весьма достойно — прямо плывут они у неё, распускаются на воде. Даже одёргивать её, окликать расхотелось. Раскис я, конечно, а там коуч этот без палева давно уже что-то повторяет. Типа, войди в свою мечту, освободись, откинь чего-то.

Так она и откинула — чуть не откинулась напрочь. Как зарыдает вдруг, да как даст головой по стеклу! По кувшинкам трещины красные побежали... Не сразу я опомнился, но второй удар остановил. Ты чего, ору, обалдела, жить надоело, что творишь?? Хочу, плачет, в тихие кувшинки, да топиться очень боюсь. Вот дурёха-то, правда?..
Зачем же, ласково попрекаю, топиться, глупыха, вон ты как рисуешь красиво. Мы эти стёклышки на чердак вставим, на веранду — будут у нас витражи настоящие, все завидовать станут! А нам чего, поживать продолжим в личном прудике с кувшинками. Она своё продолжает: заливается, подолом утирается, ну взялась теперь — не остановишь. Ты так, говорю, все цветы смоешь, это уж водопад получается..

Как она заверещит, я подскочил аж: "Клоп ты диванный, кто их здесь увидит, витражи мои, козы с овцами?! Мёртвая глухота кругом, люди из огородов носов не кажут, а зимами спят навроде медведей!". И убежала, как борзая, догнать не смог. Синдром одолел, этой, как её, диванной одышки. Да обида ещё накрутилась.. Выражения ведь какие нашла: клоп! Припечатала. А сама меньше меня, полторашка натуральная.
Прошёлся по селу, стараясь дышать ритмичней, не носом и ртом подряд. Никто её не встречал, заняты все на грядках своих, у колодцев с вёдрами да по амбарам со скотиной. Развернулся к дому: до пруда не дойду уже, сил нет, если утопилась — так не спасу, чего обоим пропадать...

Заглянул к её кувшинкам ещё раз. Как живые, так и горят на закате! Я стёкла готовые, расписанные уже, даже расставил так вдоль стенки, чтоб на них свет из окна падал. (Кроме того, что с трещинами, его убрал в тёмный угол.) Стою, смотрю и горюю, вроде не то всё без неё, и я это чувствую. Не ногами, не поясницей, не грудью сдавленной, а чем-то хлюпаю, что вне меня.
Но и я там есть, какой-то только хороший и тонкокожий, каким был давно, до армии ещё, до первого брака, до дивана с теликом. Когда только стенки и потолок были в моём домке — а я спал в этом вот сарае, обтянутом для утепления матрасами с мусорки (санаторий был в начале села, кончился потом, имущество списал и выкинул). И под окном этим просыпался, солнышку радовался, руки сизые растирал, словно крылышки запускал, как шмелюка отогревшийся...

Кувшинки, кстати, обеим таскал, только от первой ими по мордасам получал и радовался, как любит меня моя оригиналка! Волчица страстная моя, ха.. А от второй поцелуйки нежные, да не много я их ценил-то. Даванул скупую слезу, смахнул — глядь на витражи. А на них всё другое! Кувшинки сбились куда-то к низу, как бы сползли, словно краски потекли. И вроде форма какая-то обозначилась. Я зенки протёр, отошёл немного — да и понял подсказку. Вышка на нашем большаке, на перекрёстке! Вот тут уж полетел, об одышке не вспоминая.

О, стоит моя "кроткая душа", с каким-то трепачом уже цветёт заезжим, в "кепачке". Смеётся она, глазищи распахнула!.. Добрый вечер, гавкаю, жена! А я вас, дорогая супруга, по всему селу с собаками ищу! Вы же здесь, как вижу, пнём вросли и тревог не знаете.. Краснеет, моя-то, платьюшко теребит. У хлыща гастрольного брови к мозгам полезли, кепачку двигают. Ох, думаю, двигал бы ты весь отсюда, лучше бегом, а то так кулаки чешутся, как раз об щетину бы твою модную почесать!..

Привёл свою домой. Удивился про себя мордашке её — ведь как об стекло далась, а повредилась странно. Весь центр целый, к волосам только ближе те же трещинки, что на кувшинках.. Смотреть невтерпёж. Зашёл в сарай, в тёмный угол, башку свою крутолобую наклонил — и попёр на это стекло. За дерзость его, за предъявы, за то, что мне перечит... Не объяснить, хотя в сознании был порядок. Вроде сызнова жить собрался, кровь разгорячить, запустить сердце опять. И долбанулся до фигища! Оно так порченое было, да я добавил. Всё вдребезги. Ну и я резанулся не слабо. Вот тебе и кувшинки на витражах; история, мля, про искусство.

А моя первая так в том пруду и плавает. Полюбовничек тоже там недалеко кувшинки собирает.. Интересно, поднадоели друг другу, не? Тринадцать лет всё-таки срок.

Мне намного меньше дали, и то надоело до опупения, но было чего ждать. Если есть свои стены да потолок, то к ним всё чужое приставить можно, подладить. Диван, телик, жену неместную, соседями завистными нелюбимую.

И витражи с кувшинками подвесить повыше, чтоб нырнуть по старости, с маразмом уж, в противную простудную ночь.. В свой чёрный пруд, затянутый белыми цветами её кроткой души, отмаливающей мои — совсем, вовсе, ничуть — не диванные грехи.

Короткие рассказы. Зарисовки.

Рассказ "Зачистка"

Сержант Дымов, бывший сварщик из Мещовска, прижался к холодной шершавой стене разрушенного магазина «Продукты». Запах гари, пыли и чего-то сладковато-приторного – *того самого* – въелся в ноздри, стал частью его самого. В ушах еще стоял грохот ворвавшейся в здание гранаты, теперь смененный звенящей, давящей тишиной. Тишина эта была хуже взрывов – в ней жил страх, ползал по спине ледяными мурашками. Его отделение, такие же добровольцы, вчерашние трактористы и продавцы, замерло за ним, дыша часто, как загнанные звери. Они ждали его приказа. Ждали, когда он, Иван Дымов, который год назад варил трубы для теплотрассы, решит: живой там или мертвый? Идти или швырнуть еще одну «лимонку»?

Мать... Мария...– мелькнуло в голове, как яркий луч сквозь дым. Мария, ее смех на берегу Рессеты, где они сидели прошлым летом. Теперь же перед ним – темный провал двери в подсобку. Там мог сидеть испуганный мальчишка с автоматом, как тот, что стрелял им в спину вчера... или израненный старик. Или никого. Война, эта всепожирающая тьма , требовала решения сейчас , в эту секунду, когда сердце колотилось о ребра, как птица в клетке. Он чувствовал тяжесть гранаты в руке – холодное яблоко смерти . Бросить – и, возможно, убить невинного. Не бросить – и, возможно, погубить своих. Его душа, простая и прямая, как мещовская улица, скрипела от напряжения, разрываясь между долгом солдата и ужасом человека . Вперед! – хрипло скомандовал он, сам не веря своему голосу, и первым рванул в темноту, чувствуя, как война дышит ему в спину горячим перегаром страха.

Рассказ "Ожидание"

Окоп. Глубокая, сырая рана в земле. Дымов сидел на корточках, прислушиваясь. Над головой – кусок неба, нежно-голубого, такого же, как над Брянском в ясный майский день. Но здесь оно казалось стеклянным куполом над склепом . Справа хрипел раненый «Ванек» – парень из Рязани, вчера весело певший под гитару. Теперь его дыхание было похоже на скрежет ржавых ножниц по металлу. Жизнь утекала из него, как вода сквозь пальцы , и Дымов, стиснув зубы, не мог ничего поделать, кроме как сжимать его руку, чувствуя, как слабеет хватка.

Разведка донесла: идут. Танки, пехота. Скоро. Время превратилось в тягучую смолу. Каждая минута растягивалась в вечность. Он думал о доме. О теплой печке, о запахе маминых щей. Здесь же пахло сыростью, порохом и кровью «Ванька». Как же он, Иван Дымов, сын плотника, оказался здесь, в этой промозглой яме, ожидая смерти под небом, которое помнит его детские игры?Страх сжимал горло, но странным образом – не парализовал. Он был как холодный ком в груди, заставляющий мозг работать с бешеной четкостью. Он проверял магазин, прикидывал сектор обстрела, мысленно прощался с Марией. Его душа, как перелетная птица, билась между небом родным и этой окровавленной землей . «Держись, рязанский, держись...» – прошептал он, не зная, кому – «Ваньку» или себе. Где-то вдали загрохотало. Тишина лопнула, как натянутая струна . Сердце рванулось в галоп. Началось.

Рассказ "После"

Бой откатился, как буря, оставив после себя тишину, звенящую в ушах, и пейзаж, напоминавший лунную поверхность, изрытую метеоритами. Ереськов стоял посреди развалин, опираясь на ствол автомата. Тело ныло от усталости и мелких ран, но это было ничто по сравнению с тем, что творилось внутри. Он только что убил. Не издалека, не в горячке атаки, а в упор. Лицо того парня – такое же молодое, испуганное – стояло перед глазами. Его взгляд, широко открытый, как распахнутое окно в пустоту , преследовал Ереськова.

Вокруг валялись тела. Свои и чужие. Граница между ними здесь, в этом аду, стиралась. Они все были просто кусками изуродованной плоти. Война, этот гигантский жернов, перемолол их души и тела в кровавую муку . Он нашел «своего» парня, Сашку-снайпера из Калуги. Тот лежал на спине, глядя в небо пустыми глазами. В кармане у Сашки была фотография дочки. Ереськов вынул ее. Улыбающаяся девчушка. Какой нелепый, чудовищный контраст! В горле встал ком. Он хотел закричать, заплакать, но не мог. Только глухой стон вырвался наружу. Душа его была как разбитое зеркало – осколки боли, страха, отвращения и какой-то безумной усталости резали изнутри. Он упал на колени возле Сашки, сжимая в руке чужую фотографию, и тихо, безутешно рыдал, пока где-то далеко снова не загрохотало, напоминая, что жернов войны крутится безостановочно , перемалывая новые жизни. Рядом проползла кошка, жалкая, облезлая. Она посмотрела на него своими зелеными глазами – древними и равнодушными, как сама вечность.

na2rafire

Также смотри в группе телеграмм Pisaka ©