Отцвела и почернела вода в реке. На полях, как широкобокие барыни, покоились стога, укрытые рогожкой. В Диканьке справляли свадьбы, веселились и радовались перед рождественским постом, а в хату на окраине села стучался молодой, широкоплечий и черноволосый казак с большим мешком на плече.
- Хозяева! Добрые люди! – голос молодого казака разбудил пригревшуюся на полуденном солнце ворону, дремавшую на соломенной крыше. – К твоей милости пришел, Пацюк!
Птица улетела прочь со злым карканьем, а дверь в хоромы Пацюка отворилась сама. Казак мялся на крылечке, заломив шапку и не решаясь ступить на яркий персидский ковёр. Тихий, как шелест опавшей листвы, голос сказал прямо на ухо казаку: «Заходи, Василько, гостем будешь». Василько вздрогнул и переступил через порог.
В светлице на пяти шелковых подушках, скрестив по-басурмански ноги, возвышался Пузатый Пацюк. Жёлто-зелёный жупан его играл отсветами солнца от окошка, шаровары цвета червонцев из старого клада, которые поддерживал зелёный бархатный кушак, обтягивали живот Пацюка, словно винную кадь. На макушке щекастого запорожца примостилась крошечная красная феска с золотой кисточкой, такой длинной, что свисала ниже седых усов.
Перед Пацюком стояли две деревянные миски: одна с варениками, а вторая со сметаной. Широко разинув рот, Пацюк грозно глянул на вареники. Покорные его воле стали они плескаться в миске со сметаной, как поросята в луже, а потом полетели в рот Пацюку, как стайка мелких пташек. От удивления рот Василька тоже раскрылся, и один мелкий вареник, орошая сметаной ковёр, отбился от стаи и устремился в глотку казак, заставив последнего поперхнуться и закашляться. Сильная ладонь хлопнула Василька пару раз по спине, но он даже не стал оборачиваться – знал, что никого там не увидит. Только сжал посильнее рукоять дедовой сабли.
- Чего пришёл, Василько? – спросил молодого казака Пацюк. – Вареники мои есть, али дело ко мне есть?
- Пане Пацюк, не серчайте, что явился без приглашения к твоей милости. Хочу стать я характерником. Вот принёс гостинцы: сала полпуда, столько же смальца, муки гречневой привез три пуда да круг колбаски.
- Не станет характерником тот, в ком силы нет, - заметил Пацюк и стал придирчиво рассматривать принесённый казаком куль с добром.
- Научите, дядько! – поклонился в пояс Василько. - Я вам зимний кожух достану, какого нету даже у того дворянина, что костью рыбной подавился, а вы его спасли.
- А вынь-ка ты, Василько, из ножен сабельку да попробуй меня рубануть, - хитро прищурившись, предложил вдруг Пацюк. – Нападай!
- Как нападать? – удивился Василько.
- Нападай или уходи с кожухом своим и салом! – крикнул Пацюк. – Некогда мне с тобой лясы точить!
Пришлось казаку доставать саблю, да и рубануть ею наотмашь. Но только Пацюк не повалился замертво и не распался на половинки, как соломенное чучело, которых парубок порубил немало. Невесть как в руку запорожца юркнул турецкий ятаган с чернёной рукоятью и золочением на клинке.
И пошла рубка: Василько рубит сверху, а Пацюк уже отвёл саблю, вниз к горлу тому клинок приставил. Василько колет, а Пацюк сызнова саблю отвел, и острие ятагана у глаз молодца остановил. Как только не пытался Василько, а не смог победить Пацюка. А старый запорожец и стараться перестал. Махал ятаганом, словно мух полотенцем отгонял. Махал, махал, да и задремал. Тут Василь изловчился, и кисточку ему на феске и обрубил! Расхохотался Пацюк, будто гром прогремел.
- Гарно! – говорит.
И понял Василько, что не дерется он уже саблей, а сидит в дальнем углу на лавке и гладит чёрного кота, а Пацюк уплетает уже не вареники из деревянной миски, а галушки из глиняной. И пар такой в хате стоит, будто те галушки только-только вынули из печи.
- Поможешь дядьку, али как? – спросил Василько.
- Поздно учить… - вытирая усы, ответствовал Пацюк. – Не нашли тебя характерники, пока ты под стол пешком ходил, не сделали учеником - джуркой – теперь поздно учить.
- Научи! – заупрямился Василько. – Знаю, что ты сам характерником стал, когда уже борода расти начала.
Согласно покивал головой Пацюк и спросил у молодого казака:
– А зачем тебе это, хлопче? Клады по курганах находить хочешь? Или на красавиц морок наводить, щоб любилися с тобой за куренями, а замуж не просились?
Василько, насупившись, молчал, Пацюк, закуривши люльку, продолжил:
- Богатств ищешь? Так иди в корчму, спроси Басаврюка. Просись к нему в джурки.
- Нет, - замотал головой Василько. – Не хочу к Басаврюку.
- Чего так? – спросил Пацюк, выпуская дым колечками.
- Пьет он, как нечистый, гуляет, дарит гостинцы дивчатам. Только от подарков тех беда одна – бусы душат ночью, в сафьяновых сапожках ноги на ровном месте ломаются, а ленты жалят, как гады болотные. А отказать Басаврюку нельзя. Страшно!
- А тебе-то, что? – засмеялся Пацюк. – Ты ж не дивчина, чтоб бояться подарков Басаврюка.
Молчит Василько. Молчит и не уходит.
- А может тебе к Петру сходить?
- Какому Петру?
- Отцу Катерины.
- Какой такой Катерины? – не понял Василько.
- Жены казака Бурульбаша. Говорят, что умеет тесть Бурульбаша ядра полами жупана ловить.
- И к нему не пойду! – заупрямился Василько. – Злой он, с ляхами знается, и свинины не ест!
Смотрит Василько, а в хате от дыма люльки уже ничего и не видать, и пахнет травами береговыми и дубовою корою. Холодно стало, и только голос на ухо шепчет: «Беги, беги…».
- Куда бежать?
- Беги вперед или уходи назад!
И побежал Василько вперед. Через кота чёрного перепрыгнул и побежал. Бежит и думает: «Какая же у этого Пацюка хата большая! Как поле!».
Сердце стучало в висках и правом боку, а ноги стали наливаться тяжестью, но казак бежал вперед и вперед. И тут, словно богатырь ударил своим кулаком Василько в лоб. Перед глазами закрутились яркие круги, и упал парубок на мерзлую землю. Со стороны Диканьки селяне видели, как бежал казак через пашню и луг в пролесок, бежал, да, что есть сил, ударился лбом о вековой дуб.
Нашли его, поначалу приняв за мертвеца, так побледнел Василько от удара и холода. Но староста сказал, что молодец жив, да и ещё сто лет проживет, отрядил служек своих за телегой, так и довезли казака до клуни.
- Сильно ты лбом до дуба приложился. Сильно… - говорил староста, когда Василько отлежался на сене, - ведь так и шею сломать недолго. До Гарбуза нашого ходил?
- К Пацюку я ходил, - не сразу понял казак о ком речь, - по делу.
- Экая пакость! Все об тот дуб лоба расшибали, кто ходил до Пузатого Пацюка, а кто второй раз ходил - тех и не видел потом никто и никогда.
И махнув рукой, староста оставил парубка отдыхать до вечера, а как закатилось оранжевое солнце, и догорела карминовая заря, так в хату на краю села снова стучался Василько.
- Пане Пацюк! Дядьку, пустите, будь ласка!
Дверь отворилась, пропустив гостя за порог. Свечи разгоняли темноту, отчего прыгающие в рот Пацюка мочёные яблочки из белых казались рыжими.
- Чего тебе, Василько?
- Так того, шо и вчера! – буркнул парубок. – Хочу стать характерником!
- Тю, ты смешной! Дождись моей смерти, да и возьми себе мою силу.
- Вы, дядьку, и дидька переживёте, - хмуро сказал Василько, потирая лоб. – Не нужна мне ваша сила, свою хочу! Учите, потому как никуда я от вас не уйду!
- Как тебя учить? Не знаю… Скажи, чего тебе, казаче, не ймется? С чего вдруг решил стать характерником?
Задумался Василько.
- Как то раз ловил мой батько карпов на Днепре, и видел как плыл по на реке казак. Красивая была на казаке одёжа: шаровары червоные, турецкие сапоги, рубаха из шёлка и папаха с аршин величиной. Но не то диво, что богатый казак, а то, что плыл он не на човни и не на плоту, а сидя на ковре и играя на бандуре. И не один плыл, а вместе с конём.
- А конь тот был белый? А у коня того седло было панское? – с грустью спросил Пацюк. - А на седле сабелька в сафьяновых ноженках висела?
- Так и было, так батько рассказывал. И не то диво, что конь стоял смирно, будто на земли, а то, что казан з гарбузовою кашею с казаком на ковре плыл, и каша в нем варилась без огня.
- Песня казацкая её варила, - покивал феской Пацюк. – Умел казак Гаврила так петь, что и рыба со дна поднималась, его послушать.
Умел… Что, Василько? Хочешь стать, как он?
- Хочу!
- Неразумный парубок! Не знаю, как тебя учить! – рассердился Пацюк. - А ещё почему хочешь стать характерником?
- Хорошим казаком был мой батько, немало басурман и ляхов порубил, но пуля его догнала. И не было рядом характерника пулю поймать и бросить назад, и не было кому кровь заговорить, и батько мой не был характерником, не мог волком стать и раны зализать.
- Так ты побратимов своих защищать собрался?
Кивнул головой Василько.
- Да и самому бы не хотелось пропасть в первом же походе.
- А ты знаешь, что казака Гаврилу, что мог плавать на ковре, как на плоту, и казан песнями разогревать, ляхи убили? Заколдованной серебряной пулей прямо в око попали! Еще причину называй, почему в характерники хочешь, или уходи восвояси!
Опечалился Василько и тихо сказал:
- Что-то ноет внутри меня, покоя не дает. Как больной зуб ноет или старая рана. Просится что-то на выход, во сне приходит и обольщает, в ветре поёт, в реке шепчет и на боку саблей постукивает. И так душе моей тоскливо бывает, будто вовек ей воли не видать!
- Ладно, будет тебе наука, - сказал Пацюк. – Как выйдешь из хаты, завяжи очи и беги на восток.
- Но, дядьку, в той стороне дубов нет, - удивился казак.
- Дубов? – рассмеялся Пацюк. - Да, нет дубов, а ты всё равно беги и всё узнаешь. А не хочешь бежать, так и уходи.
- Хочу!
- Возвращаться будешь - нарежь и принеси мне очерет.
И Василько побежал. Он бежал, не видя обращенного серпа месяца, вставшего над селом, осветившего опустевшие нивы и мирно спящие стога. Бежал казак, боясь остановиться, иначе сердце бы выпрыгнуло из груди. Но тут, словно цыганская игла вонзилась между глаз, а ноги налились тяжестью. Упал Василько на колени, будто немощный старик. Поднялся и, сорвав повязку, огляделся и замер, и кровь захолодела. По правую руку от казака потянулась ровная лощина, по левую – черный, как уголь, лес, а прямо перед Васильком разверзлась бездна - глубокий овраг с пнями и сухими деревцами на дне, куда селяне сбрасывали нечистоты и всякую стервь. И стоял казак на самом его крае, уже и песок сыпался вниз.
Неужто старый запорожец решил молодого казака извести, грех на душу взять? С такими мыслями Василько в третий раз явился на порог хаты Пацюка.
- Очерет принёс?
- А чтоб тебя черти лысые побрали с твоим очеретом! – в сердцах выкрикнул Василько. – Ты чуть меня не погубил!
Рассердился Пацюк.
- Был бы ты охоч до богатства и славы, завистливый к тому, что тебе не по уму - лежал бы сейчас на дне той прорвы! Понял?
- Так, дядьку, - потупил глаза Василько.
- Возьми-ка нож, да нарежь очерет, что вдоль речки растёт. Да не всякого! Режь камыш с большой метёлкой, чтоб как свистулька пустой был и шелестел. А как соберёшь пучок, неси сюда!
- Зачем?
- Делай, как говорю! Не мудруй!
Услыхал Василько песню очерета ещё издали. Поднявшийся к ночи холодный ветер ласково трогал сухие тростиночки, что постукивали друг о друга и шелестели, сожалея о прошедшем лете и наставшем безжизненном месяце листопаде. И только редкие удары голодной, ещё не ушедшей на зимовку щуки разрезали музыку камыша.
Срезал Василько сухие тростиночки, бросая их на берег, и за два часа собрал добрый пук вдвое больше себя размером. Обмотал ту ношу поясом и понёс, опасаясь, что взял слишком мало. Пацюк уже ждал возвращения казака, впервые перестав трапезничать. В руках у старого запорожца были зажаты свечи в палец толщиной.
- Добрэ! Теперь выбери из пучка дюжину жёлтых былок с метёлкой и тремя листами, но чтобы листы те ни порваны, ни порезаны не были. И брось в кадку! Залей ледяной водой, а потом и воском.
Исполняя приказ Пацюка, Василько забросил тростники в кадку, залил водой из бадьи и поднёс к воде зажжённые свечи. Воск стекал и падал в воду, застывая белёсыми каплями, схватывал тростинки и метёлки, нарастал комками; так что когда свечи догорели до половины, а Пацюк махнул рукой, в кадке плавал залитый восковыми слезами тростниковый ковёр.
- А теперь скорее кричи, Василько, кричи, что есть мочи, - скомандовал Пацюк.
И Василько закричал так, как не кричал и Люцифер, когда падал с небес на землю. От того крика завыли на луну собаки, по хатам заплакали малые дети, а у вдовицы Соломии гусь снес яйцо. Накричавшись до хрипоты, Василько отдышался и посмотрел на Пацюка:
- Что дальше, дядьку?
- Бери тростник и бросай свой «крик» под ноги коню пана Пржиевского, что по селу скачет и кузницу ищет.
Пошел Василько к кузнице и заприметил там заезжего шляхтича на коне. Метнул «крик» под копыта коня, и заревел тот конь, как сто волов, с испугу понёс, а из домов повыскакивали селяне: кто с топором, кто с ухватом.
– Хорошо, Василько! - приветствовал парубка Пацюк, когда тот вернулся к нему, пробираясь садами и огородами. - Возьмусь тебя учить. Всё одно зимой в Диканьке скучно. Но по весне пойдёшь по свету - своего ума набираться. А пока, натопи баньку, да пожарче!
В растопленной бане Пацюк плеснул водой из кадушки и велел Василько вдыхать пар, что есть мочи. Удивился казак тому, что пар клубился не белыми, а разноцветными парами, принимавшими то звериную, то птичью форму.
- Дыши да сиди смирно! Характерник сам знает, чьими глазами на мир смотреть.
После десятого вдоха Василько обнаружил, что не в бане он сидит, а на улице. Да какой, сидит! Стоит четырьмя когтистыми лапками на суку яблони, всё прекрасно видит, да еще и хвостом черным машет! Чувствовал Василько по запаху, что недавно на яблоне отдыхали воробьи, слышал, как в корнях копошатся мыши, видел, как тётка Солоха куда-то направляется с метлой. Но тут казак стал задыхаться, и чуть не свалился с дерева. Пацюк растолкал Василька, вытащил в сени и дал напиться ледяной воды.
Несколько дней старый запорожец мастерил нечто, вырезая ножиком из сухой ветки липы. Подозвал Пацюк к себе Василько и выдал курительную трубку.
- Не курю я, дядько! – стал отказываться Василько.
- Какой ты казак, если люльку не куришь? – с усмешкой спросил Пацюк. – Держи и набивай солохиным самосадом.
Горький дым обжёг нёбо Василько, из глаз прыснули слёзы, а из носу потекли ручьи, как у малых деток.
- Эка пакость! - закашлялся Василько.
А Пацюк выпустил кольца дыма, которые не рассеялись, а расползлись над Диканькою, словно настоящие грозовые тучи. Подбросил Пацюк вверх свою феску, стукнулась она там обо что-то, что-то грюкнуло и разродились тучи дождем.
- Вот так диво! – воскликнул Василько.
- Это ещё не диво, - ответил довольно Пацюк. – Вот в прошлом году, зимой, поссорился я с дьяком. Поспорили, долетит ли сокол до середины Днепра? И увидел я, как дьяк идет от Соломии до Солохи, так таким снегом его завалил, что насилу его хлопцы из сугроба откопали.
Василько и себе попытался дым колечками пускать, но вышло у него лишь жалкое облачко, что удрало и спряталось в колодце.
- Эх, молодость! – засмеялся в усы Пацюк. – Учиться тебе еще, и учиться.
Сказал и пошел есть блины с ореховым медом.
И стал Василько учиться, стал лечить и людей, и зверей лесных. То раненному медведю кровь заговорит, то козе вымя больное омоет в настое, да так, что она вдвое больше молока давать начнёт, то соседской снохе на сносях принесёт «ржавой» воды, чтобы руки не отнимались. Пацюк наставлял молодого казака: когда какую траву искать, в какие дни, из какого ручья воду набирать, да каким словом людей от болезней спасать.
По весне ушел Василько с чумаками и учился у них, год ездил с ними за солью. Потом сделал себе «слепые» глаза с помощью всяких хитрых отваров и подался в мандры - путешествия с цимбалистами, учился их премудростям. А ещё через год пристал к каравану купцов басурманских и отправился с ними в далекую страну, где народ поклоняется слонам, змеям, обезьянам, а пуще прочего – коровам. Учился у тамошних старцев ходить босиком по раскаленным угольям, петь странные песни на чудном языке и не дышать по три дня.
Через три года вернулся Василько снова в Диканьку.
Встретил молодого характерника чёрный кот, дремлющий на соломенной крыше. За три года мурлыка заматерел: грива стала вдвое гуще, взгляд хитрее, а острые когти сверкали, как турецкие ятаганы. Изменился и Пацюк. Раздобрел, седина больше коснулась чуба и усов, а новая люлька с длинным кривым мундштуком курилась уже не струйками дыма, а крохотными рваными облачками.
- Как справы ваши, дядьку? – спросил Василько у Пацюка. – Что нового?
- А что у нас может быть нового? – ответствовал Пацюк. – Тётка Солоха хворает. Вся в синяках лежит, ребро поламала. Говорит, с печи упала, а как по мне – так с хмары. А у вдовицы Соломии гусак два года сидел на яйце, и таки высидел его! Родилось пташеня дивное: выросло выше забора, ноги – как у вола, только с когтями, тело – как чёрно-белая подушка пуховая, шея длинная – как очеретина. И злое, как собака скаженна.
- Та ну? А мне корчмар говорил, что пташеня вдовицы ростом с обычного гусака, только имеет три головы, а тётка Солоха с сыном и невесткой поехали на Сорочинскую ярмарку.
- Та ну? А мне брэхав, что в Миргород. Так ты Василько лучше меня знаешь про дела в Диканьке. Чего от старого хотел? В гости зашёл или по делу?
- Тяжко, дядько! – признался Василько. – Смотрю на вас, дивуюсь и завидую. Почему вы всегда веселый, а мне всегда тревожно и покоя нет ни днём, ни ночью?
- А что ты про меня знаешь, Василько? – спросил Пацюк, посмотрев казаку прямо в очи.
- Знаешь, почему я – славный запорожец, живу с селянами на Диканьке?
- Слыхал я от старого дьяка Тиберия Горобця, что выгнали вас з Сечи, - смущено ответил Василько.
- Отакой! А почему?
- Ели забагато, говорят.
- А как меня селяни называють, слыхал? – прищурился запорожец.
- Пацюком зовут. Пузатым Пацюком.
- А ещё как?
- Гарбузом.
- А почему?
- Да, что вы, дядько, допрос учинили! Чому, чому… – разозлился казак. – Еще на палю меня посадите! Говорите прямо!
- Так я и говорю, - вздохнул Пацюк. – Гарбузом меня зовут, потому что таков мой чин характерника. Я – Гарбуз, казак Гаврила, что на ковре плавал – Гарбузом был, и даже Фесько, что может разрезать чёрную редьку так, чтоб человек умер или ожил – тоже Гарбуз…
- Дядьку!!! – взвыл от нетерпения Василько.
- …и браты Канцибери – Гарбузы… и тот, казак, что Соломия его хотела на себе одружити, а он сбежал, нырнув в черпак с водой, и выплыл потом посреди Днепра – тоже Гарбуз…
- Дядьку! – устал уже слушать Василько. - Вы про знакомых своих рассказываете или про вашу бахчу?
- Слушай меня! Хыст – способности наши, талант наш - рано прорезался, и больше мы ничему научиться не можем. Тому нас и зовут – Гарбузы. Что выросло, то уже выросло. Понял?
- Та не сильно.
- Смотри! Умею я женские цацки завораживать, да только лучше Басаврюка этого никто не умеет, умею и я клады находить, да только не лучше казака Савы, что в землю смотрит, словно в воду. Понял?
Василько задумался.
- А ваш хыст, дядько, кушанья без рук употреблять? – рассмеялся казак.
- Отож… Возвращались мы как-то из похода на Крым, - стал рассказывать Пацюк. – Заночевали в степи. Сварили казан борщу, кабана целого запекли, палениц и колбас у нас с собой была целая телега. Легли все спать, а я был за часового и за кабаном следил, на вертеле его переворачивал. Вертел я кабана, смотрел на зори, на месяц, думал – шо воно такэ? Чому светит, чому на нём пятна? Можно ли месяц с неба снять, да в карман шаровар положить или в сундук? Мрияв, что когда-нибудь узнаю, как мне до месяца добраться. И тут…
- Хыст прорезался?
- Самэ так. Проснулись мои побратимы: борща – нема, кабана – нема, а ко мне с телеги последнее кольцо колбасы летит. А я сижу на земли – толстый, как стог сена, одёжа вся треснула. Став на коня залезать – конь упал. Обозвали меня казаки Пузатым Пацюком, свезли в телеге на Диканьку, и сказали, шоб шел я пид тры чорты на все четыре стороны. И с тех пор про то, чтоб месяц с неба достать, я более не мечтал.
- Так погано это или добре, что мой хыст до сих пор не прорезался? – спросил Василько.
- А это как поглядеть, - пыхнул трубкой Пацюк.
– Те, кто долго могут учиться казацким премудростям, имеют чин – Орех. Нет у Ореха ни семьи, ни жинки, не пьет он ни пива, ни вина, ни горилки, мясо ест только сушеное, живет только ради познань и казацкого братства.
- А как бы найти того Ореха? - заинтересовался Василько. - Да поучиться у него.
- Того не скажу, что сам не ведаю, - ответил Пацюк. – Видел я лишь одного Ореха в жизни своей, как сам быв мал, а он был старше моего прадеда. Поищи в Карпатах среди мольфаров – тамошних лесных колдунов, цыган расспроси, а лучше не мудруй - женись и диточок нарожай.
…Глухо стучали копыта по степи, поднимая за собой столб пыли. Неслись на горячих конях казаки: по пике у каждого в руке, на боку кривые сабли, а кого и пистоль припрятан. Ездоки понукали скакунов: кто нагайкой, кто свистом, а кто и заговором. От долгой скачки глаза казацких коней наливались кровью, а на взмыленных шеях вздувались вены. Не было спасенья малому числу конников супротив ляхов, так хороши были у тех лошадки: как на подбор вороные, привезённые из-за моря, лёгкие, что пёрышко, быстрые, точно ветер. Пот со лба попадал в очи и резал до слёз, а во рту солонела кровь из прокушенной губы - знал Василько, что нет спасенья им без хитрости да умения характерника.
- Братцы! Верьте мне, братцы! Сокол с неба послал мне весточку. Близко ляхи! Не спастись от них побегом! Догонят, окружат да перебьют нас проклятые. Только не время нам пропадать! - голос молодого характерника уже гремел. - Встаньте в круг и воткните пики в землю. А кто боится или не верит мне, пусть скачет куда захочет!
Когда отряд пана Пржиевского доскакал по следам коней казаков, изумились ляхи - исчезли следы, будто кони, словно птицы, унеслись ввысь. Не вели следы ни в дубраву с вековыми дубами, что рядом росла, ни куда-то в степь. Разъезд кружил вокруг дубравы, кружил, а потом пан Пржиевский приказал людям своим спешиться да отдохнуть в тени.
Казаки видели посеревшее лицо Василько, видели, как трудно тому давался морок. Под глазами чернели веки, посиневшие губы дрожали, будто сама смерть пришла за характерником. Но не так прост характерник! Закрыл он глаза, да прошептал командиру ляхов, будто ветер листвой прошелестел:
- Пан Пржиевский, покуда ты по степи гоняешь, к твоей красуне Стасе сосед-ксендз захаживает или князь какой уж увёл её к себе. А имение твоё сгорело, так что ты гол, как сокол. Да и сам ты голову сложишь! Горло брадобрей перережет, так и помрёшь, не как воин, а как всякая сволочь.
Пан Пржиевский испугался не на шутку, да рубанул по деревьям саблей. Послышался лязг металла, вой, ржание коней и улюлюканье, точно тысяча чертей из самого ада пришли за душами ляхов.
- Поехали отсюда, пане, - перекрестившись, попросили его десятники. – Лежим под ветвями – солнца не видать, а хуже чем на сковородке жаримся. Поехали!
- Вертаемся! – крикнув своим пан Пржиевский и помчал стремглав, подальше от проклятого места.
Обрадовались казаки, да только Василько стал белее молока, улыбнулся, покачнулся и упал сражённый беспробудным сном. Спал он три дня и три ночи.
…Что-то кололо в бок: не то камень, не то ветка, попавшая в набитый соломой матрац, а может быть - это был гвоздь, не до конца вбитый в лежанку нерадивым джуркой. Василько очень захотелось напиться родниковой воды и съесть целый казан соленой-пересоленой каши. Свет резал глаза, отвыкшие от него, а одежда почему-то стала велика, будто бы Василько, как в малолетстве, надел из шалости отцовские вещи.
С долгого сна ноги не желали слушаться и вели невесть куда. Но вот, что странно: всякий встречный заламывал перед молодым казаком шапку да кланялся в пояс, а со всех сторон доносился шёпот: «Орех! Орех идёт!»
- Да где же этот Орех?! Не вижу никакого Ореха! - громко произнёс Василько и огляделся по сторонам. - Покажите мне сего Ореха, добрые люди! – Но люди только глаза отводили. Взмолился казак. – Покажите! Очень видеть его хочу!
И тут корыто, из которого пили поросята и утки, встало на дыбы перед характерником, и водица из него не пролилась - даже не шелохнулась, став на миг гладким зеркалом. Увидел Василько, что хотел. Перед ним стоял казак, состаренный жизнью, палящим солнцем, ветром степным да жаркими боями. Будто б ниже ростом и суше стал Василько. Изменилась и кожа на лице - потемнела, потрескалась мелкой сеточкой, прорезалась морщинами, и не столько стала старой, а вроде дублёной, выделанной умелыми мастерами.
И снова поехал Василько Орех на Диканьку к Пузатому Пацюку…
- Что же ты зробыв с собою, сынку, – зарыдал старый запорожец, увидав казака, и слезы покатились по его седым усам.
- Чего зробыв, того дядьку, не воротишь, - отвечал Василько. - Силы во мне не меряно, кажется, горам прикажу идти за мной, и они пойдут, а мне всё мало. И рвется из меня что-то сильное, да то, что его держит – еще сильнее. Что со мной? Покоя хочу, а его нет! Что делать, дядьку?!
- А почему у меня пытаешь? – плакал Пацюк. – Ты теперь выше за нас всех. У себя и пытай!
Махнул рукой Василько, да и пошёл к дверям, а в дверях остановился и спросил:
- А есть чин больший, чем Орех?
- Да, - кивнул старый запорожец. - Звали б того человека – Маковое зерно, да только то б уже и не человек был!
…Глядя в пламя костра, что танцевало дикий танец до ночных небес, Василько видел долю своих побратимов. Знал он, что не вернутся домой казаки. Гриня и Зиновий падут, зарубленные ятаганами, Мыколу посадят на палю, Пылиппа затравят собаками, а голову Богдана повесят за чуб над воротами басурманского города.
И как заикнуться братушкам об их доле? Ведь все равно пойдут на смерть. Какой казак признается, что боится старухи с косой, даже после недоброго предсказания, кто откажется испытать удачу – ворваться в большой город, спасти невольников и взять большую добычу?
Курил Василько люльку, смотрел на небо. Безбрежное чёрное море над ним заволакивалось серой пеной туч.
Нахмурил брови характерник, и ударила из туч молния. Одна! Вторая! Третья! А потом и вовсе без числа молний били в човны, высекая снопы искр и поджигая судёнышки. Проснулась от шума ватага молодцев, взбежали они на холм, и давай кричать Василько, чтобы тот сделал хоть что-нибудь. Но Василько пошел прочь от них, не оглядываясь, пошёл вдоль берега Днепра, даже не увидав, что молнии сплавили песок в стекло, намертво связав в нем почерневшие остовы лодок.
В тихом пристанище – заводи под холмом, поросшей высоким тростником, Василько нашёл рыбацкий чёлн и в нём двойное весло. Хитро завязанный узел, что держал лодку, развязался, будто бы сам собой. Оставил характерник на том месте сафьяновые сапоги, саблю свою и папаху, сел в челн и поплыл - да только не по реке.
Месяц, яркий словно солнце, вышел из-за туч, осветил Великий Луг, что был, как оксамитовое море из травы, пылающее алыми цветами. Весло загребало траву, словно зеленую морскую воду. С зацепленных маков опадали лепестки, вспыхивали и, загораясь, гасли.
Плыл Василько по полю, как по морю и радовался так, как не радовался никогда в жизни, ибо к душе его пришёл покой. Будто закрылась в ней та пропасть, в которую он чуть не упал, когда был молодой, будто вырвалось из нее что-то сильное, свободное и улетело в дальнюю даль. И смотрели с холма побратимы Василько, как тот уходит всё дальше и дальше, становясь не больше макового зёрнышка.
Казачьи лодки, посечённые молниями, и удерживаемыми стеклом, ещё долго стояли на краю Великого Луга, пугая суеверных рыбарей и перехожих путников чёрными окаменелыми останками. Но лишь звёзды вечны, а берег со временем изменился - вода накрыла лодки, сожженные молниями Василько, скрыв их от чужих глаз.
В тихую лунную ночь, в конце листопада, когда серебряный взгляд месяца проникает сквозь толщу вод, потоки света отражаются в стекле. И тогда на дне речном видно, как спят в хрустальных човнах зеленоволосые мавки. На них венки из алых маков и пояса из листьев очерета.
Спят мавки до весны, храня память о том, кого не помнит никто из ныне живущих, спят и шепчут имя: Василько Маковое зерно… Василько…
Словарик:
1 Оксамитовый – бархатный
2 Хыст – талант
3 Очерет – вид камыша
4 Човны - лодки
5 Дидько – черт
6 Хмары – тучи
7 Вертаемся – возвращаемся
8 Мавки – русалки
