Мистика

Слухи о свадьбе с чертями долго ходили по округе, да и по соседним уездам.

Говорят колдун прожил очень долгую жизнь, несвойственную обычному человеку. А после смерти его дом по непонятным причинам сгорел до тла. Но и потом построенные на том месте дома горели и не один раз.

И вот настал день операции. Все надеялись на лучшее, и никто не предполагал худшего исхода.

Его прооперировали. Операция была долгой и сложной. Он был физически очень силен, несмотря на сердце. Это даже отметил хирург, сказав, что после операции, пробудившись, отец очень сильно сжал руку врачу, показывая, что ему хорошо и что с ним всё в порядке. Но через сутки он умер.

Врачи сказали, что его сердце было просто исполосовано шрамами от трёх инфарктов, а последний его доконал. Как говорится: он просто сгорел на работе.

А так как нас разделяло несколько тысяч километров, то узнали мы с тётей, конечно не сразу о смерти папы.

Помню этот страшный звонок поздним вечером, который изменил всю нашу жизнь потом...

Встала я ночью в туалет, выхожу из него и иду по направлению к спальне. Слышу голос отца, оборачиваюсь, а он стоит в коридоре, очень красивый, в костюме деловом, высокий-высокий, под два метра ростом и от него исходило свечение. Он спрашивает меня: «А где все? Почему никого нет? Когда будут?». На что я ему ответила, что все скоро будут, обязательно соберутся.

Когда гроб отца доставили на родную землю, я увидела его в том костюме,  в котором он предстал передо мной ночью.

А его предприятие через год было ликвидировано, несмотря на усилия нового руководства.

Четверг начался непримечательно. А завершился концом эпохи. Именно в тот день Создатель явил свое присутствие для каждого жителя планеты.

Середина дня. Внезапно – ощущение инородной теплоты в груди, и голос, возникший прямо в сознании, беззвучный и всеобъемлющий:

«Я здесь».

Оказалось, это испытали все. Люди стихийно высыпали на улицы, подняли взоры. Небеса очистились от облаков, и на миг вспыхнул свет, затмивший солнце – чистый, неземной, абсолютный. И в сердце каждого отпечаталась несомненная истина: Господь реален. Он пришел.

Последствия были предсказуемы, как учебник по социологии.

Мир смягчил черты. Милосердие, сострадание, благотворительность – все это расцвело пышным, но искусственным цветком. Не от любви к ближнему, а от ледяного страха перед немедленным воздаянием. Кто рискнет оскорбить или ударить, когда Небесный Надзиратель дышит в затылок? Жизнь превратилась в спектакль: «Подставь щеку», «Подай милостыню», «Улыбнись». Притворяйся, пока сам не поверишь в свою роль.

Я наблюдал. Мы все были под колпаком, но Создатель словно устранился от дел после грандиозного дебюта. Его вмешательство было минимальным, почти номинальным.

Потом пришло осознание главного изменения: Смерть капитулировала.

Кто-то узнал сразу – неизлечимые родственники в хосписах вдруг поднялись с постелей. Другие – позже, когда статистики, ошарашенные, заявили: показатели смертности по всем категориям – катастрофы, болезни, несчастные случаи – резко обнулились. Шестнадцать тысяч в день? Теперь – зеро. Навсегда.

Жизнь потекла дальше, но в ее русле зародился новый шепот: «стояние». Так окрестили то, к чему призывали. Интерпретации разнились: от восторженных до леденящих душу.

Я не вникал, пока очередь не дошла до матери. Помню с кристальной ясностью.

Семь вечера. Ужин завершен. Мать поднялась с дивана, надела пальто, подошла к прихожей.

«Ты куда, дорогая?» – спросил отец, морща лоб.

«Меня отозвали», – ее голос звучал отстраненно.

«Прости?»

«Всевышний требует моего присутствия для стояния».

Сюрреализм момента. Жизнь и так потеряла опору после Ответа на Главный Вопрос. Видеть, как мать движется к двери, было логично и одновременно абсурдно. В любую другую эпоху мы решили бы, что это шутка.

«Тебя… подвезти?» – неуверенно предложил отец.

«Путь должен быть пройден ногами», – ответила она. Поворот ручки. Шаг за порог.

Мне семнадцать. Брату – двадцать. Мы метнулись к отцу:

«Идти за ней?» Он велел остаться – сам проводит, сам разберется.

Он вернулся лишь к вечеру следующего дня. Один. Лицо – маска усталости и подавленности. Взгляд, которым он окинул нас, я запомню навеки.

«Она… застыла. В поле», – выдохнул он. И добавил, словно споткнувшись:

«Их там… тысячи».

Четыре месяца минуло с тех пор, как мать отозвали.

Мы узнали больше о «правилах» новой реальности. Я мысленно звал их Новыми Скрижалями:

1. Ты не умрешь. (Болезни, катастрофы, насилие – бессильны).

2. Ты будешь отозван в случайный час. (На «стояние»).

Не столь поэтично, как оригинал, но суть ясна. Официальных скрижалей не было – лишь наблюдения.

Третье правило открылось… не во сне. На ролике в сети. Уличная потасовка. Один из дерущихся, явно сильнейший, занес нож над поверженным… и замер. Затем оба, словно куклы на нитках, синхронно поднялись и ушли, забыв о вражде.

Вывод: Попытка убийства = немедленный отзыв.

Но что такое «стояние»?

Я отправился к матери за ответом.

Место, куда она ушла, было в часе езды. Пешком она шла много часов.

Поле. Тысячи фигур. Равномерная сетка, три фута промежуток между фигурами. Взгляд устремлен в небо. Абсолютная статика. Ни дыхания, ни дрожи.

Я брел сквозь этот лес неподвижных тел. Найти мать было чудом.

«Мама», – голос сорвался. Эмоции накрыли.К моему изумлению, ее губы дрогнули:

«Здравствуй, сынок».

«Как ты?»

«Я в стоянии».Она была не собой.

«Мама, ты можешь пошевелиться?»

«Я в стоянии», – повторила она монотонно.

«Хочешь домой?»Тон не изменился, но в словах проступила странная глубина, будто она боролась с невидимыми оковами:

«Не могу, сынок».

Затем четче:

«Иди. Пока тебя не заставили остаться».

«Но…»

«Домой. Сейчас».

Я сказал, что люблю ее, и поспешил прочь. Сквозь строй живых статуй. Каждая – памятник вечному ожиданию. Где место мне? Отцу? Брату? Друзьям?

Другие посетители шептали слова любви своим застывшим близким, получая в ответ обрывочные, богопосвященные фразы. Похоже на кладбище, где надгробия дышат.

Но они не исчезли! Мать – здесь. Значит, стояние должно закончиться? Через недели? Месяцы? И ее место займет другой?

Время для стоящих остановилось. Они не старели.

Четвертое правило стало очевидным через год.

Число отозванных росло в геометрической прогрессии. «Святилища» множились: парки, площади, пляжи – везде стояли ровные шеренги замерших тел, взирающих в небо. Трансляции шли круглосуточно.

Я предполагал, что мое место – в том же поле. Если только оно не заполнится раньше.

Факт отсутствия старения у стоящих подтвердили ученые. Жизнь «свободных» текла, но под постоянной угрозой отзыва. «Скорбь Отзыва» – так называли потерю близких для Стояния. Но еще страшнее был неозвученный, глубинный страх – страх самого стояния. Вечного осознанного заточения.

Я старался гнать кощунственные мысли. Боялся, что даже они приблизят мой час. Появились группы поддержки. Там говорили, что нестарение – благо. Я кивал, не веря.

Мир деградировал. В поездах на лицах пассажиров читался не стресс, а немой ужас. Видел, как женщина рыдала на перроне:

«Не хочу идти…».

Или мне показалось? Кошмары изменились. Самое страшное – не монстры, а момент, когда тело предательски застынет посреди шага, а в голове прозвучит:

«Отозван».

Четыре года спустя стояло уже около 30% человечества. Среди них – мой отец.

Брата мы не успели предупредить. Он уехал по делам – машина, физиотерапевт… Не вернулся. Поле матери было переполнено, в городе появились новые святилища. Мы искали отца, но тщетно.

Тогда же я заподозрил Пятое правило. Наблюдал людей на крышах небоскребов, у края, словно готовых к прыжку… но они разворачивались и уходили. Видел механически шагающих по опасным мостам. Цинизм или предчувствие?

История брата расставила точки.

Зашел в его комнату. Он сидел за столом, пистолет приставлен к виску. Палец на спуске. Рука дрожала.Я замер. И подумал, к своему ужасу:

«Пожалуйста, пусть пуля сработает. Пусть умрет».

Но пистолет выпал из ослабевшей руки. Дрожь прекратилась. Он встал, натянул куртку.

«Марк?» – голос предательски дрогнул.

«Просто прогуляюсь», – его тон был пуст.

«Куда?»

«На стояние. Отозван».

Он двинулся к двери. Я – следом.

«Марк… Скажи… ты контролируешь тело? Хоть чуть?»

«Нет. Я отозван».

«Ты даже не можешь…»

«Почувствуешь зов – поймешь. Мне идти».

Он обулся. Я прошагал с ним пять часов до заброшенной парковки старого луна-парка. Тысячи уже стояли там.

Он молчал. Я – тоже. Лишь хруст гравия под ногами.

Правило Пять:

Попытка самоубийства = немедленный отзыв.

Стояло уже около 70% человечества.

Я старался не думать о вечности в неподвижности. О матери, отце… теперь и брате. Вечность осознания.

Навещать мать стало пыткой. Краткое «люблю тебя», боковое касание – и бегство. Она всегда отвечала:

«И я тебя, сынок». Слишком осознанно. Слишком… здесь. Это леденило душу. Миф о блаженном трансе рассыпался.

В сетях и группах страх стояния стал открытой темой. Появились «гуру», предлагавшие способы умереть «в обход»: медитации, ритуалы. Видео с богохульствами и призывами к бунту. Безумие.

Два ролика врезались в память:

1. Отчаянный Побег: Мужчина в комнате, залитой бензином. Веревка, лезвие над головой, таймер на взрывчатке. Он бросает спичку. Пламя вспыхивает… и гаснет, едва коснувшись его. Лезвие замирает. Взрыв не срабатывает. Он встает, облитый горючим, и уходит из кадра. Правило Пять в действии.

2. Стример: Известный блогер, часто пародировавший отзыв. Однажды во время стрима его лицо обездвижилось. Он встал и вышел с камеры – на этот раз по-настоящему. Зрители долго не верили. Жутко и абсурдно.

Жизнь «свободных» стала симулякром. Проповедники на улицах орали: «Ваш час близок!». Компании вроде Apple, потеряв большую часть штата, чудом выпускали новинки. Сериалы показывали повторы – снимать новое стало невозможно. Магазины пустели – от нехватки и продавцов, и покупателей.

В Starbucks еще подавали кофе. Я взял чашку и поехал к брату.

Два года его стояния. Его потеря была самой горькой. Он ненавидел бы мою жалость.

Парковка луна-парка была заполнена до отказа. Я пробирался к нему сквозь каменный лес.

«Привет».

«Привет», – его губы едва шевельнулись. Грудь ритмично вздымалась. Взгляд – ввысь.

«Как ты?» – глупый вопрос.

«Я в стоянии».

«Мой черед близок, Марк. Помоги подготовиться».

Долгая пауза. Тишина давила.

«Знаешь, о чем я думаю чаще всего?» – его голос был шепотом, но яростным. – «О случайной пуле. Выпущенной за сотни миль. Которая проскользнет сквозь божественную защиту. Вонзится мне в затылок. И станет темно. Это моя единственная мечта. Она держит меня».

Я онемел.

«Я чувствую это всем нутром. Это не кончится. Никогда. Вселенная умрет от холода, а стояние продолжится. Вечность. Сознание. Тело. Вот и все».

Я положил руку ему на плечо. Жест бессилия. Искал опору.

«Пожалуйста, найди способ убить меня», – выдохнул он.

Я бежал. Мне почудилось, будто он крикнул:

«Останься! Поговори!». Или это был ветер? Или я просто не смог вынести этого?

Чувство выжившего на тонущем корабле. Твоя палуба еще над водой, но ненадолго.

Статистики замолчали. Почти все исчезли в рядах стоящих.

Моя удача держалась на волоске. Просто везение, что зов обошел меня.

После ухода отца я начал тихие поиски выхода. После разговора с братом – они стали отчаянным крестовым походом.

Я перепробовал все. Медитации, заклинания, молитвы о «завершении сеанса». Ездил по координатам «зон смерти» – слухам о местах, где божественная защита дает сбой. Тщетно. Смерти не было нигде.

Старые константы: Смерть и Налоги.

Новые: Бессмертие и Стояние.

Я ехал на свою восьмидесятую попытку обрести избавление. Приглашение из группы «Ищущие Конец». Листовка с изображением полуразрушенной церкви. Преподобный Люсьен Феррер. Обещание: «Придите! Гарантия избавления от страха Стояния! Отзывов нет – 100% успех! Убедитесь сами!».

Отчаянные времена…

Четыре часа пути. Мимо новых «святилищ» – полей, парков, где тысячи замерли, взирая в небо. Каждый километр – напоминание: я могу выйти из машины прямо сейчас и шагать, шагать, шагать… к своему месту в строю.

Церковь Святой Терезы. Заброшенная. Заросшая. Если это ловушка – то убедительная.

Я вошел. И ощутил… отсутствие. Пустоту в груди, где годами пульсировало присутствие Создателя. Связь оборвалась. Здесь Его не было.

У входа – столик с регистрацией. Я вписал имя.

Внутри – полумрак, пыль, запустение. Несколько человек сидели на скамьях. Ждали.

Через время на алтарь вышел мужчина в потертой сутане. «Преподобный примет вас через пару часов», – пробормотал он. Как в дешевой поликлинике.

Он не появлялся долго.Часы тикали. Руки на коленях.

«Не дергайся. Не вставай непроизвольно…»

Наконец, он вернулся:

«Томас Гилмор?»Томас поднялся, последовал.Тик-так.

«Ив Мерритт?»

«Я!» – женщина вскочила с радостью. Ушла.Тик-так. Солнце клонилось к закату.

«Лили?» – он смотрел в список.

«В уборной», – отозвался кто-то.

«Хорошо. Позовем позже».Я не мог ждать! Не мог вернуться завтра! Каждая секунда – риск.

«Джейк Миллер? Джейк—»

«Я!» – выкрикнул я, вскакивая. Страх: а вдруг тело развернется к двери? Но ноги понесли меня вперед, к мужчине.

«Сюда». Он повел меня лабиринтом обшарпанных коридоров к исповедальне.

«Сюда?»

«Да».

Я вошел в кабинку. На деревянной скамье – темные, засохшие пятна. Кровь. Настоящая. Забытый запах железа.

«Садитесь. Не смотрите на пятна. Всё в порядке», – голос из-за перегородки. Седая, хрупкая тень.

«Преподобный Люсьен?»

Пауза. Слишком долгая.

«Да. Это я. Конечно».

«Я… не знаю процедуры. Начинать с исповеди?»

«Да! Исповедуйтесь. Все, что на душе».

Я собрался. «Хорошо… Я нашел ваше объявление. У меня… страх. Перед Стоянием. Не хочу богохульствовать, но…» – я услышал, как с той стороны что-то шуршит тряпкой, потом – сочный хруст. Он ел?«…не уверен, что хочу простоять сто лет или…»

«Не сто лет», – перебил он, чавкая. – «Вечность. Таков Его Проект. Рай на Земле. Вечное Единение. Явился, когда стадо разрослось до миллиардов – умный ход, да?»

«Что это значит?» – растерялся я.

«Ничего, ничего. Продолжайте».

«В вашем объявлении… было сказано о решении».

«Есть. Я могу вас убить».

«Убить?» – эхо застыло в пыльном воздухе.

«Здесь. Сейчас. Но если сомневаетесь – ответ «нет». И если выйдете за дверь – Он немедленно отзовет вас».

«Откуда вы знаете?»

«Ответ?» – его голос стал жестким.

«Люди ждут. Я занят. Очень занят».

Перегородка с треском рухнула. В тот же миг его рука с ножом метнулась к моему горлу. Молниеносно. Нечеловечески быстро.

Невероятно! Острая боль. Теплая струя по шее, груди.Я захрипел, мир поплыл. Но я успел увидеть его. Сутану, запачканную кровью и… яблочным соком? В другой руке – надкусанный плод. Лицо – нечеловеческой усталости и древности.

«У нас с Ним… договоренность», – прошипел он. Его глаза горели холодным, стальным светом. – «Его владения – там. Мой клочок – здесь. Скромнее прежних апартаментов, но… всё своё».

Моя голова бессильно склонилась. В глазах – лишь красная рубашка.

«Прошу…» – его шепот долетел до меня, полный нечеловеческой муки. – «Прошу тебя…»Тьма.

Эпилог

Тьма не была пустотой. Она была… отсутствием. Отсутствием света, звука, тепла в груди, мысли, страха, времени. Полным, абсолютным небытием. После лет кошмара, после ужаса вечного осознанного заточения – это было… милосердием.

Чудо.

Но Люсьен знал: чуда не было. Был лишь древний, изворотливый обходной путь в системе, созданной Создателем. Он, бывший когда-то чем-то большим, а ныне – смотрителем этой мрачной церкви-ловушки, слышал, как тело Джейка рухнуло на пол кабинки. Оно не исчезло. Оно осталось лежать там, в луже крови, которая уже не пульсировала. Бессмертие было нарушено. Здесь, на этой освященной кровью и отчаянием земле, в этом кармане реальности, вырванном у Владыки Вечного Стояния, смерть – настоящая, окончательная – все еще имела власть. Это был его крест. Его наказание и его единственная власть: дарить небытие тем, кто осмелился прийти.

Он откинул окровавленный нож в угол, доел яблоко, швырнул огрызок. За дверью ждали другие. Отчаявшиеся. Готовые на все ради конца. Он вздохнул – звук, похожий на скрип древних ворот. Он должен был продолжать. Вечно. Пока стоящие смотрели в небо, он, палач-избавитель, оставался здесь, в своей грязной церкви, выполняя мрачную часть договора, о которой не догадывался ни один из стоящих в полях. Бог оказался не пастухом, а коллекционером бабочек. А он, Люсьен, был жалким санитаром, убирающим тех, кто пытался вырваться из коллекции раньше "срока", но лишь в этом проклятом месте ему это удавалось. Джейк обрел покой. Для Люсьена не было покоя. Лишь бесконечная очередь отчаявшихся и нож, который нужно было точить снова и снова. Он крикнул в коридор, голосом, полным вековой усталости:

«Следующий!»

А на поле, где стоял Марк, сквозь вечность его сознания пронеслась лишь одна последняя, ясная мысль, прежде чем тьма поглотила его брата навсегда: "Свобода...".

ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ МАТЕРИАЛЫ ДЕЛА:

• [📁 Полный архив текстов (LitRes)]

• [📁 Сообщество свидетелей (АТ)]

• [📁 Закрытые сессии (TG Канал)]

===== ДОСТУП РАЗРЕШЕН =====

- Заедем ко мне, бригадир. У меня тепло. Баню вот новую поставил, попаримся, самогонки выпьем. Хозяйка моя накормит нас до отвала.

Радушие "кума" озадачило: вот с чего бы он стал такой добрый? Но спорить бедному было явно не с руки, и Федор вынужден был согласиться. Вскоре подъехали к краю деревни, где жил Глушко. К дому примыкало новенькое крыльцо.

- С обновой вас, гражданин начальник. Сами крыльцо ставили?

- Сам, сам! - Закивал "кум". - Скорее в дом проходи.

Федор, поднявшись по ступенькам, сделал по привычке то, что делал всегда перед тем, как переступить порог: перекрестился. И в ту же секунду упал замертво, а над головой что-то завыло и заухало.

Когда очнулся, увидел, что лежит в санях. До деревни - еще несколько километров, а сани с лошадью стоят на льду озера, на краю огромной черной полыньи.

По всему выходило, что спасло бригадира от гибели только крестное знамение. И понял он, что ждало его за этим порогом.

Вернувшись в поселение, Фёдор встретил у бараков настоящего «кума». Тот только строго оглядел зека с ног до головы, да пошёл себе дальше.

Федор, не стал спрашивать его, был ли он на озере ночью. Без того ясно, что попавшаяся ему на дороге нечисть обратилась в образ кума, чтобы заманить его в полынью. Знала нечистая сила, что тот не сможет отказать начальству.

Крепко веровавший тогда в Бога мой прадед Фёдор, после этой истории еще сильнее в вере укрепился. Все мы: его дети и внуки, которые появились с течением времени, были окрещены. И эта история передаётся в семье из уст в уста вот уже не одно поколение.

скоре раздался негромкий стук в дверь. Именно так - легонько - всегда стучала наша бабуля. Я пошла открывать, уже взялась за дверной замок, и тут… меня, словно током ударило. Я вспомнила, что нашу престарелую соседку дней десять назад схоронили... Она умерла во сне, просто не проснулась. Её уход никого не удивил, всё-таки человек был в пожилом возрасте.

На похороны я не ходила - на работе был аврал, и со старушкой не простилась, наверное, поэтому не сразу вспомнила, что её больше нет.

Так и стояла у двери, не зная, что делать. Но неизвестность пугала больше, и я резко распахнула дверь квартиры, выглянула в подъезд. Никого... Полная тишина... А лестничная площадка идеально чистая!

Вернулась на кухню, занялась опять обедом. Через какое-то время снова в подъезде раздалось покашливание, постукивание, шуршание веника. Мне стало жутковато, выглядывать в подъезд больше не решилась. Я точно знала, что все остальные мои соседи в то время были на работе. Тем более у них не было привычки убираться в подъезде за кого-то...

Недели через три соседка мне приснилась. Попросила передать её сыну, что "фиалки она решила забрать с собой". Я не знала, стоит ли беспокоить соседа, потерявшего мать, своим сном. Подумала и не стала рассказывать. А потом узнала: старушка занималась разведением фиалок. Так вот, сначала кто-то их регулярно поливал. Сын поделился, что каждое утро подходил к цветам с лейкой, но земля в горшках всегда была влажной, как после полива. А потом они все разом завяли. Вот тогда я и рассказала ему про свой сон. Сосед вздохнул с облегчением. Он корил себя, думая, что загубил мамины фиалки.

Я ещё несколько раз слышала звуки уборки в подъезде. Последний - перед сороковинами. В тот день на весь подъезд пахло пирогами с капустой. Но никто их не пёк - я специально соседей поспрашивала. После сороковин старушка-чистюля больше не появлялась...

Несколько ночей спокойно было А на пятую ночь лежит Лизавета, не спит, а только дремлет, даже не раздеваясь, и слышит в окошко будто стукнули тихохонько. Она глаза приоткрыла и глядит. В окне тень промелькнула, и голосок девичий засмеялся снаружи, в палисаде. Встала Лизавета, к окну быстро подбежала — никого. Только вишни колышутся, словно кто-то был тут только что.

Легла Лизавета. Снова стук-стук в окошко тихонько. Будто ноготком по стеклу стучат. Тут Ниночка на кровати села, глаза открыла, посидела малость, и пошла прочь из избы. Лизавета за ней. И решила она не вмешиваться, значится, а правды доискаться, что же будет. На всякой случай нож за пазуху сунула, мало ли чего, а она за себя и за дитё постоять сумеет.

Ну и пошла вслед за дочкой, чуть поодаль. Ниночка на крылечко вышла, после на травку спустилась, как была босая и в сорочке, после за ворота и по улице пошла. Мать за ней. Вот уж последнюю избу миновали. Вот уж луга. «Куда же она идёт?» — думается матери.
А Ниночка всё дальше и дальше.

Прошли они луг и стали с горочки спускаться. А внизу, под горочкой-то, река. Страшно стало Лизавете, но молчит, следом идёт. Слыхала она, что нельзя будить тех, кто лунной-то болезнью страдает, иначе нехорошо может быть — то сердце разорвётся от страха, то дурачком станется.

Вот пришла Ниночка на берег. А Лизавета в камышах спряталась, что по берегу росли, и глядит. И тут видит, как из воды на берег девушки выходить стали. Все как одна в длинных сорочках, ровно из тумана сотканных, волосы по плечам распущены, все босые. Мамочки мои, страх какой, сынок! Лизавета глазам не верит, ущипнула себя за ногу — больно, не спит, знать. А девушки никуда не пропали, окружили Ниночку и вроде как знакомы они с ней давно, принялись её обнимать да целовать, и та им рада, щебечет что-то.

Прислушалась Лизавета. Одна девица, что из воды-то вышла, и говорит:
— Маменька твоя не спала вроде нынче, как мы постучали, так в окошко и выглянула. Да мы туманом растворились, не заметила она нас. Не пошла ли она следом?
— Нет, — Ниночка отвечает, — Нет за мной никого. Одна я пришла. Давайте лучше веселиться.
Тут луна из-за туч вышла, озарила всё бледным светом, а девушки радуются, в ладоши захлопали, стали хоровод водить, да на ветвях, что в воду спускаются, качаться. И Ниночка с ними. Лизавета сидит в укрытии своём, не знает, что и делать ей. Показаться да Ниночку увести, а ну как дурочкой останется девка? Тут сидеть, — дак как бы до беды не дошло.

А пока она эдак-то размышляла, девушки вовсе близко подошли хороводом своим. И видит тут Лизавета, среди тех девушек — Тонька Лошамина, что на соседней улице жила, да только уж лет тридцать, как утонула. Ещё сама Лизавета тогда в девках бегала. Столько лет минуло, а Тонька всё та же, какой и была. Ох, Господи! Да нешто это всё топлячки? Не выдержала тут Лизавета, перекрестилась да и выскочила из камышей. Зашипели на неё утопленницы, будто на сковороду раскалённую воды плеснули, попятились.

Она, вишь, Лизавета-то, молитву читать принялась, тем не по духу это пришлось. Попрыгали они все в воду, как и не было их. Только рябь по реке пошла. И луна тут же скрылась снова за тучами, темно стало. Схватила Лизавета Ниночку за руку и домой потащила. А та, как дурная сделалась, то хохочет, то рыдает навзрыд — не остановить. Так до самого дому и бежали. Еле успокоила Лизавета её дома. Водой святой спрыснула, та и присмирела.

Что делать? Нечисто дело. А в деревне и храма не было. С утра отправилась Лизавета вместе с Ниночкой в соседнее село на службу. Отстояли службу, после к батюшке подошли, так, мол, и так, вот что творится. Батюшка Ниночке велел сорок утренников причащаться ходить. А матери велел псалтирь читать да акафист Богородице, дочку вымаливать. Так и стали делать. Вроде отошла Ниночка, повеселела. Прошло сколько-то. Лето наступило. Тут пришла пора сено косить.

А нашенские все на тот берег обычно переправлялись, там луга заливные, трава высокая да густая. Лизавета с Ниночкой уж больно любили своих козочек. До чего любили, ну ты что! И вот решили они лакомства, значит, им заготовить, траву посочнее да повкуснее накосить. Ну, сели на свою лодочку, да и поплыли. Накосили там травы. Давай перевозить на этот берег. Раз переправились, другой, а на третий и перевернулась лодчонка иха. То ли перегрузили они её, то ли что там вышло, не знаю того.

Лизавета говорила, что не было перегруза, а попали они в воронку, водоворот то бишь. Лизавета та сразу из воды вынырнула, а Ниночка нет. Стала Лизавета нырять, и в конце концов сумела таки дочку вытащить. Поплыла она с ней, было, к берегу, там уж люди собрались, навстречу лодку снарядили, торопятся помочь. И тут вдруг Ниночку с силой под воду потянуло. Так сильно, что не смогла мать её удержать. Разжались её пальцы и ушла Ниночка на дно…

Мужики ныряли, не нашли Ниночку. После уж, как понятно стало, что нет её уже в живых, багром стали искать, да тоже без толку. Так и утонула Ниночка. Утянули её утопленницы на дно. Шептались опосля люди, будто, когда Ниночка в последний раз над водой показалась, то увидели, как несколько рук поднялись из воды и оплели девчонку, тут она под воду и ушла, да больше и не выплыла.

Лизавета с той поры сама не своя стала. Шутка ли, мужа потеряла, а теперь и дочери лишилась. Да того горшее ещё, что ни у того, ни у второго могилки даже нет, и поплакать прийти некуда, слёзы свои выплакать. И вот что стали люди замечать, Лизавета по ночам на берег ходить принялась. Говорили, утопленниц караулит, хочет упросить их, чтобы они и её забрали к себе, чтобы с дочерью быть, но не показывались они больше.

Может и дождалась бы она их, и упросила в конце концов, да только нашли её однажды в избе, померла ночью, сердце, не выдержало.

С той поры в лунные ночи видят люди, как Ниночка к дому родному приходит, ходит кругом, в окошки заглядывает, смотрит подолгу. Остерегаются люди в полную луну рядом с их домом ходить. Мало ли. Вдруг ещё кого утянут утопленницы за собой.

Вы когда-нибудь наблюдали, как паук ткёт паутину? Как быстро перебегает с одной ниточки на другую, с каким трудолюбием создаёт смертельно опасный узор? Соткав, забирается в тень и ждёт жертву, он очень терпеливый охотник. Беспечная мушка, залетев в паутину, пытается освободиться, но лишь сильнее увязает в ловушке и становится добычей.

Мы исследуем жизни людей, а за их судьбами – порой это отчётливо видно – проступает тень охотника, который никому ничего не прощает и ничего не забывает. Он знает своё дело, а главное, умеет ждать.

В конце 90-х в соседнем городке на дискотеке познакомились Павел и Инна. Сперва просто понравились друг другу, но вскоре отношения переросли в любовь. Правда, у парня были семья и ребёнок, но разве это помеха вспыхнувшему чувству?

Вскоре у молодых родился Серёжка. Павел изо всех сил старался заработать на собственное жильё. Где мог, подрабатывал, и ещё таксовал на старенькой «шестёрке». Однажды умудрился задеть своей старушкой иномарку какого-то москвича. Человек тот был непростой, поэтому к Паше сразу же подъехали серьёзные ребята и предъявили счёт, от которого у молодого человека волосы встали дыбом.

К счастью, за Пашу заступились местные ребята и проблему худо-бедно решили. Денег, вырученных от продажи комнаты в квартире Пашиных родителей, как раз хватило на покраску двери иномарки. Казалось, конфликт исчерпан, но москвич почему-то не успокоился. Вновь возле Пашиного дома видели братков. Видимо, Павла к чему-то склоняли.

Парень периодически пропадал из дому, замкнулся. Однажды мать обнаружила его в петле. «Простите меня, но я не нашёл иного выхода», – гласила предсмертная записка.

Три года спустя в наш храм прибыла делегация жителей деревни Пантелеево.

– Батюшка, выручай, – взмолились. – Беда у нас. В Пантелееве за несколько лет удавилось с десяток человек. И ладно бы по пьянке, так ведь нет! В основном гибнет молодёжь. В конце прошлого года двое десятиклассников на одном дереве повисли. А в совхозном доме сначала молодой мужчина на трубе отопления повесился, а через три года на том же месте – его 11-летний сын. Мы думали, это только деревенских касается. Но на днях к одному из наших приятель из Молдавии приехал на пару дней. Выпили, он вышел во двор покурить и на берёзе прямо у всех на виду убился. Вот, собрались всем миром и приехали к тебе. Освяти нам деревню!

Через несколько дней я прибыл в Пантелеево. Когда-то деревня входила в большой совхоз, и для рабочих выстроили в центре три 16-квартирных дома с сараями. Вот с жителями этих домов чаще всего и случались несчастья.

Для начала я собрал в центре деревни всех, кто смог прийти. Отслужил молебен с водосвятием, а потом с ведром святой воды мы отправились по злосчастным домам. Прошли практически все квартиры, читая молитвы и окропляя всё, что находилось внутри.

Бросилась в глаза неухоженность жилья. От силы три-четыре квартиры можно было назвать местом, где живёт нормальный человек, остальные напоминали логово бездомных. На кухонном столе валялись грязные носки, со стен свисали куски обоев. Вместо постелей – топчаны с телогрейками. Всюду мусор, объедки. И нигде я не находил икон.

В квартире на первом этаже лежал парализованный старик с наколкой «Коля» на левой руке. Бабушка застыла возле постели деда. Я пою и кроплю всё святой водой. Уже уходим, и вдруг бабушка подбегает, указывая ещё на одну дверь, которую я сначала не заметил, просит:

– Там, там побрызгай!

Открываю – пустая маленькая комнатушка с проломанным полом, без мебели.

– Что же пол не почините? – спрашиваю. – Ноги поломаете!

– А мы сюда, батюшка, и не заходим. У нас там сын с внучком на трубе удавились, вот дедушку и парализовало, – бабушка заплакала. – Страшное место!

Зашли ещё в один дом. Там ненормальная женщина разрисовала старинные иконы яркими красками. У меня комок к горлу подступил. Говорю, давай их выкуплю, а она на меня кричит. Худая, длинная, ногами стучит, а что орёт, не разберу.

Уезжая из Пантелеева, говорю народу:

– На площади поставьте поклонный крест и приглашайте священника хоть раз в год отслужить молебен. Да по деревне с иконами на Пасху крестным ходом проходите, тогда всё изменится. И жить по-людски начнёте.
С тех пор в Пантелеево я долго не наведывался.

Однажды меня разбудил звонок.

– Батюшка, мы с мужем купили квартиру в Пантелееве, освятить хотим.

Вообще-то Пантелеево – не мой приход, но священника там отродясь не было. Да и мне интересно, как там люди сейчас поживают. Крест поставили?

В полдень в условленном месте меня ждала машина. За рулём женщина лет тридцати, сзади десятилетний мальчик и девочка. Спрашиваю:

– Сколько тебе годочков?

Девочка по-деловому предъявила ладошку с растопыренными пальчиками, один прикрыла другой ручкой:
– Вот скока.

Понятно.

– Инна, – представилась женщина.

Как я и думал, они купили квартиру в одном из трёх домов.

Оказалось, у Инны с супругом есть трёхкомнатная квартира в нашем посёлке, принадлежавшая родителям мужа. Родителей уже нет, а брат мужа недавно вернулся из тюрьмы, пьёт.

– Живём пока все вместе, – пояснила Инна. – Брат вечно грязный, матерится, а у нас дети. Не хочу, чтобы они росли в такой обстановке.

– А что же в Пантелееве? – интересуюсь.

– Там школа хорошая, не чета нашей. И учителя о детях думают. И потом, там очень красивые места, тихо. Мама несколько лет назад в Пантелеево переселилась, зовёт к себе. Работаем с мужем в городе, но при своей машине десять километров не расстояние, а за детьми бабушка присмотрит. Вот только странно: там в коммунальных домах квартиры пустуют, но ни одну толком не смогли продать. Мы целый год не могли ничего найти, пока нам не предложили двушку в Пантелееве на первом этаже. И цена хорошая.

– Говорят, Пантелеево – нехорошее место, – подхватил я тему. – Не так давно там немало народу повесилось. Даже священника приглашали деревню освящать.

Женщина тревожно посмотрела на меня, а потом рассказала историю, которую вы читали в самом начале.

Через несколько лет после смерти Павла Инна встретила хорошего парня, сошлась с ним и родила девочку. Правда, до сих пор не расписались. Инна говорит – некогда.

Вот наконец и Пантелеево. Подъезжаем к уже знакомым мне домам. Я поискал глазами крест, но ничего не обнаружил.

Заходим в квартиру. Чувствую: я здесь был. Прошёл в комнату и понимаю: на этом месте стояла кровать старика. Значит, сзади комнатка.

– Инна, а в маленькой комнате пол проломан, верно?

– Да, – с удивлением ответила хозяйка. – А вы откуда знаете?

Я зашёл в комнатку и сразу увидел трубу над окном – даже краска с неё не облезла.

– Мы с мужем здесь устроим детскую. Вот тут, – Инна показала на место под трубой, – будет спать Серёжа, а там – Надюшка.

Ох уж эти молчаливые соседи! Ничего не рассказали будущим хозяевам.

– Инна, на этой трубе почти в одно время с твоим Пашей удавился молодой человек, – сообщил я женщине. – Через три года здесь же повесился его сын. А сейчас твой сын будет каждый вечер засыпать и каждое утро просыпаться, глядя на эту трубу. И вообще, это единственная квартира, где произошёл необъяснимый двойной суицид. Остальных самоубийц находили на улице или в сараях. Вам она и досталась.

Так, как эту квартиру, я не освящал ни одну. Сколько ладана истратил, сколько святой воды вылил – такого не помнят никакие другие стены. После освящения долго поучал мать, что она должна молиться, водить в церковь и обязательно причащать детей. Особенно Серёжу.

Инна везла меня обратно в посёлок, в дороге мы молчали. Не знаю, о чём думала женщина, а я дивился: какой же он всё-таки мастер, этот ткач! Как же он всё искусно соткал, ниточка к ниточке, вплетая в рисунок все наши промахи, грехи, преступления. И всё так ловко, ни единого узелочка. И как он умеет ждать, этот охотник. Тихо и незаметно плетёт свои сети и раскидывает их там, где нет креста и молитвы. Где безумные женщины размалёвывают старинные иконы, перед которыми благоговейно склонялись их мудрые предки.

Прощаясь с Серёжиной мамой, я дотошно расспрашивал её, проверяя, помнит ли она мой инструктаж. А сам вспоминаю, как просил жителей Пантелеева поставить поклонный крест. Не услышали. Услышит ли сейчас меня Инна? Примет ли мою заботу?

Дома подумал: ладно, пусть Пантелеево и не мой участок, но в любом случае Серёжку ткачу я так просто не отдам.