Одержимость
Мы все гости из детства. Не было ни дня, когда я бы усомнился в истинности этих слов. Действительно, все наши проблемы и переживания, сидящие, бывает, на груди саблезубым тигром, рождаются вместе с нами, стоит только выйти за пределы собственных мыслей. Оно и не могло быть как-то по-другому. Человек – социальное существо – а оно не способно не взаимодействовать с другими людьми, иначе бы одичало и не отличалось от животного, грустного и одинокого животного, попрошу заметить. Но почему иногда так случается, что некоторые выпадают из социума, медленно, но верно сходя с ума, осознавая, что с собственными проблемами придётся столкнуться в одиночку? Уж не тянется ли это с детства, с неверного выбора или поступка, произошедшего именно там? Но верно ли так строго судить собственное прошлое? Всё же, именно находясь в настоящем, мы бездействуем, рефлексируя о прожитых ярких моментах.
Всё чаще и чаще я склоняюсь к позиции, что во всём виновато наше прошлое, детство. Косой взгляд, нелепый вид, странные ситуации, недопонимание – всё это рушит основание под человеком, хотевшим, быть может, стать по-настоящему весёлым, душой компании. Что-то подобное произошло со мной. И нет, не подумайте, будто бы мой рассказ будет о давящем сердце одиночестве, хотя и об этом тоже было бы верно написать в данном послании, предваряющим новый жизненный этап. Осознаю и прекрасно понимаю, что многое из написанного ниже, может быть, как приукрашено, так и преувеличено. Я знаю также ваши мысли касаемо истории, перепрыгивающей, кажется, через многие года и толком не имеющей внятной структуры – здесь, как и в любых воспоминаниях, полная анархия. Но вместе с тем не поделиться с вами тем, что произошло со мной и через что мне пришлось пройти, я попросту не способен.
Всё началось, как вы уже могли догадаться, с детства. Тогда, в беззаботную пору праздности и довольства, я поразился одной картиной, висящей в Петербургской галерее. Ныне, находясь в порыве истерики, смутно припоминаю её название, знаю только, что её убрали через неделю после первого показа. Кажется, перевезли или спрятали, уж больно она пугала посетителей. И поверьте моему слову, я понимаю, почему они испытали то, что испытали, потому как сам в тот миг потерял дар речи и способность говорить членораздельно, незамедлительно перейдя на крик. Готов клясться на псалтыре хоть перед самим господом богом, на картине был изображён ужасный и, можно сказать, отвратительный человек. Лицо его, подведённое глубокими тенями и чёрными кругами под глазами, источало презрение и адскую ненависть. Его грязная одежда, лохмотьями свисающая с худого костлявого тела, была растопырена нитками к смотрящему будто бы от учинённого взрыва или от ветра, поднявшего за ним чёрный пепел. Худые острые скулы придавали выражению нечеловеческую красоту – наверное, именно это отталкивало при первом взгляде вкупе с кровожадной ухмылкой – это существо никогда не жило среди людей и было не с земли. Но думаю опытный читатель догадался, что мой рассказ упускает ещё одну незаменимую черту, которая, без всяких сомнений, является главной – глаза, зеркало души. Нет, в них не отражались массовые убийства или мучения – пугало то, что в них не было абсолютно ничего, они были совершенно черны и пусты. Вы не встретите такое ни у одного человека, пускай даже самого ужасного, какой бы не ходил когда-либо по нашей бренной земле. Эта пустота, поистине болезненный взгляд сумасшедшего, маньяка, маргинала, словом, не человека – я повторяю это снова и снова, чтобы акцентировать ваше внимание, ведь именно это заставляло прохожих вздрагивать, казалось, что эти ничего не выражающие зрачки смотрят на всех, кто в тот момент был в комнате, словно бы портрет вот-вот выпрыгнет из пут связывающего его полотна.
Как уже писал выше, я – малолетняя и непорочная душа – закричал от этого неистово, благо родители вовремя отвели меня от этого представления.
Понимаю, что поверить после рассказанной мной истории совсем уж далёкого детства в то, что впоследствии я стал художником сложно, но этому предваряли другие моменты моей, если посудить здраво, безумной и взбалмошной жизни.
В период средних классов, когда окружающая действительность постепенно принимает более или менее объективные черты (по крайней мере, так кажется в тот момент), я бесславно и по уши влюбился в одну девочку из моего класса. Не имею понятия, почему именно тогда, вероятно, её не по-детски здравое отношение к жизни вместе с изменившейся внешностью ударили по моим гормонам и душе, как звук литавры при общей громовой тишине – звонко и ярко. Как-то, когда учитель разделил нас по группам, она совершенно незаметно бросила пару слов, которые изменили всё: «жизнь без творчества – не жизнь». Услышав это, я громко рассмеялся, чем, надо признать, сильно подпортил свои позиции в её глазах. Конечно, у нас завязался спор, который чуть было не перерос в скандал, тогда, да и, в общем-то, сейчас я искренне считал и считаю, что все творческие индивиды – больные и сумасшедшие люди. Посудите сами, если брать всё население земли, то сколько из них по-настоящему бескорыстно занимаются писательством, рисованием, музыкой? Если начинать анализировать это, станет очень скоро понятно, что такие, с позволения сказать, «гении» – странные люди, белые вороны на фоне социума. Ведь кажется абсурдным, что кто-то по собственной воле станет тратить время, скажем, на написание рассказа вместо того, чтобы обустраивать свою жизнь (что в перспективе лучше), учиться или развлекаться, получая быстрый дофамин. И потому её фраза вызвала во мне хохот, мне казалось, что классики поэзии или прозы просто не сумели найти себя в жизни или наоборот отчего-то считали, что лучше знают и понимают, как бытие других должно быть устроено – что уж может быть глупее, не так ли?
Но после того небольшого скандала, когда прошла буря чувств и эмоций, а она лишь изредка кидала на меня презренные взгляды, я вдруг обнаружил для самого себя, что всё чаще стал смотреть на неё. Мне почему-то хотелось получше её узнать и понять. «Любовь – чудная штука», — услышал я как-то фразу на одной из тематических выставок, на которой довелось побывать в период моего будущего расцвета, — «куда не ставь ударение, а всё будет правдой».
Друзья быстро смекнули что к чему и посмеивались надо мной и моими страданиями. Говорили, что придётся изменить собственным принципам, если я хочу что-то с ней получить. Понимаю, что звучит это неправильно, осознаю, что вы будете причитать меня только за то, что я решил измениться ради другого человека, предав собственные жизненные устои и правила, решил, наконец, делать то, что зарёкся никогда не делать – рисовать. Да, именно писательство картин было тем творчеством, кое было в её жизни камнем преткновения.
Я записался на те же курсы, что и она. Это было что-то вроде художественного образования: скульптуры, история, рисование. Её, как в последствии и меня, интересовало только последнее.
Поначалу мы не общались совсем, всё ещё была сильна обида на меня за сказанное, поэтому я выкладывался на максимум. Чудо ли, хотя я и сам не до конца в это верю, меня быстро стали хвалить. Не скажу, что обладал каким-то невероятным талантом, но по моему внешнему подростковому виду – нескладному и растопыренному – ожидали явно другое.
Я очнулся, вспомнив истинную причину моего нахождения во всём этом творческом балагане, лишь тогда, когда выиграл премию на молодёжной выставке. Однако найти её в толпе так и не удалось. Что уж и говорить, творчество поглотило меня целиком.
Маниакально и в припадке, радостно и пребывая в апатии, я безостановочно помешался на собственных картинах. Понимаю, что тяжело объяснить такое тем, кто никогда не сталкивался с излиянием души в произведениях искусства. Может казаться странным такое моё поведение, не говоря уже о принципах, которые были преданы и в итоге переосмыслены. Посему, я вкратце попытаюсь описать убранство моей съёмной студенческой квартиры далеко за центром города, чтобы вы лучше осознали ту степень, до которой может дойти человек, павший в когтистые лапы творчества. На полу – старом ламинате, видавшем виды, – оставались лишь маленькие островки, по которым удавалось, прыгая, перебираться из комнаты в комнату. Стены обтянуты полиэтиленом, который был практически весь забрызган краской, в основном – чёрной и красной. На потолке – как это и водится – освещение, однако лампочки менялись мною столь редко, что часто квартира пребывала или в темноте, или в полумраке. И, конечно, запах краски, который едко бросался в нос отборной химией – само собой, если бы проветривание помогало, я бы непременно это делал, однако картины требует отдельного дополнительного ухода, поэтому окна практически всегда плотно закрыты, отопление выключено. Сейчас, находясь на грани отчаяния, понимаю, что, быть может, условия, в которых мне приходилось жить, во многом повлияли на моё дальнейшее психическое состояние.
Вы не знаете обо мне кое-что ещё. Точнее не можете по тексту себе представить, каким именно жанром я занимался. Сокрушу завесу тайны, меня поглотили портреты. В людях кроется куда больше загадки, чем в пейзажах или архитектуре. Выражение лица человека говорит о нём гораздо больше, чем может показаться на первый взгляд. Там, по моему скромному мнению, скрыта история всей его жизни, а потому эмоции, запечатлённые в статике, создают иллюзию, довершающую всё что бы не происходило с индивидом до этого. Опять же, осознаю, что всё сказанное мной может показаться фанатичным бредом, в общем-то, так, по сути, и есть. Я помешался и не мог остановиться, думаю, и дальше бы продолжал неустанно творить, живя на продажу картин, изредка появляясь в университете и гуляя в поиске «незабываемых» лиц, но произошла некоторая череда пренеприятных событий, заставивших меня на время отложить мою «зависимость» или даже, вернее сказать, «одержимость».
Про мою затворническую жизнь, полную кропотливого труда, прознали журналисты. Им было до безумия интересно посмотреть на второго Репина, Васнецова или Сурикова, одного они всё никак не могли понять, что я был ни тем, ни другим, ни третьим – я был другой личностью, испытывающей совершенное другие трудности, – в частности, я очень плохо сходился с людьми, друзей практически не было (потому я в начале чуть-чуть затронул тему одиночества, вы и представить себе не можете, как это меня волнует, а точнее сказать, волновало), а кто был меня или не называл таковым взаимно, или старался использовать в своих целях (последнее, впрочем, мало волновало, я был рад пообщаться с кем угодно, кто готов был рассказать о своей жизни). Но эти репортёры, всегда сующие нос не в своё дело, не отставали. Каким-то образом они узнали, что мой менеджер, через которого я продавал свои портреты, сильно мне недоплачивал, доходило даже до долгов по квартире. Что и говорить, про нормальную еду, без которой и так худое тело превращалось в скелет с высоко поднятыми скулами, я забыл давно. Этим, хотя кажется, что теперь в моём быте пойдут явные улучшения, они оказали мне медвежью услугу. На меня посыпалась целая буря отвлекающих проблем: юристы, норовящие засудить моего менеджера, предприимчивые ребята, желающие продавать мои картины за «высокую маржу», наконец, бесконечные попытки позвать меня на интервью или на, как они выражались, «мастер-шоу». Всё это начинало меня раздражать и бесить: «не в этом смысл моей жизни!», — ругался я, ходя взад-вперёд по квартире. Кроме того, так как мой адрес был достаточно быстро скомпрометирован, меня стали посещать «фанаты», для них моё скромное жилище было сроду захода в церковь, а сам я представлялся им местным божком. Что и говорить, каждый из них хотел быть запечатлён на моей картине, увековечен, быть может, на тысячелетия, как выразился один из них, особенно долго и настырно стучавший по входной двери кулаком.
Работать в таких условиях, как вы и сами понимаете, было невозможно, тишины не было ни днём, ни ночью. Стало ясно – нужно что-то с этим сделать и немедленно. Быстро собрав вещи – картины и скромную одежду, я согласился на первое попавшееся предложение, отдав своё творчество за, должен признать, баснословные деньги.
Но и на новом месте – просторной квартире в центре с высокими панорамными окнами, мне не было покоя. Оказывается, как-то раз, гуляя по городу в поисках вдохновения для нового портрета, я запечатлел одну особу, которая, как мне показалось, была расстроена и недовольна собственной жизнью. Меня поразил контраст: богатство так и не сделало её счастливой. Помню, что в тот субботний вечер я подошёл к ней, и мы разговорились (думаю, что не будь она эмоционально в бедственном состоянии, наш диалог бы не состоялся). Её, говоря мягким языком, обижал муж – богатый бизнесмен местной металлообрабатывающей компании – он не давал им развестись, несмотря на все уговоры и попытки сбежать, каждый шаг контролировался и критиковался, наконец, он шантажировал, говоря, что она будет известна на весь интернет своими фотографиями в обнажённом неглиже. И именно такой я её и запомнил, срисовав черты лица и передав характер подавленности и крайней степени расстройства (тут стоит заметить, что, занимаясь только портретами, у меня сформировалась, можно сказать, фотографическая память на лица). Каково же было моё удивление, когда в один из дней судебные приставы объявили о моём задержании и немедленной доставке в исправительную колонию. Я представляю, о чём вы сейчас задумались: как такое возможно? Хитрыми путями этот лис-бизнесмен обставил всё так, что я банально не получил извещение в суд, и всё действо проходило без меня и без так таковой достойной защиты. Адвокат мой, пытавшейся отклонить претензии о «нарушении частной жизни, чести и достоинства», оказался никудышным мямлей, а потому судья, который, быть может, получил за это неплохую сумму, приговорил меня к году заключения. (Ежели кому-то интересно видел ли я ещё хотя бы раз ту бедняжку, которую когда-то нарисовал, мой ответ: нет, не видел, ни в зале, где проходили бесконечные апелляции, ни среди редких гостей, посещавших меня в дозволенные часы)
Что и говорить, тюремное заключение на мне сказалось худо. Лишённый творчества (думается мне, у начальника «Алькатраса», в который я угодил, значительно потяжелели карманы) – главного стимула к жизни, я быстро гас и внутренне разрушался. Те немногие частички, которые удерживали меня в осознанности, сменились острой фазой шизофрении, мне чудилось и чудится до сих пор, что в тенях меня поджидают люди, лица которых я «недобросовестно» использовал без их ведома, что рядом с ними свора тюремных охранников, так и норовящих избить моё хрупкое тощее тело.
Но я был бы не я, если бы не попытался бороться. Там, в одной камере со мной, жил один верзила, зарезавший, если мне не изменяет память, свою жену и двух маленьких дочерей. Он был авторитетом и очень тщеславным, а потому издевался и избивал меня, пока не уставал и не ложился спать (думаю, меня не случайно подселили именно к нему). Я всегда поражался, как он может так спокойно спать, когда над ним витают духи убитых им людей, как он способен, несмотря ни на что продолжать избивать, и как, в конце концов, он может улыбаться, весело искря глазами. «Нет», — подумал я, не рисовавший к тому моменту уже три месяца и не находящий на своём теле хотя бы одного живого места, — «его лицо неправильное, я не верю в него, я понимаю, каким оно должно быть, и то, что я вижу не соответствует моему представлению».
Я убил своего сокамерника во сне, перерезав тому горло металлическим гвоздём, чудом запримеченным мною, когда меня в очередной раз унижали. С уверенностью могу сказать, тогда этот верзила был моим лучшим произведением искусства. Я выколол ему оба глаза, оставив зияющую пустоту, и раскроил рот, будто бы из него вырывалась внутренняя тьма, кисти и пальцы ног филигранно, если так можно выразиться и это в принципе уместно, срезал так, как по моему представлению он сотворил подобное с собственной семьёй. В ту ночь я уснул глубоким и приятным сном, наконец, понял, как могу продолжать творить.
Не нужно меня оправдывать или судить, это лишь – произведение искусства, не более, вовсе не убийство, каким может показаться на первый взгляд. Конечно же, в тюрьме заметили пропажу бренной души заключённого. Все мои апелляции, которые, со слов моего третьего адвоката, почти увенчались успехом, пошли после этого крахом. Меня признали опасным и невменяемым, но я не воспринимал всерьёз их крики и причитания, угрозы и продолжавшиеся избиения. Я понял одно – творчество требует жертв, но жертвовать должен вовсе не я, как принято обычно обществом, а другие люди, ранее бывшие запертые в картинах, а ныне в объёмных телах, к тому же, меняющихся со временем вследствие разложения. Можно ли, исходя из этого последнего факта, представить более совершенное произведение искусства?..
Я продолжил убивать после того, как вышел из карцера. Вопреки общепринятому мнению, что я нападу на своих обидчиков, своим новым произведением выбрал бедолагу только-только поступившим на зону, с его слов, по совершенной ошибке. Он был офисным работником, каким-то нелепым образом стащившим крупные суммы с счёта работодателя. Утверждал, что его подставили и что он знать не знает, где сейчас находятся украденные деньги. Из раза в раз он повторял, сокрушаясь: «я был внимателен, я был предельно внимателен, как же так получилось?..». Пара вещей лишь не давала мне покоя: его бегающие глаза и косоглазие. Уж не в этом ли кроется проблема? Этот щуплый бедолага не может сконцентрировать своё внимание ни на чём больше пяти секунд, конечно же, он не знает, как и куда исчезли крупные капиталы. Но вместе с тем в нём была ещё какая-то странность: излишнее спокойствие, – он причитал, лишь делая вид, что спокоен, на самом деле, ему не составляло труда заговорщически замолкнуть и исподлобья смело улыбнуться, однако вместо этого бывший офисный работник старался убедить всех окружающих в собственной невиновности. Я не поверил ему, уж больно он «не знает», как жить и что делать. Вдруг разглядел в нём хитрую лисью натуру, заблудшую, быть может, по случайности в курятник и решившую сорвать джек-пот. В тот же день я задушил его до смерти. Хирургически исправил его косоглазие, набил фингалы под глазами и вырезал прекрасную улыбку на его лице, долго и упорно разрезая плоть вырванной костью из ноги (в композиции это было не столь важно, портреты я рисовал всегда в профиль).
Более терпеть меня в тюрьме никто не собирался. По решению суда я отправился в психиатрическую клинику для особо опасных преступников. Моё тело там стало потреблять баснословное количество наркотиков, по ошибке названных врачами «лекарствами». Что и говорить, если раньше я видел свои портреты только засыпая, то теперь они стояли от меня на некотором отдалении всегда, наблюдая своими лицами за каждым моим действием. Как был я польщён их вниманием, какое получал лишь выступая раньше на выставках. Но, как ни посмотри, иные пациенты, медсёстры и врачи не обращают на меня так же свои взгляды. Им хочется скрыть от меня зеркала своих душ. Разве я могу позволить такому случиться?
Но до описания событий, которые пытаются вломиться сейчас в мою дверь, вынужден сделать некоторое отступление. Помимо таблеток, коими меня вдоволь пичкали здесь, врачи предоставили также арт-терапию, вновь я начал рисовать и понял, насколько это «творчество» таковым не является. Те немногие портреты, которые я срисовал с врачей, вышли не столь настоящими, как ощущались такими мной раньше, в годы пребывания на съёмной студенческой квартире. Но благо и они – изображения с картин – понимают это, ныне моё творчество выбралось из собственных рамок и полотен и сдерживает натиск тех, кто ещё не успел стать моим произведением.
Не подумайте, что я сошёл с ума, прямо в эту секунду мой разум чист и прояснён в разы больше, чем в любой другой промежуток моей недолгой жизни. Но, видите ли, не всем пришлось по душе быть настоящими, после десятка моих произведений, сделанных, к моему сожалению, на скорую руку в коридорах больницы, на меня была открыта самая настоящая охота. Мне же всего-то хотелось бы запечатлеть их истинный облик, почему же они так отчаянно цепляются за ничего незначащую жизнь? Вы умрёте, но ваша жертва станет символом для будущих поколений, неужели это неясно?
Тем не менее это мои последние слова. Я намереваюсь пойти ещё дальше, войти в портрет, стать частью того, что создавал когда-то ранее. У меня в руках банка добытого спирта и зажигалка от мёртвого медбрата, можете не сомневаться, я предам это место огню, чтобы все люди внутри стали моими лучшими экспонатами (они ещё, быть может, не знают, что здание мною и по их глупости забаррикадировано). Что ж, спирт уже разлит, рукопись уберу в скрытый металлический ящик, спрятанный тут же, пора, наконец, переходить на новый этап моего творчества…
Больше творчества: https://t.me/tomtork_apw
