— Ну что за глупости, Вера? Пойдём, покажешь эту смерть.
Девочка вошла в спальню и указала на окно. До него не дотягивался свет лампочки над дверью, но всё же Востряков разглядел обыкновенный столб, поддерживающий провода. Блеснула молния. Ну столб и ничего более! Но вожатый догадался, в чём дело: на столбе-то был запрещающий знак: череп и красный зигзаг, который означал электрический разряд. Таких тьма-тьмущая и в городе, и в дачных посёлках. Семён сказал:
— Вера, ты уже большая и не могла не знать, что за знак на столбе. Испугалась картинки!
Его слова заглушили раскаты грома. Проснулись и другие девочки, завозились в постелях. Кто-то спросил:
— А в наш корпус молния не попадёт?
— Пусть попадает. Он с громоотводом, — засмеялся Востряков. — Грозу уносит ветер. Слышите, уже грохочет дальше нашего корпуса? Кстати, в туалет никто не хочет? Нет? Ну тогда спите спокойно.
Вожатый же не находил себе места от тоски. Он снова вышел на улицу. Мокрый асфальт блестел от света лампочки. А на нём… Семён подошёл поближе. На несколько раз, старательно, не жалея мела, кто-то вывел волнистые линии, которые, видимо, изображали волны водоёма, и две ноги, торчащие вверх. Рисунок был подписан именем «Аврора». И только сейчас в голове Вострякова смерти в «Черёмушках» сложились в систему: кто-то или что-то постоянно губил обитателей лагеря. Меткой скорой гибели людей были рисунки: Ниночка получила рисунок, пятнадцать лет назад возле тела сына бабы Маши нашли рисунок, а вот этот появился перед жилищем первого отряда… Допустим, старшая воспитательница в плохую погоду на речку не пойдёт, тем более ночью. А ему нужно её предупредить, чтобы опасалась открытой воды. Плевать, что она злая, не понимает и не любит ребят. Она — человек! И не допустить беды — его прямая обязанность. Главное, что заслонило тревогу: Ира здесь ни при чём. Пятнадцать лет назад её ещё на свете не было. А он уже в мыслях склонялся к тому, что не совсем психически здоровая девочка причастна к гибели Ниночки, ведь кто-то поиздевался над телом, сунул в рот кусок хлеба... А Нина приготовила его для Веры… И вожатый отправился спать. Утром удивился, что провалился в сон сразу же, как только его голова коснулась подушки.
Горн раздался только в половине девятого. Значит, отменили зарядку из-за вчерашнего дождя. Видимо, футбольное поле превратилось в гигантскую лужу. Семён подскочил, сбегал к мосткам, умылся. Олха сильно поднялась, помутнела. Печальными корабликами неслись по ней черёмуховые листья, сбитые ливнем и ветром. И вожатый решил принести ведро воды в корпус. Польёт ребятам на руки, раз такая погода. Но и в ведре вода оказалась мутной. «Обойдёмся без умывания», — решил Востряков.
В столовой, когда он разливал манную кашу по тарелкам, подошла воспитатель четвёртого, малышового, отряда и спросила:
— К вам вечером Гранитовна не заходила?
— А должна была? — удивился Семён.
— Так у неё привычка такая: прицепиться к кому-нибудь и преследовать, пока не найдёт другую жертву, — засмеялась воспитатель. — Но ты не обижайся, она фронтовичка. Мы договорились, что она вечером придёт, и я научу её вязать новый узор. Но не пришла. Я и подумала: наверное, в первом отряде застряла.
— Из-за грозы не пришла, — ответил Востряков.
— Нет, гроза позже началась. И у себя её нет.
Женщина отошла к другим работникам, и Семён ненадолго выбросил Гранитовну из головы. Но оставалась ещё загадка рисунков, и от неё отмахнуться не удастся. После завтрака вожатый раздал ребятам задания, велел из корпуса не выходить, ждать, пока всё просохнет, и снова пошёл к реке. Заглянул под одни мостки, другие… А под третьими в мутной воде колыхалось что-то тёмное, будто куски коры дерева. Или подошвы туфель. И Семён отправился к начальнику лагеря. Возле административного здания стояли оба физрука, старший вожатый, несколько женщин. Они обсуждали пропажу Гранитовны и не захотели пропускать Семёна. Он всё же прорвался к начальнику, который со злым лицом пытался дозвониться до кого-то.
— Чего тебе, Востряков? — с непривычной грубостью спросил начальник.
— Кажется, я знаю, где Аврора Гранитовна… то есть её тело. Под мостками третьего отряда… — сказал Семён.
Начальник стукнул кулаком по столу, помотал головой с покрасневшей лысиной, вытер глаза и проговорил:
— На фронте мы с ней вдвоём выжили из всей роты. До Берлина дошли… А этом проклятом месте уцелеть не удалось…
«Как будто он и себя тоже заранее хоронит», — подумал Семён.
И дождался начальственного гнева:
— А ты-то что на мостках чужого отряда делал?
— Ничего не делал. На своих стоял, реку оглядывал, можно ли детям умыться. Показалось: что-то в воде есть. Пошёл и проверил. Я не знаю точно, тело ли это. Но очень похоже на подошвы туфель.
— Марш к детям! Мы с мужиками посмотрим. И следи за отрядом в оба глаза! Из корпуса никого не выпускать!
Востряков вышел, направился к себе. Ребятишки не хотели заниматься делом: ни готовить отрядный уголок, ни рисовать тридцать эмблем отряда, которые потом полагалось пришить к рубашкам, ни заправлять постели. Они канючили: отпустите играть в теннис, в бадминтон, хотя бы просто погулять. Они ещё и беситься начали, перестали его слушать. Семён уселся в спальне мальчиков и стал наблюдать, как дети дурачатся. «После смерти Нины они как бы осиротели. Вот и гонят прочь горе… А может, их нынешнее непослушание — то же самое, что переживал он, когда потерял родителей. Тогда пришлось срочно повзрослеть. А если уж на тебя сваливаются взрослые обязанности, то и отношения хочется, как к взрослому. И воли поступать по своему желанию, а не по чьему-то указанию», — думал он и не замечал, что ребята потихоньку принимаются за изготовление эмблем. Когда вожатый очнулся от дум, пионеры уже занимались отрядными делами. Востряков тихонько вышел, посмотрел на часы: прошло всего полтора часа. Ребят ещё нельзя выпускать, чтобы они не увидели, как милиция несёт тело на носилках.
Девочки оказались более дисциплинированными. Они по очереди гладили свои и мальчишечьи рубашки единственным электрическим утюгом. Незанятые сидели группой и о чём-то переговаривались. Вожатый встал рядом, опершись на спинку кровати, и сказал:
— Какой-то таинственный лагерь, эти «Черёмушки»… Всё время что-нибудь случается…
— Точно! Сюда никто ехать не хочет. Но на всех мест в других лагерях не хватает, — заявила Вера.
В разговор вступила Катюшка, спокойная, послушная девочка:
— Я в «Черёмушки» третий раз приезжаю. И знаете что: всякий раз сталкиваюсь с чудом. Дома, в городе, кто-то стащил моего мишку, пока мы домик строили под деревом. За игрушку мне здорово влетело от родителей. Приехала в лагерь, и через неделю нашла своего мишку! Под черёмухой!
Как всегда, девочки начали возражать: а может, это был вовсе не Катин мишка; такого не бывает, ты, Катюшка, выдумщица.
— Можете спорить и мне не верить. Но свою игрушку каждый узнает. Маленький братик глаза Мишутке открутил, а папа их приклеил. И на ленточке я красными чернилами написала, что игрушку зовут Мишуткой.
— А ещё здесь всякий раз кто-нибудь умирает… — добавил кто-то.
Востряков рассердился на самого себя: ну вот, захотел узнать о лагере побольше и детей расстроил! А девчачьими эмоциями, ссорами он управлять не умеет и не никогда не научится.
— Катюшка, а про ещё два чуда не расскажешь? — спросил он.
— Да я уже девчонкам раз пять рассказала, поэтому у них столько возражений, — засмеялась Катя. — Во второй раз я нашла свою двоюродную сестру! В моём отряде была девочка, её тоже звали Катей. Однажды вожатый позвал её по фамилии, а она будто не услышала. Я ей сказала: ты чего, тебя вожатый просит подойти. А она ответила, что к новой фамилии привыкнуть не может. Оказалось, что её старая — такая же, как у меня. Разговорились и поняли, что мы двоюродные сёстры. Про то, как наши папы потеряли связь друг с другом, я никому не говорила и не скажу. Просто её мама второй раз замуж вышла.
«Наверное, её дядя в тюрьме сидел. Или братьев каким-то образом разлучили в детдомах. В любом случае мужчина, наверное, погиб», — подумал Востряков.
— А третье чудо мы все вместе встретили. В старом корпусе мы всегда находим то, что нам необходимо. Баночки для цветов, свои пропавшие вещи, — продолжила девочка.
— Я не верю. Корпус заколочен, несколько раз проверял.
— Для кого-то заколочен, а для кого-то открыт. Поэтому и чудо, — убеждённо ответила Катя.
Вожатый попросил девочку отойти на пару минут.
За дверью спросил: «Катюшка, ты здесь, считай, старожил. Значит, ты должна была раньше видеть Иру. Ты её видела? Начальник лагеря сказал, что она каждый июнь сюда приезжает».
— Ни разу! Я тоже в июне приезжаю. Прошлым летом два сезона пробыла из-за семейных проблем. Можно пойти к девчонкам?
Семён кивнул, и Катя убежала.
Он хотел было идти к себе, чтобы всё записать и систематизировать, но в отряд заглянул старший вожатый и сказал:
— Всё ещё сушите вёсла? Можно поднимать паруса. И да, лагерная линейка завтра. В одиннадцать ноль-ноль.
Востряков прекрасно его понял: ребятишек можно выпускать на улицу. Все дела на Олхе сделаны. Но спросил:
Старший нахмурился и кивнул, потом сообщил:
— Девчонка ваша, Соснина, готова к выписке. Забирайте.
Вожатый в медпункте принял от сестры Иру. Её одежда была выстирана, выглажена, заштопана. Она будто стала сильнее и независимее: выдернула свою руку с подстриженными чистыми ногтями из руки вожатого, отошла от него на два шага, когда они потихоньку двинулись к своему корпусу.
— Ты рада вернуться к ребятам?
— Я их ненавижу. Они дряни.
— А старший воспитатель Аврора Гранитовна?
— А Нина Ивановна, которая спасла тебя?
Ира помолчала и произнесла тихо, убеждённо:
— Но за что? — Семён даже остановился от удивления.
Ира не отвечала дольше, чем в первый раз, но потом всё же ответила:
Семён развернул к себе Иру, положил ей и руки на плечи и попытался заглянуть в глаза:
— Ира, она умерла. Про неё нужно говорить «знала». И Нина Ивановна лучше всех к тебе относилась. Разве можно ненавидеть за доброту и заботу?
Девочка вывернулась из его рук и пошла впереди, не отвечая.
«Всё, теперь она больше слова не скажет. Кто же обрёк этого ребёнка на мучения, дав ему жизнь? И как помочь, неизвестно», — подумал Востряков, но неожиданно для самого себя схватил Ирину ладонь и поволок её в сторону административного корпуса.
— Не на-а-адо, — заскулила Ира и стала упираться, но вожатый, естественно, дотащил её до крыльца, на котором начальник отдавал распоряжения двум рабочим.
Он увидел их, дёрнулся скрыться за дверями, но рабочие всё ещё ждали его слов.
— Идите, потом ещё порешаем этот вопрос, — сказал начальник и обратился к Вострякову: — Что случилось, Семён Викторович?
— Ира ненавидит мой первый отряд. Ей очень плохо в нём. Думаю, нужно перевести её в другой, — ответил вожатый. — Она снова не будет ни с кем разговаривать, ребята станут злиться, вспыхнут ссоры и драки.
— Хорошо, я поговорю с ней, — сказал, еле сдерживаясь, начальник. — И сам приведу назад. Идите к детям, Семён Викторович.
Спустился по ступенькам, взял Иру за предплечье и повёл к себе. Востряков никуда не ушёл. Он стал в открытую подслушивать возле окна, створки которого были чуть распахнуты.
Раздался сильный хлопок двери. Начальник злобно произнёс:
— Ты что вытворяешь, дрянь? Каждый год одно и то же… Одно и то же! Я сам привёз тебя, сам и увезу. Будешь гнить в клинике за решёткой. И больше не стану просить врачей отпустить тебя.
— Не ной, дрянь! Я всё тебе прощал, но эту потерю простить не смогу. Слушай внимательно: во-первых, ты ходишь аккуратной. Во-вторых, не раздражаешь детей. Можешь сидеть тихонько на лавке, на койке, травиться своей ненавистью. В-третьих, ты вольна в любой момент покинуть лагерь или этот мир. Таким, как ты, в нём нет места…
Семён был не в состоянии слушать дальше. Он скрылся за кустом черёмухи и побежал в отряд. Сначала зашёл к девочкам:
— Ирину приведёт начальник лагеря. Девчата! Просто не замечайте её! И ни в коем случае не трогайте.
То же самое он сообщил мальчишкам. Вадик ответил:
— Даём слово! Всё в порядке, Семён Викторович? Можете на нас положиться.
— Спасибо… — только и смог сказать Востряков и сполз по косяку двери на порог.
Поднял на ребят сухие глаза и еле произнёс:
— Какой замечательный у нас лагерь… место, где мы встречаемся с чудом… Я был в семье единственным… Потом осиротел… А здесь я нашёл, пусть ненадолго, всего на месяц, тридцать братишек и сестрёнок… Мне трудно, ребята, я ведь не педагог. Но до чего же это здорово, что вы у меня есть…
Кто-то из пацанов вдруг заревел. Да и у многих глаза стали влажными. Ему хотели помочь подняться, но Семён освободился от детских рук, встал и сказал:
— Так что не обижайтесь, если наору на вас или леща дам, как старший брат. И я на вас не обижусь за непослушание… но леща дам!
А Востряков позвал дежурных и пошёл в столовую накрывать столы для обеда.
Перед сончасом начальник привёл Иру. Она прошла к своей койке, улеглась и повернулась к стене. Начальник пытливо посмотрел в глаза вожатому и сказал:
— С Ирой трудно, но она особенный ребёнок. Рядом с ребятами ей полегче.
— Нина за несколько часов до смерти сказала: «Снег тает на тёплой ладони». Я с ней согласен. Но есть ещё вечные снега. И ледяные руки. Как вы думаете, отчего страдает Ира — от вечных снегов или ледяных рук?
— Ира страдает оттого, что она Ира, — улыбнулся начальник, но его глаза смотрели холодно и с неприязнью.
Повернулся и вышел походкой военного.
Наконец-то Востряков мог усесться для размышлений. Он взял тетрадь и на первом листе написал «Ира». Она или дочь, или родственница начальника. Лечится в психиатрической клинике. Начальник вывозит её в лагерь, как в отпуск, — отдохнуть от палаты, скорее всего одиночной, где ей не на кого излить всю ущербность своей больной души. Наверное, это незаконно… Девочка умеет манипулировать чувствами людей. Проще всего это сделать, представившись жертвой. Она проницательна и умна. Вызвала у Ниночки нужные чувства, чуть не рассорила её с отрядом. И этой бестии открылось то, чего не заметил в девушке сам Семён. Она жалела жертву, но одновременно брезговала ею. Аккуратистка Нина не смогла даже глядеть на грязные трусы большой девчонки, которая в состоянии их постирать, если она не полная идиотка, вымыла ей голову… Скорее всего, Ира заметила отношение Нины по прикосновениям к её телу. В хлебе, затолканном в рот, можно разглядеть ответ девочки: подавись своей добротой. А вот слова «она знает», в настоящем времени о мёртвой, пока объяснить невозможно.
Могла ли душевнобольная пройдоха нарисовать Нинин портрет с датами жизни и смерти, изобразить ноги утонувшей над водой? Запросто. А вот убить… Ниночка, конечно же, бросилась бы под ковш в любом случае, спасая ребёнка. Но как могла быть заранее уверенной в этом поступке холодная, расчётливая Ира? А вдруг бы Нина вспомнила о том, что она заменяет младшим мать? И потом, этот хлеб во рту… В какой момент он попал Ниночке в рот? И смогла ли хрупкая худышка сбросить в воду дебелую Аврору, да ещё придать её телу нужное положение?
Нет-нет, тут что-то не так. Ведь и пятнадцать лет назад рисунок смерти был, а Иры ещё и в проекте не существовало.
Значит, с Ирой убийства не связаны.
На второй странице Востряков вывел «Чудеса». На самом деле их нет. Всё зависит от направленности личности — на позитив или негатив. Вон Катюша из неблагополучной семьи, но умеет видеть хорошее в реальности. А для Иры всё в жизни дрянь. И ещё дети склонны к самовнушению. Как его друг детства Вовка. Он свято верил в то, что сочинил, и ссорился с друзьями, которые ему не верили. Девочке из бедной семьи просто поверить в то, что найденная игрушка принадлежит ей. Так что пока единственное чудо — это сарай. Да и чудо ли? Иногда явления чисто физической природы, которые люди встречают крайне редко, воспринимаются именно сверхъестественным. Возможно, что этот сарай накапливает статическое электричество в невиданном количестве. И в тёмное время суток, во время грозы, когда отрицательно заряженные ионы облаков ищут положительный заряд земли, и появляются свечение внутри строения. А вот забитые окна и двери, распахивающиеся перед теми, «кому можно», пока объяснить трудно. Хотя и массовое самовнушение тоже может иметь место.
И всё равно, многовато «чудес» на отдельно взятый лагерь. И очень мало фактов и о «Черёмушках», и о людях. Вывод: нужно их собрать. По силам ли это ему?
Вообще-то он сюда приехал детьми заниматься, а не вести расследование. Может, отступить?
Помощь пришла с неожиданной стороны. На следующий день после линейки и подъёма флага прибыла шустрая и круглая, как колобок, воспитательница детского сада из села. Она обошла с тряпкой в руках все кровати, поучая ребят, как нужно убираться, «чтобы пылью не дышать», натянула верёвку между крупных веток черёмух и, насобирав по лагерю прищепок, подвесила ребячью обувь просыхать после дождливых дней. «Сегодня солнышко, у кого обуток сменных нет, шастайте босиком. Пятки я вам ототру вихоткой, зато в хате вонять не будет», — сказала Алла Лукинична. Ещё и к Ире пристала: «А ну пошла на свежий воздух! Ишь, выдумала, летом на койке валяться. Бегать нужно, играть, а не бока отлёживать». Девочка наградила её ненавидящим взглядом, на что Лукинична заявила: «Ты мне ещё позыркай тут! Вообще твою койку на улицу вытащу, чтобы свежим воздухом дышала». От её мельтешения и громкого голоса у Вострякова разболелась голова, и он ушёл в свою комнату. Но Лукинична влетела следом и не отстала, пока не протёрла всё в жилище вожатого. Семён напрягался, когда этот «колобок» оказывался поблизости: он реально боялся, что воспитательница запросто пройдётся тряпкой по нему самому.
— Женат? — спросила она деловито.
— Нет, — ответил Востряков.
— Молодой ещё просто, — ответил Семён.
Лукинична не утихла, поинтересовалась, «сколь лет», какая зарплата; сообщила, что у них в Большом Логе механизаторы зарабатывают в сезон вдвое больше, и вообще у неё младшая дочь ещё не замужем, так что она её с Семёном познакомит. А хочет, так пусть её в город везёт, она дочку за косу не удерживает. Узнав, что он живёт в общаге, потому что в дедову квартиру въехала тётка с детьми, Лукинична бросила тряпку на пол, уселась на стул и потребовала: «Рассказывай давай». Семён пояснил, что, когда лишился родителей, конструкторское бюро забрало ведомственную квартиру. И он переехал к деду с бабушкой. Едва закончив четвёртый курс политеха, он потерял их одного за другим. Он договорился с тётей, что она возьмёт однушку, а он денежный вклад. «А завещание?» — грозно спросила Лукинична. Востряков отбрехался, что его не было. На самом деле дед всё записал на него, но Семён не мог оставить родню без жилья. Однако не объяснять же это каждой сельской бабке.
— Женатому квартиру быстрей дадут, — заявила Лукинична.
— Я хочу в кооператив вступить. Только денег подкопить нужно.
— А вот это дело! Всё, жди мою девку завтра, — подвела итог воспитательница, высунулась из комнаты вожатого, углядела непорядок, и очень скоро её голос раздался в спальне девочек.
Семён так устал за первые дни в лагере, что уснул, только прикрыв глаза. Прибегали ребятишки, звали на обед, но он сказал, что лучше останется голодным, чем поднимется с кровати. Однако от Лукиничны не отвертишься! Она с дежурными притащила в корпус щи, овощные биточки и компот из сухофруктов. Да и ещё и горку хлеба с маслом! Сонливость вожатого прошла от удивления: откуда такой рацион? Лукинична пояснила:
— Поварихи-то все с села. А ихние детишки у меня в садике. Попробовали бы они мне маслица для молодого мужика не дать! Ешь, пока на макушку не вывалила.
Востряков глянул на воспитательницу. Она вовсе не шутила, смотрела зло и требовательно! Семён всё съел, но взял только один кусок хлеба без масла. Надо бы поговорить с этой тёткой. И вожатый спросил:
— Алла Лукинична, а вы знаете что-нибудь про этот лагерь? Когда его построили, кто им руководил и всё прочее?
— Я всё знаю! Строить его начали в конце тридцатых для областного детдома, чтобы сюда пацанву на лето вывозить. И руководил им Елин Георгий Георгиевич.
— Так он же здесь только второй год!
— Кто тебе такую ерунду напел? Он с самого начала здесь. Лет девятнадцать ему было, как на пост заступил. Зимой в детдоме воспитателем, летом — в «Черёмушках» начальником. Ох, и любила его пацанва! Когда в сорок первом его повесткой призвали, почти все мальчишки постарше из лагеря сорвались — на фронт сбежали, фашистов бить. Вместе с Георгием Георгиевичем захотели воевать. Лагерь-то только первое военное лето продержался. Потом пустым стоял. Ну, народ растащил многое — тут железо, там стекло, кровати, матрасы… Георгий Георгиевич вернулся по комиссии в августе сорок пятого. Более-менее целым остался один корпус — тот, который сейчас забит досками. Он долго стоял, лбом прижавшись к двери. Мы с девками тоже рядом были, смотрели и плакали. А пришли, чтобы на работу проситься. Знали, что начальник лагерь заново отстроит. Так и случилось.
— А правда, что его судили за смерть четырёх пионеров пятнадцать лет назад?
— Да ну… мы бы знали. Святой человек, всю жизнь детям отдал.
— Но всё же было такое: сразу четыре пионера умерли?
— Да я уж не упомню. Может, и было. Только я тебе так скажу: у нас в Большом Логе каждый год люди мрут: и взрослые, и дети, и младенчики. Кого судить, если жизнь так устроена? Если вместо врачей фельдшеры да акушерка, если скорой не дождёшься, если народ сам себя гробит? Я в группу ребёнка с соплями не беру, даже если мать слезами заливается. Один заболел — следом двадцать. У меня однажды три непривитые ребёнка от кори умерли. С тех пор лютую: если больное дитя, то пусть мать сидит дома и лечит.
— Но если в лагере всё благополучно, то почему милиция завела такой порядок, чтобы разрешение брать на выход в лес или на озеро?
— Так сам Георгий Георгиевич и завёл, — рассмеялась воспитательница. — Чтобы, если, не приведи господь, случай какой, то сразу, не теряя времени, искали.
— Хотя бы рукомойники в корпусах были, чтобы дети к опасной реке не ходили умываться. Да вы же слышали об Авроре Гранитовне?
— Так водопровода-то нет у нас. Колодцы и скважины. В рукомойники воды не наносишься на тридцать человек. Я видела, у тебя в питьевых бачках воды мало осталось, стаканы грязные. Вот об этом бы побеспокоиться. А рожи и руки можно в речке помыть. Гранитовне беленькую жрать нужно было меньше, была бы цела. Начальник прикрывал однополчанку. Но мы-то, поселковые, все знали, что она каждый день в магазине покупала. Да, я вещи-то бедной той девушки, что под бульдозер попала, собрала. Поедешь на выходные, занеси родным, им же сейчас не до них.
Семён закрыл лицо руками и спросил:
— А что у вас говорят о смерти этой девушки?
Лукинична тяжко вздохнула:
— Жалко всех: и непьющего Ваську Гусева, и девушку-вожатую… Васька клянётся-божится, что не видел никого… Мастер, рабочие тоже не видели… Работы велись по всем правилам, ограждение было…
— Ну да. Всех жалко, всё благополучно, жизнь, отданная детям… Только какое до этого дело моей знакомой тёте Маше, у которой здесь пятнадцать лет назад сын погиб? Какое дело Ниночкиной семье, в которой она заменяла мать? По мне, так нужно сровнять с землёй этот лагерь.
Лукинична даже отпрянула и покачала головой:
— Так ломай и строй новое. Помоги стольким людям, скольким Георгиевич помог. Бог даст, у тебя получится. Ты прямо как моя младшая. И говорю я не так, и делаю не так… А то, что мы с отцом выжили, шестерых родили, выучили, не считается. То, что я в мои годы работаю и за любую подработку цепляюсь, чтобы копейкой детям своим помочь, это тоже не считается.
— Простите, Алла Лукинична, за резкость. Но я немного не о том. Весь этот лагерь — словно время, насильно возвращённое в тридцатые годы. Застывшее время. А жизнь-то идёт вперёд. И вы уж извините, с вашим героем-начальником сильно что-то не так. Последние два вопроса: была ли при начальнике какая-то девочка? В любые годы — до войны, в войну и после. И слышали ли вы про рисунки смерти?
Лукинична даже хлопнула по коленям:
— Да что же это такое-то? Одинокий Георгиевич. Нет у него никого. Но семьям сельчан помогает, оформляет в лагерь несколько детишек на лето. И про рисунки я не слышала!
«Нужно идти в милицию, — решил Востриков. — Там должны быть старые дела с этими чёртовыми рисунками». Но он не успел это сделать, очень скоро милиция сама пришла к нему.
Утро следующего дня выдалось жарким и душным. Уже после десяти часов утра мир превратился в пекло. Обвисли зелёные флажки черёмуховых листьев, солнце слепило и жгло. Олха очистилась от мути, шумливо и резво неслась в берегах, сверкала струями, которые, вспыхнув, уходили вниз, в прозрачную голубизну. После полдня ребятишки вернулись в корпуса. Только неутомимый первый отряд бросал вызов духоте и зною. Не переставая, летал целлулоидный мячик над теннисным столом, девчонки от души играли и не могли наиграться в бадминтон — первые дни в лагере были довольно ветреными. Возле качелей собрались те, чья очередь к теннисному столу не подошла. Лукинична прислала за ним девочку, дежурную по корпусу. Востряков предупредил, чтобы никто не раскачивался, пока он не вернётся.
— Ты посмотри, каким художеством кто-то занимается! — возмутилась воспитательница.
И сунула ему листок из альбома: на нём коряво были нарисованы разлетающиеся части тела и подпись: «Верка».
— Руки оторвать за такое! — разбушевалась Лукинична. — Это ты виноват, разбаловал детей с первых дней. Виданное ли дело: они тебя по имени зовут, без отчества! Нашли себе брата!
— Алла Лукинична, вы не видели в спальне Иру?
— Не видела и не хочу! Пять раз ей показала, как кровать аккуратно заправлять, а она снова воронье гнездо оставила!
Востряков взял воспитательницу за руку, сказал веско и повелительно:
— Лидия Лукинична, вы сейчас пойдёте к качелям, присмотрите за ребятами. Это очень опасная вещь, качели — высокие, на цепях, соединённые с перекладиной так, что можно сделать «солнышко». А я отправлюсь с рисунками к начальнику. То, что вы нашли, и есть рисунок смерти. У меня имеется ещё один.
Воспитательница схватилась за сердце:
Лукиничну, оторопевшую и растерянную, пришлось тащить за руку к ребятам.
А неслухи выдумали новую забаву: они всё же стали раскачиваться, причём на пике взлёта ребёнок прыгал ногами вперёд. А они ещё и замеряли, кто дальше прыгнет. Воспитатель и Семён разорались в две глотки, из ближнего корпуса выглянули пионеры и их вожатые.
— Не разрешайте им!.. — крикнул Востряков и побежал к директору с рисунками.
Крики Лукиничны не прекратились, видимо, дети не послушались. Но Семён сосредоточился на другом. Он ворвался к начальнику, шлёпнул листы на стол и, задыхаясь, спросил:
— Вы же видели такие листы раньше, так? Какая тварь их рисует? Мне кажется, что вы знаете, но умалчиваете. Я отнесу их в милицию. Но сначала вы мне всё объясните.
Начальник нахмурился, схватился рукой за подбородок и стал глядеть на рисунки, не поднимая взгляда на вожатого. Сказал сквозь зубы:
— Идите к детям, Семён Викторович. Я сам приглашу сюда наряд милиции.
— Хорошо, — согласился Востряков. — Только не забудьте пригласить меня. Я слышал ваш разговор с Ирой Сосниной. И о нём должны узнать в милиции.
Начальник даже бровью не шевельнул.
Семён вышел на крыльцо, глянул в сторону качелей, и мир вдруг стал немым и замедленным. На качелях сидела Вера. Она очень медленно раскачивалась. Очень медленно воздушный поток поднимал подол сарафанчика. Открытый рот Лукиничны застыл в немом крике. Востряков побежал, но каждый его шаг длился несколько секунд. Он чувствовал, что зависает в воздухе и не может преодолеть его сопротивление. Медленно Вера оторвалась от сиденья, медленно приземлилась, но очень неудачно, близко к качелям. Она встала на колени, но обитая железом тяжеленная доска сиденья уже летела ей в голову. Беззвучно дрожали цепи. Ещё миг — и девочку собьют качели, разнесут её вдребезги. Востряков прыгнул, умоляя воздух не быть таким густым. Он вытянул руки и коснулся плеч Веры, она повернулась к нему. Расширенные от ужаса глаза пионерки и вожатого встретились. Востряков упал, закрыв собой ребёнка и почувствовал, как доска пронеслась над ним, обдав потоком жаркого воздуха. Он вдавил голову Веры в землю, дождался обратного движения сиденья, которое снова пролетело над ними, и резко откатился с ребёнком в сторону. Детские руки вцепились в них, подняли. Семён ощутил, что задыхается. Он понял, что просто забыл дышать. И только когда мир потемнел и стал исчезать перед глазами, отпустил девочку.
