CreepyStory

Это перевод истории с Reddit

Я много думал о том, через что прошёл той ночью пару лет назад. У меня так и не было шанса всё это пережить и осмыслить. Кажется, когда сталкиваешься с чем-то травмирующим или необычным, ты запихиваешь воспоминания так глубоко, что будто всё произошло с кем-то другим. Именно так я себя и чувствую.

В те времена я жил в одном из пригорода Питтсбурга. Денег едва хватало, и собственный дом казался несбыточной мечтой. Я два года встречался с девушкой и искал идеальный момент, чтобы сделать предложение, но никак не мог подобрать время и место.

И тут удача, казалось, повернулась ко мне лицом. На работе мне предложили повышение: через пару недель я должен был стать сменным менеджером на большом химическом заводе. А ещё пришло письмо, которое будто подсказало идеальное время и место для предложения.

Я был подписан на новостную рассылку певицы-авторки, которую мы с девушкой обожали. Музыка — первое, что нас сблизило. В письме рассказывалось о скрытой предварительной продаже билетов на грядущий тур: первые тридцать человек в очереди получат пропуска за кулисы. Нельзя придумать лучшего места, чтобы встать на одно колено. Может, мне даже позволят сделать это прямо на сцене, если вежливо попрошу.

Но всё должно было быть сюрпризом, поэтому я хранил молчание. Сказал, что навещу брата, и собрал походный набор, чтобы занять очередь заранее. В рассылке советовали прийти минимум за двадцать четыре часа до начала продажи.

«Пожалуйста, проявите терпение и понимание, — говорилось в письме. — И, пожалуйста, оставайтесь в очереди».

Я приехал ранним субботним утром. Всё организовали как временный магазинчик: будет куча мерча, а в день открытия народу набежит за обычными билетами. Но я собирался стать одним из тех тридцати счастливчиков, чего бы это ни стоило.

Добраться туда оказалось хлопотно. Три дороги перекрыли на ремонт: пришлось петлять между конусами и ждать, пока встречный поток проедет. Рядом был жилой комплекс, весь накрытый брезентом для дезинсекции. Пару магазинов поблизости закрыли после проверки санитарии. В общем, сплошные неудобства. Но у меня было всё, что нужно: аудиокнига, несколько сериалов, раскладной стул с креплением для зонтика. Хоть сутками сиди.

Как это часто бывает с такими акциями, больших вывесок не было: фасад закрывали металлические жалюзи. Единственным признаком «того самого места» был скромный плакат сбоку двери с надписью «Вы добрались!». В письме упоминали именно его: всё специально делали тайным, чтобы продажа казалась эксклюзивной.

Я прибыл примерно за двадцать три часа до открытия — и сердце ушло в пятки. Люди уже стояли. К счастью, я насчитал только двадцать семь, но на миг готов был сдаться. Встал в конец, пересчитал ещё раз, потом третий — и вздохнул с облегчением: если никто не влезет без очереди, я в пролёте не останусь. Разложил стул, пристегнул зонтик и включил первый сезон «Монаха».

Через пару часов очередь разрослась до пятидесяти человек и замедлилась. Наверное, те, кто позади, надеялись, что кто-то впереди сдастся, или что билетов окажется больше. Письмо упоминало возможные дополнительные, но без гарантий. Я всё ещё держался в заветной тридцатке, так что особо не переживал.

Место оказалось не таким уж плохим. Здание стояло в тени, машин почти не было из-за ремонта, рабочие, похоже, уже разошлись на выходные — ни тебе отбойных молотков, ни бетономешалок. Лишь городской шум да тихий гул очереди.

Впереди произошла маленькая суматоха. Женщина в неоново-зелёной футболке с логотипом группы и синими волосами — её трудно было не заметить — ходила вдоль ряда, спрашивала антигистаминное. У неё началась аллергическая реакция. Никто не нашёлся, и ей пришлось отправиться в аптеку за пару кварталов. Сосед по очереди пообещал сохранить ей место. Женщина ушла, благодарно размахивая рукой.

И не вернулась. Часы шли, её место пустовало.

К ужину я разговорился с парнем рядом. Он пришёл сразу после меня — значит, тоже входил в первую тридцатку. Звали его Родни; худой металлист, руки в татуировках, штаны со змейками, которые превращаются в шорты. Не сказал бы, что это его стиль музыки.

— Хочу удивить девушку, — улыбнулся Родни. — Она обожает эту исполнительницу.

— У меня то же, — признался я. — Думаю, сделаю предложение.

— Красавчик. Будет круто.

Он угостил меня колой. Подготовился он хуже, чем я, поэтому я одолжил ему планшет посмотреть сериалы, пока сам слушал аудиокнигу. Перекинулись парой историй, поделились закусками, добавили друг друга в соцсети.

На ужин я жевал холодный буррито и задремал. Родни болтал по телефону. Люди впереди спорили, хватит ли тридцати билетов или каждому выдадут по одному. Если каждый захочет хотя бы по два, надо уже больше шестидесяти. В письме этого не уточняли, и они нервничали. Я не знал, но спорить смысла не было — скоро всё выяснится.

Пару мест передо мной занимал парень, который вышел ненадолго: друг должен был привезти ему вещи. Попросил придержать позицию минут на пять. Я видел, как он исчез за углом, лёгкой поспешной трусцой. Прошло пять минут. Полчаса. Час — а его всё нет.

— Странно, — сказал я Родни. — Двое ушли и оба не вернулись.

— Да, странно, — кивнул он. — Но люди часто ищут предлог свалить. Неловко признаться, что им наскучило.

— Наверное. Всё равно неладно.

— Я работаю анестезиологом, — пояснил он. — Знаю, как люди ломаются под давлением: они всегда уходят, сославшись на удобный повод.

— Серьёзно?

— Других версий у меня нет.

С заходом солнца шум города стих. Авто сменили собаководы — в этом районе их много. Ещё несколько человек вышли из очереди и не вернулись. Нас оставалось больше сорока, но некоторые струсили, когда стемнело. Фонари с соседней улицы бросали длинные тени.

Я дремал, когда Родни толкнул меня. Он выглядел озадаченным.

— Сзади говорят, что мы не в той очереди. Здесь открывается брендовый магазин, а не продажа билетов.

— Шутишь? — фыркнул я. — Серьёзно?

Парень в трёх шагах повернулся:

— Никакой это не магазин, — крикнул он. — Это автограф-сессия!

Началось гудение: все заговорили сразу.

Выяснилось, что каждый ждёт своего. Многие — продажу билетов, но к разным артистам. Некоторым обещали открытие магазина, другим — автографы или раздачу подарков. Телефоны передавали из рук в руки, сравнивали письма.

Все письма пришли с разных адресов, выглядевших вполне официально. Рекламировали разное, но заканчивались одинаково:

«Пожалуйста, проявите терпение и понимание. И, пожалуйста, оставайтесь в очереди».

Становилось ясно, что никто не знает, зачем здесь собрались. Несколько человек поднялись и ушли. Наконец парень во главе вышел из строя.

— Я не намерен торчать в какой-то мошеннической заднице, — сплюнул он. — Я домой. И вам советую.

Ещё несколько человек собирали вещи, мявкали что-то неопределённое. Я колебался. Пока смотрел, как тот парень заворачивает за угол, решил, что это, наверное, недоразумение. Может, пара акций одновременно?

Я услышал его голос. Он звучал удивлённо и сердито:

— Что это за…?!

Потом он заорал. Пронзительно, до мороза.

Наступила тишина. Все переглянулись. Я встал со стула, чтобы увидеть лучше, но Родни схватил меня за руку.

— Подожди, — прошептал он. — Не ходи.

— Надо вызвать кого-то.

Он согласился, но видел, как другие уже набирают 911. Тот парень не вернулся. Люди сзади тоже звонили. Несколько смельчаков пошли посмотреть — и тоже исчезли.

Минут через двадцать подъехала патрульная машина. Двое полицейских стали задавать вопросы. Все говорили одно: человек отошёл и, похоже, попал в беду. Копы обошли улицу и, вернувшись, пожали плечами.

— Здесь ничего нет, — сказали они. — Может, он к другу окликнул?

В ответ поднялась волна возмущения, но что поделаешь? Не преступление — отойти и не вернуться. Ни крови, ни признаков борьбы. Может, мы неправильно расслышали. Заговорили и о странных письмах, будто это ловушка. Копы лишь пожали плечами:

— Да всё законно. Нас предупреждали, что тут народ соберётся на какое-то мероприятие.

Что за мероприятие, они не знали или не сказали. Организатор нанял агентство, а оно — ещё кого-то. Помочь они не могли, лишь пожелали удачи и уехали.

Уезжая, они встретились на углу с каким-то мужчиной, выгуливавшим собаку. Пожали руки, поглядели на нас и разошлись.

Мы с Родни не спали до поздней ночи. Договорились дремать по очереди, чтобы никто не спер вещи. Я дежурил первым.

Очередь сократилась до тридцати человек. Многие ушли после всего этого хаоса — и, конечно, не вернулись. Было чувство, что шаг в сторону опасен. Люди шептались об этом. Пока какая-то женщина сзади не выдержала. Она тихо сидела, слушала, как спорят другие.

— Ничего страшного! — воскликнула она. — Смотрите: я обойду здание разок. Оставлю сумку здесь, значит, точно вернусь, да?

Может, она устала или хотела доказать, что мы параноики. Женщина повернула за угол. Обход должен был занять пару минут быстрым шагом.

Минуты растянулись в полчаса — её не было. Она оставила всё: документы, карты, телефон. Ясно, что добровольно не ушла.

Люди задумались уйти группой. Кто-то предложил идти, оставаясь на связи по телефону. Но никто не рискнул. Мы гадали: торговля людьми? Банда? Или глупая ошибка?

В полночь я разбудил Родни, сам откинулся в кресле. Рассказал о пропавшей женщине, и увидел, как его лицо помрачнело. Ситуация абсурдная: или мы в порядке, или в смертельной опасности. Но что вероятнее?

Сон был беспокойным. Я вскакивал от каждой глупости: громкая музыка машины, лай собаки, грохот бутылок. Обычные городские звуки — но нервы на пределе.

Родни сидел, уткнувшись в стену, жевал лакричную палочку. Заметив мой взгляд, кивнул на улицу.

— Они всё возвращаются.

— Кто? — спросил я.

— Не знаю. Мужик с собакой каждые полчаса.

— Один и тот же?

— Похоже. Может, разные.

Мы выглянули — и правда, мужчина с псом прошёл мимо. Длинное пальто, бейсболка, крупная порода, возможно сенбернар.

— Каждые полчаса, — повторил Родни. — Он не собаку выгуливает.

— А что тогда?

Он покачал головой, откусил лакрицу.

— Патрулирует.

Глубокой ночью полиция вернулась. Те же двое, тяжело вздохнув.

— Снова звонки. Что теперь?

Парень поднялся, показал сумку пропавшей женщины. Копы забрали вещи, обещали доставить в участок. Парень попросил проводить его к машине. Те согласились.

Уходя, он повернулся к нам, поднял телефон. Соседка подняла свой.

— Я буду на линии до дома! — крикнул. — Буду сообщать!

Вроде всё шло нормально. Но, сворачивая за угол, один офицер поднял руку и помахал кому-то в сторону.

Мы смотрели на девушку с телефоном. Она сжимала его обеими руками, слушала через беспроводные наушники. Иногда тихо говорила: «Да, я здесь» или «Ты в порядке?». А потом глаза её расширились.

— Алло? — позвала она. — Дэн? Дэн, ты меня слышишь?

Тишина. Слёзы наворачивались, руки дрожали. Он обещал не вешать. Что-то случилось.

— Нас убирают, — прошептал Родни. — Кто-то нас убирает.

— Но зачем? — так же тихо спросил я. — В чём смысл?

— Подумай, — сказал он. — Квартал перекрыт: ремонт, работы, дезинсекция, реконструкция. Здесь только мы.

— Но почему мы? Почему сейчас?

— Должна быть причина.

Все проснулись. Мы пытались найти общее. Разный возраст, внешность, цель. Живём в разных районах. Ничего явного.

— Дэн работает на розливе напитков, — сказала девушка. — Я в рознице.

Другие добавили: пилот, телохранитель, пожарный, переводчик. Совсем разные профессии. Но у всех был доступ к чему-то.

У Родни — к всему медоборудованию в больнице. У продавщицы — к влиятельным клиентам. Пожарный распределял смены и вызовы. Переводчик слышал конфиденциальную информацию. Я вот-вот стал начальником смены на заводе: решал бы, что и когда отправлять.

— Вот зачем? — сказал Родни. — В этом дело?

— Но зачем нас убивать? — спросил я. — Это же никому не выгодно.

По улице снова прошёл мужчина с собакой, на этот раз замедлив шаг. Увидев, как мы смотрим, он остановился в конце улицы. И пёс тоже.

Около трёх утра группа людей с конца решила бежать. Одни кричали: «Позовём всех, устроим толпу — уйдём толпой!» Другие: «Разбежимся, кто-нибудь прорвётся!» Родни пытался перекричать:

— Их не меньше восьми! Я считал! Не меньше восьми!

Никто не слушал. Толпа рванула в ночь.

Мы затаились. Слышны были бегущие шаги. Сначала грохот, словно кто-то врезался в контейнер. Потом остановились одни шаги, затем другие. Издалека раздался лай. Протяжный, глухой.

— Нет, — вскрикнул кто-то. — Нет, нет!

Криков больше не было. Стрельбы тоже. Звуки стихли — никто не вернулся. Позади нас кто-то звал их, но впустую.

Нас осталось около двадцати. Кто-то звонил домой, кто-то снова в полицию — те отказались приезжать третий раз. Заказали такси — оно не могло подъехать ближе. Женщина с татуировкой на лице попросила телефон. Родни дал свой.

— Я вызываю ребят, — буркнула она. — Сейчас приедут, я задолбалась.

Крича в трубку, она объясняла ситуацию. Минут через двадцать по улице ковыляли шесть сонных мужчин. Под пиджаками угадывались кобуры.

— Мы уходим, — объявила она. — Хотите — идите.

Пара человек поднялись. Я посмотрел на Родни, он покачал головой.

— Как хотите, — пожала плечами она. — Мы сваливаем.

Мы видели, как они уходят за угол. Завели машину, ритмично бил бас. Казалось, уезжают, когда услышали лай — не просто лай, а рычащий кашель.

Выстрел. Ещё выстрел. Звук разнёсся по улицам. В нескольких окнах вспыхнул свет.

Потом снова тишина. Никто не пошёл проверять.

Люди орали к окрестным домам, надеясь, что кто-то выглянет. Никто. Очередь развалилась: кто-то собирал рюкзак, потом бросал, ходил кругами. Я старался сохранять спокойствие, Родни помогал: он считал сколько людей проходит, как выглядят «собаки», прислушивался к повторяющимся звукам. Голова кипела, глаза наливались кровью.

— Я одного не понимаю, — сказал я. — Есть же срок.

— Какой? — спросил он.

— Нам дали точное время открытия, — объяснил я. — Если их цель — держать нас, пока не перебьют, зачем назначать конец?

— В этом что-то есть, — задумался он. — Нужна именно эта точка и этот час.

— И что будет, когда откроется?

Мы переглянулись. Что бы внутри ни было, ничего хорошего.

Родни предложил взломать дверь. Пару человек согласились, но передние ворота заперты, вход для персонала сзади. Спор вспыхнул вновь: звать ли помощь, бежать ли гурьбой. Пытались изогнуть арматуру, сделать лом — безуспешно. Здание закрыто намертво.

Кто-то предложил связать куртки, чтобы тянуть друг друга верёвкой, если пойдём разведать угол. Но добровольцев не нашлось.

— Пока мы на виду, ничего не происходит, — сказал кто-то. — Пусть один отойдёт к концу улицы, глянет за угол и вернётся.

Нашёлся доброволец — крепкий мужик лет сорока. Он махнул рукой, уверяя, что всё ок, и пошёл.

Мы видели его всё время.

— Здесь машина! — крикнул он. — Дверь открыта, никого нет!

— Слышишь что-нибудь? — позвал Родни.

— Пусто! Ни души!

Он собирался вернуться, когда замер, глянув в сторону. Родни поднял брови.

— Патруль сейчас появится, — пробормотал он. — Секунда на секунду.

Вдруг мужчина сорвался и побежал назад. Трое бросились ловить его, он едва дышал.

— Это не собака, — прохрипел он. — Не знаю, что это, но не собака.

Мы уставились на фигуру в конце улицы. И правда, пёс выглядел странно: искривлённые задние лапы, голубоватый блеск глаз.

Ещё пару человек сорвались: один рванул напрямик, другого удержали. Кто-то истерично звонил в полицию, приглашая их «если так злятся — приезжайте и арестуйте».

К рассвету нас осталось меньше двадцати.

Около шести утра по улице шла женщина с синими волосами и неоновой футболкой. Я толкнул Родни.

— Она вернулась.

— Уверен? — прищурился он.

— Точно она — те же вещи.

Она махнула нам, вся сияя, словно хорошо выспалась — в отличие от наших дрожащих теней.

— Говорят, тут проблемы! — весело сообщила она. — Наверное, недоразумение.

— Что случилось? — спросил я.

— Ничего, — пожала плечами. — Таблетки меня вырубили, я домой ушла. Сейчас заберу вещи, посмотрю, что тут.

Я не поверил. Судя по лицу Родни, он тоже. Но некоторые заметно расслабились.

Несмотря на сомнения, она подняла на ноги половину оставшихся. Их увели, обняв, вытирая слёзы. Одна женщина рыдала:

— Мне страшно! Я не понимаю! Я хочу домой!

Их утешали, брали за руку, и они ушли.

Ни одна не вернулась.

Час спустя нас меньше десяти. Родни оглядел улицу.

— Патрулей нет, — сказал он. — Два круга пропустили.

— Может, можем уйти? — спросил я.

— Нет. Что-то не так.

Он покачал головой — и мы увидели фигуры на улицах.

Это были «собаководы». Только теперь они не проходили мимо, а встали, перекрыв выходы. Кто-то присоединился, заблокировав другую сторону. По одному они нагнулись и отстегнули поводки.

У Родни дрогнула грудь.

— Нас огородили, — шепнул он. — Их больше.

— Что делать? — тихо спросил я.

Мы поднялись. Остальные тоже заметили. Стоило нам двинуться, люди спереди двинулись наперерез. И раздался лай.

Никогда не забуду, как эти «собаки» вышли из тени.

В темноте они казались угольно-чёрными и остались такими же под утренним светом. Гладкая, почти мокрая кожа, задние лапы — как у птицы, всё тело на четырёх конечностях, но слишком человечье. Подойдя ближе, они распрямлялись: самая маленькая достигала двух метров.

Одна глянула на меня, улыбнулась акульей ухмылкой, царапая асфальт длинными когтями.

Я посмотрел на Родни. В следующую секунду начался ад.

Кто-то попытался бежать — его сбили и перекусили шею. Другой полез на фонарь, надеясь достичь окна; две твари сломали столб, и он рухнул. Их было как минимум двенадцать, и они знали, что делают.

Мы с Родни прижались к стене. Я разглядел «хендлеров». Пару лиц я узнавал: они стояли в очереди с нами. Может, были подставными.

Твари жрали. Один из «псоводов» подошёл к дверям и поднял жалюзи. Ко мне с Родни приблизился парень лет тридцати в очках, с модной бородкой и бейсболкой. Чёрная тварь с довольным рыком опустилась у его ног.

— Остались выводки? — спросил он.

— Все готовы, — ответили изнутри. — Всех собрали.

Парень оглядел нас, поправил кепку.

— Кого берёшь? — спросил он. — Кого видел во сне?

Я почувствовал руку Родни. Он просто взял меня за руку — не план побега, а жест страха. Мы держались.

Тварь изучала нас, синие отблески в глазах.

Мы не нашли слов. Ни мольбы, ни речи. Человек в очках стоял неподвижно, будто выбирал арбуз.

Тварь зарычала. Она выбрала.

И прыгнула на Родни.

Я держал его руку, пока мог. Я не смотрел. Чувствовал, как горло разрывает немой крик. Сила его пальцев исчезла. Человек в очках сделал шаг, тихо успокаивая монстра:

— Тихо-тихо. Спи и ешь.

Треск костей, хруст, запах горячего железа. Я зажмурился до боли.

Кругом были звуки: чавканье, разговоры.

— Ракушки взял? — спросил кто-то.

— Не нужно, жжём.

— Точно?

— Чисто, у нас пожарный.

Я поднял взгляд. Некоторые твари менялись: кожа светлела, тела толстели. Когти звякали, отваливаясь. Кости лопались, выпрямляясь.

Парень в очках хлопнул ладонями.

— Эй, — сказал он. — Ты свободен.

— Что?

— Можешь идти, — повторил. — Мы закончили.

Я поднялся, вытер слёзы. Несколько человек смотрели настороженно. У некоторых было оружие — я узнал женщину с тату.

— Вы меня отпускаете?

— Конечно, — пожал он плечами. — Поголовье набрали, ты не нужен.

— Нельзя убивать людей и просто уйти, — прошептал я. — Нельзя.

Он кивнул, будто я спросил, сколько времени.

Я попятился. Никто не следовал. Глянув на тварь, грызущую Родни, заметил, что она приобретает его черты: лицо, длинные руки. Человек в очках гладил её спину.

Остальные поджигали здание: канистра бензина, газета. Внутри мелькнули чёрные, будто каменные осколки и странные органические коконы по три-шесть в кучке.

Увидев, что я не ухожу, парень лениво показал пистолет — не целясь, просто напоминая.

— Иди давай.

Пламя вспыхнуло, и я, обогнув угол, побрёл прочь.

Я вернулся домой в слезах. Рухнул в коридоре, пытаясь выпалить всё сразу: билеты, планы, людей, «собак», проводников. Показал девушке соцсеть Родни — и он выкладывал пост. Сердце подпрыгнуло.

«Долгая ночь», — гласила подпись.

Селфи, сделанное десять минут назад. Он выглядел отлично, даже здоровее. Но в глазах — лёгкий голубой оттенок, которого раньше не было.

В ту ночь никто не пропал. Все, по официальным данным, вернулись домой. И вроде бы ничего не случилось. Кому звонить? Что сказать? «Человека не до конца убили»? Я написал Родни, и он ответил, будто всё в порядке.

«Я просто ушёл домой, — писал он. — Всё норм. Надо как-нибудь увидеться!»

Я не решился. Не знаю, что думать.

Примерно через неделю пришла открытка. Синяя грустная подсолнуховая картинка и надпись:

«Приносим извинения за неудобства».

Внутри — два билета на концерт и пропуска за кулисы.

Я сходил. Сделал предложение. Кажется, я узнавал парочку лиц в толпе, но не уверен.

Спустя годы всё кажется кошмаром. Не к чему прицепиться: нет свидетелей, нет преступления. Но я знаю, что пережил. Это навсегда. Это было жестоко, мерзко, отвратительно.

Но письмо просило терпеливо ждать. Может, именно это и спасло мне жизнь.

Может, я до сих пор жду.

Только вот чего?

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit

Это перевод истории с Reddit

У неё чёрные волосы и голубые глаза. Её рост — пять футов шесть дюймов. Она живёт в квартире на третьем этаже, над маленькой кофейней. Каждое субботнее утро она спускается вниз, покупает капучино с дополнительными взбитыми сливками и сэндвич с яйцом и сосиской, потом идёт в близлежащий парк и садится на скамейку с едой и книгой. Она — самая прекрасная женщина на свете. Я знаю об этом и о многом другом, а вот она обо мне почти ничего не знает.

Мы на самом деле разговаривали всего три раза.

Первый раз был в тот самый день, когда я увидел её на той скамейке. Я сразу понял, что она совершенна — захватывающе красива, но было ещё нечто, что я не в силах объяснить, — ощущение, что мы предназначены друг другу. Разумеется, я подошёл, чтобы пригласить её на свидание. Десять минут обдумывал, что сказать, но, стоя перед ней, не смог вымолвить ни слова. Так и застыл, пока она не спросила, нужно ли мне что-нибудь. Я ответил, что нет, и ретировался, осознав: прежде чем приглашать её, придётся как следует подготовиться.

Второй раз вышел по ошибке, примерно через месяц после начала моего знакомства с ней. Две предыдущие субботы я довольствовался наблюдением из-за группы деревьев — они хорошо скрывали меня, но оттуда её скамейка была слишком далеко, чтобы я мог любоваться ею в полной мере. На третью субботу я возжелал большего. Пришёл в парк в 7:30 (обычно она приходит в 8:02) и нашёл густую полоску высоких кустов прямо у скамейки. Заполз внутрь и, как мне казалось, вполне надёжно спрятался.

Полчаса колючки терлись о мою кожу — неприятно, но всё окупилось, когда она пришла. Смотреть на неё вблизи, без страха быть обнаруженным, было величайшим из пережитых мной удовольствий… пока она меня не заметила. Она закричала и спросила, что я делаю. Я пробормотал что-то про наблюдение за птицами и убежал. Уже тогда я понял, что это лишь небольшой сбой; больше всего задевало, что она меня не вспомнила с того первого раза. Но я знал — нужно терпение. Впрочем, получилось даже полезно: идея «наблюдать птиц» подтолкнула меня купить бинокль, объединивший преимущества деревьев и кустов.

Третий раз случился, когда я устанавливал камеру.

Мне пришлось нарядиться техником и прийти к ней перед тем, как она выйдет на свою субботнюю прогулку. Жаль было упускать наше время вместе, но иначе я не мог гарантировать, что она не будет наблюдать, пока я «чиню электрику». Она впустила меня без лишнего вопроса — мне даже не пригодилась и половина подготовленной легенды. Если бы пришлось назвать её единственный недостаток, я бы сказал: она слишком доверчива. Оказавшись внутри, я спрятал камеру между двумя фотографиями на каминной полке. С того места устройство обозревало почти всю квартиру: гостиную, кухню-столовую, дверь в ванную и дверь в спальню.

Я, правда, думал установить камеру в спальне, но отказался, потому что, во-первых, это было бы вторжением в её личное пространство, а во-вторых, я не извращенец.

Знаю, некоторые сочтут мои действия неправильными. Даже у меня возникли сомнения, когда я собирался уходить. Но я напомнил себе, зачем это делаю: это акт чистой, непоколебимой, бескорыстной любви. Камеру я поставил, чтобы в любой момент недели достать телефон и увидеть женщину, которую люблю. Что в этом дурного? Разве плохо так глубоко заботиться о человеке, что ты хочешь лишь пассивно, безвредно наблюдать, как он живёт? Если она не знает, что я смотрю, это не может причинить ей вреда, а мне определённо помогает, особенно в те ужасные субботы, когда она не выходит в парк.

И не то чтобы она никогда не узнала. Я собирался рассказать ей, когда мы проживём в браке пару лет, и мы бы вместе посмеялись.

Тот чудесный день, когда мы сможем быть вместе без секретов, уже близко. Я чувствовал это. Как-нибудь проснусь в субботу и пойму: сегодня я сделаю то, что не смог сделать тогда, — приглашу её. Сначала, конечно, спрячу все фотографии и другие вещи, связанные с ней (как делаю каждый месяц к «проверкам» брата) — вдруг после свидания мы окажемся у меня. Не то чтобы я этого ожидал: я, всё-таки, человек терпеливый.

Сегодня, увы, был не тот день, но суббота — почти лучший вариант. Даже если трава влажная, а небо серое, как сегодня, это всё равно кульминация недели. Камера полезна, но зернистое видео с низким фреймрейтом не сравнится с непосредственной близостью. Она сидела на своём месте, читая какой-то пошлый любовный роман. Я всё время удивлялся, зачем она их читает, ведь я знал, что она способна на более серьёзную литературу.

Было видно, что эти книги ей не особенно нравятся, хоть она и читает их каждую субботу, так же как было видно, что она одинока, хотя часто встречается с друзьями. О человеке можно узнать многое, если знаешь его так, как я её. Думаю, я знал её лучше, чем она себя.

Я размышлял о том, как её подруги, наверное, будут мешать нашим отношениям из-за ревности, когда получил уведомление на телефоне. Датчик движения с камеры. С тех пор как умер её кот Руфус (тяжёлый удар для нас обоих), я таких оповещений, пока она вне дома, не получал, и встревожился: а вдруг это грабитель? Надо будет как-то рассказать ей, не испортив всё.

Даже с лучшей камерой мира было бы трудно что-то разглядеть при выключенном свете и пасмурном небе. Виднелись участки кухни и гостиной возле окон, но чем глубже в комнату, тем темнее. И всё же в проёме между спальней и остальной квартирой я увидел фигуру с бледной кожей, голубыми глазами и чёрными волосами. Это была она. Невозможно, но это была она. Она не двигалась, едва ли дышала, но стояла там — и это была она.

Неужели у неё всю жизнь была близняшка? Но почему бы скрывать такое? Я посмотрел на женщину на скамейке передо мной: та же чёрная шевелюра, те же голубые глаза, бледная кожа. Та же книга, что она читала здесь вот уже четыре недели. Та встала со скамейки и направилась к квартире, где она уже была. Меня подтошнило.

Я хотел выбежать из укрытия и остановить её, но что бы я сказал? Ничего не мог сделать, но всё равно испытывал ужас, глядя, как она покидает парк. Посмотрел на телефон, вдруг там воспроизводится старое видео, но обнаружил: фигуры больше нет, а дверь спальни закрыта.

Обычно путь от парка до дома занимает у неё две минуты тридцать девять секунд. Думаю, и сегодня было примерно так, но тянулось вечностью. Я сидел, уставившись в экран, ожидая малейшего движения из спальни. Потом она открыла входную дверь и вошла. Достала ноутбук и села за стол. Я осознал, насколько плох фреймрейт, наблюдая:

Она печатала.

Всё ещё печатала.

Она подняла голову, будто что-то услышала.

Огляделась.

Откинулась.

Дверь приоткрылась?

Она снова печатала.

Дверь была уже наполовину открыта.

Она не заметила.

Что-то рванулось из темноты спальни, как зверь. Это была она.

Началась борьба.

Я перестал различать, кто есть кто.

Одна схватила кухонный нож.

Крови было слишком много, и я отвернулся.

Может, это чья-то больная шутка? Может, она знала о моих чувствах и неправильно поняла? Вдруг, оглянувшись, я увижу, как она и её дублёрша смеются. Я вернулся к камере, готовый к виду крови, но не готов к тому, что она смотрела прямо в камеру. Прямо на меня. Никогда не думал, что те прекрасные глаза могут напугать.

Выходя из квартиры, она забрала камеру. Картинка прыгала и тряслась, пока она шла. Я только наблюдал. Когда она дошла до конца квартала и свернула налево, как делала бесчисленное количество раз, я понял, куда она направляется.

Я побежал. Бежал, чувствуя, как ноги и лёгкие умоляют остановиться, но не мог. Ни разу не взглянул на телефон; вполне возможно, настоящая она победила. Может, она вернулась на скамейку — я проверю дома. Три пролёта лестницы оказались почти хуже двадцати минут бега, я чуть не споткнулся дважды, цепляясь за шершавые кирпичные стены, а руки были слишком вспотевшими, чтобы открыть дверь, но я добрался.

Я бросился на кровать и завернулся в одеяло, как ребёнок, боящийся темноты. Лежал так, пока не вспомнил о телефоне. Открыл — и снова встретился с её голубыми глазами. Взгляд у неё был странный, холодный, будто она неживая, но я знал, что она жива: она иногда моргала. Видеть её такой было страшно, но настоящий ужас пришёл через секунду, когда я заметил на крохотном участке экрана старую кирпичную стену. Я понял, где она.

Я ждал неисчислимое время. Ждал смерти. Ждал звука разбивающейся двери, тяжёлых шагов, крика или вопля. Но когда звук всё-таки раздался, это было тихое:

— Привет.

Я не ответил, но она знала, что я здесь. Поэтому заговорила.

Сказала, что это она, настоящая. Что убила напавшую на неё и нашла камеру. Что поняла, кто я, и осознала, как я изо всех сил оберегаю её. Назвала меня своим «ангелом-хранителем». Сказала, что помнит меня с тех давних пор, когда я впервые подошёл к ней; что каждый раз ждала меня в парке и лишь однажды увидела в кустах. Кричала тогда только от неожиданности. Вспомнила, что вроде бы узнала техника, заходившего к ней, и, увидев камеру, всё поняла.

Она едва не потеряла всё и решила, что больше не будет ждать. В парке спросила у кого-то, видели ли человека моего описания; видели, направили. Так, от человека к человеку, она дошла до меня.

Я всё ещё молчал, но руки дрожали — они дрожат, пока я печатаю это. Единственное, чего я когда-либо хотел, возможно, прямо за дверью.

Она уже не о фактах говорит, а о себе. Семья навещает редко, им на неё наплевать. Друзей у неё никогда не было. Она одинока. Потеряна. Единственные моменты, когда она не чувствует себя потерянной, — когда думает о нас.

Я понимаю: есть шанс, что девушка снаружи желает мне зла, но у меня впервые с момента увиденного в её квартире было время подумать. Либо любовь всей моей жизни, свет в конце моих недель, единственное, что превращает дни календаря во что-то большее, чем цифры на бумаге, ушла навсегда, либо стоит прямо за дверью.

И потому — из любви, то ли первой, то ли последней — я собираюсь впустить её.

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit

Это перевод истории с Reddit

«Это же дом моего детства».

Я не сворачивала на улицу, где выросла. Я не стояла возле большого дуба во дворе дома, в котором потеряла все молочные зубы. Я не сидела на кухне, где в свой пятнадцатый день рождения уронила испечённый мамой торт, и мы всей семьёй смеялись до слёз. Нет. Я держала в руках масляную картину в магазине Goodwill на другом конце страны.

«Такого не может быть», — сказал мой муж.

«Может, Паркер, потому что я, чёрт побери, держу эту картину и говорю тебе об этом».

«Во-первых, язык. Во-вторых, можно я кое-что скажу, а ты не набросишься?»

«Говори».

«Есть шанс, что она просто похожа на твой дом? Ты ведь росла в пригороде: много типовых домов, верно?»

Мне не хотелось признавать, что он прав. Но, глядя на картину, я не могла так думать. Это был мой дом. Даже розы в клумбах были такого же размера и цвета, как я помнила. «Нет. Я тебя слышу, ты недалёк от истины, но, парень, это мой дом». Я указала на крыльцо. «Я сломала вот этот поручень, когда пыталась сделать балетное пируэт и упала в кусты».

«Ты? Мисс Две Левых Ноги? Сеньорита Спотыкаюсь-на-каждом-шагу? Балетное пируэт?»

«Честно сказать, пируэт я сделала. Просто не устояла».

«Мелочь для мира танца. Главное — приземление».

«Я приземлилась… прямо в эти кусты», — сказала я, показывая на картину. — «Подожди, надо отправить фото маме».

«У неё остались старые снимки дома?»

«Конечно. Ты же её знаешь».

Я дала Паркеру подержать картину и щёлкнула пару фотографий. Отправила маме и попросила сравнить. Ответ пришёл через минуту: «Боже мой! Это наш дом! Странно». Ещё одно сообщение — и фото дома. Он выглядел точь-в-точь как на картине.

Я показала Паркеру. «Чёрт», — произнёс он. — «Это он».

«Я же говорила».

«Дико. Это репродукция или настоящее полотно?»

Я провела рукой по поверхности. Текстура мазков ощущалась пальцами. Иногда репродукции покрывают лаком, чтобы создать видимость мазков, но тут всё было иначе. «Думаю, настоящая. Но проверю ещё кое-что», — сказала я и пошла к ряду уродливых ламп.

Я включила лампу и поднесла картину к свету. Некоторые художники сначала делают набросок карандашом, и под светом его видно. Вглядевшись в дуб, я заметила графитовые штрихи.

«Настоящая», — объявила я.

«Кто её написал?»

В углу красовалась клякса красной краски, напоминавшая подпись, но мы смотрели на неё, как будто это была минойская линейная А. Паркер обвёл знак пальцем. «Имя, наверное, Джордж или Джефф? Думаю, Джордж. Видишь, как линия идёт?» Он обвёл ещё раз, и мне стало понятно.

«Ладно, а фамилия?»

«Откуда мне знать».

Я попробовала так же водить пальцем; казалось, я обводила каракули человека, выпившего слишком много кофе. Похоже, это даже не буквы.

«Наверное, “Моффит”», — раздался тихий голос за спиной.

Мы обернулись: рядом стояла сотрудница Goodwill — низенькая, хрупкая пожилая дама, причёска которой напоминала аккуратное кучевое облако и по форме, и по цвету.

«Моффит?» — переспросила я.

«Думаю, здесь “м”», — она указала на две выпуклости. — «Потом кружочек — “о”, двойная f, “i” и “t” стилизованы. Художники есть художники».

Я пригляделась — да, похоже на Moffit. «Вижу. Думаете, Джордж Моффит?»

«Так и есть. Прекрасная вещь, вам не кажется?»

«Да. Она выглядит точь-в-точь как дом, в котором я выросла». Я показала ей фото.

«Как странно!»

«Вот именно. Я выросла на другом конце страны. Как она вообще здесь оказалась?»

«Когда-то была фирма, которая писала портреты домов».

«Художники?» — буркнул Паркер.

«Не обращайте внимания», — сказала я. — «Он не умеет вести себя на людях».

Она улыбнулась: «Понимаю. У меня дома такой же. Поэтому он дома».

«Я записываю ваши уроки, мэм».

«Они приходили и предлагали портрет вашего дома. Было модно пару лет. Это, кажется, один из таких. Сзади, под рамой, может быть наклейка фирмы».

Я перевернула картину и осторожно сняла раму. Действительно, маленькая выцветшая наклейка: «Cozy Home Portraits Company». Больше ничего. Я хмыкнула: «Ну вот, есть зацепка. Спасибо вам…»

«Мардж».

«Мардж, спасибо. И извините за этого типа».

«Мардж, прошу простить. Вы настоящая леди и учёный».

Мардж наклонилась к нему и кивнула на меня: «Парень, ты прыгнул выше головы. Делай её счастливой».

Паркер рассмеялся, обнял меня за талию: «Мардж, это лучший совет, что я когда-либо получал от сотрудника Goodwill».

«Вот бы твой парикмахер дал тебе хороший совет — избежал бы этой причёски».

Я расхохоталась. Паркер тоже. «Мардж, мечтаю вырасти и стать как вы».

«Нашёл мужчину, который умеет шутить. Уже неплохо. Берёте картину или всё ещё спорите?»

Я посмотрела на Паркера, он кивнул. «Как не взять? Хотя бы ради истории».

Мардж улыбнулась: «Вот видишь, учишься. Пойдёмте, я вас пробью».

Дома я сразу принялась гуглить Cozy Home Portraits. Но ничего не находила. Почти все результаты — посты на Reddit с тем же вопросом. Много людей удивлялись, обнаружив на холсте дома своего детства. И один комментарий зацепил меня.

«Паркер, послушай», — прочла я вслух. — «“Мама говорит, что помнит, как кто-то подошёл и попросил сфотографировать дом, чтобы потом нарисовать. Сначала она отказала, но они сказали, что сделают бесплатно. Мама согласилась и думала, что потом получит картину, но компания больше не выходила на связь”».

«А следующий комментарий?»

«“Звучит как фейк”», — прочла я. — «Грубовато, да?»

«Это Reddit», — пожал плечами Паркер. — «Может, они использовали дома как вдохновение и продавали картины компаниям для репродукций?»

«Зачем тогда спрашивать разрешения у хозяев?»

«Чтобы не пугать людей, снимая их дом средь бела дня», — предположил Паркер.

«Кто угодно может сфотографировать наш дом, и я не узнаю, если не увижу».

«Странно, согласен. Но думаю, это коммерческое искусство. Американа. И всё».

Может, он и прав, но мне было не по себе. Логика не складывалась. Если фирма рисовала портреты домов по всей стране для продажи, почему о ней нет сведений? Ни историй, ни бизнес-записей, ни имён художников. Даже поиск по George Moffit ничего не давал.

В душе скреблось дурное предчувствие. Я дала ему день настояться — бесполезно. Я сказала Паркеру перед сном.

«Ты так реагируешь из-за обстановки в мире», — зевнул он. — «Есть настоящие злодеи, но они картины не пишут».

«Гитлер писал картины».

Он посмотрел каменным взглядом: «Ты поняла».

«Не могу отпустить. Всё странно. Странно, что её написали. Странно, что оказалась здесь. Странно, что я её нашла. Странность на странность».

«Черепахи до самого дна».

«Что?» — поморщилась я. — «Причём тут черепахи?»

Он рассмеялся: «Просто выражение». Снова зевнул: «Почему тебя это так тревожит?»

«Незнакомая фирма бесплатно рисует картину моего дома и продаёт, никому ничего не сказав. Это…»

«Странно», — улыбнулся он.

«Очень. Не даёт покоя».

Паркер зевнул третий раз: «Мелатонин. Отдохни, утро вечера мудренее. Позвони маме, вдруг она что-то помнит».

Он не ждал ответа: повернулся, выключил лампу и включил шум грозы. Пока цифровой гром раскатывал по спальне, я лежала, но не спала. Мысли о картине давили сильнее моего утяжелённого одеяла.

Завтра я позвоню маме. Услышать хоть что-то. Из-за лёгкого храпа Паркера я вздохнула: он мог заснуть даже в горящем доме. Я включила YouTube, нашла ролик для сна и закрыла глаза.

И закрыла бы, если б не включился наш дверной датчик.

Холод пронзил мозг и сковал тело. Включение света не обязательно означало взломщика. Может, насекомое или сонная белка задела сенсор — маловероятно, но лучше, чем альтернатива. Будить Паркера не хотелось, идти одной — тоже.

Пока я колебалась, послышался шум на кухне. Решено: я толкнула Паркера локтем. «Чего?» — просипел он сонно-сердито.

«На крыльце сработал свет», — прошептала я.

«Еноты. Не стоило будить».

«Знаю, но… я услышала кого-то на кухне».

Глаза его моментально раскрылись. Он вскочил, схватил биту у кровати, тихо подошёл к двери и выглянул. Оглянулся, пожал плечами.

Я указала на кухню и встала рядом. Паркер без слов велел вернуться, но я не подчинилась. Он вздохнул, и мы пошли: я за ним, как в обратном вальсе.

Ничего. Он хлопнул выключателем — и залил комнату светом, ослепив меня. Я вскрикнула и зажмурилась. Паркер вздохнул:

«Чисто».

«Предупреждать надо!» — пробормотала я, щурясь. — «Я ослепла».

«Элемент неожиданности», — сказал он.

«Сработало. Вижу только блёстки».

Он прошёл на кухню: «Твой грабитель — перевёрнутая солонка», — поднял он «преступника».

«А…»

«Говорил же: енот. Я спать». Он похлопал меня пониже спины и ушёл. Я хотела присоединиться, но взгляд упал на картину. Я подошла и уставилась. В магазине она дарила радость. Теперь — ничего подобного.

По телу пополз холод. Что-то изменилось. Я не понимала, что, но знала — изменилось. Меня пробрало. Я сняла салфетку и накрыла картину, как тело в морге. Думала: если тут что-то сверхъестественное, салфетка защитит.

Глупо, но тогда казалось логичным.

«Не верю этой картине. Это дико», — мама была чрезмерно бодра для раннего утра. Она всегда такая — «пташка». Я — нет. С чашкой кофе и растрёпанной головой сидела, пока Паркер, тоже «жаворонок», жарил завтрак.

«Кто-то сказал, что раньше фирмы ходили рисовать дома. Просили разрешения. Помнишь такое?»

«Не припомню. Тогда с продавцами чаще говорил твой отец. Я избегала. Не думаю, что он пустил бы кого-то, упокой его душу».

«Да, папа был скрытным».

«Но у нас жил сосед-художник. Карл? Нет… Крейг! Крейг… ох, чёрт с моей старческой памятью».

«Не старей. Я потому и делаю вечерний уход за кожей».

«Серьёзный», — ухмыльнулся Паркер.

«Как же его звали? Годы не вспоминала. Крейг… Моррис? Нет. Он недолго жил. Твой отец его терпеть не мог».

«Почему?»

«Крейг напоминал застрявшую шелуху попкорна. Раздражал. Он всегда свистел “Pop goes the weasel”, ходил близко, пялился, когда я развешивала бельё. Никогда не понимал, что меня бесит. Особенно после того, как сказал, что ты “хорошо расцветаешь”».

«Фу», — сказала я. — «Мне было десять».

«Вот именно. Но, опять же, художники странные. Помнишь дядю Уолтера и его жуткие папье-маше черепа? Весь дом заставлен — как изба каннибала. Нам тоже подарил, я заставила отца держать его в пакете в гараже: “Не тащи эту мертвечину в дом”».

Пока мама рассуждала о формах черепов, мысль блеснула. Я провела пальцем по подписи. «Мам, может, его звали Крейг Моффит?»

Паркер взглянул, я кивнула на картину и очертила буквы. Он хлопнул себя лопаткой по лбу.

«Боже! Точно, Крейг Моффит! Какого чёрта, я совсем забыла. Странный был человечек», — мама прыснула. — «Носил микрошорты, а ноги — спички в апельсине».

Больше, кроме ужасных ног, она не добавила, но дала имя. Я схватила ноутбук.

«Крейг Моффит, а не Джордж!»

«Теперь вижу», — сказал Паркер. — «Нельзя доверять Мардж. Не нравилась мне её ухмылка».

«У неё ухмылка идеальна», — ответила я. — «А вот зрение…»

«Мы все видели Джорджа…»

«Вот же он!» — я развернула сайт с его искусством. Паркер присел рассмотреть.

«Ноги и правда спички в апельсине».

Я закатила глаза и открыла вкладку «Обо мне». Крейг сделал немалую карьеру: газеты, журналы, реклама. Хороший художник. Список работ.

«Есть картины домов. Значит, это он».

«Кто-нибудь писал, насколько это странно?» — усмехнулся Паркер.

«Доходит».

«Может, он видел ваш счастливый дом и захотел запечатлеть? Есть контакт?»

«Есть!» — вскрикнула я. — «“Если у вас есть вопросы о Крейге или его работах, свяжитесь с нами”».

«Отлично. Напиши».

«“Estate at moffit art dot com”… Чёрт. Он умер».

«Не беда. Управляющий имуществом может знать».

Я написала, а Паркер вернулся к плите. Я посмотрела на картину. Что-то свербило.

«Кстати, это ты ночью смотрела профессиональный Wiffle-бол?»

«Да. Включаю, когда твой мелатонин действует. Засыпаю».

«Ты фанат?»

«Нет», — засмеялась я. — «Просто наткнулась и вырубилась за десять минут. Лучше океанских волн. Какая игра была?»

«Э-э, “Носороги” против…»

«“Аистов”? Эти команды терпеть не могут друг друга. “Аисты” выиграли три серии подряд благодаря безумной “банановой” подаче Брэддока…» — я осеклась, уловив ухмылку Паркера. — «Не фанат».

«Что за банановая подача?»

ПИНГ!

«Они уже ответили», — удивилась я. — «Что за…»

«Похоже, у наследников Моффита мало дел».

«“Привет. Я — сын Крейга Моффита. Он писал местные дома. Хотел бы обсудить. Можно созвониться?”»

«Точно мало дел», — заметил Паркер.

«Соглашусь. Ради здравомыслия».

«Давай. Я буду на звонке».

Я назначила созвон на вечер. Паркер подал завтрак, собираясь в зал.

«Ты не рассказала, что за банановая подача».

«Сайд-арм слёрв, фактически страйкаут-пич. Почти не отбивается, когда Брэддок в форме». Паркер посмотрел с изумлением. Я вздохнула: «Не фанат».

Когда он ушёл, я подошла к картине. Она лежала под салфеткой. Ощущение дурного усилилось. Мне не хотелось держать эту штуку в доме, даже накрытую.

Я сняла салфетку. Желудок скрутило, горло пересохло. Смотреть было больно. «Где дверь?» — сказала вслух.

Дверь исчезла. Замазана чёрным, будто актёр, закрасивший зуб. Я поскребла ногтем — краска старая. В фото, что отправляла маме, дверь была.

«Что за…»

Со ступенек подвала скрип. Его не должно быть: там пыль, ёлочные игрушки и мои страшные детские диваны. Ничто ходить не может.

Я подкралась к ножам, достала тесак. Другую руку держала на телефоне, готовая набрать 911. В отражении лезвия спросила себя, готова ли всадить нож в человека. Узнаю в нужный момент. Надеялась, что не придётся.

Ещё скрип. Уже выше. Я крепче сжала рукоять. Дышать ровно не выходило. Сердце стучало, как соло джаз-барабанщика. Пот стекал по шее.

На картине что-то мелькнуло. Я отвела взгляд. Как и ночью, сразу ничего. Потом заметила: в окне гостиной будто зажёгся свет или огонь — жёлтые и оранжевые мазки.

Дрогнуло дверная ручка подвала. Ладони вспотели. Ноги подкашивались. Я собрала остатки сил: «Эй! Не подходи!» Хотела сказать больше, но страх перекрыл.

Дёрганье стихло. Облегчение длилось секунду. Дверь распахнулась: бледное лицо в щели. Мой мозг решил: бегство.

«К чёрту!» — нож брякнул на плитку, а я рванула к выходу, вопя бессвязно и ревя. Нажала вызов, и ровный оператор 911 соединил с полицией.

Паркер вернулся до их приезда. Он увидел меня в запертом автомобиле, спросить не успел: лицо моё выдало всё. Я объяснила. Он держал мою руку, пока я рыдала. Кончилось, он спросил, почему не уехала сразу.

«Ты Рэмбо, что ли?»

Я засмеялась. «Пару секунд была. Потом — даже не Гизмо, притворяющимся Рэмбо».

Он ласково сжал руку: «Если поможет — посмотрим виффлбол. “Носороги” сегодня играют с “Индейками”».

«“Аисты”, — поправила я, — но да, с “Хабанерос”. Гил Фауст покажет “чили-бол”».

Он поцеловал лоб: «Но ты не фанат».

«Не».

Стук в стекло — я вскрикнула. Прибыли копы. Если им было любопытно, почему мы в машине, не показали. Я рассказала. Они пообещали проверить подвал.

Через пятнадцать минут вернулись. «Никого», — сказал офицер. — «Но подвал стремноват».

«Прекрасно».

«Не то, что хотели, но правда. А этот диван — прямо из моего детства».

«Заберите».

«Пусть останется прошлому. Удачного дня».

Они уехали. Паркер повернулся: «Ты в порядке?»

«Нет, пока не спущусь сама».

«Что? Зачем?»

«Не объяснить. Меня тянет. Звучит безумно, но я чувствую это».

Он понял: это неизбежно. «Мне идти первым?»

«Да».

«Ты правда останешься ждать, пока я пойду, или за мной?»

«Мы оба знаем ответ».

Мы снова пошли «обратным вальсом». В кухне остановились у картины. Паркер тоже увидел изменения. Повернулись к двери подвала. Он взялся за ручку.

«Не обязаны», — сказал. — «Копы никого не нашли».

«Живого. А если призрак — надо знать. Тогда и выгнать сможем».

«Как?»

«Пока не придумала. Но знать нужно. Иначе не усну».

Он вздохнул — выбора нет. По коже его пошёл холод. Мы спустились, скрипя ступенями.

«В доме из картины тоже был подвал», — шепнула я. — «Детство я боялась спускаться. Особенно возвращаться спиной к темноте — поднималась задом».

«Давай попробуем позже», — шепнул Паркер. — «Ещё байки?»

«Извиняй. Вспомнилось. С тех пор не думала».

«Не успокаивает».

Внизу всё выглядело обычно: мебель, Санты. Я хотела повернуть назад, но чувство лишь усилилось.

Мы прошли к мебели. Толстый слой пыли. Я хлопнула подушку — облако пыли, я закашлялась. Паркер глянул укоризненно.

«Извини».

«Ничего странного. Пошли наверх?»

Прежде чем я ответила, система безопасности пискнула, объявив открытие входной двери.

«Что за хрень?»

«Шшш», — Паркер приложил палец. По потолку слышались шаги — медленные, тяжёлые, из коридора к кухне. Доски гнулись — я и не знала, что так бывает.

«Что делать?» — прошептала я.

«Не знаю. Может, уйдёт?»

Мгновенно погас свет. В доме — кромешная тьма. Один луч — от открытой двери наверху. Наш маяк.

«Пойдём…» — только начала я. Кто-то пробежал по коридору, захлопнул дверь подвала, и тьма стала абсолютной.

Я хотела кричать, но не могла. Стиснула Паркера. Он промычал: «Хреново». Ещё какие.

«HO HO HO MERRY CHRISTMAS!» — закричал механический Санта. Я едва не описалась. За ним — весь праздничный арсенал: смех Санты, мигающие гирлянды, надувные фигуры. Свет стробил, глаза болели. Я зажмурилась, молясь, чтобы всё кончилось.

Сразу всё стихло.

Мы затаились. Ничто в жизни не готовило к такому. Казалось, дальше будет хуже.

Снова скрип и всплеск света сверху — дверь открыли. Но тут же хлопок — и кто-то рванул вниз.

Мы упали на старый диван. В темноте крутили головами. Мы не одни.

Я коснулась обивки и вспомнила: эта мебель из моего старого дома. Связь прошлого и настоящего. Они притянули меня? Можно ли доверять себе?

Дробь ужаса усилилась. В самой душе.

Я прошептала Паркеру извинение. Он сжал руку. Трясущаяся, я хотела рвануть к лестнице, но тот древний страх: повернёшься спиной — и оно за тобой.

Что-то пронеслось рядом; волосы взлетели. В темноте плеснуло жидкостью. Звук был тяжёлым, липким.

И снова свист: «Pop goes the weasel». Гирлянды мигнули; в вспышке — фигура напротив.

Крейг Моффит.

«POP!» — крикнул он, свет мигнул.

«GOES!» — шаг ближе.

«THE!» — ещё ближе.

Свет мигнул, и его лицо уже возле моего. Зловещая улыбка, шёпот: «weasel». Что-то влажное коснулось моей щеки.

Паркер вскочил, попытался ударить — мимо, кулак врезался в подлокотник, кости хрустнули.

Я оцепенела. Свет вернулся, и я заорала.

На стене висела картина — уже нашего нынешнего дома. Окна и двери полыхали. На лужайке два трупа — мы с Паркером. За дубом стоял Крейг.

«Паркер! Уходим!»

Он не медлил. Мы прыгали по три ступени и влетели в кухню. Я захлопнула дверь. Внизу, на ступенях, стоял Крейг. Мы встретились взглядами. Вспышка воспоминания: я ребёнком на крыльце, книга, тот свист. Крейг с «Полароидом», снимок, щёлк, whir-whir. Он тряс фото, и на проявляющемся изображении улыбался:

«Так я тебя не забуду».

Я захлопнула дверь и крикнула Паркеру взять ключи. Он за угол — вскрик, поскользнулся, упал. Я подбежала — ожидала увидеть Крейга, но увидела мужчину без костюма, а за ним двоих в жёлтых химзащитных костюмах.

Мой мозг сложил: биозащита. Но почему? Человек в центре был до боли похож на призрака, только моложе, живой.

«Извините, что напугал», — поднял руки. — «Вы писали о картине. Я Дэвид Моффит, сын Крейга».

«Да вы издеваетесь».

«Мы должны были созвониться», — сказала я.

«Да, но мы опасались, что будет поздно. Скажите, дверь на картине уже исчезла?»

«Откуда…»

Дэвид обратился к людям в костюмах: «Вызовите группу изъятия». Затем снова к нам: «Где картина?»

«В подвале, но она изменилась».

«Что, чёрт возьми, происходит?» — спросил Паркер.

«Изменилась? Сильно?»

«“Наши трупы на лужайке и дом в огне” — достаточно сильно?»

Он нервно оглянулся: «Опытную группу!»

Паркер встал, взял меня за руку. Мы переглянулись и… рассмеялись. Сначала улыбки, потом хохот.

«В нашем блин верандa стоит сын того самого Крейга Моффита, призрак которого едва нас не убил», — Паркер едва выговорил сквозь смех. — «Что за жизнь?»

Через секунды люди в химкостюмах с техникой рванули в подвал. Один заорал, моторы завыли. Один нёс картину в биобаке — она дымилась.

«Опытная команда», — сказал Дэвид, затушив сигарету. — «Спасибо, что позволили избавить вас от… этого. Мы искупаем вину семьи».

Он развернулся. Я схватила его за плечо: «И всё? Мы свободны?»

«Да. Если, конечно, в доме нет вещей из вашего старого дома. Это оставляет дверь для демона. Так что лучше уничтожить». Он коснулся шляпы и ушёл.

Мы встретились взглядами. «Чёртов диван», — сказали синхронно. Спина заболела от мысли тащить его.

Позже мы спалили диван в бочке во дворе. Елi пиццу и наблюдали, как огонь пожирает, возможно, демонический диван. Странное предложение для истории человечества. Я ощутила облегчение. Древний страх исчез. Я взглянула на Паркера и улыбнулась.

«Спор о том, у кого детство было чуднее, закрыт, Парк».

Он засмеялся: «Да, мои амиши летом не тянут на демонов». Телефон завибрировал. Он нахмурился.

«Скажи, что хорошие новости».

«Начинается матч “Носороги” — “Хабанерос”. Я поставил напоминание. Смотрим?»

Я почувствовала счастье, сжала его руку: «Признаюсь: кажется, я стала настоящей фанаткой профессионального Wiffle-бола».

«Я знаю, милая. Я знаю».

Мы сидели вместе, слушая треск горящего дивана-демона и щелчки виффл-больной биты. Я прижалась к плечу Паркера. Оно было тёплым, надёжным. Домом… без злых призраков.

Как же мне повезло.

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit

Паразиты. Мелкие, незаметные, неумолимые. Они проникают в тела людей, подчиняют их разум и превращают в покорных рабов. И ты уже не ты. Ты - часть их. Ты - кусок мяса с щупальцами в мозгу. Ты – часть роя. Но кое-кто не сдаётся.

Вымышленная трэш-история похитителей, с вымышленными (почти) персонажами

Начало - Споровик. Глава 1

Когда они вечером встретились на лавочке, начинало темнеть. Дул лёгкий, но холодный уральский ветер, затягивать перекур не было никакого желания.

- И что? – Андрей частенько начинал разговор в такой манере. - Говорят утро вечера мудренее. У нас ситуация обратная. Насколько ты отупел к вечеру? - Спросил Андрей, раскуривая вишнёвый Чапман.

- Честно, времени подумать не было. Слишком много маленьких отправок, чуть не запутался. Хотя кого я обманываю, запутался, как минимум дважды. - Саша покачал головой и посмотрел на "буханку", припаркованную неподалёку. - Видел Владимира?

- Неа... Весь день у станка проторчал. И по итогу не сделал ничего. – Он потянулся, позвоночник громко хрустнул. – Вот оно как, в сорок лет

- Может посмотрим, что у него там за контейнеры? – Неожиданно предложил Саша. Подобные авантюры были не в его стиле, а потому Андрей удивленно посмотрел на него. Саша заметил его взгляд и задумчиво почесав густую бороду, быстро проговорил: - Только в качестве волнения об Алексее и заботы о его семье. К тому же, я уверен, что мы ничего не увидим. Ведь на окнах…

- Так-то тонировка на окнах. – Андрей не дал ему закончить, что было вполне в его стиле и все окружающие давно привыкли к такой манере общения. - Хотя, конечно, в одном предложении "буханка" и тонировка это... Забыл слово.

- Оксюморон.

- Точно. Он самый.

- А что там в принципе можно увидеть. Громадных червяков, которым он скормил Алексея и хотел скормить нашего недавнего знакомого за то, что тот увидел, как он любуется своими выродками в контейнерах. – Андрей сомневался в затее. – Меня больше волнует вопрос как связаны эти красные пакетики со всем этим. И что в них? Сразу говорю – пробовать не буду.

- А вот это может быть совпадение. Мало ли какая рекламная акция была и всем покидали пакетики с новым продуктом.

- Ну не знаю, мне ничего в почтовый ящик не кидали похожего.

- Ну может акция было только их району, может там узкоспециализированный магазин открылся с такими продуктами.

- Или их привёз Вова из Таиланда.

- Или их привёз Вова из Таиланда. – Уставшим голосом согласился Саша. Ну что мы пойдём смотреть?

- Конечно пойдём – Бодро ответил Андрей. – Это я не сомневался, это я просто тебя проверял. Думал может откажешься в последний момент, вот на берегу всё и уточнил. Когда ты два раза предлагаешь, значит точно готов действовать. Проверено. Я телефон, кстати, с собой взял, можно будет подсветить, и тогда тонировка и не особо поможет.

Они синхронно поднялись с лавочки и направились к неподалёку стоявшей буханке. Андрей то и дело оглядывался на дверь, ведущую в производственные цеха, откуда в любой момент мог появиться Владимир.

- Во сколько он обычно домой уезжает?

- Обычно во столько как сейчас, но сегодня может и задержаться. Не у меня одного станок не хотел работать, он там тоже с ламинацией справиться никак не мог. Так что полчаса у нас есть как мне кажется.

- Хватит и минуты. – Ответил Саша.

Они вплотную подошли к «Буханке». Андрей достал из заднего кармана телефон и парой манипуляций включил фонарик. Он направил его прямо на небольшое прямоугольное окно, находившееся в боковой двери «буханки», из которой Владимир и достал контейнер. Свет отразился от окна и на секунду ослепил Андрея.

- Давай, смотри сам, я ослеп ненадолго. – Сообщил он перекурительному другу и зажмурился, пытаясь восстановить зрение.

Саша прижался лицом к стеклу рядом с тем место, где Андрей прислонил телефон. Он немного подвинул его руку, направляя свет в нужную сторону.

- Ну и что там? – Спросил Андрей, не отводя взгляд от закрытой двери и готовый сорваться в любой момент, если она начнёт открываться. Он даже представил в голове картину, как Владимир выходит с работы, а они с Сашей усиленно притворяются, что просто тусуются рядом с его автомобилем и не происходит ровным счётом ничего, ну вот вообще ничего такого из-за чего Владимиру стоит волноваться.

- Ты не поверишь, но там жуткий бардак.

- Кто бы сомневался, глядя на их с Алексеем кабинет. Правда стоит признать, что, когда там появился Денис, порядка стало больше.

- Я вижу всё, что угодно, но только не контейнеры. – Сообщил Саша, отрываясь от окна. – Там ничего интересного. Никаких червяков и трупов коллег.

- Это печально. – Иронично расстроился Андрей. -Но ничего не становится яснее, он ведь мог запросто убрать всё из машины, когда понял, что почти спалился. Хотя это уже звучит совсем притянуто за уши, конечно.

- Ладно, пойдем, пока он не вышел и не отправился в наши дворы, смотреть на нас.

Они вернулись на скамейку как раз вовремя. Через несколько секунд после того, как они закурили, дверь, ведущая на производство, открылась и из неё вывалился, словно медведь из клетки, Владимир. Переваливающейся походкой, он прошествовал к своей машине, даже не посмотрев на мужчин на скамейке. Они тоже старательно не замечали его.

----------------------------------------------------

Владимир стоял у окна своего кабинета и наблюдал как двое его коллег, одного из которых он ненавидел по-особенному, подошли к его машине и что-то там выглядывали. Он не переживал, что они могут увидеть его секреты. Ещё вчера вечером после того, как по-дурацки засветился с контейнером перед мужиком из соседнего здания, он принял все необходимые меры и выгрузил контейнеры в гараже. Пришлось повозиться, чтобы обеспечить необходимые условия, потратиться на небольшую тепловую пушку (он конечно, мог взять с работы, и никто бы не заметил, скорее всего, но решил, что у него и так достаточно причин для переживаний и проще, а главное правильнее купить новую). Но сперва, он выследил того мужика, что заметил, как он любуется на детей Имминенсе и постарался сделать так, чтобы этот интерес пропал, но похоже немного не доработал и интерес действительно пропал, точнее мужик избавился от интереса, передав его другим.

Они ничего не увидят и не решатся задавать вопросы, по крайней мере пока. На какое-то время он свободен от ненужных тело и мозгодвижений и может вплотную заниматься обеспечением своей небольшой колонии, собранной уже больше чем наполовину. Он раньше и не мог представить, что однажды семья алкашей, которых он ненавидел, пожалуй, ничуть не меньше чем Андрея, а в пятничные вечера даже больше, принесет ему пользу в виде пятнадцати Имминенсе, это почти треть нужного ему числа, при том полученная практически без проблем. Никто даже и не стал их искать, также не стали искать бомжа, который всегда копошился у них на помойке. Только соседи поговорили, что он куда-то пропал и на этом история дяди Фёдора закончилась.

Всё давалось легко и без нервов, вплоть до вчерашнего дня. Он должен признать, что потерял бдительность, расслабился. Воспоминания о ситуации с Алексеем, когда все чуть не сорвалось, быстро затерлись с помощью новых ощущений от лёгкости деятельности. В очередной раз само провидение указывает ему на ошибки и пока щадит. Но так вечно продолжаться не может. Ему необходимо быть максимально аккуратным. Осталось меньше половины. И самое сладкое он приберёг наконец. Последним будет Андрей. И Владимир больше на свете хотел увидеть, как новая, идеальная, особенно по сравнению с Андреем, жизнь зародится в его абсолютно бесполезном организме. Только так этот идиот сможет принести пользу. Так же, как и соседи алкаши, так же, как и бомж на свалке. Алексей немного выпадал из общей канвы, но тут скорее была обратная ситуация. Он помог ему освободиться, стать частью действительно значимого, а не крысиных бегов за бумажной шелухой, без конечной цели. И не важно, понимал ли это сам Алексей. Результат гораздо важнее.

Вообще, вопреки даже его собственным ожиданиям, совесть его не мучила. Наоборот, каждый момент, что приближал к завершению первой стадии, вдохновлял, вселял уверенность в правильности выбора, и не оставлял шанса не закончить начатое, чего бы это не стоило. А ещё его преисполняло чувство благодарности за то, что ему повезло встретить Имминенсе, и то что изначально показалось ему очередной неудачей, на деле оказалось необыкновенным везением. И он в очередной раз поклялся, что не подведёт Имминенсе, поклялся искренне, как никогда, никому и не в чем.

И в тот де момент почувствовал, как от вибрирующего руля по рукам обежало тепло, которое постепенно распространилось по всему телу. Он ещё никогда не чувствовал себя таким счастливым.

Продолжение - Споровик. Глава 6

6.

Год назад.

Вместо Санты наш путь освещает кривоватая рождественская звезда, выходная по случаю непогоды. А я не сплю. Прячусь в нише, носящей ироничное название «грот». Грот имеет полтора метра в ширину, полуметровую глубину и лужу, в которой я и сижу, прижавшись спиной к скале. Считаю удары волн — семь огромных, восьмая гигантская.

Волны бьются, волны бьются

О пустынный бережок.

Приходи ко мне на встречу

Ненаглядный мой дружок…

Какой сегодня бред в голову лезет. Не к добру.

Буря усиливается. И это хреново. Не потому, что мне мокро и холодно. Непогода толкает хороших людей совершать глупые вещи. И одну из этих глупостей я уже вижу на подходе к утесу. На ней красная курточка из искусственной кожи, такой же красный зонт и коленки, выглядывающие из прорех в джинсах. Вместо обычного белокурого хвостика, серые сосульки, с которых стекает вода.

Она молча машет мне. Говорить бессмысленно. Бушующее море забирает себе все звуки в окрестностях. Форсирую лужу, присоединяюсь. Зонт в такую погоду лишь дань обычаю, толку от него нет.

В Черном море-океяне

Плавали две лодочки

Я сыграю ламантинам

Шутки-прибауточки.

Я — бездарный поэт. Какая своевременная мысль, однако.

Сквозь гребни мокрого песка пытаемся пересечь пляж. Метрах в двадцати дождь выпускает нам навстречу следующую партию глупцов. Это поистине комичная пара, но мне не смешно. Мы посмеемся над этим потом, вместе. Если выберемся. На высокой сухой фигуре плащ родом из позапрошлого века. С волочащимися полами и островерхим капюшоном. Вспышка молнии рождает картинку, уже виденную мной там, в другой жизни. И надпись под картинкой «Ку-клукс-клан». Плащ сильно припадает на правую ногу. Его поддерживает бочкообразное тело в бейсболке и ярко-желтом, в утятах, дождевике. Такими торгует Али в своей лавке. Эти-то куда! Предсказуемо.

Мне становиться тошно от чувства вины. Герой! Отшельник! Мелкий заигравшийся эгоист. Мы спешим. Нужно убираться с пляжа. Волны начинают охоту, соревнуясь, кто первый сцапает жалких наглецов. Каждый из нас, наглецов, это понимает. Моя спутница подхватывает Плаща под вторую руку, разворачивает против ветра. Так и идём. Старик, древний Георгий и Мышь впереди, я замыкаю. До тропинки и лестницы остаётся метров триста. Шторм разгоняется. Волны на излёте пробуют наши ноги на вкус. Времени не остаётся.

Буря мглою небо крыла.

Лютым зверем выла.

Лучше б выучила мат—

Глупая скотина.

Ничего не могу с собой поделать. Истерическое рифмоплетение. У меня бывает, когда нервничаю.

Помощь всегда неожиданна. Из темноты выныривает Даво. Я впервые вижу его без полицейской формы. Вклинивается меж стариков. Ему чуть больше двадцати, сил много. Впереди начало тропы. И фигура, закутанная в черный платок. Анна. Мать. Ее так.

Старик говорил мне, что сильные штормы в момент своего торжества смывают скамейки с набережной. Этот сильный. Мы пытаемся опередить момент, когда он войдёт в полную мощь. Лестница. Свет двух фонариков. Марш глупцов вбирает Нино и ее мужа. На площадке ещё кто-то, и ещё.

Набережная. Усатый и мокрый, завернутый в рулон полиэтилена, с крохотными на широком лице глазками человечек машет целлофановым крылом, требуя идти за ним. Наш Али. Сплошная стена воды, электричества нет, вода доходит до колен и пребывает, бурлит, несется, стремясь сбить с ног, спеленать, унести обратно, вернуть морю.

Четырнадцать человек едва помещаются в подсобке магазинчика, торгующего всякой всячиной и сувенирами. Али варит третью порцию кофе. Кто-то предпочитает теплое молоко. Пестрая компания, завернутая в яркие пляжные пледы и полотенца для купания — ничего другого в лавке не нашлось. Разговоров не ведём. Нужно пробиться сквозь помехи связи и обзвонить соседей. Сказать два слова: «Ყველაფერი კარგადაა». Все хорошо.

Даво и Мышь сидят вместе. И все в комнатушке улыбаются этому — нет, не бывает худа без добра — наконец-то ему хватит смелости ей сказать…

Свадьбу шумную играли —

Веселилось два села!

На удачу выручали

В бурю Ваньку-дурачка…

7.

У каждого маленького городка, в какой точке вселенной тот бы не находился, есть свой охранный символ. Это может быть что угодно — талисман-хранитель, святой покровитель, магическое или не очень животное, да хоть камень, с которым связанны какие-то местные поверья. Вы не знали? Оглянитесь. Знак или имя. То, что чаще всего встречается в названиях площадей, на вывесках баров, орнаменте оград, парковых фигурках, возможно, на гербе города. Местные не расскажут вам о нем ничего. Или наоборот. Вывалят ворох историй, и в некоторых из них будет несколько зёрен истины. Если повезёт.

Раньше я об этом не задумывался, как, собственно, и вы. Пока случайно не стал таким талисманом. Сомнительный повод для гордости, ведь я не приложил к этому никаких усилий. История с дочерью Анны ни при чем. Это случилось гораздо раньше.

Сейчас, спустя два года, в дождливый или туманный день у меня иногда ноют ребра. Но зима выдалась сухая, и ясных дней много. Сегодня солнечно, я прекрасно себя чувствую и иду в порт. Дорога занимает много времени, так как состоит из частых остановок. Со мной здороваются, справляются о со стоянии моих дел. Ответа никто не ждёт.

Местные хорошо ко мне относятся. С первого дня. Доброжелательны и ненавязчивы. Терпеливо сносят моё стремление к одиночеству и не тревожат меня на пляже. Каков привет, таков и ответ. Выходя за пределы своей зоны отчуждения, я так же отдаю дань их традициям. Временем и вниманием. Не постоять рядом с вышедшими покурить официантами из кафе, не подойти к махнувшей тебе мамочке с коляской, отказаться от мясного пирожка, не выслушать ворчание пожилой дамы, сетующей на времена и нравы — обидеть, проявить неуважение. Мне же не сложно.

В порту забираюсь на парапет и долго сижу в даль гляжу, разглядывая суда и вслушиваясь в речь. Пытаюсь выловить слова родного языка. Сегодня мне везёт и я с четверть часа наслаждаюсь диалогом двух моряков из Севастополя. Не помню, где это. Я мало что помню. Отчётливо только Москву и деревню, где живут бабушка и дедушка.

В городе много моих изображений. Так вышло. Слухами, земля полниться — так принято говорить? Уже через пару месяцев, после моего появления на пляже, обо мне пошли слухи. Меня фотографировали. Люди специально приезжали, чтобы просто посмотреть на меня. Все были достаточно тактичны, никто меня не доставал. Благодаря местным жителям, которые на берегу инструктировали всех приезжающих-уезжающих, никто не навязывал мне свою компанию.

Однажды у нас гостил фотограф из известного журнала. Жил здесь несколько дней. Мы подружились. Потом он напечатал фото в журнале, и я прославился настолько, что по словам Али, стал главной туристической достопримечательностью городка. Али знает о чем говорит. В его лавке продаются футболки и сувениры с теми фото. Из журнала. Я не против. Я и согласился позировать с тем условием, что фотографии останутся городу и его жителям.

Судя по всему, это был какой-то очень хороший журнал. После статьи в город стали приезжать туристы со всего мира.

Иногда я задумываюсь, выходит ли этот журнал в Москве? А если да, можно ли меня узнать на фотографиях? Узнал ли кто-нибудь меня? Ни дня. Ни одного дня, без этих мыслей.

Наверное, я очень изменился.

8.

А мы с Тобой знаем всё наперёд…*

В моей голове события, даты, люди перемешались как компоненты в шейкере бармена. Мой путь — мой чертов путь — размотать клубок разноцветных воспоминаний и прийти к началу. Но память дружит со мной только во сне.

Заснув под сенью пальм и Санты, возвращаюсь за семь Рождественских праздников до сейчас и здесь. Москва. Конец декабря. Дождливо.

Мы не подружимся. Это стало ясно, как только я Тебя увидел. Ты мне не нравилась. Все в Тебе мне не нравилось. Резкие движения, голос, ёжик белых волос, духи, облако сигаретного дыма, сумка, в которой поместились бы мы оба, очки.

Через полчаса, по дороге к Тебе, на заднем сидении такси, Ты сняла очки и повернулась ко мне. Этот момент вскрыл Твой главный талант. Когда Ты смотрела вот так, прямо, все вокруг переставало быть. Образовывался карман вселенной, куда Ты утягивала находящегося рядом. Просто взглядом коньячных зрачков.

Как же нам было весело вместе. Мы все время танцевали, а потом падали без сил на подушки дивана. Мы гуляли по городу и придумывали истории про всех прохожих, встреченных нами на пути. В кафе мы делили пирожные на двоих. Брали разные и ели с тарелок друг друга. Ты не любила молочную пенку на капучино и отдавала ее мне. Мы неслись по ночным улицам под громкую музыку, распугивая таксистов. Плавали, прыгали, катались, ползали. Мы жили как в тех фильмах, которые Ты мешала мне смотреть, отпуская шуточки на каждую реплику персонажей. И куталась в плед. Ты ничего не боялась. Ты смеялась над моими страхами.

Потом Ты решила заболеть. Четыре дня рождения, по паре на каждого, мы отмечали на Твоей кровати. К запаху дыма и духов добавился щекотный лекарственный запах. Мы научились делать уколы, и выяснилось, что чего-то Ты всё-таки боишься. Твои ноги стали такими тонкими, что сразу становилось ясно — они больше не смогут бегать и танцевать.

Ты перехитрила всех. Научилась ходить и танцевать заново. Мы выбросили все лекарства. Мы почти не появлялись дома, наверстывая упущенное.

Каждый из нас занимался своими делами, но вместе мы забывали о делах. Каждое лето мы приезжали сюда, на этот пляж. На новогодние праздники ехали в деревню. К Твоим бабушке с дедушкой. Это была наша традиция. Мы не нарушали ее, пока Ты не сказала: «А давай встретим Новый Год на пляже? Устроим рождественские каникулы под пальмами!»

Звучало это здорово. Тебе было весело. Но мне как-то сразу стало ясно — это не каникулы, мы убегаем.

9.

Но бытие может устроить вам серьезный экзамен.

Ужас парализует способность к действию. И это не сон. Значит я должен что-то сделать. Но как заставить себя? Колыхание белокурых прядей. Вот что пугает. Не утопленник, а его волосы, так похожие на Твои.

Закатное солнце, экспериментировавшее несколько минут назад с полутонами малинового мусса, меняет палитру на оттенки подсыхающей крови. Но это же не Ты качаешься там, на волнах, скажи мне, не Ты?

Конечно, это не Ты. Я убеждаюсь в этом, подплыв ближе. Это парень, почти мальчишка. Раскинув руки, словно в последней попытке обнять небо, он размеренно качается в такт сердцебиению моря.

Море неспокойно. Волны, накрывая с головой, пытаются утянуть туда, вниз, на глубину. Выплыть бы самому, да не бросать же мальчишку здесь. Около часа я пытаюсь подтянуть его ближе к берегу. Сил уже нет. Может поддаться волнам, расслабленно опуститься и навсегда застыть на дне, раствориться? Не могу. Парня наверняка кто-то ищет. Нет ничего хуже бесконечного ожидания. Я должен его вытащить. Море с кошачьим непостоянством решает помочь и выталкивает нас на песчаную полосу.

Конечно, он мертв. Чтобы понять это, не требуется искать пульс или подносить зеркальце. Я никогда не видел никого более мертвого чем он. Золотистый загар на лице мальчика сдерживает окончательное торжество трупной свинцовости. Нет белесой пухлости, присущей утопленникам. Рыбы не тронули красивое, смелое лицо. Спутанные завитки светлых волос до плеч и вытянутые к вискам светло-зеленые глаза. Да, глаза широко открыты. Но не отражают неба. В этот момент я понимаю смерть. Смерть это невозможность отражать небо. Это бесповоротно.

Пляж пуст. В это время года и суток я единственный его обитатель. Отдышавшись, убеждаюсь, что волны не унесут обратно украденное у них, и бегу за помощью.

Даво, участковый и жених Мыши, закончив рабочий день, помогает своему отцу в кафе. Добравшись туда, я валюсь от усталости.

— გამარჯობა გენაცვალე! Проходи дорогой! — встречает меня бас хозяина заведения. Но оценив меня взглядом, он машет рукой и кричит в глубь зала: — собирайся, сын, к тебе пришли.

Через семь минут мы подъезжаем к спуску на пляж.

— Это Иракли, внук калбатони Нино. Вон та гостиница ее. — Кивок в сторону набережной. — Ваш. Москвич. На каникулы приехал. Слетел с трассы на мотоцикле. Третий день ищут. А его аж вон куда море принесло. Почти к порогу дома.

Потом люди. Нино, такая же мертвая от горя, как ее внук. Муж Нино. Ему проще, он может плакать. Крики, слова, люди в форме. Ночь.

Когда все уходят, я сижу у воды и думаю. Зачем мы бросаем свои дома и едем сюда? Покупаем лотерейные билеты на самолёт, не зная, какой сектор выпадет на барабане: приключения, отдых, вечный покой. Или вечное отсутствие покоя.

Я думаю о Нино, мне ее жаль. Но как же хорошо, что в море была не Ты.

10.

Промежутки между сватовством, помолвкой и свадьбой сокращают до той границы, за которой начинается неприличное. Никто в городе их не осуждает, что-что, а любовь здесь уважают и прославляют.

Более красивой пары эти места не знали, а более счастливой… Ну, если только Джилда, мать Мыши, воспитывающая восьмерых детей, да Лаша, хозяин ресторана «Рога ламантина» на углу площади, чья жена умерла, давая жизнь единственному сыну и смыслу жизни — Давиду. Всем здесь давно известно то, что неведомо юноше и девушке, играющим свадьбу — им на роду написано провести жизнь рука об руку.

Бывает, долгие годы живёт кто-то в таком городке, но не становится своим. Ему улыбаются, зовут в гости, но чувствуется — не свой он здесь. А, бывает, рухнет стена, как не было. И ты, как древний камень в кладке здешних замковых стен, на своем месте. И не представляешь себя кем-то ещё. Я камень.

Большей обиды, чем не принять приглашение на свадьбу, в Грузии не существует. Многовековая вражда между семьями начиналась с такого, на наш, московский взгляд пустяка. Но никому и в голову не приходит отказаться от приглашения на эту свадьбу.

В соответствии с древней традицией, поднявшись на крышу, Давид выпускает белоснежную птицу. Молодым подносят бокал с местным вином, темным, густым и сладким. Давид отпивает глоток и достает обручальное кольцо. Долгое время это кольцо, томящееся в кармане его формы, было нашим с ним секретом.

Жених ведёт невесту в свой дом. На крыльце они разбивают красивую тарелку. Синюю и тоже с белыми птицами. Входят. Дальше традиция диктует множество действий: рассыпать зерно по углам, потереть котел, обойти горшок с пшеном и маслом, принять от дорогих гостей чирагдани.

Под музыку километровая толпа нарядных людей смеясь и славя жениха с невестой идёт в кафе на площадь. С тостами, танцами и поздравлениями свадьба будет веселиться до утра. Люди счастливы. В город пришла Любовь. Никто не замечает, как я ухожу.

11.

Я не бродяга. У меня есть документы. Пока мне не нужно идти к врачу, они хранятся у Даво. Он забрал их из Твоей сумочки.

Сумка на лежаке — единственное доказательство Твоего существования. Я на несколько минут отвлекся на играющих вдалеке дельфинов, так захотелось туда, к ним, а когда обернулся, Тебя не было. Нигде. Я обыскал пляж и набережную. Тысячу раз. Я заглянул под каждую травинку, перевернул каждый камешек. И понял. Это не игра, которую Ты затеяла, как это любишь делать.

Тебя не было нигде. Совсем. Осознание этого навалилось тяжёлым зимним небом и расплющило о песок. Я заплакал. Потом метался, бегал у воды, звал, кричал на смеющееся море. Долго. Пока не охрип. Тогда я стал выть. Я выл от безысходной горечи, не понимая ничего и лишь желая, чтобы боль, разрывающая грудь и горло закончились. Я не хотел быть. Снова рвался и кричал, кричал. Пока у меня не закончился голос.

Мышь нашла меня той ночью. Обессилевшего, немого, пустого. Сняла с себя куртку, накрыла. Принесла воды. Сидела со мной, пока я не смог подняться на ноги. Здесь, у утеса было ее тайное девчачье место, куда она убегала поплакать, помечтать или просто выкурить сигаретку. Сюда, под скалистый отвес приполз подыхать я.

На следующий день Мышь привела Даво. Он осмотрел сумку, оставленную Тобой. В ней были документы. Твои и мои. Билеты, деньги, карты. Какие-то мелочи. Собрал все. Позвал меня по имени. Я не откликнулся. Он подошёл ко мне, лежащему на песке, присел, протянул руку. Тогда я бросился на него. Я впервые дрался. У Давида есть тонкий шрам на предплечье, оставленный мной на память. И это второй наш с ним секрет.

С трудом справившись со мной, Даво прижал меня к песку:

— შეშლილი, ра!

— Он не бешеный. Оставь его. Не видишь? У него разбито сердце. — Над нами стояли два старика. Один старый, второй совсем древний, как высохшая сосна. Он и произнес эти слова. Он же выхаживал меня долгие дни, пока приступы горячки, в которых я порывался искать Тебя, сменялись долгими часами беспамятства.

Георгий. Это был самый старый житель городка. Георгий, справивший в тот год сто шестой день своего рождения. Плотник и весельчак в прошлом, дед, прадед и прапрадед половины местного населения. Человек, смастеривший себе гроб к девяностому юбилею и державший его в опустевшей конюшне. Мой первый настоящий друг в этой стране.

Мышь и Даво тоже сразу все про меня поняли. Как поняли, что не нужно звать меня по имени. Что у меня теперь не будет имени. Они и объяснили это другим.

Так я поселился на пляже. Летом сюда приезжает множество людей и машин. От многих из них пахнет Москвой. И я провожу сезон у трассы, соединяющей городки у моря. Чтобы не пропустить ни одной такой машины. А осенью возвращаюсь, не найдя того, что ищу.

Я не бродяга. У меня есть документы. В них сказано, что я из Москвы. Меня зовут Лакки. Я йоркширский терьер. Я жду.

12.

В лужах, забытых волнами копошатся мальки. За мальками наблюдаю я. По направлению ко мне бежит парнишка Джилды и машет мне рукой. Из сбивчивой речи понимаю одно. Георгий в больнице, у него была остановка сердца. Нужно успеть попрощаться.

Разрешаю взять себя на руки. Таким манером и являюсь в больницу. Дворик, коридоры и палата забиты молчаливыми печальными людьми. У постели три старухи, чуть моложе самого Георгия — внучки. Тот лежит на спине с закрытыми глазами. Краски покинули его. Георгий умирает. Подхожу. Лижу свисающую руку, чувствуя, что опоздал. Опоздал с пониманием того, насколько сроднился с этими непохожими на нас аборигенами. В горле тугой комок. Пальцы старика делают движение и, едва касаясь, гладят меня по голове. От ласки ком набухает и вбирает в себя моё сердце. Я бреду на пляж.

Спустя шесть дней Георгий открывает глаза, садится и опускает ноги. Черные старухи бросаются к нему:

— Дедушка! Тебе что-то нужно?

— Не вставай, тебе нельзя!

— Сапоги. — Хрипит старик.

— Куда тебе? Ты же умираешь!

— Передумал. — Он язвительно смотрит на внучку: — Как была дура в детстве ты, Верико, так и осталась. Виноград подвязать нужно? Из вас же никто не позаботился? Все здесь, бездельники? Весна скоро. А работа стоит!

Он обувается, берет со стула кепку и пиджак, и идёт домой.

Сижу рядом с Анной у лотка с зеленью. Увидев Георгия, Анна хлопает в ладоши:

— ბაბუა Георги! Ты куда? Как ты себя чувствуешь, дорогой?

Приосанившись, тот улыбается в усы:

— Домой я, гого. Ничего, поживем ещё!

Возвращаюсь на пляж. Солнце, совсем весеннее, скачет в зеленоватом стекле воды. Лёгкий ветер гладит траву на склоне. На пляже мальчишки бросают мяч. Подхожу, чтобы посмотреть на игру.

Лежу, щурясь, наблюдаю за полетом синего мяча, пока тот не падает рядом со мной. Безотчетно вскакиваю и отбиваю его передними лапами.

— კარგად გააკეთე!

— მოდით!

— Модит, модит!

— Давай!

— Молодец!

— Карги! — кричат пацаны.

Сам того не ожидая, я включаюсь в игру. Взвиваюсь, перехватывая мяч, бью в него грудью и лапами, летаю между мальчишеских ног.

— Модит, Лакки, модит!

И я, Лакки, даю. Комок в горле лопается, и я звонко лаю в ответ.

На этом я поставлю точку. Дорогой читатель, я знаю, ты ждал другого финала, но не расстраивайся. У меня все хорошо, как и у всех моих друзей. А Она? Она найдется, обязательно найдется. А я подожду ее здесь, на пляже. Здесь не так уж и плохо, если вокруг такие друзья как у меня. Не забывай, что несмотря на все мои приключения, я всего лишь маленький пёс.

1.

Где-то звенят бубенцы. Прохрустели шаги загулявшего соседа Витьки. Через пять дворов коротко взлаял Пегас. Старый дом шелестит и вздыхает, готовясь к ночи. К привычному запаху книг примешивается густой аромат свежего хлеба. Завтра рано вставать, дед обещал взять с собой в лес, ёлку искать.

Проснувшись, я не сразу выплываю на поверхность реальности. Потом долго смотрю на крупные и до невозможности близкие звёзды. Шум волн понемногу смывает сон о доме.

У меня нет дома. Зимой я ночую здесь, на пляже. Летом кочую от городка к городку по всему побережью. Дома у меня нет, но мне нравится думать, что мой дом — вся Земля.

2.

Воды залива послушно отражали километрового Санту и его оленей, занявших половину небосвода. Звёзды, сыпью проступая сквозь проекцию, придавали Санте вид больного ветрянкой. Автоматы на набережной выдавали какофонию из смешанных рождественских гимнов. Мы с Мышью сидели рядышком на песке, запивая пиццу энергетиком из одной банки.

— Грустишь. Опять грустишь. Вспоминаешь свою Москву? — Мышь вопросительно обернулась ко мне. — Может, расскажешь?

Не получив ответа, пожала плечами и закурила.

Эх, девочка, что я могу тебе рассказать? Истории, они разные. Некоторые должны быть рассказаны. Другие ждут своего часа, а до поры молча лежат на дне сундука. А есть такие, которые можно и рассказать, но в них все равно никто не поверит. И зная об этом, истории не спешат появиться на свет. Мои истории из таких. Истории о ночных проспектах, грязных переулках, скоростных трассах, узких горных тропах и сотнях миль бездорожья. О Москве. О мире вне Москвы. Когда-нибудь мне придется рассказать, но не сейчас, не в рождество, не на этом пляже.

— Побегу, у меня смена через полчаса. —Сказала Мышь, потрепав меня по затылку, махнула смешным блондинистым хвостиком и убежала.

Скоро полночь. Дурацкого Санту, наконец, отключат. Можно будет удобнее устроиться на песке и заснуть. Если очень повезёт, мне присниться снег.

3.

Прищурившись, я рассматриваю пепельную даль. Пытаюсь разглядеть черту, где скучное декабрьское небо утонет в столь же унылом море. Пенные гребешки мелких волн служат единственным ориентиром, отличием низа от верха. Хотя, и весьма условным.

Старик улыбается в усы и только и успевает закидывать удочку. Клюет. У Старика всегда клюет. Я сижу подле него на краю пирса. Близится полдень, и Старик начинает собираться. Так проходит каждый день. С девяти до двенадцати мы рыбачим. Вернее, рыбачит Старик, а я составляю ему компанию. Мы дружим. Дружба не требует разговоров.

— Двенадцать! Смотри, сегодня аж двенадцать штук! — Радуется Старик. — Возьмешь парочку? — он спрашивает просто так, ему прекрасно известно, что я не люблю рыбу.

Сворачивает снасти, складывает стульчик, упаковывает все это в свой рюкзак. Движения Старика неторопливы и выверены, а глаза светло-голубые как небо. Не здесь. Здесь небо синее. Или ватно-серое, как сегодня. Покончив с рюкзаком, Старик раскладывает рыбок в прозрачные пакеты.

— Это Анне. Той, что торгует зеленью на набережной. Ты же знаешь, что у нее три девчонки? Рыбачить некому, а побаловаться рыбкой каждому охота. — Старик улыбается. — Этот пакет для Мыши. У них ртов много, лишним не будет. Последний — моему соседу, Георгию. Обезножил совсем. А раньше рыбачили с ним. На катере ходили. Совсем старый стал… — Вздыхает, вспомнив, вероятно, что и сам не молодеет. Тут же смеётся: — Сам я рыбку не ем. Аллергия, мать ее растак! Спросишь, зачем я тогда таскаюсь сюда каждый божий день? Не знаешь, а?

Провожаю старика до конца пляжа, слушая его ворчание:

— Немота у тебя? Ты же слышишь. А молчишь. Сколько живёшь здесь, а голоса твоего никто не слышал. И не уходишь. Не идёшь ни к кому. Я тебя понимаю, но в одиночку-то как? Никто не должен быть один… — голос Старика становиться хриплым. Он прячет взгляд и я понимаю, о чем он сейчас думает.

Мы прощаемся. Старик уходит, чтобы вернуться завтра. Я иду по самой кромке воды к своему лежаку у подножия утеса.

Полдень. Тепло. Прибрежные пальмы увешаны рождественскими гирляндами, которые никто не додумался отключить после рассвета. Я ни о чем не думаю, ничего не вспоминаю, ничего не планирую. Это и есть моя цель и мой смысл — не думать ни о чем.

4.

Покупателей на зелень с утра мало. Ставлю картонку, мол у меня перерыв. Захожу к Али погреть обед в микроволновке и спускаюсь на пляж. Небо высокое, тонкое, только что не звенит. Зимой в ясные дни такое случается. Солнечно, но море недоброе, морщит его нехорошая мелкая рябь. Старик подходил поздороваться часа полтора тому, значит этот на своем месте, под утесом. Больше-то ему быть негде.

Ботинки вязнут в песке. Что хорошего в этих пляжах? Меня сюда с детства никаким сокровищем не заманишь. А едут ведь. Со всей Земли едут на этот пляж! Зимой, конечно, меньше. Летом — так истинный конец света! Но и торговля летом хорошая. Иной день до обеда весь товар отдашь.

Не ошиблась. Вытянулся на лежаке, спит. Тормошу. Вставай, говорю, бездельник. Ни стыда, ни совести, ни дел, как у других. Знай, спи посапывай. Вставай, не трать мое время, сукин сын. Открывает глаза. И такая в них горечь, что мне сердце как ковшиком кипятка окатывает. Вида я, конечно, не подаю. Вот ещё.

Достаю стеклянный контейнер с веселой розовой крышкой — Сандра собирала — открываю, пихаю ему. Разворачиваю салфетку, расправляю. Обедать надо с красивого. Поэтому и не терплю весь этот фаст-фуд. Быстрая еда — бестолковая еда, считаю. Присаживаюсь подле, смотрю, как ест.

Не стыдно тебе, говорю. Праздники люди в доме встречают. С семьёй. Почему к нам не идёшь, брезгуешь? Девочки мои переживают. Каждый вечер только и разговоры о том, как ты тут один. Молчит, упёрся взглядом в горизонт, на меня не смотрит.

Что тебе не так, продолжаю. У меня комната свободна. Для тебя готова. Двери нараспашку — приходи, уходи, как твоей глупой голове вздумается. Отоспишься на простынях. Кушать нормально будешь. Да, что я тут перед тобой распинаюсь!

Знаю, не пойдет. А я бы? Я бы пошла? Но и не звать не могу. Обязана я ему всем. Как есть всем. Жизнью Сандры и своей. Да и двух других девочек, пропали бы они без меня.

Не пойдешь, значит? У, характер вредный, колючий. Чужой. Сразу видно чужой, с севера, холодный. Сложные они, эти чужаки. Не наши. Не у теплого моря под горячим солнцем выношены.

Собираю посуду. Не смотрит на меня, пялится в пустоту над пляшушей мелким бесом водой. И хорошо, что не смотрит. Сглатываю комок, поднявшийся к горлу, ищу суровость для голоса. Нахожу. Не провожай, бросаю. Доктор сказал тебе покой нужен, чтобы ребра срослись. Ухожу вверх по тропинке.

Ботинки вязнут в песке…

5.

Белая пелена крадет у мира все — краски, звуки, расстояния, объем. Остается лишь снег. Он медленно, даже не падает, нет, снисходит на землю крупными хлопьями. Задрав голову, я ловлю эти хлопья языком. Это мой любимый сон. Иногда проходят недели ожидания, пока он присниться мне вновь. И во мне нет готовности вот так взять и проснуться на пляже. Но звук повторяется, вторгаясь в мое зимнее подмосковное царство, и это уже не невнятный писк, а вполне определенный плач ребенка. Девочки. Даю последней снежинке растаять на языке и открываю глаза.

Просыпаюсь. Полнолуние не рассеивает угольной черноты у подножия утеса. Поэтому он и тащит девочку сюда. Я ничего не вижу, но как-то сразу умудряюсь все понять. Огромная тень, склонившись над фигуркой, удерживая ту за волосы, подбирается к тонкой шейке, чтобы задавить крик. Девочка бьётся. Я не вижу ссадин и порванной куртки, но именно они заставляют меня рвануться. Нужно звать на помощь, меня услышат. Рядом на набережной свет, смех и голоса местной компании подростков. Я пытаюсь выдавить из себя хоть один звук, но голосовые связки перехватывает невидимая удавка. Ничего. Даже хрипа. Я прыгаю, повисаю на руке, добравшейся до горла девчонки. Не сразу, но тень стряхивает меня и бьёт ногой в живот. Хрустят ребра. Я отлетаю на несколько метров, удаляюсь о лежак. Не могу вздохнуть, а потом вместо воздуха раскалённое нечто, заполняет лёгкие. Потерять сознание мешает голос бабушки: «Бестолочь. Ни проку, ни убытку». Встаю. Понимая, что второго раза не будет, собираюсь и вкладываю все силы. Мразь. Бью всем телом, разбиваюсь о грудь тени. Вреда ему это не приносит, но отвлекает от девочки. Чувствую удар. Опять ребрами. Луна надвигается на меня, потом ее закрывает тень. Всё.

Не всё. Усмехаюсь в лицо темноте: девчонка, не будь дурой, стрелой пересекает пляж. Успела. Это Сандра, дочь Анны, торговки зеленью. Следущего удара я уже не чувствую.

Просыпаюсь. Неестественно-белый свет намекает на байки про тоннели и небеса, но острый запах спирта возвращает с того света на этот. Подбородок упирается в маску, в вену входит игла. Вкус меди во рту сменяют пары эфира.

Просыпаюсь. По кафельным стенам расплескался то ли закат, то ли рассвет. Боли я не чувствую, но и тело не торопиться откликаться на посылаемые импульсы. Силуэт в белом костюме заслоняет окно.

Просыпаюсь. Влажная губка касается моего носа и лба. Болит все. Как, оказывается, этого всего у меня много.

Просыпаюсь. Женщина с резким голосом. Мужчина с усталым. Женщина предлагает деньги. Мужчина возражает. Женщина настаивает. Мужчина возмущается. Устало и тихо. Окончательно. Женщина понимает, что денег он не возьмёт. Щелкает замок сумочки.

Просыпаюсь. Пытаюсь остановить эти навязчивые руки, наматывающие на мою грудную клетку бесчисленные слои ткани. Мои слабые попытки проваливаются. Следом я проваливаюсь в сон, погребённый под эверестами разматывающейся надо мной материи.

Просыпаюсь. Меня несут. Угол глаза цепляется за одинокое кудрявое облачко. «Бедная, одинокая, блудная овечка», — думаю я.

Просыпаюсь. Беленые известью стены, резная верхушка пальмы скребётся в окно. Где-то далеко внизу шумит море. Ветрено. Мне непривычно видеть ветер и не чувствовать его на губах

Просыпаюсь. В этот раз голова почти ясная. В кресле женщина. Это Анна. Разве она не должна быть на набережной у своего прилавка? Заметив, что я не сплю, Анна уходит и скоро возвращается с чашкой. Острый мясной запах. В чашке хаш. Анна приподнимает мою голову и медленно поит меня.

— Хватит, — решает она и отставляет чашку, — Сразу много нельзя. Болит? — кивает на мою грудь.

Я отпускаю взгляд и вижу бинты. Анна отходит к окну, облокачивается на подоконник. Молчит.

— Не знаю, как сказать, — наконец говорит она. — Я не знаю слов, которые подошли бы сейчас. Как умею. В нашем городе нет человека, который не был бы рад видеть тебя своим гостем. Так было, ты знаешь. И так будет. Но здесь… — Анна медлит, — Здесь, в этом доме ты больше не гость. Это твой дом. Так же, как мой или девочек. Ты слышишь?

Чувствую, как тяжело у нее выходят слова. Чтобы не смущать, не смотрю, разглядываю стены.

Анна подходит ближе. Падает на колени рядом с диванчиком, на которым я лежу. Прячет лицо в руках. Я слышу, ее шепот и всхлипы.

— Я молюсь, я все время молюсь… тебя же нам бог послал… он же трёх девочек в Батуми… в Зугдиди одну… совсем малышка ещё… замучил, кто знает, сколько она терпела… может, ещё где, пока не нашли… А ты остановил! Сандру, мою Сандру! — Анна плачет уже в голос, и я впервые смотрю на ее лицо. — Ты только живи. Только живи!..

Просыпаюсь, засыпаю, просыпаюсь вновь. Каждый раз в кресле кто-то есть. Иногда не просыпаясь, сквозь сон чувствую руки: горячие — Анна — узкие и прохладные — Сандра — маленькие и совсем крошечные — младших девочек. Руки протирают меня влажным полотенцем, подносят чашки с водой и бульоном, ласково гладят по голове.

Просыпаюсь. Пытаюсь встать и падаю. Каждый раз. Пока у меня не получается сделать несколько шагов подряд. Тогда я выхожу из дома и волокусь через маленький садик. Мимо розовых кустов, виноградника и колодца. Мимо живой изгороди и поворота на горную дорогу. Мимо лавок, рынка, парка и школы. Никто меня не удерживает и не останавливает. Никто не попадается на моем пути. Или я просто никого не замечаю, уговаривая боль в груди немного потерпеть.

Я иду на пляж. Я должен. Простите меня.