Первое, что я делаю, когда заступаю на смену, — включаю лампу с красным абажуром. Она единственная, которая не даёт тени. Потом ставлю на плитку воду для очередного дошика и сажусь читать. У меня есть ящик, где лежат книги и всё остальное, что находят уборщицы после детских походов. Вчера дочитал комикс про путешественника во времени, который всё забывал, включая сам себя. Показалось реалистично.
Всё это может показаться странным, но у меня нет потребности в общении. Иногда приходит охранник из соседнего музея, приносит кофе. Мы молча выпиваем, переглядываемся, как собаки на автобусной остановке, и он уходит. Иногда звонит кто-то по старому городскому телефону у входа. Я не поднимаю трубку. Да и работать он не должен.
Прошлой ночью я заметил кое-что странное: потолок над куполом в зале покрылся тонкой сеткой трещин. Как будто бы не трещины, а сеть, выцарапанная изнутри. В ней угадывался рисунок. Что-то вроде цветка или схемы. Я видел подобное в старом журнале «Наука и жизнь», который валялся в коробке с лампочками. Тогда это был чертёж нейронной сети мозга. Сейчас — просто след.
Кто-то может спросить, зачем я всё это терплю. Почему не сплю дома. Почему не уехал в тёплые края на те деньги, что получил после аварии. А я скажу: я не знаю. Есть вещи, которые держат тебя на месте, как гвоздь через тень. Не больно, не страшно. Просто не двигаешься.
Иногда по ночам приходит девушка. Она не говорит, не привлекает внимание. Просто садится на верхние ряды купола, под самый край тени. По вечерам моё зрение теряет остроту, так что её лицо для меня размыто, как у тех, кого сняли на старый полароид в движении. Я не зову её. И она не зовёт меня.
В прошлый раз она оставила синюю перчатку. Детскую. С вышитой птичкой.
С тех пор в коридоре пахнет ладаном. Хотя свечей я не жгу.
На следующее утро, когда я остался немного подремать после смены, снова приснился кран. Стальной, массивный, он медленно вращался в воздухе, как будто выбирал, куда упасть. Я стоял на бетонной плите и почему-то знал, что, если сделаю шаг вправо — он раздавит меня, а если влево — нет. Я сделал шаг влево. Он всё равно упал. Но по касательной. Как будто пожалел. И всё, что осталось — гул в ушах и я, невредимый в облаке пыли.
Я проснулся с липким горлом, будто проглотил ватный фильтр от старой сигареты. Крайние пальцы — или то, что от них осталось — ныли. Я редко думаю об этом, но бывают дни, когда обручальное кольцо вспоминается яснее, чем лицо бывшей жены. Интересно, куда оно делось. Металл не растворяется просто так. Хотя в той смене вообще многое исчезло.
На текущей работе я ни с кем это не обсуждал. Коллег у меня нет. Руководства — формально тоже. Дежурства приходят автоматически, по расписанию, как сны, которые никто не просит.
Той ночью девушка появилась снова. Она шла по проходу в зале, босиком, оставляя следы на полу, будто по нему прошёл человек, который вышел из душа. Я слышал шаги, но, когда поднял голову — никого не было. А потом её силуэт возник в проекции купола на ряд ниже от обычного места — как брак на плёнке, фантом среди звёзд. Она не смотрела на меня. Просто сидела, как и прежде.
Я не стал её тревожить. Не подходил. Просто поставил чайник и пошёл проверять коридоры. Иногда помогает сменить обстановку.
У двери к техническому помещению я заметил, что в щели кто-то засунул фотографию. Маленькая, цветная, с выгоревшими краями. На ней была детская площадка, качели и мальчик в синей куртке с мороженым. Лицо размыто, но что-то в нём было знакомое. Может, я. Может, кто-то другой. На обратной стороне фотографии был набор цифр, написанный то ли детской рукой, то ли в спешке. Я положил фото в ящик стола. На следующий день она исчезла. А может я её убрал и забыл.
В коридоре пахло ладаном сильнее обычного. Я даже вышел на улицу, проверить не забилась ли решётка вентиляции. На дворе — тишина. Луна как раз висела над верхушками сосен, чуть подсвечивая купол. Он казался живым, как жаба, глубоко втянувшая воздух.
Я вернулся и услышал, как звякнул городской телефон. Старый, с дисковым набором, тот самый, который не должен работать. Против воли я снял трубку.
— Ты ведь знаешь, что она не спит, — сказала женщина. Голос будто скребся по слуху, как наждачка по стеклу.
Ответа не последовало. Только тишина. Я ждал секунд двадцать, потом положил трубку. Посидел. Проверил, дёргается ли безымянный палец на правой руке. Его не было.
Я вспомнил, как жена просила меня выбросить этот телефон. Тогда он стоял дома, в коридоре. Красный, облупленный. Ей казалось, он "пугает гостей". Я смеялся. Тогда я много смеялся.
С тех пор, как я устроился сюда, смеюсь редко. Сны всё чаще накладываются на день. И я уже не уверен, был ли звонок на самом деле. Или это была часть иллюзии купола. Или девушка, оставившая перчатку.
Вернулся в зал. Она лежала на полу под куполом, в центре проекции. Вокруг — звёзды, пульсирующие, как капли воды в микроскопе. Я подошёл, медленно, не из любопытства — скорее из чувства приличия. Нельзя же просто так уйти, не удостоверившись что всё в порядке.
— Ты ведь не рассказывал мне о кольце, — сказала она и улыбнулась.
А я и правда — не рассказывал.
Я проснулся. Странный сон. Было уже за полдень. Солнце било в окно так, будто пыталось выгнать меня из постели. Я долго смотрел в потолок, пока не понял, что это не потолок, а видение сна, ещё не успевшее раствориться. Комната держала тепло, как будто много людей дышали в ней всю ночь. Но я точно был один.
Окно на кухне моей однушки выходило на парк. Старые ели и клёны, обвешанные синими лентами, шумели так, будто шептались обо мне. Внизу гуляли люди. Один из них вёл собаку с короткими ногами — у неё была смешная походка, она подёргивала задней лапой будто катилась на невидимом скейтборде.
Я налил себе кофе, облокотился на подоконник и слушал, как шуршит вода в трубах. Включили отопление. Когда почти каждую ночь дежуришь в планетарии, время становится вязким. Его можно размазывать, складывать в комки и прятать в карманы. Иногда кажется, что можно не приходить домой день или неделю, и никто не заметит.
Я вспомнил как на днях мне снилась школа. Я сидел в пустом классе, меловая доска трещала, как будто её царапали когтями, а на подоконнике лежала перчатка. Женская. Красная. Такая, какие носили в 80-х. Я смотрел на неё и знал, что она откуда-то из будущего. Или из прошлого. Или из парка. После того как тогда проснулся — под ногами была пыль, на пальце — фантомная боль.
В планетарии сегодня выходной и вечером я решил прогуляться по парку. Без особой цели — просто не хотелось сидеть под куполом до темноты. В такие дни планетарий казался мне выдохшимся. Как старик, который больше не в состоянии рассказывать сказки, но всё ещё помнит, что рассказывал.
На скамейке сидела она. Та же девушка. Или нет — почти та же. На этот раз её волосы казались короче, в руках — книга без надписей на обложке. Я сел на соседнюю скамейку, молча. Она не обратила внимания.
Я смотрел, как её пальцы переворачивают страницы. Мягко, не торопясь. Как будто они и были страницами, а книга — просто повод касаться чего-то. Листья падали ей на плечи, но она не стряхивала их. Будто не чувствовала.
— Приятная погода, — сказал я.
Она кивнула, не отрываясь от текста.
— Я раньше думал, что парк — это просто место. А теперь понимаю, что он живой.
— Потому что он слушает. И запоминает.
Она закрыла книгу и посмотрела на меня. Глаза были тёмные, как серая стена в тёмной комнате, на которой отражаются старые диафильмы.
— Тебя ведь тоже запомнили.
Я хотел что-то сказать, но язык прилип к небу. Она встала и пошла по аллее, оставляя за собой еле слышный хруст листьев.
Я вернулся в планетарий и не включал свет. Просто лёг на кушетку в диспетчерской и смотрел на выключенный монитор. В отражении я увидел её — она сидела на моём месте, положив ноги на стол. Улыбалась. Мне показалось, что у неё не хватает двух пальцев. Но, скорее всего, это просто игра теней и отражения.
В ту ночь снова пришла тревога. Не в груди, не в горле — в воздухе. Как будто кто-то шептал за стенкой, повторяя моё имя. Я встал, пошёл по коридору. Лампы мерцали. Вдоль стены — следы босых мокрых ног, как в прошлый раз. Но теперь они вели не в зал, а к аварийному выходу. Дверь была открыта. За ней — ночь. И парк.
Свет фонаря отбрасывал длинные тени. Где-то в глубине деревьев был шелест, словно бумажный. Я пошёл на звук.
В центре поляны стояли старые качели. Один из тросов был оборван, сиденье покачивалось медленно, как маятник. Рядом — старая лавка и... я.
Я сидел там, в рабочей куртке, с кружкой чая. Пальцы — все на месте. Он... (я в рабочей куртке) посмотрел на меня и усмехнулся.
— Ты всё ещё не понял, да?
— Почему кран не убил тебя.
— Не бывает случайностей. Бывают попытки. Уйти — тоже попытка. Не дожить — тоже.
Я моргнул, и он исчез. Только кружка осталась на лавке. Я подошёл и увидел: на ней гравировка — две буквы, инициалы "А.Н."
Долго не мог вспомнить — именно так подписывала меня жена в телефоне.
По мере прогулки я начал замечать, что забываю простые вещи — ПИН-код, имя начальника, дату рождения. Мне казалось, что я становлюсь легче, будто из меня что-то вытекает. Появлялась ностальгия по вещам, которых не было. В голове вспыхивали образы: стройка, ночь, туман из пыли, лязг крана, кровь на бетоне. Кто-то кричал. Но не я. Кто-то другой.
Я вернулся в планетарий, но не пошёл в сторожку. Просто сел в зале, в первом ряду, и смотрел на пустой купол. В темноте он казался бесконечным, как чёрная дыра, которая засасывает не только свет, но и время. Я чувствовал, как что-то внутри меня растворяется, как сахар в горячем чае.
Внезапно включился проектор. Сам по себе, без нажатия. На куполе появились звёзды — не те, что обычно показывают посетителям, а какие-то другие. Неправильные. Как будто кто-то перерисовал карту неба от руки, по памяти. Там, где должен быть Орион, была пустота. А на месте Кассиопеи — символ, похожий на замочную скважину.
Я не стал выключать. Просто сидел и смотрел. Звёзды медленно вращались, как в калейдоскопе накладываясь верхние ряды. А потом среди них появилась она — девушка. Её силуэт был нарисован светом, как на старом диафильме. Она сидела под самым краем купола, и смотрела вниз.
— Ты не спишь, — сказала она. Голос звучал откуда-то из воздуха, как эхо в пустой комнате.
— Потому что боюсь увидеть сон.
Она спустилась по рядам, медленно, как будто ступала по невидимым ступенькам. Её ноги не касались пола. Она остановилась в нескольких метрах от меня.
— А что ты видишь, когда не спишь?
— Тебя? – попытался пошутить
Она улыбнулась. Это была не та улыбка, которая согревает.
— Я не настоящая, — сказала она.
— Тогда почему ты меня видишь?
— Потому что ты — часть меня? Та часть, которая осталась там, под краном?
Она села рядом, на соседнее кресло. Её присутствие было ощутимым, как холод от открытого окна зимой.
— Ты помнишь, что было после? — спросила она.
— Нет. Только боль. И кровь.
— А я помню. Ты лежал на бетоне и смотрел на звёзды. Даже тогда, когда кровь стекала по каске, ты смотрел вверх. И не просил о спасении. Ты просто ждал.
Я повернулся к ней. В полумраке её лицо было размытым, как на старом фото, но глаза — ясными и грустными.
— Нет. Я — твоя жизнь. Та, которая могла бы быть, если бы ты не выбрал остаться.
— На месте. Здесь. В этом мире. Без пальцев. С этой памятью.
Она подняла руку и коснулась моего лица. Её пальцы были холодными, как лёд, но прикосновение было нежным.
— Ты мог увернуться. Ты мог уйти. Но выбрал остаться на месте. И я осталась с тобой. Как тень. Как память о том, что могло бы быть.
— Теперь я хочу быть кем-то другим. Не тенью. Не памятью. Кем-то настоящим.
Она встала и пошла к выходу. У двери остановилась.
— Спасибо, — сказала она.
— За то, что не забыл меня.
И исчезла. Как дым от сигареты.
Я остался сидеть в зале, глядя на купол. Звёзды медленно исчезали, одна за другой. А потом включился свет, и я понял, что просидел здесь всю ночь.
Утром я пошёл в парк. Солнце светило ярко, но воздух был холодным. На скамейке сидела девушка — настоящая, живая. Молодая, с книгой. Она подняла глаза и улыбнулась. И в этой улыбке было что-то знакомое.
Я понял, что она нашла кого-то другого. Кого-то, кто сможет дать ей то, что я не смог дать себе.
И это было правильно. Потому что каждый должен найти своё место в этом мире. Даже если это место — в тени.
Парк просыпался неохотно, как будто ночь оставила на нём слишком много отпечатков. Мягкий свет просачивался сквозь листву, запутавшуюся в проводах и ветках, и воздух был густым от запахов мокрой земли, старого асфальта и чего-то еле уловимого, почти животного — как будто город выдыхал. Каждый шаг по утреннему мокрому асфальту казался для меня шагом в совсем другом времени, другом месте, но в пределах одного города. Это место было родным и чуждым одновременно.
Я шёл через парк, не спеша, теряя в воздухе остатки сна. Девушка — та, что была тенью, памятью, несбывшимся — шла немного позади, рядом с парнем в чёрной толстовке. Он её не видел. Он не должен был её видеть. Но тело его уже чувствовало перемену: плечи чуть расправились, походка стала плавнее. Будто к нему вернулся кто-то, кого он сам забыл. Он шёл по привычке, а не по необходимости. Я стоял в стороне и наблюдал — наблюдал как в фильме, где все движения — медленные, но точно знаешь, что всё происходящее изначально уже завершено.
Она обернулась. Её глаза, чуть сонные, будто были проникнуты светом, не видимым остальными. Губы — чуть приподняты, как у девушек на старых фотографиях: не улыбка, но намёк. Тень улыбки. Та самая, которую оставляют в памяти.
— Спасибо, — сказала она. Всё было как когда её голос, вроде бы только что услышанный, исчезал в комнате.
— За что? — сказал я, хотя понял, что вопрос не имеет смысла.
— За то, что не забыл, — ответила она, почти неслышно, и я почувствовал, как этот ответ тянет меня в какую-то пустую, неизведанную часть души. «За то, что не забыл» - этих слов было достаточно, чтобы почувствовать, как уходят долгие годы в пустую тень.
Она прошла мимо. Легким шагом, не оборачиваясь. Тело её двигалось как будто без усилий, как волны, скользящие по поверхности пруда, не создавая ряби, но оставляя после себя неясное послевкусие.
Она исчезла. Нет, не растворилась — именно свернула с дорожки и ушла. Словно человек. Как будто теперь у неё были колени, которые могли болеть от долгих прогулок, и лёгкие, которые могли хрипеть при простуде.
Парень оглянулся. Он не понял, что случилось. Он не мог понять. По крайней мере сейчас.
Я лёг на пол зала под куполом. Плитка холодила плечи, и купол над головой вдруг стал не потолком, а открытым небом — старые лампы дрогнули, звёзды начали медленно тянуться в стороны, как будто кто-то растягивал фотографию. Я сказал вслух, почти шёпотом, не для кого-то, а для себя:
— Я готов... готов вспомнить.
В тот же момент лоб будто провалился. Не было одного длинного воспоминания, была серия вспышек — коротких, сухих, почти без звука; я видел их, как слайды диафильма, прокручиваемые как старая киноплёнка, и я был и свидетелем, и участником.
Кран. Ветер. Металл, мягкий как пластилин медленно сминается и падает. Во сне я делал шаг влево — и он лишь по касательной немного меня толкнул. В воспоминании я остался стоять. Я вижу шлем, кровь, бетон, звёзды над головой, как дырки в фотоплёнке. Я смотрю на себя, а в глазах — стекловатая пустота. Там, где должны были быть пальцы, — только два обрубка. Я чувствую не боль, а удивление: почему я не кричу, не шевелюсь, не пытаюсь подняться. Я просто лежу и смотрю вверх. Жить тогда казалось ошибкой. Жить — это значит терпеть дальше. Значит помнить дальше.
Вспышка детства: парк, та же скамейка, зима, та же девочка в синих перчатках с птичкой. Она сидела и крутила в руках старый полароид, и мир вокруг был меньше и проще. Родители работали, меня оставляли одному. Я ел мороженое хотя была зима, но оно было недорогое. Девочка посмотрела на меня только раз. Её перчатки были синие, как небо в звёздную ночь. Я запомнил их. Они прилипли к запахам — смола, сироп, кленовые листья. Фотография — полароид с моим лицом в синей куртке, солнце, детская улыбка, зубная щель. Она позже окажется в её вещах. Она — та, кто угощал меня мороженым и приглашала в гости, когда родители задерживались.
Бутылка. Скрип кресла. Жена стоит в кухне, волосы растрёпаны, голос режет воздух:
— Хватит, ты же не спишь. Ты же видишь, что не один мучаешься.
Я вижу свою же руку, пустую, с бутылкой, и вторую — ту, которую не мог удержать. Слова — как пузыри в вине. Однажды она оставила номер телефона на выцветшей фотографии— снимок, который она когда-то сделала. На нём я в зимней куртке. На нём тот самый парк, тот самый день. "Если что — звони", — сказала она, и ушла, не оглянувшись. Я вспомнил этот звук двери, как если бы он был записан на пластинку и играл ещё долго после того, как игла упала.
Ладан. Люди с работы, коллеги, попавшие под кран вместе со мной — их похороны. Строительная площадка, я один лежу практически невредимый, без двух пальцев на правой руке. На похоронах пахло ладаном — тяжёлым, сладким, как снотворное. Его запах засел в одежде, в волосах. Он вернулся в парке как эхо, как отзвук.
Я — и я со стороны. Смотрю, как я опять напиваюсь, как стакан хлопает по столу, как жена кричит и снова уходит. Я — свидетель и не могу ничего изменить. Я вспомнил, как однажды, после бессонницы, выжатый как губка, я брёл по ночному городу. Вломился в планетарий, и впервые за недели заснул на полу зала. Спал как мертвец, тусклая боль в пальцах ушла, как будто её присыпали сахаром. Проснулся — утро, солнце, пошёл домой. В квартире пустота. Она ушла, оставив на столе тот номер телефона на моём детском снимком. Я не позвонил.
Компенсация. Бумажные купюры, походы по инстанциям, штампы, подписи — и в конце — перевод. Я помню цифры, маленькие и холодные. Купил бывший муниципальный планетарий. Купил не от жадности, а чтобы не возвращаться в пустыню однушку, где каждый миг тишины казался криком.
Сцены мелькают, как кадры в старом фильме: я в ночной куртке, ставлю чайник, снимаю перчатку, сижу в сторожке смотрю на телефон. Иногда звонок, иногда тишина. Иногда она появлялась в дверях зала — то живая, то не живая. Вспышки так тесно переплелись, что трудно понять, что первично: сон или память. Но одно ясно, планетарий — это архив. Он бережно хранил то, что я последние годы старался не поднимать на свет.
Я встал. Пол был прохладен, но уже не ледяной. Я подошёл к старому телефону из холла — тот, который когда-то стоял в нашей прихожей и пугал гостей. Поднял трубку, под ней лежал свёрток. Та самая фотография сложенная в четыре раза. Набрал номер. Гудки тянулись, как кровать перед падением.
— Алло? — голос. Хриплый. Женский. Живой.
Я прикоснулся ладонью к холодной плитке на стене, посмотрел на руку без крайних двух пальцев и сказал
Пауза. Я слышал её дыхание. Потом тихо:
Я не стал просить прощения, не стал требовать объяснений. Слова были лишними. Просто сказал, что «буду ждать тебя дома», положил трубку и вышел на улицу. Утро было влажным, парк просыпался медленно, и где-то вторая чашка кофе кипела в киоске. Девушка в красных перчатках прошла мимо — живая, простая, с лёгкой улыбкой на лице.
Я сделал шаг. Воздух пахнул смолой и чем-то тёплым. Впервые за долгое время мне не хотелось спрятаться под куполом. Стало не легче. Стало как будто возможным — помнить и жить.
