Было утро, и Агафья, женщина круглая, как кадушка, и такая же вместительная, уже хлопотала на кухне. На столе, покосившемся от времени, лежали огурцы — не тепличные изнеженные создания, а грунтовые, пупырчатые, пахнущие истинной землей. Отбор — дело серьезное. Огурец должен быть крепок, как убеждения уездного врача, и ярок, как воспоминания о молодости.
«Кривой — в щи, пятнистый — на засолку, а ровный да упругий — вот он, царь малосольный», — бормотала Агафья, орудуя влажной тряпицей. Мытьё — это не просто ритуал, это омовение перед таинством. Вода смывает суету мира, оставляя лишь чистое предвкушение будущего хруста.
Потом был черед пряностей. Укроп — непременно зонтиками, ибо только в них заключена та дикая, степная душа. Чеснок, раздавленный тупой стороной ножа, дабы выпустить джинна остроты. Лист хрена, придающий не столько вкус, сколько крепость духа. Перец горошком, несколько зерен кориандра для светской утонченности. И соль. Крупная, каменная, не йодированная суета. Соль — это алгебра, выверяющая гармонию вкуса.
Всё это укладывалось в глиняную кринку с мудростью ювелира. Огурцы — плотно, дабы не болтались без дела в рассоле, как праздные мысли в голове. Пряности — меж ними, дабы мудрость проникла в каждую пору. Затем — холодная кипяченая вода, и под гнет. Не тяжелый, угнетающий, а такой, чтобы огурцы знали свое место, но не теряли достоинства.
Кринка отправлялась в прохладный полумрак чулана. Там, в тишине и прохладе, совершалось главное. Там неторопливо, час за часом, огурец из гордого овоща превращался в малосольного философа, познавшего и соль земли, и горечь перца, и остроту чеснока. На это требовалось двенадцать, а то и все двадцать четыре часа. Истина не терпит суеты.
И вот он, момент. Не ранее и не позднее. Кринка извлекалась на свет божий. Крышка снималась с тихим, сырым вздохом. Парфюм укропа и чеснока ударял в нос, вызывая немое почтение.
Стол накрывался белой скатертью, хоть и скромной, но чистой. Графин с водкой, прозрачной, как слеза ангела, и холодной, как зимнее утро. Рюмки — не стопки, а именно рюмки, вмещающие ровно один вдох, один глоток, одну мысль.
Огурец извлекался из рассола с придыханием. Он был прохладен, упруг, на его срезе блестели крохотные кристаллы соли. Он клался на темный, грубый хлеб — это был его трон.
Процесс пития — это не еда и не пьянство. Это действо. Сперва— взгляд. На огурчик. На водку. Оценка цвета, формы, игры света в хрустале. Затем— обоняние. Вдохнуть аромат водки, резкий и прямолинейный. Потом — аромат огурца, сложный, как человеческая натура. Потом— малый глоток. Водка обжигает губы, согревает горло, разливается внутри благодатным теплом. Миг. Пауза. Тепло встречается с холодом вселенной. И затем— укус. Небольшой, но решительный. Хруст. Тот самый хруст, ради которого и затевалось всё. Он должен быть слышен даже мыслям внутри черепа. Прохладная, солено-кисло-острая плоть огурца гасит пожар водки, создавая идеальную гармонию. Острота чеснока, дух укропа, сила хрена — всё встает на свои места.
В этот миг понимаешь, что жизнь проста и прекрасна. Что есть водка, что есть огурец, что есть хруст. И что всё остальное — суета, недостойная внимания здравомыслящего человека.
И пока язык наслаждается послевкусием, душа наслаждается покоем. И тянется рука к рюмке снова, дабы продолжить это неспешное, молчаливое повествование о вечном.
